От Александр Ответить на сообщение
К IGA Ответить по почте
Дата 27.01.2005 06:07:06 Найти в дереве
Рубрики Прочее; Россия-СССР; Версия для печати

Ре: Тетчер

>Про стейк я помню. Непонятно, это самостоятельное свойство тамошней культуры или же виноваты пресловутые "экономические отношения", ради которых такое и насаждается ?

Свойства культуры определяют спрос. (Тут у знакомой случилась анемийка, ей доктор посоветовал есть печень и приготовился ловить чтобы она падая в обморок башкой не стукнулась. Ну а она женщина русская, к тому же родом из деревни. Печень любит.) А через спрос культура определяет и цены и производство (в последнем случае она еще и производственные отношения определяет). То есть все в точности противоположно марксовой схеме, где производство определяет и спрос и культуру.

Но и марксова схема не на голом месте. Просто на западе производственные отношения - главная метафора, в силовых линиях которой выстраиваются все другие институты, ну и товары тоже. Пресловутые "синие" и "белые" воротнички, джинсы на студентах университетов и костюмы на верхних менеджерах, мерседесы и автобусы. У нас главный источник метафор - семья. "Я вам где командир? Я вам в строю командир. Ты приходи ко мне в полночь заполночь, я чай пью - садись чай пей. Я ужинаю - садись, кушай!" (с) Чапаев. Нам в голову не придет изображать отношение отцов и детей как отношения буржуев и пролетариев (а в Америке именно так. Школьник - пролетарий, и даже студент в джинсах под пролетария косит). У нас наоборот, отношения начальника и подчиненных строятся по метафоре отцы-командиры и дети-солдаты. Поскольку у них производственные отношения так расползаются в институты не связанные с производством создается впечатление что "производственные отношения" все определяют - и культуру, и спрос и т.п. Если бы Маркс родился в России он наверное писал бы что семейные отношения определяют государство и производство.

Кстати про еду что я давно обещал. Теперь перевел статью Сахлинса "La Pensee Bourgeoise: Western Society as Culture".
Вот из нее отрывок про стейки и печенки, собак, лошадей, свиней и коров:

-------------------
Пищевые предпочтения и табу в отношении домашних животных в Америке.

Цель этих заметок об использовании американцами обычных домашних животных будет скромной – навести на мысль о существовании культурных смыслов в наших пищевых привычках, некоторых значимых связях в категориальных различиях в съедобности лошадей, собак, свиней, и крупного рогатого скота. Но дело не только в предпочтении потребителей; производственные отношения между американским обществом и своим собственным и мировым экономическим пространством организовано специфическими оценками съедобности и несъедобности, которые сами по себе являются качественнывми и ни коем образом не оправданы биологическими, экологическими и экономическими преимуществами. Функциональные последствия простираются от «адаптации» сельского хозяйства до международной торговли и мировой политики. Использование американской природы, методы использования земли определяются моделью еды, включающей центральный мясной элемент, дополненый углеводами и овощами. Центральное положение мяса, являющегося также символом «силы», вызывает ассоции с мужским полюсом сексуального кода пищи, восходящего видимо еще к индо-европейской связи крупного рогатого скота или возрастающего богатства с мужской половой силой4. Необходимость мяса как «силы» и стейка как миниатюры мужественного мяса остается главным условием американской диеты (посмотрите на тренировочную диету спортивных команд, особенно футбольных). Отсюда и соответствующая структура сельскохозяйственного производства кормового зерна, а вслед за ней и специфическое влияние на мировой рынок, которые изменились бы на следущее утро, если бы мы вдруг стали есть собак. По сравнению с этой символической логикой пищевых предпочтений спрос, предложение, цена интересны лишь как инструментальные институты системы, не включающей издержки производства в принципы своей иерархии. «Стоимости возможности» нашей экономической рациональности являются вторичными образованиями, выражением отношений уже заданных другим типом мышления, сделанными задним числом в рамках логики смыслового порядка. Табу на лошадей и собак делает немыслимым поедание множества животных, производство которых практически вполне возможно и которые не могут быть отвергнуты из соображений питательности. Безусловно практично выращивание лошадей и собак для еды вместе с коровами и свиньями. Существует даже огромная индустрия выращивания лошадей для производства собачьего корма. Но Америка – земля священной собаки.
Традиционные равнинные индейцы или гавайцы (не говоря уже об индусах) были бы очень удивлены, увидев как мы позволяем собакам благоденствовать под защитой строжайшего запрета на их использование в пищу. Они разгуливают по улицам крупных американских городов когда захотят, таская за собой на поводках своих хозяев и оставляя экскременты на тротуарах и бордюрных камнях когда заблагорассудится. Целая система санитарных процедур необходима для избавления от этой грязи, которая по мнению туземцев считается «загрязнением» несмотря на все уважение к самим собакам. (Тем не менее опасности коровьего пастбища на среднем западе кажутся идиллической деревенской прогулкой в сравнении с пешей экскурсией по улицам Нью Йорка.) В домах и квартирах собаки забираются на стулья, предназначенные для людей, спят с людьми в одних кроватях и сидят за столом как им нравится, ожидая своей доли семейной трапезы. Все это служит молчаливым заверением, что сами они никогда не будут принесены в жертву необходимости или божеству, не будут съедены даже в случае случайной смерти. Что касается лошадей, то у американцев есть некоторые основания подозревать что они съедобны. Говорят что французы едят их, но упоминание этого факта обычно достаточно чтобы вызвать тотемические чувства об отношении между французами и американцами как между «лягушками» и людьми. Противоречия системы проявляются во время кризиса. Когда цены на еду взлетели в 1973 году, американский капитализм не рассыпался, зато обнажился зияющий раскол в системе питания. Ответственные государственные чиновники предлагали людям покупать более дешевые мясопродукты: почки, сердца, кишки – в конце концов, они так же питательны как гамбургер. На фоне таких предложений Мария Антуанетта казалась американцам образцом сострадания (см. плакат). Причина этого отвращения по-видимому лежит в той же логике которой были встречены легкомысленные попытки заменить говядину кониной в тот же период. Нижеследующая статья полностью взятя из «Honolulu Advertiser» за 15 апреля 1973 года:

Протесты любителей лошадей
Westbrook, CONN. (UPI) – Около 25 человек верхом собрались вчера возле маказина Карлс Март в знак протеста против продажи конины в качестве дешевого заменителя говядины.
«Я думаю что убийство лошадей для употребления в пищу человека в этой стране омерзительно» - сказал журналисту организатор демонстрации Ричард Галагер. «Мы в Соединенных Штатах еще не доведены до такой крайности когда приходится убивать лошадей ради мяса».
«Лошади существуют чтобы их любили и ездили на них» - сказал Галагер, «Короче, люди любят лошадей, а коровы, которых выращивают на мясо... Их никто никогда не ласкает, не причесывает или что-нибудь вроде того. Купить чью-то лошадь и убить ее? Этого я просто не могу принять это.»
Магазин начал продавать конину под названием «конский ломоть», «лошадиный бифштекс» и «лошадиная котлета» во вторник и хозяин, Кеннет Карлсон говорит что около 20 000 фунтов разошлось за первую неделю.
Большинство мясников, продающих конину, покупают «очень старых, бесполезных лошадей», которые в противном случае были бы проданы на собачий корм и подобные продукты», говорит Галлагер. Но «теперь они берут молодых лошадей. Мы не можем купить этих лошадей потому что убийцы готовы заплатить за них больше».

