Владимир Малахов
Институт философии РАН, Москва
ПРЕОДОЛИМО ЛИ
ЭТНОЦЕНТРИЧНОЕ МЫШЛЕНИЕ?
Я начну с того, что сформулирую свое понимание смысла нашей конференции. На мой взгляд, она нужна прежде всего для того, чтобы оппоненты нацио¬нализма, расизма, ксенофобии не играли с националистами, ксенофобами и расистами по тем правилам, которые последними навязаны. Чтобы право¬защитники не говорили с расистами на одном языке, не разделяли с ними тех допущений, часто молчаливых, нерефлективных, которые лежат в основе националистического и расистского мышления.
Что для этого нужно сделать? Разумеется, это вопрос в высшей степени сложный. Я не уверен, что мы в практическом плане можем предложить некий свод непротиворечивых рекомендаций, однако в теоретическом плане на поставленный вопрос есть достаточно однозначный ответ. А именно: необ¬ходимо подвергнуть ревизии эти нерефлективные допущения, что означает — изменить тип мышления.
Условно говоря, этот тип мышления называется эссенциализмом. В этой связи я бы хотел сделать одну важную оговорку. Речь не идет о том, чтобы присягнуть на верность парадигме, альтернативной эссенциализму — то есть социальному конструктивизму. Этим вопрос вовсе не решается. Во-первых, у конструктивизма как у методологии есть свои уязвимые стороны. Во-вторых, это совсем не однородное явление, это отнюдь не единая парадигма. Между такими ее представителями, как Питер Бергер и Томас Лукман, и такими как, скажем, Пьер Бурдье или Энтони Гидденс, немало различий. И наконец, в-третьих, не только в нашей литературе, но и в западной имеет место некое вульгарное представление о конструктивизме. Отчасти это связано с поверхностным восприятием, невнимательным чтением, когда прочитываются фактически сплошные лозунги. Увидели, допустим, выражение «изобретение традиции» или «изобретение прошлого» и тут же сделали вывод: все изобретается, читай — фабрикуется, сознательно изготовляется. Получается, что сложнейшие социальные феномены суть не что иное, как продукт чьих-то манипуляций, не более того. Взять хотя бы формулу Бенедикта Андерсона о нациях как воображаемых сообществах или тезисы Валерия Тишкова в этой же связи. Согласно вульгарному восприятию данной позиции, Андерсон и Тишков провозглашают, что нации существуют только в воображении, только в головах людей. Но это же абсурд. И вопрос как бы закрыт, дискуссия окончена, мы, стало быть, к «конструктивистам» не имеем отношения. Пусть себе играют в модные слова, а мы останемся в рамках строгой науки.
Итак, дело заключается не в том, чтобы отказаться от одной — эссенциалистской — парадигмы в пользу другой, конструктивистской, а в том, чтобы преодолеть интеллектуальные навыки, от которых современная социальная наука постепенно отказывается — независимо от того, считают себя ученые конструктивистами или нет. Я позволю себе маленькую цитату из Роджера Брубейкера, достаточно известного и авторитетного ученого. Он пишет следующее: «Сегодня ни один серьезный исследователь не придерживается мнения, рутинным образом приписываемого карикатурно изображаемым примордиалистам, будто нации или этнические группы суть изначальные, неизменные сущности. То, что я критикую, — это не соломенное чучело примордиализма, но более убедительная субстанциалистская позиция сознания, приписывающая реальное, устойчиво длящееся существование нациям, как бы они при этом ни воспринимались». Таким образом, для большинства исследователей нации как государственно-политические сообщества и этносы как культурные сообщества представляют собой социальные — или, если угодно, социально-исторические — конструкты. Они производятся определенными политическими и идеологическими условиями, в том числе усилиями каких-то людей. Они не есть нечто само собой разумеющееся, не есть данность, не есть субстанция, акциденцией которой является национальное государство, не есть сущность, явлением которой выступает национальная культура.
Я прошу прощения за известную тривиальность этих тезисов. Для многих здесь сидящих это действительно совершенно банальные вещи, но, как говорил Витгенштейн, в проговаривании тривиальностей — если это правильные тривиальности, конечно, — и состоит наука.
