Лениский период российской истории отмечен столь ммм... неоднозначными культурными процессами, что незамечать их сложно. Например, борьба с Церковью... Кто сильнее, сечас, думается, уже очевидно.
И ультра-западники это заметили. И бьют по слабому звену. Думается, это будет их следующей линией обороны.
Не сильно останавливаясь на попытках представить Черную сотню "либеральными консерваторами", предлагаю над этой проблемой задуматься загодя. За что цепляемся, солидаристы?
----------------
"ПОСЕВ" № 1 2004
ФИЛОСОФИЯ И МИРОВОЗЗРЕНИЕ
Светлана Шешунова
Моральный кодекс коммуниста и заповеди Божии
Коммунистический опыт нашей страны стремительно исчезает из ее памяти. Всё громче звучат ностальгические воспоминания о советском времени. Всё чаще коммунисты и сочувствующие им говорят о том, что советская мораль была здоровой и стойкой, а ныне мы пришли к нравственному упадку, потому что «предали советское наследие». Не будем сейчас говорить о том, в какой мере Россия действительно отказалась от этого наследия (в очень и очень малой, к сожалению). Посмотрим на основы того нравственного идеала, который был провозглашен в СССР. Неловко напоминать о таких общеизвестных вещах; но это общеизвестное, похоже, сейчас быстро забывается.
Новому человеку – новую мораль
Коммунистическую мораль невозможно отделить от программы воспитания «нового человека», противостоящего «старому миру». Такое воспитание, в свою очередь, немыслимо без неразрывной связи морального кодекса с партийными взглядами. «Надо, чтобы всё дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали», – определил Ленин в «Задачах союзов молодежи» (1920).1
И всё дело «образования и учения» в СССР действительно отвечало этой задаче. Нынешние студенты и школьники уже просто не представляют себе, как поколения их предшественников должны были конспектировать и пересказывать на занятиях десятки статей Маркса, Энгельса и Ленина. В программе КПСС, принятой в 1961 г., указывалось: «Партия ставит задачей воспитание всего населения в духе научного коммунизма»2. Конечно, никто не препятствовал гражданину СССР изобретать новый рецепт торта или открывать новые элементарные частицы; но в своих суждениях о человеке, обществе, истории он обязан был не уклоняться от духа «научного коммунизма» – то есть от идей, высказанных Марксом, Энгельсом и Лениным. Он должен был твердо верить в то, что Бога нет, человек произошел от обезьяны, вся мировая история – это непримиримая борьба классов, а ее конечная цель – построение коммунизма.
Обратимся теперь к сердцу «нового человека», к его нравственным принципам. «Коммунисты противопоставляют извращенным… нравам старого мира коммунистическую мораль – самую справедливую и благородную мораль», – утверждает упомянутая партийная программа.3
В чем же особое благородство этой морали и ее отличие от «старой»? Ленин определил его четко: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… А в чем состоит эта классовая борьба? Это – царя свергнуть, капиталистов свергнуть, уничтожить класс капиталистов».4 «Мы говорим: нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов».5
Прагматизм этих заявлений напоминает старый анекдот о разговоре дикаря с христианским миссионером. Миссионер спросил, как его собеседник отличает добро от зла. Абориген объяснил, что это просто: «Если сосед угонит моих коров – это зло, а если я у соседа – это добро». Но Ленин и его последователи нисколько не стеснялись строить на таких моральных принципах всю свою государственную политику: «Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем»6.
Этот фундамент советской морали никогда не подвергался сомнению. Однако в зависимости от потребностей эпохи к нему делались разные пристройки. Так, в 1928 г. М.И. Калинин заявил в своей речи «Борьба за нового человека»: «Раньше основной установкой было… воспитание политического борца, преданного до мозга костей пролетариату и трудящимся, воспитание ненависти к буржуазному строю… Можем ли мы сейчас ограничиться только этими задачами? Ни в коем случае!» И он предлагает придать «новому человеку» еще два качества: стремление к «практическим», «полезным» знаниям (полезным для коммунистической власти, разумеется) и повышение производительности труда7. Как видно, эти дополнения тоже предельно прагматичны и определяются материальной выгодой, которую получит новый строй. Основание же новой морали (классовая ненависть) остается неприкосновенным. Даже в 1940 г., когда все социальные слои, хотя бы потенциально чуждые коммунизму, были в СССР физически уничтожены, Калинин повторил, что «главная задача коммунистического воспитания – давать максимальную помощь в нашей классовой борьбе».8
Ленин открыто заявил, что коммунисты отрицают ту нравственность, которая выводится «из велений Бога»9. Но его современные поклонники с вождем не согласны. По их словам, коммунистическая мораль была, по сути дела, христианской – правда, без Христа, но стоит ли обращать внимания на такие мелочи… И вот уже Г.А. Зюганов заявляет прямо в возрожденном храме Христа Спасителя, на заседании VII Всемирного Русского народного собора (16 декабря 2002 г.), что коммунистические нормы полностью соответствуют библейским заповедям. Подобные утверждения регулярно звучат в публицистике как аксиома, не требующая доказательств. А если их всё-таки потребовать?
