Уроки потемкинских революций
Автор: Евгений ШАФРАНСКИЙ
Легко представить, с какой помпой отмечались бы в недавнем прошлом две «круглые» даты, выпавшие на этот год: 100 лет назад завершалась первая русская революция, которая девяносто лет тому не совсем плавно перешла в штурм Зимнего дворца. Нынче на слуху иные революционные подвижки, и на память из той поры приходит разве что легендарный броненосец «Потемкин», да и то лишь потому, что был увековечен Сергеем Эйзенштейном в фильме, признанном всемирным шедевром.
Кстати, создание фильма также было связано с юбилейной подоплекой: требовалось отметить 20-летие восстания, выбор сюжетов имелся огромный, но за основу не случайно взяли именно этот эпизод. Поскольку сам вождь мирового пролетариата назвал броненосец «Потемкин» непобежденной территорией революции и трактовал его действия как идущую снизу, из самых глубин народных, никем не спровоцированную попытку создания ядра революционной армии.
Большое видится на расстоянии. Дистанция огромного размера (целый век и какой век!) позволяет спокойно, без юбилейного ажиотажа вернуться в прошлое и рассмотреть не утратившие доныне своей актуальности вопросы, на которые так и не сумела достоверно ответить официальная история.
Буря в миске борща
Полистаем вахтенный журнал легендарного корабля, чтобы вкратце восстановить в памяти ход событий. Летом 1905 года готовились учения всей Черноморской эскадры. Однако прежде чем вывести ее в море, предстояло привести в боевую готовность артиллерию и минные аппараты, установленные на только что спущенном на воду современнейшем броненосце «Князь Потемкин Таврический». С этой целью 12 июня корабль в сопровождении приданного для связи с берегом миноносца №267 отправился из Севастополя к Тендровской косе, где был оборудован морской полигон для пристрелки орудий.
Ночью на посыльном судне ревизор — мичман Макаров — доставил из Одессы мясо для матросского камбуза. Вахтенные заметили, что продукт был «с душком». Наутро эта весть облетела корабль, начались волнения. Командир броненосца Голиков вызвал судового врача, тот признал мясо пригодным к употреблению, сварили борщ, но матросы от пищи отказались. Попытка командования прибегнуть к принуждению закончилась кровью, команда убила семерых офицеров, остальных арестовала и захватила корабль.
Завязка сама по себе уже наводит на сомнения: так ли это похоже на осмысленную политическую акцию, на «бесспорный и знаменательный факт создания ядра революционной армии»? Это скорее смахивает на банальнейший бунт на корабле, бессмысленный и жестокий. И попытка выдать потемкинские события за свидетельство всенародного возмущения невольно напоминает о потемкинских же деревнях, которые князь, чьим именем назван броненосец, представлял некогда как свидетельство всенародного благоденствия.
Подобных конфликтов из-за плохой пищи и прежде возникало немало. Однако никогда при этом нижние чины не шли на убийство своих командиров и на самоубийственные бесперспективные мятежи. Особенно интересно в этом отношении свидетельство одного из офицеров «Потемкина» инженера-механика Александра Коваленко. Этот человек, взявший сторону восставших и ушедший с ними в Румынию, оставил по горячим следам воспоминания, опубликованные во Львове в 1906 году и не перепечатывавшиеся в советских изданиях. В частности, Коваленко писал: «В 1903 году Голиков командовал крейсером «Березань». Во время перехода из Сухуми в Севастополь матросы отказались есть мясо, которое оказалось червивым; команда даже угрожала потопить корабль. Однако командир приказал выдать доброкачественную пищу, и инцидент был исчерпан».
Возникает вопрос: почему всего через два года тот же Голиков в подобной ситуации не сумел подобным мирным образом погасить конфликт? И чем объяснить столь агрессивные действия команды — ведь не могли матросы не понимать, что в одиночку против всей эскадры, не говоря уже о береговых гарнизонах, им не выстоять. Да и все их дальнейшие действия говорят о стихийности и неосмысленности этой кровавой «бузы».