В западной социальной мысли постепенный отказ от эссенциализма, или субстанциализма, начался в 1980-е годы, и цезуру здесь провели две работы: «Нации и национализм» Эрнеста Геллнера и «Воображаемые сообщества» Бенедикта Андерсона. Плюс сборник статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера «Изобретение традиции». Потом был Хобсбаум с книгой «Нации и национализм после 1780 года». После этих публикаций даже те авторы, кто, в общем, не разделяет их образа мысли и стоит на эссенциалист¬ских позициях, уже не могут не учитывать произошедшего изменения. Они видят, что нечто радикально изменилось в самой гносеологической ситуации. Вот почему такой оппонент Эрнста Геллнера, как Энтони Смит в своих более поздних работах нигде не говорит о тотальном пересмотре того, что сделали Геллнер и его единомышленники, а говорит о коррекции их позиции, о том, что нужно сделать некоторые оговорки, что теоретические построения его оппонентов нуждаются в дополнениях и уточнениях и т. д. Но об отказе от сделанного нет и речи. Так что тезис о «конструируемости» этнических и национальных сообществ постепенно становится в международном обществоведении общим местом.
Перейдем теперь к эссенциалистским навыкам мышления. Неразлучная спутница эссенциализма — интеллектуальная процедура, которая в философии науки называется гипостазирующей реификацией. Со времен Канта все знают, что гипостазация, или гипостазирование, — это принятие предмета мыслимого за предмет как таковой, а со времен Лукача известно, что реификация — это принятие того, что существует в человеческих отношениях, за нечто, существующее само по себе. Если гипостазирование — это превращение мысли в вещь, то реификация — это превращение отношения в вещь. В любом случае и то и другое предполагает овеществление того, о чем мы мыслим.
И если эссенциализм — родовое понятие, то этноцентризм — это видовое понятие. Этноцентризм есть логическое следствие эссенциализма. Под этноцентризмом я буду понимать не проповедь исключительности или превос¬ходства одних этнических групп над другими, как то имеет место в обыденном языке (европоцентризм, азиацентризм и т. д.), а этнически центрирован¬ное мышление. Это мышление, базисной категорией которого и исходным пунктом при объяснении социальной реальности в котором вы¬ступает понятие этноса.
Ниже речь пойдет именно об этом — об определенности российского политического и, шире, публичного дискурса этноцентризмом. Наш общественно-политический дискурс буквально пронизан этноцентристскими представлениями. Они воспроизводятся с поразительным постоянством как на уровне элит, так и на уровне массового сознания.
Какова роль обществоведения в этом воспроизводстве? Казалось бы, роль науки не стоит переоценивать. Политические активисты редко читают умные книжки, тем более монографии, предназначенные, как правило, нескольким сотням специалистов. Однако эту роль не стоит и преуменьшать. Знания, продуцируемые академической наукой, оказываются востребованными действующими политическими деятелями или людьми, ответственными за принятие решений. Прежде всего через институт политического консультирования, через институт научного консультирования. Вы знаете, что Александр Дугин нынче вхож в Думу в качестве члена экспертного совета, а бывший лидер «Конгресса русских общин» Дмитрий Рогозин возглавляет думский комитет. Кроме того, производимое наукой знание транслируется через масс-медиа в самые широкие слои населения. Телекомментаторы и журналисты, работа¬ющие в массовой печати, может быть, высоколобых текстов в руки не берут, но они просматривают словари и энциклопедии, они читают популярные брошюры, которые учеными мужами и учеными женами пишутся.
Должен признаться, что я был в некотором шоке, когда проделал путешествие по словарям и энциклопедиям. Оказалось, что 99% того, что пишется у нас на темы «нации» и «национальных отношений», написано с этноцентристских позиций. Даже самые продвинутые ученые, причем не этнологи (этно¬логам это почти простительно), а политологи, социологи — я мог бы назвать имена очень уважаемых людей — стихийно воспроизводят эти интеллектуальные навыки и соответственно навязывают своему читателю.
Этим индоктринациям очень трудно противостоять. Ведь когда на книжке стоит гриф, скажем, Министерства по делам национальностей или рядом с именем автора значатся регалии вроде «профессор Института мировой экономики и международных отношений», то это определяет и восприятие ее содержания, оно, как правило, сопровождается априорным доверием. Если человек в таком институте работает, и он там профессор, заведующий сектором и т. д., то, наверное, сведения, которые он сообщает, представляют некую серьезную и общепринятую позицию.
Приходится констатировать, что этот язык, а значит, и язык чиновников, и язык низовых политических активистов в конечном итоге определен тем языком, который вырабатывает академическая наука. Обществоведы задают не только словарь этого языка, но и его синтаксис, то есть правила связи между отдельными элементами данного словаря.
