От Пуденко Сергей Ответить на сообщение
К Пуденко Сергей Ответить по почте
Дата 02.04.2006 08:47:31 Найти в дереве
Рубрики История & память; Версия для печати

Re: Неизвестный о 1960х (окончание)




О структуре этой власти я многое сказал, говоря о своем жизненном
опыте. Эта власть не сосредоточена на верхах, она пронизывает все слои общества,
сверху донизу. Верхи не всевластны, они зависят от среднего звена, среднее звено
зависит от низов. Режим держится на иерархии искусственно созданных привилегий,
которые работают в условиях нищеты и бесправия, на причастности к власти на
всех уровнях, на причастности к вине, на круговой поруке. Круговая порука действует
и на самых низах, в заводском цеху или дворовом комитете пенсионеров, и на самых
верхах. Для примера приведу историю, которую мне рассказал человек, сопровождавший
Брежнева в поездке на Урал.
На встрече Брежнева с работниками какого-то предприятия к
нему подошел пожилой человек и начал хлопотать за уральский мрамор. Это давнишняя
трагедия, я еще в молодости хлопотал, Михалков даже фильм ставил. Уральский
мрамор крупно-кристаллический, он выносит холод, жару, дождь и снег и создает
при полировке невероятной красоты фактуру. Другого подобного месторождения в
мире нет, с ним может сравниться лишь мрамор Каррары. Это ценнейшее национальное
достояние и, если уж на то пошло, — валюта. Это статуарный мрамор, который надо
пилить для больших, компактных масс. А его разрабатывают не распилом, а взрывным
способом. Портят всю микроструктуру жилы. Превращают его в щебень, и этим ценнейшим
материалом устилают дороги, которые потом асфальтируют.
Пожилой человек выступает перед Брежневым — помогите! Сколько
разных комиссий было, и все без толку. И упоминает про поверие, что этот мрамор
лечит от ревматизма. Брежнев его довольно бесцеремонно оборвал, чего, мол, по
пустякам лезешь. И обратился к секретарю обкома: “Что, Вася, правда от ревматизма
лечит?" Тот говорит: "Да, у меня самого — ванна". "Знаешь,
— отвечает Брежнев, — отгрузи мне кусочек".
Я подумал; нет, это не глупый цинизм. Брежнев, как нормальный
аппаратчик, знает, как приобретать блага. Если бы ему действительно было нужно,
он бы дал знать помощнику и ему бы навязали в подарок мраморную ванну. Он бы
кочевряжился, зачем, мол, товарищи, не делайте меня нескромным, ну, так и быть,
из любви к вам... Зачем он, вместо этого, сказал: отгрузи? Он хотел показать
члену мафии, что и он — такой же. Пахан дал понять шестерке, что они одной крови,
ты и я, что он-то — свой. Это принцип, который работает. Это — как писание
докладных по приезде из-за границы. Для чего они нужны? Ведь не для изучения
того, что и так известно в КГБ. А для того, чтобы связать круговой порукой.
Писание есть причастность. И экономические безобразия есть причастность.
Причастность к власти вовсе не мешает критически относиться
к режиму. Таких антисоветских разговоров, как я вел в аппарате ЦК, — я за границей
не слышал, здесь это считается безвкусицей. А сколько именно с верхов партийного
аппарата идет антисоветских анекдотов? Многие мои друзья и напарники по "катакомбной
культуре" шли в аппарат, шли в "зелененькие" с надеждой смягчить
систему и поняли лишь позже, что попали в ловушку, так как из аппарата возврата
нет. Они кооптированы, даже если они против. Вот, например, мой друг Юра Жилин:
он был кабинетная крыса, полностью погружен в историю, в политику, ничего для
себя не хотел. Так его вызвал, кажется, Суслов: "Вы что из себя разыгрываете?"
Его заставили взять шикарную квартиру, выписать из Испании мебель из черного
дерева, быть, как другие...
Создатели нового государства ничего лучше иерархии вещественных
привилегий предложить не могут. Впрочем, есть и условный допуск свободы. Я знал
одного человека из самого близкого окружения Брежнева, из технической обслуги.
Он взяток не брал, но очень любил политическую литературу: регулярно возил ее
из-за границы, в частности, журнал "Посев". Долгое время все сходило,
но когда понадобилось его убрать, один раз открыли чемодан — и все. Личные взгляды
функционера могут быть самыми оппозиционными, но политического веса это не имеет:
это его ночное сознание. Политический вес имеет то, что он говорит с трибуны.