Блуждания «летучего голландца»
Единственный из офицеров «Потемкина» Александр Коваленко прошел с восставшими матросами весь путь
Единственный из офицеров «Потемкина» Александр Коваленко прошел с восставшими матросами весь путь
Задолго до событий на «Потемкине» начались беспорядки в Одессе. Бастовали заводы и порт, испуганные лавочники прекращали торговлю, опустел даже знаменитый Привоз (заметим в скобках, что именно этим, скорее всего, и объясняется, почему мичману-ревизору не удалось здесь приобрести доброкачественное мясо).
Появление на одесском рейде могучего броненосца не могло не ободрить зачинщиков волнений на берегу. Однако к их разочарованию потемкинцы действуют в высшей степени вяло: они отпускают на берег своих офицеров, испрашивают у местных властей разрешение похоронить убитого при мятеже товарища; пытаясь вынудить береговое начальство на уступки и пополнить запасы воды и угля, команда открывает огонь — но как! Три холостых выстрела малым калибром — это салют в честь погибших. Затем для острастки дважды пальнули по городу боевыми, метили в дом командующего войсками и по скоплениям полиции, однако снаряды полетели в сторону мирных кварталов. В течение многих десятилетий ветераны-потемкинцы будут дружно объяснять промахи происками предателей-кондукторов при сочувственном одобрении со стороны историков. Хотя причина лежит на поверхности: артиллерия «Потемкина» так и осталась не пристрелянной.
Точно так же безынициативно поведет себя команда и в Феодосии, городе, начисто лишенном береговых укреплений, крепостной артиллерии, защитники которого ничего не могли бы противопоставить бронированной громаде. Напомню, речь идет о плавучей крепости, оснащенной 34 орудиями крупного и среднего калибра, 14 скорострельными пушками, минными аппаратами. Не говоря уже о десантных возможностях экипажа, состоящего из более чем 700 матросов, вооруженных винтовками и пулеметами. И вот вся эта мощь пассивно наблюдала за тем, как посланный с броненосца за топливом и провиантом катер в упор расстреливает малочисленная береговая охрана! Чего уж можно было ожидать от встречи с достойным противником.
Немой бой с эскадрой
Между тем весть о мятежном корабле на исходе 15 июня достигла столицы империи. Резолюция самодержца: «Где находится главный командир? Уверен, что ему удастся справиться с бунтом и жестоко покарать команду, которая взбунтовалась». Слова «уверен» и «жестоко покарать» царь подчеркнул собственноручно. Очевидно, что такая спокойная уверенность основывалась на всеобщем убеждении, что речь идет всего лишь об одиночном бунте. В Севастополь летит приказ: «Срочно следовать всей эскадрой и минными судами в Одессу. Предложите команде «Потемкина» подчиниться, в случае отказа приказываю немедленно потопить броненосец двумя минами с миноносцев».
И теперь новый важный вопрос: почему эскадра, возглавляемая адмиралами Кригером и Вишневецким, имевшая бесспорное огневое преимущество, при встрече с мятежниками спасовала и не выполнила высочайший приказ? Тем более что оба адмирала прекрасно понимали: невыполнение воли государя означает для них позорный крах всей карьеры (действительно, уже к осени они будут уволены со службы даже без права подать в отставку!)
Поищем ответ в бесстрастных документальных записях — на страницах вахтенного журнала броненосца «Георгий Победоносец». В 12.40 флагман эскадры адмирал Кригер приказал «Потемкину» сдаться, тот не подчинился, и тогда малый флагман адмирал Вишневецкий начал атаку. И уже готовый дать команду на поражение, он вспомнил, что на борту мятежного корабля находится полный боевой комплект снарядов, в том числе и главного калибра (вес каждого — 330 кг). А главное, там размещены еще и мощные самодвижущиеся мины Лупписа-Уайтхеда, каждая из которых до полуметра в диаметре! Парочкой таких торпед можно было уничтожить даже броненосец, подобный «Потемкину». Однако нетрудно себе представить, какой мощности взрыв (сродни ядерному) произошел бы при этом и какие разрушительные последствия это имело бы для самой эскадры!