Остановимся кратко на уровне словаря.
1) «Этнос» — разумеется, гипостазируемый и мифологизируемый. Заметим, что мифологизация этноса бывает двух родов: органицистская (a la Гумилев) и спекулятивно-романтическая (a la Бердяев); во втором случае уже нет речи о каких-то организмах, которые рождаются, испытывают расцвет и умирают, речь идет о «духе», о «культуре», об «истории».
2) Этническое понятие нации, тоже с поразительной настойчивостью воспроизводимое подавляющим большинством русскоязычных работ на эту тему. Очень мало кто у нас понимает нацию в политическом смысле — как граждан¬ское сообщество. Для русскоязычных авторов нация — явно или неявно — есть этническая общность. Московский культуролог В. Махнач так и говорит: «Нация есть этнос и ничего, кроме этноса». У других авторов (например, у ака¬демика Ю. Бромлея) это не столь очевидно, но редукция национального к этническому — характернейшая черта отечественного обществоведения.
3) Нерефлективное использование таких метафор, как «пробуждение» и «возрождение». Этносы (этнонации) мыслятся или как некие спящие красавицы, которые ждут прихода своего принца, или как пришедшие в упадок существа, которые следует вернуть к полнокровной жизни.
4) Операционализация понятий и концептуальных схем, которые именно по причине их неоперационализируемости оставлены международной наукой в прошлом. К таким понятиям принадлежит «национальный характер». Это понятие сначала подвергалось жесткой критике, а потом его просто перестали использовать как социологически бессмысленное. Или «национальный во¬прос», который все время стоит, иногда обостряясь, иногда «затухая» (так обычно, не следя за единством тропа, выражаются), и который всегда нужно решать. Как встал он примерно в 1930 году, так и стоит. Или «межнациональные отношения», под которыми имеют в виду, разумеется, «межэтнические отношения». И опять же «этносы» рассматриваются здесь как самостоятельные субъекты, в отношения друг с другом вступающие.
5) Реифицированное понятие «культуры» и (или) «цивилизации», которая постепенно занимает место «этничности», а «этничность» в свое время заняла, как вы знаете, место «расы», но это, очевидно, предмет отдельного разговора.
Особенности формирования и функционирования этого словаря невозможно понять, если не обратиться к методологическим основаниям российского обществознания в целом. Основания эти заложены еще в советское время и восходят, по крайней мере, к книжечке «История ВКП(б). Краткий курс». Главнейшим из таких оснований служит позитивизм, а также неотъемлемые от него объективизм, эволюционизм и эклектизм. Другое основание здесь составляет спекулятивный историцизм, причудливым образом соединяющийся с позитивизмом, или, если воспользоваться более привычной терминологией, историзм. Историзм как вера в историческую необходимость, в железные законы истории, в поступь прогресса и т. д. С историцизмом связан телеологизм и то, что Луи Альтюссер удачно назвал «ретроспективной телеологией»: когда нечто произошедшее объясняется задним числом как на самом деле предрешенное, когда люди совершившееся событие — для них самих, кстати, явившееся полнейшим сюрпризом, — объясняют так, как если бы изначально существовали рациональные основания такого поворота дела, некая логика развертывания, которая не могла не привести к данному результату.
Бросается в глаза методологическая рыхлость отечественного общество¬знания советского времени. Авторы могли не знать, что находились в рамках какой-то теоретической парадигмы, скажем, эволюционистской, функционалистской или структуралистской. Они просто не отдавали себе в этом отчета, хотя втайне подпитывались либо Парсонсом, либо Леви-Строссом. Но от них никто и не требовал такого отчета. О чистоте метода не могло быть и речи. Никто не мог попенять автору, что он от установок веберианства перешел к Дюркгейму. Также нелепо было ожидать от советского обществоведа соблюдения терминологических конвенций. Например, ответственного употребления таких слов, как «историзм» или «идеология». Ведь в международной литературе начиная с последней трети XIX столетия «историзм» («историцизм») был синонимичен релятивизму, тогда как у нас в советское время было распространено квазигегельянское понимание «историзма». Или использование такого выражения, как «системный подход» (отечественный аналог парсоновской «теории систем»). Достаточно было оговориться, что это наш марксистский историзм или наша марксистская теория систем, чтобы все подозрения в некогерентности были сняты. Что касается термина «идеология», то в нашем случае речь вообще шла о какой-то труднопостижимой вещи — о научной идеологии, т. е. очевидном оксюмороне. Я не знаю, сколько людей верили в то время в этот оксюморон, но, видимо, их было не меньше, чем тех, кто, не смущаясь, говорил об экономических законах социализма или определял свободу как осо¬знанную необходимость.