Недавно командующий американской армией, выйдя в отставку, .написал длинную
статью о том, как надо перестроить командование армией. Показательно, что, когда
власть была в его руках, он этих реформ не проводил. И работник ЦК, и американский
генерал — части системы так же, как часть системы — пилот на трассе Москва —
София._ Моторы, маршрут, пилот, все — части системы. Пилоту, может быть, и хочется
полететь в Париж, но для этого он должен перестать быть частью системы и стать
террористом. А поскольку к этому он не готов, он удовлетворяет свое ночное сознание,
повесив голую Брижит Бардо у себя в кабинете. Так и советский аппарат: он, может
быть, и мечтает полететь в НЭП, но пока он продолжение машины, он удовлетворяется
антисоветскими анекдотами.
Все же есть два явления, на которых я бы хотел остановиться:
это чувство алиби и бескорыстные дела. Никто не хочет брать на себя ответственности
за решения власти. Например, я никогда не мог найти источника, который накладывал
запрещение на поездку, на заказ, на что угодно. Внизу вздыхали и говорили: "Это
они... мы не можем". А наверху говорили: "Вы понимаете, мы бы с удовольствием,
но ведь надо считаться с Союзом художников, с вашими руководителями". Я
никогда не мог найти места, где принималось негативное решение. Но если принималось
позитивное решение, то все говорили, что это их заслуга. Значит, чувство неправды
происходящего подспудно живет во всех. Это не так, как в  17-м году, когда комиссар
говорил: "Я приказал расстрелять этого негодяя". Нынешние комиссары
не только не берут на себя ответственности, но сами толком не знают, где она
лежит. Я как-то пьяный, злой, в присутствии крупного чина КГБ и своих друзей
из ЦК говорю: "Ну, кто же из вас меня все-таки не пускает? Вот вы говорите,
что КГБ, а ты, Ленечка, говоришь, что они!" И тут они, тоже пьяные, между
собой сцепились. Было очевидно, что никто из них сам точно не знал, как это
происходит. Но каждый из них настаивал, что это — не он.
Есть как бы неписаный сговор властей: интуитивно они знают,
что — нельзя, и все! Очень широко распространено безответственное телефонное
руководство. Кто-нибудь звонит и говорит: "Есть такое мнение, что..."
Но реальной, подписанной бумаги по этому поводу нигде не найдешь. Вот это чувство
алиби — нет, это мол не я, и меня не было — характерно для всех уровней власти.
Ведь дошло до того, что, когда я уезжал, Андропов себе делал
алиби. Я не хотел уезжать как эмигрант, я хотел ехать с советским паспортом.
Пришел человек, о котором я знал, что он не врет, что он от Андропова, и говорит:
подавай заявление, тебе дадут, с советским паспортом. Когда я подал, меня начали
лупить так, что говорить не хочется. Долго я не понимал, в чем дело, звонить
я им не хотел, тут есть свои правила игры. Потом снова приходит человек и говорит:
"Понимаешь, Эрнст, мы проиграли. Андропов за тебя был, но в этот момент
как раз надо было отстаивать советский паспорт Славе Ростроповичу, а Суслов
был против, он тебя вообще хотел сослать, скажи спасибо, что предложили тебе
ехать по еврейской визе, это благодаря Андропову, он тебя уважает...",
и всякие такие слова... "Да, кстати, когда уедешь (а я после этого еще
полтора года не уезжал!), передай Славе Ростроповичу, что это Андропов ему отстоял
советский паспорт". Когда Слава приехал ко мне в Швейцарию, я ему это сразу
рассказал. Тот рассмеялся: "Да, конспиративное сообщение! Мне об этом говорили
уже в советском посольстве в Париже!" То есть создавалась легенда...
Неверно было бы предположить, что в коммунистической элите
нет не только здравомыслящих, но патриотически страдающих за родину людей, конструктивных
сил. Но объективные условия таковы, что проявлять они себя могут часто лишь
конспиративно. Это я видел на узком участке идеологической борьбы, в связи с
Любимовым и театром на Таганке, или с моей персоной. Например, чтобы выпустить
мое издание Достоевского, была разработана интрига, равная интригам государственным.