Заповеди о любви к Богу
Четыре из десяти заповедей, данных Моисею на Синае, устанавливают отношение человека к его Творцу. Первая из них обязывает почитать единого Бога. Для «нового человека» она неприемлема просто потому, что «научный атеизм» – неотъемлемая часть коммунистического мировоззрения. Сейчас тот же Зюганов утверждает, что более 1/3 членов КПРФ – «православные верующие». Если это и так, упомянутые партийцы просто не знают либо православного вероучения, либо теории коммунизма.
Атеизм лишает смысла и третью библейскую заповедь: какая разница, как употреблять имя Божие, если Бога нет? Четвертая заповедь («Помни день субботний…») повелевает в каждый седьмой день недели и во всякие праздники посещать храм для воздаяния Богу той чести, которую тварь обязана воздавать Творцу. Эта заповедь отрицалась самим календарем, принятым в советском государстве и отменившем все христианские праздники. В 1929 г. была установлена непрерывная рабочая неделя, то есть обязательная работа по воскресеньям (само название этого дня изъяли из употребления, чтобы не напоминать о Воскресении Христа). При этом иные христиане предпочли быть осужденными на заключение, лишь бы не нарушить заповедь. Впоследствии воскресный выходной был восстановлен; но и сейчас по советской традиции он то и дело переносится на понедельник. РФ наследует советскому календарю и в другом: вернув дню Рождества Христова статус выходного, она оставила другие двунадесятые праздники рабочими днями. Так что четвертую заповедь мы продолжаем организованно попирать.
На словах отвергалась и вторая заповедь – о сотворении кумира и поклонении ему. Но человек не может жить без почитания высшего начала. Отвергая Бога, он неизбежно ищет Ему замену. Маяковский провозглашал в стихотворении «Два опиума»:
Заменим
звоном
шагов в коллективе
колоколов
идиотские звоны.
Если шаги рабочего коллектива могут заменить звон колокола, зовущего в храм, то тем самым подразумевается особая вера, сопоставимая с верой в Бога. Послушание Творцу заменяется послушанием партии. Образцовый герой советской литературы, Павел Корчагин, объявляет влюбленной в него девушке: «Я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким». А его создатель Н.А. Островский в 1930 г. внушал своей корреспондентке, что «без партбилета железной большевистской партии Ленина» жить бессмысленно: «Как можно жить вне партии… В чем же радость жизни без ВКП(б)? Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия – 1600000. Двигай… держи штурвал в ВКП(б)».10
Как всякий идол, коллектив требует жертв. А.И. Луначарский напоминал, что подлинно коммунистическая личность всегда готова «зачеркнуть себя ради победы передового класса».11 Но, жертвуя ради слияния с коллективом какими-то личными чувствами, советский человек взамен удовлетворяется тем, что ощущает себя частью могучего и бессмертного целого.
Партия –
бессмертие нашего дела.
Партия – единственное,
что мне не изменит…
… Я счастлив,
что я
этой силы частица,
что общие
даже слезы из глаз.
Сильнее
и чище
нельзя причаститься
великому чувству
по имени –
класс!
Как показал в своих исследованиях И.А. Есаулов, в советской художественной литературе отражен процесс «вторичной сакрализации»: христианские мотивы используются как внешний материал, наполняясь при этом противоположным содержанием. В частности, в приведенной выше цитате Маяковский не случайно употребляет глагол «причаститься», напоминающий о таинстве Евхаристии. Новое, классовое «причастие» противопоставлено причащению Телу и Крови Христа. Слияние с коммунистическим коллективом подсознательно становится суррогатом Церкви. Но это именно суррогат – подмена, принципиально отличная от оригинала по самой своей природе. Церковное единство людей достигается действием Святого Духа, единством благодати, а советский коллективизм основан на партийной идеологии. Кроме того, в Церкви личность человека сохраняет свою неповторимость; каждый создан и искуплен Творцом именно как уникальное, единственное в своем роде творение. Поэтому привычные рассуждения о том, что советский коллективизм продолжает-де православную соборность, совершенно беспочвенны.
