|
|
От
|
Пуденко Сергей
|
|
|
К
|
Пуденко Сергей
|
|
|
Дата
|
22.02.2006 22:30:09
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
|
"Борцы с мракобесием" фрнацузской теории - без страха и упрека
russian humanitarians
Владислав Софронов-Антомони
--------------
ПОШЛИ ПУЗЫРИ. Очерк истории русского философского постмодернизма
<Интеллектуальные уловки>
У книги Сокала и Брикмона любопытная история. Ее автора - два
ученых-физика. Брикмон профессор физики из Бельгии, Сокал - из
университета Нью-Йорка. Алан Сокал однажды устроил такой эксперимент:
опубликовал большую статью в стиле <постмодернистской науки> в журнале
. Статья содержала высказывания вроде: <физическая
<реальность>, точно так же как и <реальность> социальная, является
лингвистической и социальной конструкцией> 8 и <число ? Эвклида и сила
притяжения G Ньютона, которые до сих пор считались постоянными и
универсальными, теперь должны рассматриваться как исторически
преходящие>.
Статья была встречена <на ура> и опубликована. Позже Сокал выступил с
разоблачениями своей шутки и ее комментариями.
Кроме самой вышеуказанной статьи и комментария к ней книга Сокала и
Брикмона содержит персональный разбор обращений постмодернистских
авторов (от Лакана до Иригарей и Вирилио) к естественным наукам и еще
несколько статей, где поднимаются другие - в частности, политические -
аспекты постмодернизма в его связи как с наукой вообще, так и с левым
движением (преимущественно в Соединенных Штатах).
Надо сказать, что <имманентная> критика Сокалом и Брикмоном
постмодернистских авторов не показалась мне особенно убедительной. Эта
критика представляет собой пространные цитаты мест, касающихся
естественнонаучной проблематики у критикуемых авторов и использования
ими в качестве концептов или метафор некоторых естественнонаучных
понятий и теорий (теорема Геделя, теория множеств, общая теория
относительности и т.п.).
Почти всегда критика Сокала и Брикмона заключается в том, что после
развернутой цитаты следует риторический вопрос: <Разве не очевидно, что
это просто набор слов, не имеющий отношения к теореме Геделя (теории
множеств и т.д.)?>
Нет, не очевидно. Внутри постмодернистского письма его высказывания
включены в общий его строй и в этом смысле корректны. Внутри текста
Лакана его высказывание <Структура - это асферическое, скрытое в
языковой артикуляции, когда ею завладевает эффект субъекта> не кажется
мне бессмысленной. Поскольку главным приемом постмодернизма является
борьба с системой и гносеологический релятивизм, то предъявлять ему
имманентную критику с позиций строгой научной системности и
последовательности просто непродуктивно -- он или легко <отклонится> от
нее или просто включит в себя на правах еще одного атома в этом
броуновском облаке высказываний и теорем.
Слабая сторона книги Сокала-Брикмона, на мой взгляд, в попытке
переиграть или уличить постмодернизм на его поле; это явно безуспешно.
Как герметичный феномен, постмышление не поддается имманентной критике
(это все равно, как спрашивать у художника - а что вы имели ввиду своей
картиной?). Ввиду замкнутости на себя самого постмодернизм является
эстетизацией гносеологии со всеми присущими эстетизации как
достоинствами (блеск и соблазняюще-мобилизующая сила), так и
недостатками (эвристичность, не применимая вне его собственных границ).
Обратной стороной этой герметичности является использование категорий и
теорий постмодернизма (постструктурализма) в качестве объясняющих
что-либо вне его собственной области.
Отступление. Об уважении к постмышлению
Отступление. Об уважении к постмышлению
Я хочу быть понятым правильно. Я с уважением и восхищением отношусь к
творцам постмышления и являюсь их прилежным читателем. То, против чего я
возражаю, это использование в качестве объясняющих тех категорий,
которые сами еще должны быть объяснены.
Постмодернистская (постструктуралистская) философия (в отличие от
<постмодернистской науки>) является последним на сегодня достижением 2.5
тысячелетней истории западной философии, или, по крайней мере, очень
значимой ее ветви. И если не высшим ее достижением - понятие прогресса
даже с марксистской точки зрения следует осторожно применять в
историко-философской науке - то таким ее достижением, которое впитало
всю предыдущую традицию (работы Делеза по истории философии лишь самое
зримое воплощение этой связи) и неразрывно с нею связано.
Но в силу самой <свежести> постмышления буквально все его категории не
приобрели той самоочевидности, которая необходима для их использования
без того, чтобы сказав <машины желания> не объясняться все оставшееся
время, что имелось ввиду.