Разработал ее парторг издательства "Наука", причем все считали, что
он мой враг, а я знал, что он мой друг, он просто страдал за культуру, мы с
ним познакомились из-за моих работ. Он втянул в эту интригу многих, около 30-ти
крупных академиков и лауреатов, и дошел вплоть до Косыгина, не получая за это
ни выгоды, ни денег, просто ради того, чтобы хорошая книга получилась.
Впрочем, конструктивные начинания иногда переплетались и
с партийной интригой. Как-то главный идеолог Москвы Ягодкин выступил в "Новом
мире" с невероятно Ждановской статьей. Ко мне приходит один западный корреспондент
левого толка и спрашивает — что Ягодкин делает? Ведь он льет воду на мельницу
западных ястребов, врагов примирения с Советским Союзом! Я рассказал об этом
одному парню из ЦК. А тот говорит: а почему бы тебе не сказать западной прессе,
что по мнению московской интеллигенции Ягодкин льет воду на мельницу антисоциалистических
сил... Я так и сказал. Потом поступил запрос от итальянской КП, и Ягодкина сняли.
У меня был значительный круг влиятельных друзей, имевших
доступ к власти. Но когда я был в России, мне казалось, что они действуют недостаточно
активно, что они не хотят рисковать и вступать в действительный конфликт. После
приобретения западного опыта я пересмотрел свое отношение к ним. Там я оценивал
ситуацию с позиций героики, я жил на разрыв, не шел на компромиссы. Сейчас я
понял, что в действительности эти люди поступали по-настоящему бескорыстно и
достаточно рискованно, вопреки своим личным интересам. Это особенно ясно, если
их сравнить с людьми, делающими карьеру на Западе. Последние, мне видится, не
очень-то склонны рисковать, хотя и рискуют очень малым, рискуют, скажем, попасть
в салонно-неловкую ситуацию.
В связи с этим мне припоминается забавный эпизод. Только
в данном случае "конструктивные силы" помогали не диссиденту, а партийному
начальству, а "диссидент" тоже принимал в этом участие. Всю ночь мы
сидели в моей мастерской и готовили тезисы одному из шефов ЦК для его поездки
в Италию, где он должен был встречаться с видными интеллектуалами. У референтов
ЦК было достаточно информации, но, видимо, они   хотели услышать какие-то свежие
идеи от меня, чтобы их шеф мог щегольнуть неожиданностью взгляда. Мы сидели
всю ночь, пили, страстно спорили и очень много работали. Под утро, обалдевши
от невероятного количества сигарет и выпитого, один из референтов ЦК, ярый,
кстати, антисталинист, говорит: "А все же тов. Сталин был прав: последний
советский человек лучше первого буржуа". На него зашикали: да что ты, мол,
очумел? А он говорит: "Ребята, мы же знаем наших коллег на Западе. Вы можете
себе представить, чтобы люди, занимающие наше положение, бесплатно, не имея
от этого никакой выгоды, сидели всю ночь и работали не за страх, а за совесть,
чтобы их мудак-начальник не выглядел мудаком за границей? Да еще проклятый скульптор
сидит и помогает..."
Я начал думать, что в этой истории есть ключик к важному
психологическому механизму, который происходит, возможно, из русских традиций,
из идеи служения общему делу, из чувства стыда за свою страну, из чувства смущения
за происходящее, из стремления показать, что и мы не лыком шиты... но в данном
случае эти "конструктивные" мотивы сливались с интересами власти.
Где кончаются интересы власти — и где начинаются интересы России, вопрос очень
сложный. Скажу лишь, что для многих людей в правящем слое идея России — существенна.
У них, например, даже есть мода величать себя царскими титулами, как статский
советник, или тайный советник, или действительный тайный советник.
Коммунистический режим часто критикуют за его жестокость,
за эксплуатацию населения, за экспансию, за то, что жизнь, по сравнению с дореволюционным
периодом, ухудшилась. На это можно возразить, что ведь полтораста лет тому назад
тот капитализм, который критиковал Маркс, страдал многими пороками: была жестокость,
и эксплуатация, и внешняя экспансия, и при феодализме, вероятно, жилось лучше.
Коммунист может сказать — дайте и нам полтораста лет, мы тоже станем хорошими.