Кумиром стал, безусловно, и Ленин. Уже много раз говорилось о том, что решение любой ценой сохранять оболочку его тела – суррогат почитания святых мощей. Вождь большевиков непрерывно воспевался в качестве главного из когда-либо рожденных на земле людей. «Светлый гений великого учителя трудящихся всего мира Ленина, чье имя будет жить вечно, озаряет человечеству путь к коммунизму», – утверждала в 1961 г. программа КПСС.12
Ей дружно вторили писатели и поэты. По словам В.Я. Брюсова, вся планета по сравнению с именем Ленина – «ничтожный шар» («Ленин», 1924). Поэма А.А. Вознесенского «Лонжюмо» (1963) кончается строкой, состоящей из заглавных букв: «НА ВСЕ ВОПРОСЫ ОТВЕЧАЕТ ЛЕНИН». Р.И. Рождественский также графически выделяет это имя: «Начинаемся с ЛЕНИНА мы! (…) И лежит на пульсе Отчизны – вечно! – ЛЕНИНСКАЯ РУКА» («Письмо в тридцатый век», 1963). Подобные цитаты можно приводить очень долго. Нетрудно заметить, что Ленин предстает в них как некое сверхъестественное, вечно живущее существо. Это существо дало людям жизнь («Начинаемся с ЛЕНИНА мы!») и, покинув земной мир, продолжает руководить судьбами новых поколений. «Ленин и теперь живее всех живых!» – восклицал Маяковский после его смерти. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» – из года в год возвещали советские плакаты. И это не только метафора; в личности Ленина, по словам Маяковского, берет начало особая вера:
Я
в Ленине
мира веру
славлю
и веру мою.
Ленин устанавливает и таинства этой новой религии. Прежде всего, он по-новому крестит русский народ и в этом противостоит своему тезке – св. князю Владимиру, который привел Русь к христианству:
Не святой уже –
другой,
земной Владимир
крестит нас
железом и огнем декретов.
Крещение «железом и огнем» должно отменить христианское таинство, крещение «водою и Духом». Именно у тела мертвого, но «вечно живого» Ленина совершается в поэме Маяковского и то особое классовое «причащение», о котором говорилось выше. И.А. Есаулов справедливо делает вывод, что «в созданном революцией новом духовном поле Ленин призван заместить Христа». И не просто заменить, но «отменить своими деяниями предшествующий ему приход Христа».13
Стремясь «отменить Христа», «новый человек» неизбежно, хотя и не всегда осознанно, встает на сторону врага рода человеческого. Первый советский сатирический журнал откровенно назывался «Красный дьявол». Один из первых советских приключенческих фильмов – «Красные дьяволята»; так именуют себя подростки, воюющие за красных. И даже в мирное, казалось бы, время «романтик революции» М.А. Светлов продолжал грозить: «Старый мир! Берегись отважных нестареющих дьяволят!» («Советские старики», 1960). К этим дьяволятам автор с гордостью относил и себя.
В 1918 г. в Свияжске был открыт памятник Иуде Искариоту; по этому случаю в городке состоялся даже парад Красной армии. По свидетельству наблюдателя, датчанина Х. Келера, местный совдеп долго обсуждал, кому поставить статую; Люцифер был признан не вполне разделяющим идеи коммунизма, а Каин – не вполне исторической личностью, так что остановились на Иуде. Предатель Спасителя был увековечен в виде буро-красной фигуры с искаженным лицом, поднятым к небу кулаком и веревкой на шее. История памятника (включая выбор лиц, достойных увековечения) не оставляет сомнений, что его создатели не были атеистами. Они верили в Бога и ненавидели Его. В этом контексте рапорт Маяковского Ленину о том, что «работа адовая будет сделана и делается уже» («Разговор с товарищем Лениным», 1929) воспринимается уже не как чистая метафора.
О почитании отца и отечества
Заповедь «Чти отца своего и матерь свою» вызывает у «нового человека» только презрение. В стихотворении «Той стороне» (1918) Маяковский писал, как надо поступить с отцом, если тот предложит «на старьё меняться», то есть вернуться от революционного эксперимента к нормальной жизни:
… мы
и его
обольем керосином
и в улицы пустим –
для иллюминаций.
Отвержение пятой заповеди особенно наглядно воплотилось в почитании Павлика Морозова. Согласно официальной советской истории, юный пионер донес властям, что его отец, председатель сельсовета, помогает спецпереселенцам из числа раскулаченных. На основании этих показаний Трофим Морозов был осужден на 10 лет и погиб в лагере. Павлик сообщил также о хлебе, который соседи скрывали от продотрядов, и о краже односельчанами государственного зерна. За это, по официальной версии, он был в сентябре 1932 г. убит своими родственниками-кулаками. Обвиненные в этом убийстве дедушка, бабушка, дядя и двоюродный брат Павлика через два месяца были расстреляны. Как показал в своем исследовании Ю. Дружников, советская легенда о пионере-герое плохо согласуется с фактами14, что не помешало ее чрезвычайной популярности.