Вот почему Кригер вынужден был дать сигнал к отступлению. Однако от ликвидации мятежников он не отказался. Сразу же по возвращении в Севастополь был снаряжен миноносец «Стремительный», укомплектованный командой, состоящей исключительно из офицеров-смертников, вызвавшихся пожертвовать собой ради исполнения воли императора. Вот только машинному делу эти добровольцы обучены не были и, бороздя черноморские воды в поисках бунтовщиков, быстро запороли трубы на паровых котлах своего миноносца. Благодаря чему потемкинцам удалось безнаказанно уйти к берегам Румынии.
И Ленин такой молодой?
Броненосец «Князь Потемкин Таврический»
Броненосец «Князь Потемкин Таврический»
К тому времени беспроволочный телеграф уже раззвонил о чрезвычайном происшествии всему свету, дошла эта весть и до Женевы, где размещался штаб нелегальной российской оппозиции. Один из штабистов Михаил Васильев-Южин вспоминал: «Легко себе представить, какую сенсацию вызвало среди эмигрантов известие о восстании на броненосце «Потемкин». Оно пришло, конечно, с известным опозданием, многое было перепутано и преувеличено. Мы поняли, что вспыхнуло действительно серьезное вооруженное восстание».
Как же реагировал на это перепутанное и преувеличенное известие начальник штаба — Ленин? Оказывается, он сам срочно разыскивал именно Васильева-Южина: «Разговор был коротким: «Согласно постановлению цека, вы, товарищ Южин, должны как можно скорее выехать в Одессу, где находится броненосец «Потемкин». Нужно захватить в наши руки город, а затем и весь флот. Тогда немедленно высылайте за мной миноносец, я выеду в Румынию».
Трудно представить, чтобы такой осмотрительный и дальновидный политик, как Ленин, мог соблазниться столь очевидной авантюрой: возглавить мятеж одинокого, обреченного на поражение корабля! Не случайно об этом эпизоде в советские времена будут вспоминать крайне редко.
Точно так же неохотно и вскользь будет говорить официальная история и о странном поведении команды учебного судна «Прут» — практически безоружного, лишенного брони, артиллерии и минных аппаратов. Имея на борту комиссию, которая должна была руководить практическими стрельбами эскадры у Тендровской косы, «Прут» прибыл на полигон 15 июня, однако по понятным причинам «Потемкина» там не обнаружил. Как только команда узнала о случившемся на броненосце, она тут же последовала примеру потемкинцев: «По приказу Петрова мы разобрали винтовки. Началась стрельба, боцман был прострелен навылет, убили прапорщика, который подавал тревожные гудки. Петров пояснил команде, что это не бунт, а революция, которая идет повсюду. На сходке согласились: если увидим «Потемкина», поднимем красный флаг».
На что же рассчитывал этот Петров, который с такой готовностью приказал захватить учебное судно, посадить под арест правительственную комиссию и устремился на поиски мятежного броненосца? Забегая вперед, скажу, что с «Потемкиным» ему встретиться не суждено, «Прут» вскоре перехватят посланные из Севастополя миноносцы, и уже 30 июля 23-летний матрос второй статьи Александр Петров будет расстрелян вместе с другими зачинщиками.
И только теперь, столетие спустя, мы можем доказательно утверждать, что именно он, мещанин города Казани, мальчишка, исключенный из гимназии по политическим мотивам, мобилизованный на флот в 1904 году, держал в своих руках все нити масштабного, в деталях продуманного заговора, имевшего первоначальной целью захват всего юга Российской империи. У него действительно были все основания утверждать, что речь шла не о бунте, а о настоящем восстании, информация о котором к этому времени лежала буквально на поверхности.
Так, читатели «Санкт-Петербургских ведомостей», развернув газету 1 июля, могли узнать: в Констанце один из потемкинцев заявил иностранным журналистам, что по предварительному плану им следовало ожидать условного сигнала к восстанию всего Черноморского флота, а на «Потемкине» как на грех возник спор из-за качества пищи — этим весь план и был нарушен.