Понятие, скажем, <идея> или <парадигма> я могу применять с надеждой, что
у мало-мальски подготовленного читателя они вызовут более-менее сходный
с моим и нужный мне ряд определений и коннотаций (и даже это ничего еще
не гарантирует.)
Но когда я читаю о <деконструкции советского опыта> я оказываюсь
бессилен отнестись к этому построению рационально. И <деконструкция> еще
не самый показательный пример, благодаря поражающей продуктивности
Деррида, его школы и его подлеска. (Хотя и здесь применение
деконструкции к социальности выглядит как гигантская проблема, а не как
мало-мальски внятное объяснение.)
А ведь в качестве готовых к эвристическому употреблению блуждают еще
менее очевидные понятия: логоцентризм, тело без органов, симулякр etc. -
имя им легион.
Все эти понятия требуют гигантской интерпретативной работы целых, быть
может, поколений. Повторюсь: они сами еще проблема (и подчеркну -
интереснейшая проблема), они сами еще должны быть объяснены. А пока их
применение в качестве объясняющих может быть только эстетикой,
эстетизацией высказывания. Их применение, по моему мнению, валидно
сегодня только в узкой области узкого же подраздела историко-философской
науки. Вне этих рамок их появление достойно самого придирчивого
скепсиса.
Конечно, такое становление философских понятий <модой> в широких кругах
читателей есть явление исторически не новое, даже постоянное. Поражает
другое: сегодня этой модой порабощены не только <широкие круги
читателей>, но и специалисты!
Конечно, глупо было бы требовать чтобы читатели, скажем, Гегеля (или
Канта, или любого другого философа) покорно ждали пару-тройку
десятилетий прежде чем стать гегельянцами и начать продуктивно мыслить в
категориях гегелевской философии (хотя в случае Канта понадобился век,
чтобы школярское кантианство дало неокантианцев).
И все же именно в деле постмодернизма мы можем, пожалуй, согласиться с
таким требованием - требованием воздержания. И вот почему: вплоть до
появления постструктурализма любой философ претендовал на то, чтобы дать
своим адептам Метод и Систему (за исключением крайне значимых, но все же
маргинальных течений - например, ницшеанства; вот почему Ницше
критически важен для постмодернистского феномена).
Понятно поэтому, что философы рискнувшие на попытку мыслить вне-системно
(не без-системно!) должны согласиться с требованием воздержания, если,
конечно, они не боятся сокрушительной профанации. Я думаю, что какая-то
форма понимания этой проблемы присутствует у всех классиков
постмодернизма: вот почему они не заимствуют категории коллег по
постмышлению и живут каждый в своем персональном категориальном здании.
Но это, с другой стороны, еще один аспект самозамкнутости и
герметичности и, следовательно, а-эвристичности (так возвращается
вытесненное - ха, ха).
......
Но вернемся к книге Сокала и Брикмона. Мы остановились на том, что
анализ постмодерна <изнутри> не является сильной стороной этой книги. И
в очередной раз объяснение феномену постмодернизма надо искать в его
внешней истории - сильная сторона книги Сокала и Брикмона как раз в том,
что в ней содержится такое объяснение.
<И какова роль политики во всем этом?> (Сокал-Брикмон)
В своем анализе политических оснований постмодернизма Сокал и Брикмон
исходят из следующего неожиданного и парадоксального факта. С одной
стороны, постмодернизм с его абсолютизацией релятивизма и критикой
объективности противостоит рационалистической традиции мысли с ее опорой
на науку, противостоит традиции, на которую всегда опирались левые.
С другой стороны, именно среди левых в США постмодерн триумфально
распространился. Сокал цитирует правого политика Гавела, но под его
словами мог бы подписаться любой постмодернист:
<Падение коммунизма можно рассматривать как знак того, что современная
мысль - основанная на предпосылке, что мир объективно познаваем и что
знание, полученное таким образом, может быть предельно общим -
переживает финальный кризис> (с. 162).
Сокал и Брикмон резюмируют:
Существование такой связи между левыми и постмодернизмом составляет, на
первый взгляд, серьезный парадокс. В течении большей части двух
последних столетий левые самоопределялись в ходе битвы науки с
мракобесием: они решили, что рациональное мышление и объективный анализ
природной и социальной реальности являются основными инструментами для
победы над мистификациями, -- тем не менее действительно
привлекательными, -- которые распространялись власть предержащими. Но в
течении последних двадцати лет большое число левых интеллектуалов,
особенно в Соединенных Штатах, отвернулись от этого наследия Просвещения
и примкнули к той или иной форме когнитивного релятивизма12> (с. 163).