Эта практика породила на свет привычку ничего не продумывать до конца, специфическую половинчатость мыслительных процедур. С одной стороны, многим было ясно, что откровенно дурацкие послесловия и предисловия, которые писали умные авторы, писались скорее для цензуры. С другой стороны, не всем ясно было, что же автор на самом деле думает. И отсюда специфический шок, который мы все пережили в конце 1980-х, когда стало можно сказать все, что ты думаешь. И оказалось, что сказать-то особенно нечего.
Этот же эффект связан с тем, что, открещиваясь от позитивизма, равно как от других методологических установок своего идеологического противника, советские обществоведы в большинстве случаев как раз на позициях позитивизма и стояли. Это был такой, я бы сказал, «нечаянный позитивизм». С некоторой долей огрубления позитивизм как метод можно определить следующим образом: это вера в объективную реальность, которая может быть объективными средствами зафиксирована и описана.
Допущение номер один всякого позитивизма — это представление о том, что объекты научного познания существуют вне и независимо от познающего субъекта. И всякая отсылка к последнему будет «субъективизмом», «релятивизмом», «феноменализмом» и прочими смертными грехами. Впасть в эти грехи, как и в прочую ересь, очень боялись. «Объективное описание фактов» в сфере социально-гуманитарного знания в идеале должно было приближаться к объективному описанию фактов естествознания. Поразительно, но критика Дильтеем Конта и Спенсера, и тем более критика Бергером и Лукманом объективистской социологии середины ХХ века как бы прошла мимо большинства советских ученых.
Я не уверен, что у меня есть время на какие-то иллюстрации, но от них трудно удержаться. Дело в том, что из этого позитивистского допущения вытекает пристрастие к объективным дефинициям. Самые продвинутые авторы не могут удержаться от того, чтобы какую-то объективную дефиницию не дать. Если они пишут, скажем, на тему наций и национальностей, они обязательно цитируют (фактически просто перефразируют) Сталина, дефиницию нации, данную им в статье 1913 года. Перелистывая разного рода словари, я обнаружил, что эта дефиниция просто перекочевывает из издания в издание с незначительными вариациями. Среди этих изданий немало и учебной литературы для студентов, что еще страшнее, потому что они рекомендованы министерствами как учебные пособия — для будущих социологов, политологов, культурологов и так далее.
Вот пример из справочного издания, рекомендуемого Московским государственным институтом международных отношений в качестве пособия по современной социологии. В нем читаем: «Нация — высшая форма этнической общности людей, возникшая исторически в эпоху формирования буржуаз¬ных отношений и ликвидации на этой основе феодальной раздробленно¬сти этнической территории и объединения людей, говорящих на одном языке и имеющих общую культуру, традиции, психологию и самосознание...». И, чтобы уже все знали, что В. Тишков со товарищи заблуждаются: «Нация — объективно существующая и эмпирически фиксируемая реальность».
Еще одна цитата на ту же тему. Любопытно, что автор ее — фигура достаточно одиозная, так что я пока не буду его называть, но все почувствуют по некоторым особенностям стиля, из какого он лагеря. «Нации предшествует народ. Народом называется общность людей, имеющих общее происхождение (кровнородственное), общую историческую судьбу, которая обусловливает общность языка и территории, экономического уклада жизни, культуры и национально-психологического типа, то есть национального характера».
(Реплика из зала: Абдулатипов.)
— Нет, Баркашов, но в данном пункте они мыслят одинаково. Любопытна в этой связи еще одна деталь. Нашел я цитату не у Баркашова. Я, к своему стыду, поленился почитать оригинал («Катехизис русского националиста»), а нашел ее в одной свежей книжке 2001 года, называется она «Антропология насилия». Автор статьи, где я это определение нашел, цитирует его очень сочувственно и говорит, что у него претензий нет, нормальная дефиниция.