Но он никак не может дать ответ на вопрос — а что в этом
новом обществе будет с Моцартом? Это— коренной вопрос. Что делать с личностью?
Тут ответа нет. Это общество враждебно личности. У них есть иллюзия, что, как
сказал Сталин, "незаменимых у нас нет". И потому личность вступает
в неминуемое противоречие с системой. Ведь никакой лжи нет, когда они говорят:
"От каждого по способности, каждому по труду". Что это значит? Ты
способный, ты — Моцарт, ты бросай кишки на стол, а я тупица, я ничего не умею,
но я тоже тружусь восемь часов в день, значит, и тебе и мне одинаково, по труду,
а не по результатам. Способность не учитывается. Карьера учитывается, но карьера
это не способность, а иерархическое положение в пока еще не бесклассовом обществе.
В результате очень многое держится на генетической случайности. Все курят, один
работает, потому что он генетически не может не работать. На нем все и держится.
И начальство закрывает глаза, что он там беспартийный или еще что. Но какая
у такого общества может быть долгосрочная перспектива?
Еще при Сталине отдельные кадры, отдельные микрофюреры принимали
самостоятельные решения. Они знали, что они могли поплатиться за них головой,
но они могли поплатиться головой и за непринятые решения. Сегодня, когда за
решения ничем не платят, людей полностью отучили их принимать, отучили брать
инициативу, иногда — рисковать! Ведь основное качество советского чиновника
— он в принципе не принимает решений, он ждет решения сверху, а верха ждут решения,
оглядываясь друг на друга, пока все не зажгутся на "да" или "нет".
Не только народное хозяйство, даже армия построена по принципу безынициативности,
без приказа из центра ничего не делается. В прошлой войне принималась масса
инициативных решений, научила военная обстановка. Но с тех пор прошло уже 40
лет, а современная война — не стройное шествие, она будет требовать инициативы
отдельных групп больше, чем когда-либо. А между тем в армии, которая ее должна
будет вести, инициатива сделалась редчайшим исключением.
Когда открывали мой монумент корреспондентам "Комсомольской
правды", погибшим во время войны, то после пьянки под названием "землянка"
(где вся военная элита пила спирт, ела картошку с салом и пела фронтовые
песни) несколько избранных были приглашены в кабинет Тяжельникова,
который тогда был секретарем ЦК комсомола. Среди избранных был маршал
Конев, который открывал монумент, и два Героя Советского Союза, один
— солдат, другой — кажется, лейтенант. За что же этим ребятам была оказана такая
честь? За то, что в стычке под Даманском, когда китайцы открыли огонь и начали
наших лупить, и все пассивно ждали решения Москвы, эти двое были единственными,
принявшими решение — сопротивляться. Минуя верха, они взяли инициативу в свои
руки. Их арестовали, но пока они сидели, из Москвы пришел приказ "дать
китайцам". Тогда ребят освободили и сделали Героями Советского Союза.
Советское общество стало послушным обществом. Но дальше что?
Возьмем вполне удобную гипотезу, что Андропов не был опереточным
злодеем из КГБ, что он, внутри себя, был просвещенный реформатор, который долго
подготовлял свою власть, поэтому держал полумертвого Брежнева, чтобы успеть
заблаговременно подготовить все звенья аппарата и избежать заварухи. Предположим,
что это человек, который захотел делать добро, так, как он его понимал, — ведь
он представитель партийной элиты, просвещенный технократ, он не мог быть буржуазным
реформатором. Предположим, он проводил бы какие-то — любые — реформы. То ли
в сторону военизированного национализма с подачками крестьянству, то ли в более
либеральную сторону, с подачками научной интеллигенции и культурным технократам.
Мне кажется, он тип коммуниста-технократа, который пришел на смену идеократам.
По моей терминологии, он из зелененьких пробился в красненькие, а не из красненьких
— в красненькие. Я знаю круг людей, который на него молился, я верю людям, которые
мне его хвалили, верю, потому что они одновременно ругали Брежнева, когда это
было весьма опасно. Один личный помощник Брежнева говорил: "Пока мы ему
пишем, хоть бы читать научился". А Андропов внушал уважение к себе со стороны
людей со знанием языков, докторов наук, профессоров, причем уважение не издалека,
они его знали и звали Юрочкой. Допустим, что он был человек талантливый и знал,
что происходит, не из вторых рук, а из первых.
