От Георгий Ответить на сообщение
К Георгий Ответить по почте
Дата 14.03.2001 17:12:00 Найти в дереве
Рубрики Прочее; Версия для печати

О цензуре в России. Часть 3

Итак, цензура - орудие "внешней правды" государства - призвана к диагностике и профилактической санитарии в мире веяний и явлений книжного общения. Утопично ли "русское воззрение" на перспективы развития национальной книжной культуры при посильной оптимизации цензурного режима? Элементы идеализации, безусловно, присутствуют, но не будем забывать, что и речь идет о контурах идеальной модели. Общая нить миросозерцательной интуиции помогла ведущим идеологам "русского воззрения" как бы невольно, в расчете на внимание потомков, дополнять и поправлять друг друга. Диалектика книжно-культурологических наблюдений И.В. Киреевского также выступает здесь на первый план.
"Недостаточность и даже вредность мер запретительных очевидна", поскольку в российской книжной культуре заложены лишь национальные "дрожжи", которые "должны перебродить в муке, чтобы вышел хлеб. Если и возможно было остановить вход в Россию западного просвещения, то из этого вышло бы то последствие, что русский ум пришел бы еще в большую подчиненность Западу, которого влияние сделалось бы еще сильнее".
Но этим И.В.Киреевский не ограничивается; нижеследующее рассуждение его в сущности могло бы стать стратегическим ориентиром для российской духовной цензуры.
"Позволяйте все, - сказать нельзя и не должно. Есть книги безусловно вредные, именно те, которые возбуждают и воспламеняют бурные страсти. Против ложного рассуждения есть противоядие в самом рассуждении. Но страсть - вино. Страсть, возбужденная книгою, - вино фальшивое и вредное для здоровья. Если не запретить его продажу, то люди могут отравиться. Крепких желудков не много и для них могут быть сделаны исключения".
Безупречная ортодоксальность убеждений сочетается у И.В.Киреевского с вулканическими проявлениями критицизма по отношению к реалиям цензурной политики. Ярчайшее свидетельство этого - письмо к П.А.Вяземскому от 6 декабря 1855 года Поводом для данного обращения послужила официозная публицистическая реляция П.А.Вяземского о достижениях "российского просвещения" во второй четверти XIX столетия, но основной импульс дала конкретная околоцензурная стычка. Всмотримся в ее подоплеку.
В октябре 1855 года П.А.Вяземский, который занимал тогда пост товарища министра народного просвещения, составляет докладную записку о разрешении М.Н.Каткову издавать журнал "Русский вестник" (положительная резолюция Александра II датирована 23 октября 1855 года) Одновременно, под предлогом отсутствия министра, А.С.Норова, он оставляет без движения аналогичное прошение А.И.Кошелева и Т.И.Филиппова, несмотря на то, что председатель Московского цензурного комитета В.И.Назимов еще 23 сентября информировал Главное управление цензуры о том, что издание "Русской беседы" - дело "чрезвычайно полезное". Не помогло и частное письмо В.И.Назимова к П.А.Вяземскому с просьбой поддержать инициативу "беседчиков". В этой ситуации порыв к резким обличениям охватил И.В.Киреевского, пожалуй, как никогда ранее.
"<...> Вас просили ходатайствовать о дозволении издавать в Москве журнал, который, как Вы знаете, был бы весь проникнут убеждениями русскими и православными, который более других имел бы силы и средства развивать те начала просвещения и образованности, которые до сих пор были у нас задавлены понятиями западными, который, может быть, один мог иметь достаточно сил, чтобы совершить это важное и трудное дело. - Вы, как слышно, отказались ходатайствовать за этот русский и православный журнал по той причине, что уже прежде ходатайствовали за другие журналы, которые будут издаваться в западных понятиях"
Но это высказано уже как бы в эпилоге, основная же часть письма посвящена преисполненной горечи констатации того, что "иностранные книги почти не впускаются в Россию, а русская литература совсем раздавлена и уничтожена цензурою неслыханною, какой не было еще примера с тех пор, как изобретено книгопечатание". Скорее всего, И.В. Киреевский чрезмерно сгущает краски до предела невольно: "имя Гоголя преследовалось, как что-то вредное и опасное", "Хомякову запрещено не только печатать в России, но даже читать свои произведения друзьям своим", "большая часть литераторов под опалою, или под запрещением, или под надзором полиции только за то, что они литераторы". Вряд ли можно полностью согласиться и с тем, что для Ф.В.Булгарина "вся Россия была обращена в одну огромную и молчаливую аудиторию, которую он и поучал в продолжение почти 30-ти лет почти без советников, поучал вере в Бога, преданности Царю, доброй нравственности и патриотизму".
Крылатой фразой среди определенного круга современных специалистов стали слова И.В.Киреевского: "Наши книги и журналы проходили в публику как вражеские корабли теперь проходят к берегам Финляндии". Но контекст их не менее примечателен, особенно в историко-культурологическом ракурсе.
"<...> Журнальная деятельность - этот необходимый проводник между ученостию немногих и общею образованностию - была совершенно задушена, не только тем, что журналы запрещались ни за что, но еще больше тем, что они отданы в монополию трем-четырем спекулянтам! Мнению русскому, живительному, необходимому для правильного здорового развития всего русского просвещения, не только негде было высказаться, но даже негде было образоваться".
Связующее звено обличений И.В.Киреевского - мысль о том, что именно национальная идея на всем пространстве российской книжной культуры неизменно подпадает под строжайший цензурный карантин (начиная с А.С.Шишкова, это стало традиционной, обреченной уже почти два столетия на социальную безысходность, декларацией русофильского "охранительства"). И конечно же, не лично Вяземскому адресует свой, почти риторический упрек Киреевский, когда вновь атакует "ветряные мельницы" цензуры.