Но как все-таки случилось, что ученые, декларировавшие свою привер¬женность марксизму, марксистами никоим образом не являлись. Отчасти это связано с тем, что писали они, в общем-то, рефераты, от них никто науки не требовал. Это было обреченное на реферативность письмо. Отсюда и непродуктивное классификаторство, и чисто дескриптивные процедуры в обращении с предметом. Наши коллеги в советское время либо маскировали свои методологические преференции и переименовывали западные школы на свой лад (так появились «диалектика элементов и структуры», «теория деятельно¬сти» и т. п. — они имели вполне опознаваемые корреляты в западной социальной науке, но называть по именам авторов этих концепций было по понятным причинам нежелательно); либо, что хуже, выставляли своих любимцев на обозрение, а точнее, на позор в рамках так называемой критики западной философии, западной социологии, критики западных концепций и критики антикоммунизма. Это была в общем-то достаточно трагичная ситуация для всех, кто хотел защищать кандидатскую диссертацию, скажем, в мое время. Любимого автора приходилось, в общем, подвергать неприятным процедурам. Его нужно было обязательно уличить в том, что он чего-то недоучел, гипертрофировал, преувеличил, абсолютизировал, что он не понял сути диалектики... и прочий бред. Эта ситуация на самом деле имела очень серьезные методологические последствия, потому что обращение с оригинальными текстами не предполагало движения внутри этих текстов, не предполагало продумывания логики, которую те или иные школы представляли. От аналитиков не требовалось анализа. В результате сложилась очень печальная и контрпродуктивная мыслительная практика, которая выражается, во-первых, в небрежении исходными установками и в столь же небрежном отношении к следствиям, а во-вторых, как я уже говорил, в эклектизме.
И, если позволите, еще одна иллюстрация. Это автор, работающий в Институте мировой экономики и международных отношений, его фамилия Позд¬няков. Он написал довольно много, в том числе брошюру «Нации, национализм и национальные интересы», вышедшую в 1994 году в издательстве «Прогресс». Многие ее знают, тираж достаточно большой. Словом, облеченный степенями известный человек. У него я нашел очень много забавных рассуждений. Все, конечно, привести здесь нельзя. Это предмет от¬дельного разговора, достаточно веселого, но вот один фрагмент, не привести который не могу. Г-н Поздняков цитирует из Ренана всем известное «Жизнь нации... есть каждодневный плебисцит». Кстати, он это многоточие тоже цитирует. Вообще-то в оригинале там, где переписывающие друг у друга российские авторы ставят отточие, сказано следующее: «Извините меня за такую метафору». Но самое интересное в том, как г-н Поздняков интерпретирует ренановское высказывание: «Данное определение отнесем скорее к разряду эмоциональных, нежели строго научных. [...] Но тем не менее фраза Ренана о жизни нации как ежедневном плебисците важна тем, что как бы выводит понятие нации из сухого перечня каких-то статичных элементов. [...] Нации, — продолжает свое толкование Ренана г-н Поздняков, — это не за¬стывшая статичная совокупность каких-то компонентов, а живые организ¬мы. Как и последние, они не вечны, они зарождаются, развиваются, клонятся к упадку и умирают». Вот как, оказывается, надо читать классиков.
А ведь автор пытался при этом разъяснить читателю смысл парадигматичного текста, заложившего основание «французской модели» нации — модели, определившей международную практику употребления данного понятия как обозначения прежде всего политического сообщества. Для него это совсем не очевидно.
Позитивистские представления, встроенные в интерпретацию значений терминов «нация» и «этнос», на уровне массового сознания проявляются в вере в то, что от ученых можно узнать, сколько на самом деле живет в России этносов, что представляет собой тот или иной этнос — народ, нация или народность. Придут этнологи и скажут, что на самом деле нет хакасов, а есть качинцы, кызыльцы, сагайцы и койбалы, нет алтайцев, а есть тубалары, кумандинцы и еще полтора десятка более мелких этносов. И так далее.
Я уже упоминал о мифологизациях органицистского толка, к которым посто¬янно прибегает наше обществознание. Одно из проявлений таких мифологизаций — обращение с термином «национальный характер». Передо мной статья из популярного журнала, называется «Национальный характер как феномен культуры». Автор — доктор исторических наук М. Мартынова. Она вполне сочувственно излагает гипотезу происхождения «русского национального характера». Называется последняя «пеленочной» гипотезой. Русского ребенка, согласно этой теории, заворачивают в жесткие пеленки, от чего впо¬следствии формирует¬ся специфика русской ментальности: короткие периоды активности, за которыми следуют длительные периоды вынужденного бездействия. Отсюда и особен¬ности русской психологии: сильные душевные порывы и всплески активности в промежутках между длительными периодами апатии и самокопания.