Если тогда еще кто-то мог принять это за газетную «утку», то сегодня известен целый ряд достоверных подтверждений: план всефлотского восстания действительно существовал. И это многое объясняет. Выходит, что команду «Потемкина» уже заранее готовили к неповиновению, настраивали против корабельного начальства, побуждали к протестным действиям в течение долгого времени — речами агитаторов, прокламациями и воззваниями на тайных сходках и митингах. Такую целенаправленную «накачку», к технологиям которой мы еще вернемся, один из матросов «Потемкина» Иван Лычев метко сравнил с нагнетанием пара в котлах — при первом же возбуждении сорвало клапаны!
Под давлением фактов заведующий политической частью имперского департамента полиции Рачковский вынужден был известить начальство о признании, сделанном вожаком потемкинцев Афанасием Матюшенко: «У нас предполагался бунт на «Потемкине» на два дня позднее, но пища вызвала мятеж раньше, и этим нарушен был общий план».
Содержание этого плана изложил в своем предсмертном письме на борту плавучей тюрьмы Александр Петров: «Мы видели, как трудно сделать восстание всеобщим, необходимо, чтобы оно охватило широкий район. А где же такой широкий район, как не у нас, на Черном море? Кто, как не мы, матросы, начав революцию в Севастополе, способны перебросить ее сразу на Кавказ, с Кавказа в Одессу, в Николаев. О том, что войско возьмет участие, мы не сомневаемся. Ощутив за собой поддержку флота, оно бы отбросило все опасения. Потому мы готовились начать дело».
Этот одновременно дерзкий и не по-юношески мудрый замысел можно оценить по достоинству, если вспомнить о реальном соотношении сил правящей коалиции и революционеров. Всего за месяц до событий на «Потемкине» в Цусимском проливе эскадра японского адмирала Того потопила одиннадцать российских броненосцев, включая флагманский «Суворов», не говоря уже о кораблях помельче. Из огненного кольца удалось вырваться только трем крейсерам, в том числе и знаменитой «Авроре». Ни один флот мира в новейшей истории не испытывал такого сокрушительного поражения. Ясно, что в случае успеха заговора царю нечего было бы противопоставить восставшим на всем юге империи. Тем более что и основные сухопутные силы находились за тысячи верст — под Мукденом.
И вот здесь становится очевидным — и для тогдашних, и для последующих исследователей, — что автором такого грандиозного плана (а тем более организатором его воплощения) никак не мог быть недоучившийся гимназист, как и никакой другой член так называемой матросской Централки. Здесь требовались не только знания и опыт, но еще и обширнейшие связи с реальными революционными силами на том же Кавказе, в Одессе, Николаеве, равно как и с заграничными центрами.
Тем не менее ни сыскарям могущественного охранного отделения тогда, ни объединенным усилиям советских идеологов и историков позднее не удалось отыскать ни единого факта, который бы связал матроса второй статьи Петрова с теми, кто наверняка за ним стоял. Хотя версий на этот счет выдвигалось великое множество. На кого только ни падало подозрение: на японских шпионов-диверсантов, на злоумышленников-инородцев, сионистов, польских сепаратистов и даже украинских националистов. Никому и в голову прийти не могло, что речь пойдет об…итальянце!
Гарибальди по кличке Карп
Тот самый «русский Гарибальди» — Александр Стопани
Тот самый «русский Гарибальди» — Александр Стопани
Отыскать в этом клубке тоненькую ниточку мне помог случай. Хотя, видно, не зря говорится, что случай идет навстречу тому, кто его ищет. Просматривая архивные документы столетней давности, я натолкнулся на странную деталь в одном из писем матросов, служивших на судне «Прут»: «Теперь у нас еще кое-кто остался, но далеко не такие, как Петров. Александр Петров-Стопани сначала работал в Казани от своего комитета, потом в Москве. На флоте он был машинистом».
Странно, почему матросы, хорошо знавшие своего вожака, вдруг назвали его такой двойной фамилией: Петров-Стопани, что не встречается ни в одном другом документе? Этот кончик путеводной нити привел к профессиональному революционеру Александру Митрофановичу Стопани. Его дед, итальянский музыкант, покинул родину в середине XIX века и эмигрировал по политическим мотивам в Россию. Внук пошел по той же стезе. Он был исключен с того же юридического факультета Казанского университета и по той же причине, что Володя Ульянов. Вот только партбилет свой под номером 13 получил в 1893 году, когда будущий Ленин еще ходил в беспартийных.
