Добавления и замечания к концепции Вебера не снижают ее общей ценности для обществоведения, особенно кризисного. Базовая структура этой концепции дает сильный импульс для создания реалистичного и правдоподобного образа конкретного кризиса. Конкретный кризис, который является предметом этого текста, можно сформулировать так.
Крах СССР и трансформация общественного строя при власти антисоветского меньшинства не могли кардинально изменить систему ценностей населения, воспитанного в советское время. Советское большинство не могло защитить свои ценности и права – велика была инерция традиционной культуры, общество не было организовано в ассоциации для политической «войны всех против всех», государственная машина (включая средства подавления и телевидение) стала служить господствующему меньшинству.
Большинство приняло ликвидацию СССР как тяжелую утрату, 75% определили приватизацию промышленности как грабительскую, то есть, произошло осознание приватизации как зла. Бывшие члены КПСС после запрета этой партии в массе своей не стали антикоммунистами и были глубоко оскорблены действиями власти и верхушки партийной номенклатуры. Оскорблено было в массе своей все население – издевательством с референдумами и провокациями, воровством и безумным гламуром меньшинства, непрерывным враньем и глумлением телевидения и пр.
А.С. Панарин, говоря о катастрофических изменениях в жизнеустройстве советского общества, подчеркивает сдвиг в культуре: «Но сказанного все же слишком мало для того, чтобы передать реальную атмосферу нашей общественной жизни. Она характеризуется чудовищной инверсией: все то, что должно было бы существовать нелегально, скрывать свои постыдные и преступные практики, все чаще демонстративно занимает сцену, обретает форму “господствующего дискурса” и господствующей моды». Это состояние подтверждено множеством исследований.
С другой стороны, власть разрешила создать новые левые организации, в том числе несколько коммунистических партий, возобновить их печатные СМИ, а позже и радио и телевидение (в небольшом размере). Левые партии регулярно получают значительное число мест в Государственной Думы, и они имеют доступ к трибуне. Однако они ни порознь, ни в союзном блоке не стали оппозицией. В чем дело?
Сразу отметим важный факт: примерно за двадцать лет до кризиса КПСС начался дрейф ведущих (и славных!) коммунистических партий Запада. Они сдвинулись к еврокоммунизму, который становился все более антисоветским. На данный момент французская, итальянская и испанская компартии практически сошли с общественной арены. У трудящихся этих стран достаточно причин для недовольства, и даже протестная деятельность не угасает – а культура левого движения как будто исчезла. Те, кто сохранили ностальгию по этой культуре, организовались в сообщества, как любители музыки или филателисты. Можно предположить, что этот спад у российского, и у западного левого движения имеет некоторые общие причины. Но будем говорить о версии этого спада в России.
Проект большевиков в терминах Вебера был большой харизматической инновацией. Он активировал чаяния большинства населения России – из всех сословий (конечно, в разных пропорциях). Реализация этой инновации (советской революции) развивалась в масштабе и в интенсивности. Пиком ее успеха были Великая Отечественная война и небывало эффективное послевоенное восстановление. Около 35 лет после революции общество переживало духовный и культурный взлет.
Когда в 1950-е годы начался период стабильного развития и население спокойно смотрело в будущее, реальные успехи первого этапа, особенно Победа, для первых послевоенных поколений уже были преданием, системой символов. А для старших поколений они были «живыми» результатами институционализацией харизмы. В сознании старших поколений давался с трудом совмещение героической и трагической реальности с институтами официальной рутинной риторики и противоречивой идеологии. А ХХ съезд КПСС повредил несущую опору государства – смысл прошлого. Любой культ – сокровенная часть духовного мира. Когда эту часть вырывают грубо, как это сделал Хрущёв, в ответ получают цинизм и глухую, даже неосознанную ненависть.
ХХ съезд произвел покушение на «убийство харизмы» (этих операций Вебер не предвидел). Мало того, что тогда были собраны, идейно вооружены и легитимированы все «дезертиры» и «диссиденты», которые стали внутренними врагами СССР. Это «разоблачение» оттолкнуло союзников СССР – Китай на Востоке, левую интеллигенцию на Западе. В 1960-е годы старшие поколения «переварили» эту травму, но возрастной состав изменился, на пенсию ушла большая часть ветеранов. После ХХ съезда старики замолчали, а вышедшее на сцену послевоенное и уже в большинстве городское поколение отличалось вольнодумством, и коммуникации между поколениями ухудшились. Требовалось принципиальное обновление языка и логики системы легитимации, но этого не произошло, для этого должна была созреть инновация, пусть не харизматическая, но творческая. Обществоведение было не на высоте.
Так, от Хрущева до Горбачева (в первые три года перестройки) в социальной и политической системах происходила институционализация харизмы, которая постепенно превращалась в занудливую рутинизацию, уже без искры инновации. Перестройка была второй попыткой «убийства харизмы», «убийства» образа русской революции и советского строя.
«Архитектор перестройки» А.Н. Яковлев писал: «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды “идей” позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о “гениальности” позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому “плану строительства социализма” через кооперацию, через государственный капитализм и т. д.
Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и “нравственным социализмом” — по революционаризму вообще».
Такова инновация идеолога антисоветской революции. [Донде отмечает, как закономерность: «Среди антикоммунистов всегда главную роль играли ренегаты-перебежчики или вчерашние холуи-коллаборанты, старающиеся уверить самих себя и всех, что всегда были против “плохой” власти, и жаждущие психологического расчета со своим позором или вчерашними хозяевами»]
Но и в целом крупные инновации общности интеллектуалов этой революции оказались регрессивными во всех сферах – в политической, социальной и культурной. Более того, эти инновации снова загнали страну, государство и население в историческую (экзистенциальную) ловушку, подобную той, о которой говорил Вебер в начале русской революции.
Можно принять допущение, что в ходе реформ малая, но важная часть харизмы советского проекта и СССР сохранилась в массовой памяти в неповрежденной форме, а большая ее часть ушла в «катакомбы» подсознания, без явной связи с понятиями советской идеологии.
Вот данные большого исследования осени 2009 г. (В.Э. Бойков): «В иерархии ценностных ориентаций ключевое значение имеет “социальная справедливость”. Для большинства опрошенных она по-прежнему означает преимущественно социальное равенство… Оценки социальной справедливости с точки зрения морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений. Как показывают данные исследований, распределение мнений о сути социальной справедливости и о несправедливом характере общественных отношений одинаково и в младших, и в старших возрастных группах… Именно несоответствие социальной реальности ментальному представлению большинства о социальной справедливости в наибольшей мере отчуждает население от политического класса, представителей бизнеса и государственной власти».
А.С. Панарин пишет (2006): «Сегодня не может быть сомнений в том, что большинство людей, некогда составлявших советский народ, ни за что не отдало бы свою страну в обмен на тот строй и тот социальный статус, которые они в результате получили».
Если так, то логичен вопрос: почему лево-патриотические организации до сих пор не могут стать оппозицией, обладающей своим убедительным дискурсом, внятной стратегией и ресурсами символов, и авторитетом, которого ожидали с начала 1990-х гг.?