С чем он сразу столкнулся бы при первой попытке любой реформы?
Советскую власть нельзя сравнивать с Россией, но можно припомнить, сколько Петру
пришлось бород отрезать? Каким образом Андропов в 70 лет смог бы обладать такой
полнотой власти, чтобы проводить реформы? На кого он мог опереться? Предположим,
у него была огромная сила: у него было досье на всех. Поощрялось воровство в
свое время, смотрелось сквозь пальцы на всякие сексуальные преступления, на
стяжательство, на взяточничество, чтобы всех увидеть. Не ловили, потому что
хотели знать и иметь материал. Но ведь аппарат насилия, карательный аппарат,
тоже подключен к формам коррупции. Мне не ясно, на кого такой гипотетический
Андропов-реформатор мог бы опираться.
Совершенно ясно, что страна зашла в тупик, ясно и технократам,
и думающим партийным лидерам на местах. Очевидно, что если они не развяжут войну
очень скоро, то вооружение устареет морально, а ни из теперешнего хозяйства,
из крови колхозников компьютер не построишь. А сейчас перевооружаться — это
значит каким-то образом восстанавливать экономику. Но болезнь запущена, и я
думаю, что бескровной реформации быть не может. Вот одна проблема — даже если
бы не то короткое время, которое было отпущено Андропову жизнью.
Как реформировать? Ведь воспитан огромный класс идеологических
бездельников, на всех уровнях, на каждые 7 человек — один-два бездельника, которые
живут только за счет того, что все время напоминают публике, что есть советская
власть. Это — их профессия. Что делать с огромными армиями отвыкших от какого-либо
труда людей? Даже если им поручить, вешать, они и вешать не умеют, стрелять
не умеют, только сидеть — и занимать место. Недооценивать количество таких людей
невозможно: это — почти все, сидящие в "творческих союзах", завклубами,
идеологи, затейники, парторги, лекторы, читающие лекции ни о чем, сверхштатные
инструкторы... выкроить можно на среднюю европейскую страну. Как их переквалифицировать?
Где взять прибавочный продукт, чтобы их всех послать на пенсию?
Кроме того, они будут сопротивляться. Косыгине кие реформы
захлебнулись не наверху, а где-то в среднем звене, причем это среднее звено
невозможно было нащупать точно, ни возрастно, ни как-либо иначе. Скажем, мой
друг архитектор Полянский был в восторге от этих реформ. Почему? Это молодой,
честолюбивый, энергичный директор, который был на месте. Ему идея самоуправляемости
и самоокупаемости в институте безумно нравилась, он об этом мечтал. Он говорил,
что 80% кадров у него в институте — это скрытая безработица, и лишь 20% людей
у него работают. Полянскому невыгодно иметь 80% своих сотрудников, если ему
дать свободу, он их уволит. Нетрудно предсказать, как к такой перспективе отнесутся
эти 80%. Вот реформа и захлебнулась.
Сила Брежнева была в том, что он укрепил рутину, установил
статус-кво, кардинально было остановлено всякое движение, начавшееся при Хрущеве.
Это никому не было опасно: Демичев, Егорычев, Павлов мне позже хвастались, что
они входили в группу, снявшую Хрущева. А если начать двигать, то возникнут три
конфликта: инерция системы, личное сопротивление тех, кто может пострадать,
и, самое главное — вместо стабильной пирамиды, которая 20 лет стояла при Брежневе,
начнется какая-то качка, которая всегда может привести к непредвиденным результатам,
противоположным замыслу.
Ведь делались же попытки реформы. В своей области я, например,
предлагал децентрализовать деньги, ассигнованные на искусство. Чтобы, например,
новосибирский городок распоряжался собственным бюджетом и нанимал тех художников,
которых он хочет, а если колхозники хотят нанимать Серова, то пусть сами его
и приглашают. Так было сделано в Югославии. Это локальное предложение, малая
реформа, казалось бы, очень простая и не расходящаяся с идеалами советской власти,
потому что все равно принимало бы решение партийное руководство, только местное.
Это предложение наткнулось на дикое сопротивление тех бюрократов, которые привыкли
жить, будучи посредниками между заказчиком и художником. Ведь доходит до смешного:
одну работу приходят принимать 40 человек, причем принимают по несколько раз,
лишь бы создать видимость деятельности, хотя все заранее уже решено. Если осуществить
реформу, эта армия посредников осталась бы без дела.