Накануне первой русской революции мы обнаруживаем Александра Митрофановича на Кавказе, в Баку, где вокруг возглавляемого им комитета РСДРП собралась неплохая компания. Достаточно просто назвать поименно: Прокофий Джапаридзе (Алеша), Авель Енукидзе (Золотая рыбка), Леонид Красин (Винтер), Семен Тер-Петросян (Камо), а также рядовой агитатор партии Иосиф Джугашвили (Коба). Собиралась же эта могучая кучка на квартире скромного преподавателя Бакинского реального училища Михаила Васильева-Южина, того самого ленинского гонца.
На третьем съезде РСДРП, взявшем, как известно, курс на революцию, была принята секретная резолюция, имеющая к нашему расследованию прямое отношение: «Подготовка к общероссийскому восстанию должна складываться из проведения пробных вооруженных выступлений. Террор должен сливаться с движением масс. Особые воинские организации могут быть полезны в зависимости от обстоятельств».
Можно не сомневаться, что при этом учитывались позиции и опыт делегации Кавказа — одного из самых активных революционных центров Российской империи. На нефтяных промыслах Баку, в портах Батуми и Одессы, на верфях Николаева и бастионах Севастополя эта резолюция, хотя и не с одинаковым успехом, но неуклонно воплощалась в жизнь. И возглавляемая Александром Петровым матросская Централка Черноморского флота могла быть едва ли не ведущим звеном в деле «пробных вооруженных выступлений», той самой особой военной организацией, о которой шла речь выше. Вот только что связывало юного машиниста с одним из членов Южного бюро РСДРП?
Самые прямые связи между ними отыскались в Казани. Оказывается, женой Александра Стопани была Мария Петрова — родная сестра нашего матроса. Саша Петров воспитывался в их семье. Александр Стопани вспоминал: «Черненький невысокого роста симпатичный мальчик с интеллигентным лицом быстро стал всеобщим любимцем. Под влиянием старших брата и сестры Саша с детства начал проникаться революционными идеями. И с десяти лет помогал нам доставлять нелегальную литературу в рабочие кварталы».
Продолжалось ли такое сотрудничество позже, в Севастополе? Здесь снова навстречу выходит случай. В Центральном историческом архиве Украины есть документ, который бросается в глаза уже своим внешним видом: это письмо, порванное на клочки. История его такова: при налете на одну из явочных квартир в Одессе полиции удалось перехватить эти обрывки, аккуратно склеить и таким образом сберечь для истории. В этом частично зашифрованном письме содержится детальнейший анализ положения дел в Крымском союзе и Севастопольском комитете РСДРП, а также в Мелитополе и Николаеве. После чего следует: «Привет всем. Карп».
«Карп» — это партийный псевдоним Стопани. Как видим, в Южном бюро партии он курировал весь регион, где намечалось восстание, от Одессы до Кавказа. Почему же имя такого видного революционера выпало как из краткого, так и из полного курсов советской истории? Потомка гарибальдийцев подвела честность: в своих мемуарах, описывая события первой русской революции, он утверждал, что первую скрипку тогда на Кавказе играл Алеша Джапаридзе, а Джугашвили пребывал на вторых ролях. На беду эту цитату в запале своей полемики с генсеком привел в одной из статей Лев Троцкий. От неминуемых репрессий Стопани спасло лишь то, что он умер своей смертью в 1932 году, и его прах был захоронен в кремлевской стене. Репрессирована была только память.
«В котлах не сдержать больше пару»
Итак, бунт на «Потемкине» был одним из не совсем удавшихся, но получивших большую, в том числе и международную, огласку «пробных вооруженных выступлений». Он не стал и не мог стать непобежденной территорией революции, поскольку и задача такая не ставилась. Ленин был рациональным реалистом и ставил перед соратниками достижимые задачи: «Пусть никто не представляет себе, будто бы мы должны непременно победить. Для этого мы еще слишком слабы. Дело вовсе не в победе, а в том, чтобы восстаниями потрясти самодержавие и привести к возмущениям народные массы. А уже затем привлекать эти массы к себе».