Нельзя оценить эту легенду по достоинству, не вспомнив принятое летом 1932 г. постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Крестьянин, посягнувший на коллективное имущество, – например, подобравший после жатвы несколько колосков с колхозного поля, – обрекался этим постановлением на расстрел или концлагерь.
За первые 6 месяцев действия документа только в одной Уральской области было расстреляно 763 человека, за год в той же области осуждено по этой статье 17643 человека. Для смертного приговора достаточно было того количества хлеба, которое находили у «преступника» в карманах или в сумке.15 И всё же голод заставлял колхозников идти на этот смертельный риск. Людям, кормившим страну, буквально нечем было кормить собственных детей. Но за попытку взять домой немного молока от колхозных (в недавнем прошлом – их собственных, ими же купленных) коров или горсть зерна из колхозного амбара их ждала смерть.
Именно в этой обстановке поступок Павлика Морозова (фактически убийство соседей за попытку спасти свои семьи от голода; убийство отца за попытку помочь таким же несчастным) пропагандируется как подвиг. Мальчику поставили 3 памятника: в Москве (1948), в его родном селе Герасимовка (1954) и в Свердловске (1957). И детей учили следовать его примеру. В начале 1930-х формировались особые группы пионеров, призванных следить за своими родителями и соседями. На их областном собрании в Челябинске (август 1934) глава местной коммунистической организации перечислял детей-героев, которые донесли на своих отцов и матерей. Например, девочка Тоня Чистова написала в газету о том, что ее отец унес с завода кусок железа. Теперь ее отец сидит в тюрьме, а Тоня – в красивом зале. «Вот это новый человек! Вот какие у нас растут люди! Такими людьми мы хотим вас видеть!» – объявил оратор.16 И юных доносчиков награждали новыми ботинками, велосипедами, поездками в Артек…
Уважение к родителям традиционно распространялось и на родную страну: не случайны ведь такие наименования, как «Русь-матушка» или «Vaterland». «Новый человек» воспринимает свою страну совершенно по-новому. Как известно, коммунистическая утопия предполагает слияние всех государств и наций. «Это значит – без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем» (Маяковский).
Но поскольку надежда на всемирную революцию не осуществилась, появилась идея «советского патриотизма». Он не похож на патриотизм в привычном смысле слова. Это не любовь к родной стране с ее исторически сложившимся неповторимым лицом, особым складом культуры и быта, а преданность социалистическому государству.
Образцом советского патриота был, например, Маяковский. Историческая Россия, ее вера, ее государственность и даже ее природа не вызывали у поэта никаких чувств, кроме стойкой неприязни: «Я не твой, снеговая уродина» («России», 1916). Зато поэт неустанно воспевал коммунистическое государство: «Пою мое отечество, республику мою!» Его отечество – это «страна-подросток», которая возникла в 1917 г. в непримиримой войне с тысячелетней Россией (поэма «Хорошо», 1927). Маяковский презирает тех соотечественников, которые любят досоветскую Россию и пытаются сохранить хоть какую-то память о ней, – например, старинную мебель. Таких людей он называет «слизью» и утешается тем, что их всегда можно расстрелять («За что боролись?», 1927). С тем же презрением смотрит поэт и на «буржуазные» нации – даже не снисходит до того, чтобы различать «датчан и разных прочих шведов» («Стихи о советском паспорте», 1929).
Такое содержание советский патриотизм сохранил и позднее, когда массовые расстрелы отошли в прошлое. Гражданина СССР с детства учили отвергать и презирать досоветскую жизнь своей страны. Отдельные научные и культурные достижения прежней России неустанно прославлялись, но тот целостный государственный и бытовой уклад, на почве которого выросли эти достижения, изображался как нечто ущербное, неполноценное. Показательный пример – трансформация образа Пушкина. Этот либеральный консерватор в советской интерпретации превратился в революционера, убежденный защитник основ бытия досоветской России – в противника этих основ. Сейчас нередко можно услышать, что компартия эволюционировала, постепенно продвигалась от «советского» патриотизма к «русскому». Что ж, обратимся к документам. Даже в 1986 г., почти накануне своего падения, КПСС обещала «и дальше… неустанно работать над тем, чтобы в советском человеке любовь к родине Октября, гордость за исторические свершения первого в мире социалистического государства сочеталась с пролетарским, социалистическим интернационализмом»17. То, что должно «сочетаться с интернационализмом» – это, видимо, патриотизм. И под этим «патриотизмом» по-прежнему понимается не любовь к исторической России, а «любовь к родине Октября», тысячелетнюю Россию отменившего…
(Окончание следует)
"ПОСЕВ" № 1 2004
posevru@online.ru
ссылка на "ПОСЕВ" обязательна