Основной принцип постулированный для американской мясной системы это отношение вида животных к человеческому обществу. «Люди любят лошадей, а коровы, которых выращивают на мясо... Их никто никогда не ласкает, не причесывает или что-нибудь вроде того»5. Давайте разберем более детально ряд одомашненых животных: крупный рогаты скот – свиньи – лошади - собаки. Все они в определенной степени интегрированы в американское общество, но очевидно в разном качестве, которому соответствует и степень съедобности. Ряд этот можно разделить на два класса: съедобные (коровы и свиньи) и несъедобные (лошади и собаки), но и внутри каждого класса существует разделение на более и менее престижную еду (говядина и свинина) и более или менее строгое табу (собаки и лошади). Весь набор видов представляется дифференцированным в соответствии с тем играет ли данное животное роль объекта или субъекта в компании людей. Более того, та же логика присуща разделению съедобных животных на «мясо» и «внутренности». Применяя привычное заклинание структурализма можно сказать что «все происходит так, будто» пищевая система задается посредством метонимии таким образом, что взятая вцелом она представляет собой непрерывную метафору каннибализма.
Собаки и лошади участвуют в жизни американского общества в качестве субъекта. У них есть личные имена, и на самом деле, у нас есть привычка говорить с ними, в то время как с коровами и свиньями мы не разговариваем6. Таким образом, собаки и лошади считаются несъедобными для нас потому что, как говорила Красная Королева: «это неприлично резать того, кому Вы были представлены». Но как обитатели дома, собаки ближе к людям, чем лошади и их поедание более немыслимо: они «члены семьи». Лошади традиционно находятся в более холопском, рабочем отношении с людьми. Если собаки родственники, то лошади слуги и не родные. Поэтому употребление лошадей в пищу по крайней мере представимо, пусть даже и не для всех, в то время как идея есть собак предсказуемо вызывает отвращение инцестуального табу7. С другой стороны, съедобные животные, такие как свиньи и скрупный рогатый скот, как правило находятся в состоянии объекта человеческого субъекта, живут отдельно не являясь ни родственником, ни рабочим инструментом человеческой деятельности. Как правило, они анонимны, а если и имеют имена, как некоторые молочные коровы, то имена эти как правило используются только как термины референции (ссылки, указателя) на конкретное животное в разговорах между людьми, а не для обращения к животному. Тем не менее, свиньи, живущие ближе к человеку и питающиеся его объедками, примыкают к человеческому обществу в большей степени чем крупный рогатый скот (cf. Leach 1964:50-51). Поэтому свинина менее престижное мясо чем такой же кусок говядины. Говядина - яство более высокого социального статуса и более важных общественных событий. Жареная свинина не имеет торжественности говяжих ребер и никакая часть свиной туши не сравнится со стейком.
Съедобность обратно пропорциональна человечности. То же отностится к предпочтениям и принятым названиям съедобных частей животных. Американцы различают «внутренние» и «внешние части», представляющие собой метафорическое выражение тех же принципов отношения к человечности. Сразу выделяется органическая природа плоти (мышцы и жир) и ее предпочтительность обозначается словом «мясо», а также специальными названиями: «ростбиф», «бифштекс», «chops», «зарез», в то время как внутренние органы, так и называемые «внутренностями» именуются «сердце», «язык», «почки», «печень» и так далее, за исключением когда они эвфимистически превращаются в процессе готовки в продукты вроде «сладких хлебцов» (приготовленных из поджелудочных желез)8. Иными словами, внутренние и внешние части туши соответственно идентифицируются или различаются с соответствующими частями человеческого тела по тому же принципу как мы понимаем наше «внутреннее Я» как нашу «истинную сущность» - эти две категории соответственно считаются более или менее пригодными в пищу человеку. Различие «внутреннего» и «внешнего», таким образом, воспроизводит внутри животного различие между съедобными и табуированными видами, в целом составляя единую логику в двух измерениях с согласованным привлечением запрета каннибализма.
Эта символическая логика организует спрос. Социальное значение края или ростбифа в сравнении с желудком или языком – вот что лежит в основе различия их экономического значения. Объяснить такое различие «лучших» и «худших» кусков с точки зрения питательности невозможно. Более того, бифштекс остается самым дорогим мясом, хотя его предложение значительно превосходит предложение языка: в корове гораздо больше бифштекса чем языка. Более того, символическая схема съедобности, объединяясь с символической схемой производственных отношений кристаллизует через распределение доходов и спрос весь тотемический порядок, объединяя в параллельные серии различий статус людей с тем что они едят. Бедные покупают более дешевые куски, дешевые потому что это социально «низшие» части. Но бедность закодирована в первую очередь этнически и рассово. Белые и черные по-разному входят в американский рынок труда, их роли упорядочены возмутительным различием относительной «цивилизованности». Негры в американском обществе считаются дикарями, объективной природой внутри самой культуры. Но благодаря следующему из этого распределению доходов, «неполноценность» негров проявляется также и как кулинарная испорченность. «Духовная пища» может стать ценностью, но только как отрицание общей логики, в которой культурная деградация подтверждается пищевыми предпочтениями, похожими на каннибализм, так что метафорический атрибут пищи подтверждается социальным статусом тех кто ее предпочитает.
Я бы не стал привлекать «так называемый тотемизм» просто ради поверхностной аналогии с pensee sauvage. Да, Леви-Штросс пишет будто тотемизм в нашем обществе отступил в немногочисленные маргинальные заповедники или ограничен отдельными случайными проявлениями (1963a, 1966). И в определенном смысле достаточно справедливо утверждение, что «тотемный оператор» соединеняющий различия в культурных сериях с различиями природных видов животных более не является главной архитектурой культурной системы. Но возникает вопрос, а не был ли он заменен видами и различиями производимых объектов, которые как и тотемные категории способны сделать обозначение своих индивидуальных владельцев процедурой социальной классификации? (Мой коллега Мильтон Сингер предположил что утверждение Фрейда о том что национальная дифференциация в Восточной Европе есть нарциссизм незначительных различий вполне верна и для современного капитализма). И даже более фундаментально, не базируются ли тотемный и товарный операторы на одном и том же культурном коде натуральных характеристик – значении присваиваемом различиям в форме, линиях, цвете и других объективных характеристик существующих в природе? «Развитие» осуществленное pensee bourgeoise может состоять главным образом в способности дуплицировать и комбинировать такие вариации как угодно и внутри самого общества. Но в таком случае, капиталистическое производство предстает экспоненциальным разрастанием того же типа мышления, а обмен и потребление средствами его передачи.
Как пишет в этой связи Бадриллард, само потребление есть обмен (значениями), дискусом, к которому практические достоинства, «полезности» прилагаются post facto:

Так же как это относится к речевой коммуникации, о товарах можно сказать, что потребление это обмен. Потребитель никогда не изолирован, как и оратор. Именно в этом смысле мы должны произвести тотальную революцию в анализе потребления. Так же как нет языка просто потому что индивидуму нужно говорить, прежде всего, язык – не абсолютная автономная система, а современная структура смысловых обменов которой артикулируется интивидуальные речевые взаимодействия, - в том же смысле и потребление происходит из объективной необходимости потребить, конечного намерения субъекта в отношении объекта. Существует общественное производство в системе обменов различимых материалов, кода значений и определяемых ими стоимостей. Функциональное значение товаров приходит позднее, приспособляясь, рационализируя и в то же время подавляя эти фундаментальные структурные механизмы9. (1972:76-77 [trans. M.S.])

Рыночная рациональность не противоречит современному тотемизму. Наоборот, он поддерживается именно в той степени, в которой меновая стоимость и потребление зависят от принятия решений на основе «полезности». Такие решения руководствуются социальным значением конкретных различий между продуктами. Именно благодаря своим смысловым отличиям отдругих товаров и объектов товары и объекты становятся сравнимы: таким образом они становятся потребительскими СТОИМОСТЯМИ для определенных людей, которые соответственно дифференцируются от других субъектов. В то же время, будучи модулярной конструкцией конкретных элементов комбинируемых человеческой изобретательностью, промышленные товары уникально эффективны для такого типа дискурса. Создавая продукт человек не просто отчуждает свой труд, застывший таким образом в объективной форме, но посредством физической модификации он воплощает и кристаллизует мысль. Объект становится человеческой концепцией вне человека, как будто человек говорит с человеком через вещи. И систематические вариации характерных объективных черт продукта даже эффективнее различий между дикими животными в качестве носителя обширной и динамичной мыслительной схемы: потому что промышленные товары позволяют одновременно варьировать многие параметры в богоподобной манипуляции – и чем больше технический контроль, тем более точна и разнообразна эта манипуляция – и поскольку значение несет любое отличие созданное человеком ради «полезности», а не только уже те различия, которыми природа снабдила животных из своих соображений и которые могли быть использованы культурой как символы. Иными словами, буржуазный тотемизм потенциально более сложен чем любой «дикий» (дикарский), не потому что он освобожден от натурально-материального базиса, а именно потому что природа была одомашнена. «Животные производят только самих себя», писал Маркс «люди же воспроизводят всю природу» 10.
Но если люди воспроизводят не просто существование, а «определенный образ своей жизни», то это воспроизводство всей природы обозначает объектификацию всей культуры. Через систематическую организацию значащих различий, присвоенных конкретному, культурный порядок реализуется также и как порядок товаров. Товары становятся объектным кодом для обозначения и оценки людей и событий, функций и ситуаций. Оперируя специфической логикой соответствия между материальными и социальными контрастами, производство является тем самым воспроизводством культуры в системе объектов.