Сопоставляя «севастопольский пожар с петербургскими искрами», вождь открыто призывал возбуждать, провоцировать подобные, пусть и обреченные на поражение кровопролития с тем, чтобы «утилизировать» их, использовать для нагнетания в стране атмосферы крайней нетерпимости. Не только из ленинской «Искры», но и из сотен нелегальных изданий, прокламаций, воззваний, речей агитаторов раздувалось пламя всеобщего отчуждения, недоверия, противостояния. Четкие, веские клинья вбивались между рабочими и работодателями, матросами и офицерами, крестьянами и помещиками, обывателями и чиновниками. Особый упор делался на поддержку всяческих недовольств, связанных с ущемлением прав и достоинства так называемого «инородческого населения империи» — в Княжестве Финляндском, Царстве Польском, Белоруссии, в Украине и на Кавказе.
Скажем, тот же Александр Стопани со товарищи, готовя восстание на юге, умело использовали и экономические, и социальные, и межэтнические проблемы и противоречия. В итоге им удалось не только организовать мощную забастовку на нефтепромыслах Баку, вынудить магнатов пойти на уступки, но и впервые привлечь к социал-демократическому движению мусульман — учредить союз рабочих-азербайджанцев.
Какой же ответной стратегии следовали охранители самодержавия? Как ни парадоксально, но они действовали в том же самом деструктивном направлении, что и их противники. Стремясь предотвратить восстание, полиция и жандармы провоцировали погром в Одессе, натравили в Баку азербайджанское население против армян. Разжигая межнациональную рознь, охранка пыталась гасить очаги пожаров встречным огнем — на баррикадах Лодзи и Москвы, при самозахватах земель в Приазовье, на бастионах Кронштадта.
«Отвратительная внутренняя политика русских титулованных мещан-империалистов, — писал Максим Горький, — оставила в сердцах людей тяжкое воспоминание о том мерзком приеме укрепления власти, который выражается словами «разделяй и властвуй».
Подобная политика проявлялась даже в отношении таких невинных культурных акций, как, скажем, сбор средств в пользу украинского культурно-просветительского фонда «У школі — наша будучність», не говоря уже о гонениях на такие организации, как общество управленцев-мазепинцев. Даже такой реформатор, как Столыпин, на упрек о том, что в Царстве Польском сокращается число школ, отрезал: «Там не только мало школ, но нет и высшего учебного заведения, поскольку граждане не хотят пользоваться общегосударственным русским языком!»
С усердием, достойным лучшего применения, власть и оппозиция, как два огромных компрессора, нагнетали давление в стране всеобщим разобщением по всем мыслимым и немыслимым поводам. Копируя практику нигилистов, департамент полиции под своей «крышей» организовал сеть… подпольных типографий для печатания контрреволюционной провокационной литературы.
Даже попытка властей выпустить нагнетенный до предела пар за счет уступок манифеста 17 октября 1905 года, выборов Государственной думы уже не могла ничего изменить. Ведь всякий парламент — это слепок общества, где ни одна политическая сила не задавалась целью остановить безумие, пресечь и белый, и красный террор и приступить к планомерному формированию толерантной среды во всех сферах жизни. При том, что не только общая теория систем и теория катастроф, но и простой здравый смысл убеждают: стабильность всякой системы прямо зависит от согласованности ее элементов. Когда же одни разделяют людей, чтобы властвовать, а другие, чтобы захватить власть, такой накачки нетерпимости не выдержит даже самая стойкая государственная система. Какой, кстати, и была в начале XX века, вопреки многолетним домыслам, Российская империя.
Экономический бум в России не на шутку тревожил европейцев, в связи с чем французскому эксперту-аналитику Эдмону Терри была поручена правительством миссия, граничащая с промышленным шпионажем: расследовать причины столь быстрых успехов и дать прогноз на будущее. Вывод, сделанный экспертом, был шокирующим: «Если у больших европейских народов дела и дальше пойдут так, как они шли между 1900-м и 1912 годами, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношениях».
В одном только уступала тогда Россия многим державам континента — по показателю, важность которого мы не осознали еще и сегодня: по индексу толерантности. Что и привело достаточно быстро от манифеста 17 октября до декретов октября 1917-го.