Пытались ввести самоокупаемые таксопарки. Но и это захлебнулось,
тоже на низах. Начальник автоколонны оказался, по мнению шоферов, неэнергичным,
для новой роли неподготовленным, они потребовали его сменить. За ним директор
парка оказался неэнергичным, а он старый, заслуженный коммунист — что же, и
его убрать? Ведь так и министр транспорта может оказаться неэнергичным! Подобным
же образом, если театр становится на самоокупаемость, как хотел Любимов, то
сразу меняется вся структура подчинения, власти. А структура эта очень чувствительная,
если, например, от одного выступления певицы может полететь министр культуры!
Любая, самая минимальная свободная игра разрушает основы системы, причем этого
разрушения не хотят, в определенном смысле, ни верхи, ни низы. Поэтому я пессимистически
смотрю на то, что и преемникам Андропова удастся провести коренные реформы.
Это вовсе не значит, что люди, стоящие в оппозиции к режиму,
не должны эти реформы продумывать, обосновывать их теоретически и практически,
искать себе единомышленников. Это важно не только потому, что это трудно, что
засекречена информация, фальсифицирована статистика, ограничен доступ к заграничной
теоретической литературе. Есть еще психологический фактор, связанный вообще
с мышлением советского человека, даже находящегося в оппозиции к режиму. Дело
в том, что весь марксизм и вся наша школьная культура построены на принципах
негативизма. Маркс весь вырос на негативизме: он мощный критик капиталистической
системы своего времени, но всякое позитивное начало устройства мира у него утопично.
Это просто — политическая поэзия.
В результате, советские люди в совершенстве обладают методом
диалектического анализа и критики — а позитивные работы у них не получаются!
Это распространяется и на диссидентов. Сахаров — быть может, исключение — у
него доброта, гуманизм, свет — и малые конкретные предложения. Предложения Солженицына
чисто гуманитарные, не разработанные конкретно. Зиновьев написал тома о том,
что не надо, а спросите его, что надо? Это связано с тем, что все мы —дети марксистской
диалектики, и мозги не построены позитивно. Я убежден, что время доказывать,
что советская власть — плохая, прошло, ведь не только в аппарате ЦК, но и многие
простые люди уже все понимают. Пришло время говорить о том, что надо.
Здесь встает вопрос не только идей и теории, но и вопрос
организации. Нужен какой-то, пусть самый зародышный, альтернативный авторитет
— это очень важно для русского сознания, даже на верхах. Взять испанских социалистов
времен Франко и после него. Французские или немецкие социалисты обращались к
испанским, которые были в подполье, как к официальной оппозиции. Это последним
очень помогло. Я понимаю, конечно, что очень многим на Западе удобней партнерство
с нынешним режимом, чем с каким-то непонятным, будущим, и что они боятся геополитических
изменений. Но это не снимает задачи.
Свято место пусто не бывает, и на тему о позитивных реформах,
на тему об организации думает сейчас НТС (российские солидаристы). Но известность
НТС в России — двоякая. Большинство знает о нем по материалам официальной прессы,
которая его всячески стремится дискредитировать. Встает вопрос: почему власть
создает НТС такую рекламу? Потому ли, что это единственная объявленная политическая
оппозиция, или потому, что они боятся возникновения других? Возможно, именно
потому, что как организацию, центр которой за границей, о которой известно,
что во время прошлой войны она была связана с Власовым, ее легче дискредитировать.
Власти выгодно создавать тот образ оппозиции, который легче дискредитировать.
Интеллигентское сознание амбивалентно, на людей среднего поколения это действует,
и только радикальная молодежь этого не боится.
Меньшинство знает об НТС из первоисточников, в основном из
его печатной продукции. До России многое из нее доходит, в России мистика печатного
слова сильна, даже циники подвержены ей, печатное слово кажется фактом, своей
издательской деятельностью НТС в России добился успехов. Но все же сведущие
лица смотрят на НТС скорее, как на клуб приличных людей, а не как на политическую
силу. Мое личное отношение к НТС — именно нравственное, а не политическое. Политическая
власть придет к тем, кто имеет досье и кто держит руку на кнопке.
Содержание сложившегося аппарата КПСС есть власть. Расширение
и укрепление власти. С этой точки зрения и надо рассматривать любые его движения.