Автор, правда, говорит, что ей эта гипотеза не очень нравится, хотя она и любопытна. Многие исследователи русского национального характера выходят за рамки «пеленочной гипотезы», продолжает г-жа Мартынова. «Мне, например, больше по душе гипотеза, которая выводит особенности русского национального характера из сезонных сельскохозяйственных работ».
И последний пример обращения российских обществоведов с термином «нация». В Министерстве по делам национальностей в декабре 1999 года состоялся круглый стол по «национальному вопросу». В обсуждении приняли участие два заместителя министра, несколько человек с высокими научными степенями. В разделе «Выводы и рекомендации» этого мероприятия можно прочесть следующее: «Если максимально упростить задачу и попытаться определить научно в виде математической формулы, то нация выглядит при¬мерно так: это фенотип плюс язык (как проявление сознания, являющегося элементом ноосферы)... Язык как интеллектуальная знаковая система определенной популяции есть важнейшая паспортная характеристика нации, поскольку является уникальным элементом, входящим в общечеловеческую ноосферу абсолютным сувереном».
* * *
Какими могут быть практические последствия этих теоретических построе¬ний? Мне кажется, они просматриваются более или менее отчетливо. Пусть и через ряд опосредований, но логическая связь следующего рода может быть прослежена: если этносы — это агенты социального действия и субъекты по¬литического действия, то, следовательно, социальное взаимодействие — это борьба или конкуренция этносов. Такая же логика, как логика классовой борьбы. Раньше считалось, что история — это история борьбы классов, теперь специалисты считают, что история — это борьба этносов. И, как вы помните, она обострялась по мере победы гегемона в случае классовом. Сейчас она тоже, видимо, каким-то образом обостряется. Отсюда такие предприятия, как, скажем, «Закон о русском народе» или «этническое квотирование», которое может выражаться в преимуществах для титульной нации, то есть титульной этнической группы на «ее» территории или же за ее пределами (как это имело место в советское время при поступлении в вузы).
Далее. Если этническая или этноконфессиональная идентичность занимает приоритетное положение в структуре индивидуальной идентичности, то, следовательно, этническая или этноконфессиональная лояльность является определяющим фактором социального поведения. Стало быть, этническая ло¬яльность должна преобладать над гражданской лояльностью. А если это так, то часть населения изначально подозрительна, ее нужно нейтрализовать, если она, не дай бог, не вписывается в какой-то официальный этнокультурный канон. Нейтрализовать ее можно либо репрессивными методами, либо какими-то ограничениями типа отказа в регистрации, «вплоть до депортации», либо какими-то иными методами. И в общем в этом ряду находятся и меры по решению чеченского вопроса, предлагаемые, например, депутатом Алексеем Митрофановым и тележурналистом Михаилом Леонтьевым: либо выселить, либо заасфальтировать... В этой же логике находится дискриминация не¬русских в Красно¬дарском крае, в Ставропольском крае или дискриминация русских в Эстонии и Латвии. И здесь и там про¬исходит этнизация политического, подмена гражданского сообщества этническим (или, в более мягкой форме — этнокультурным).
Характерное проявление этой практики — неприятие идеи персональной — экстерриториальной — культурной автономии как со стороны русских нацио¬налистов, так и со стороны их противников из числа активистов этнических меньшинств. Русские националисты хотели бы видеть Россию русской. По их представлениям, нерусские должны либо стать русскими, ассимилировавшись, либо уехать. Активисты меньшинств, в социологии зачастую называемые «этническими предпринимателями», видят в отрыве этничности от территории угрозу национальной идентичности тех групп, которые они претендуют представлять. Единственная гарантия сохранения этничности в их логике — это сохранение этнически определенного (квази)государства. Укрепление суверенитета там, где он уже есть (в так называемых «национально-территориальных образованиях»), или обретение такового, если его еще нет. Иными словами, всякому этносу нужна «своя» территория.
В заключение, не побоявшись быть банальным, скажу, что до тех пор, пока обсуждение проблематики дискриминации будет вестись в этноцент¬рист¬ских терминах — то есть не в терминах прав человека, а в терминах прав этноса, — жертвы дискриминации будут говорить на языке тех, кто их дискриминирует. До тех пор, пока защитники прав этнических меньшинств не преодолеют эссенциалистских представлений об этничности, они будут невольно служить воспроизводству того языка, который к нарушению этих прав как раз и ведет.