Так называемая либерализация эпохи Хрущева никаким поступательным движением
не была, это не было структурное изменение. Это была потребность самого организма
власти, это как вдох и выдох, расширение и сужение. Было 7 лет расширения при
нэпе, было четверть века сужения при Сталине, было 7 лет расширения при Хрущеве,
затем четверть века сужения при Брежневе и Андропове... вдох и выдох; вдох и
(Выдох... структура, функции аппарата не изменились. Аппарат и не может измениться,
не саморазрушившись. Это структура, которая загнала себя в рамки, где невозможны
изменения.
Сейчас у меня есть возможность наблюдать: чем велика Америка?
Это государство перманентной революции. Революции не в смысле кровопролития,
а в смысле быстрых изменений, которые здесь происходят каждый день, и не только
в игре политических сил. А в Советском Союзе принципиально ничего не меняется.
Структура может загнивать, но она не меняется. Вот почему она должна рухнуть.
Я это крушение раз видел, когда оно произошло под напором
внешних сил. После десанта в Констанце я попал в Одессу. Я был потрясен. Я,
конечно, не помнил нэпа, но я попал в нэп. Одесса при румынах — это тогда называлось
Транснистрия — как быстро там трансформировалось советское общество, все эти
лавочки... И даже когда мы пришли, люди не стряхнули еще с себя облика частной
собственности. А как быстро евреи на Брайтон Бич интегрировались в американский
капитализм? Интегрировались моментально, за исключением неудачников. Они уже
забыли о советской власти, это мы, интеллигенты, все помним, а их интересы,
они абсолютно здесь. Очевидно, что структура, разрушенная в Одессе, социалистическая
надстройка, была хрупкой.
Поэтому у меня очень двойственное чувство. Коренное изменение
режима одновременно и невозможно, и неизбежно. Я не согласен с пессимизмом Зиновьева.
Он рассматривает человека как детерминированное существо. А человек — существо
сложное, способное на непредсказуемые решения. Как такие изменения могут произойти?
Я скорее, верю в автократические формы перехода — не потому,
что это желательно, а потому, что это романтически более понятно. Конечно, и
здесь — невероятные трудности. Допустим верхушечный переворот, как в романе
Дмитрия Сеземана "В Москве все спокойно". Чьи интересы он будет представлять?
Ведь декабристы потому и погибли, что они мало кого представляли. От имени кого?
У Бонапарта была социальная почва. Переворот во имя чего? Во имя народа? Какого?
Только может быть уж во имя спасения страны как таковой. Но это лишь в крайне
кризисной ситуации, когда страна в такую бездну падет, что дальше двигаться
некуда, когда такая безвыходная ситуация, что просто — погибай, когда все Политбюро
с повинной придет, скажет "бейте нас" и запоет "Боже царя храни".
Власть изобрела великолепную формулу: "сложившийся социализм".
Так, мол, братцы, сложилось. Ничего не поделаешь. Так есть, и не ищите злой
воли. Это та точка зрения, которую мне очень часто приходилось слышать от партийных
аппаратчиков. Так сложилось, так есть, выше задницы не прыгнешь. Известный фатализм.
И действительно, когда знакомишься с аппаратом, возникает такой фатализм.
Но, с другой стороны, — посмотреть, как в Польше самораспалась
коммунистическая партия! Самораспалась без внешней интервенции — ведь это фантастический
факт! Причем распадение правящего класса произошло, когда за спиной стоит такая
армия! Неважно, что генерал Ярузельский взял в руки остатки власти. Польские
события исторически особенно интересны в их духовном аспекте. Рабочее движение,
традиционно, двигалось от религии к материализму. А здесь колесо истории повернулось
вспять — от материализма к религии. Сталин любил язвить: а сколько у папы дивизий...
Вот посмотрел бы он сейчас в Польше на стотысячные толпы пролетариата — под
знаком Черной Мадонны! Я не верю в рациональную эволюцию режима, сколь ни желательны
мне кажутся постепенные, малые перемены. Я верю в одно: в неуправляемые духовные
процессы, которые могут двигать" историю. Ведь и сама "социалистическая
революция" — это был какой-то очень странный взрыв, который хотя и предчувствовали
многие, но не в такой форме, и который до сих пор никто толком не объяснил.


Вопросы философии