Авторы указывают на три типа интеллектуальных и социологических
источников триумфа постмодернизма в среде левых.
1. Новые социальные движения.
Родившиеся в 60-е гг. движения феминизма, защиты прав гомосексуалистов,
движение против расизма боролись против тех форм угнетения, которые
недооценивались традиционными левыми.
И в силу этой недооценки, и в силу того, что философия постмодернизма по
видимости подводит серьезное основание под политику различия,
обосновывая уважение к другим культурам и образам жизни, так вот, по
этим двум причинам новые социальные движения пришли к выводу, что та или
иная форма философии постмодернизма адекватно отвечает их чаяниям.
Авторы проницательно указывают, что то был стратегически неверный ход (и
я думаю, что время подтвердит выводы Сокала и Брикмона):
а. субъективизм и переусложненность постмодернизма труднее обосновать,
чем сами права гомосексуалистов или женщин;
б. эти же неясность и субъективизм интеллектуально ослабляют опирающиеся
на них движения;
в. итак, <новые социальные движения> могут найти для своих законных
требований более твердое основание в широкой демократической и
рациональной традиции эгалитаризма, идущей из Просвещения> (с. 164).
2. Политическое отчаяние.
Расцвет постмодернизма пришелся на 70-90-е гг. 20 в. - на самую низкую
точку спада левого движения: обуржуазивание социал-демократии, апатия в
странах Третьего мира, крах <реального социализма>.
Для описания такого политического отчаяния Сокал и Брикмон приводят
цитату из Хомского, слишком блестяще подходящую и для описания наших
90-х, чтобы не привести ее целиком. Хомский пишет об отчаянии, как об
отказе от обсуждения серьезных вопросов:
Если вы говорите себе: "да ладно, слишком трудно изучать серьезные
проблемы", есть множество способов избежать этого. Один из них -
гоняться за химерами, не имеющими реального значения. Другой способ
сделать это заключается в том, чтобы присоединиться к академическим
культам, отрезанным от всякой реальности и позволяющим не сталкиваться с
миром, каков он есть. Это частое явление, включая и левых. Во время
поездки по Египту несколько недель тому назад я видел удручающие
примеры. Я должен был говорить о международных проблемах. Там очень
живое и образованное интеллектуальное сообщество, очень мужественные
люди, отсидевшие годы в тюрьмах Нассера, замученные почти что до смерти,
и вышедшие оттуда, продолжая бороться. Но теперь в третьих странах в
целом преобладает безнадежность и отчаяние. В местной образованной,
имеющей связи с Европой, среде это проявлялось в полном погружении в
последние безумства парижской культуре и концентрации исключительно на
них. Например, даже в исследовательских институтах по стратегическим
проблемам, когда я рассказывал о современной ситуации, слушатели хотели,
чтобы все излагалось на жаргоне постмодерна. Вместо того, чтобы
расспрашивать меня подробнее об американской политике или о Среднем
Востоке, месте, где они живут, - это казалось слишком грязным и
неинтересным - они хотели знать, как современная лингвистика строит
новую парадигму дискурса о международных отношениях, который заменит
постструктуралистский текст. Их интересовало это. Вовсе не то, что
открывали израильские правительственные архивы в области внутреннего
планирования. Это, действительно, гнетущая ситуация. (с. 164-165).
(Как раз отчаяние сегодня быстрее всего уходит в прошлое. Движение
антиглобализма, и не только оно, ясно показывает, что возможно то, что
казалось в эпоху позднего капитализма - эпоху многим представляющуюся
временем полного обморока в интерактивных сетях Матрицы - невозможным: а
именно массовая мобилизация снизу миллионов людей.)
3. Наука как доступная мишень - <в этой атмосфере общего отчаяния можно
попробовать бороться с чем-то, что достаточно тесно связано с
господствующей властью, чтобы не вызывать симпатии, но достаточно слабо,
чтобы стать более или менее достижимой мишенью (концентрация власти и
денег - вне досягаемости). Лучше всего отвечает этим условиям наука: Все
те, кто обладают политической или экономической властью, предпочли бы
критику науки или технологии как таковых, так как эта критика
способствует созданию культа властных отношений, в которых нет ничего
рационального, но на которых зиждется власть> (с. 165, 166).
В общем, для Сокала и Брикмона - как для левых - постмодернизм имеет
следующие негативные последствия:
- <сосредоточение на языке и элитарность, связанная с употреблением
претенциозного жаргона, способствуют тому, чтобы загнать интеллектуалов
в рамки стерильных споров и изолировать их от общественных движений,
которые происходят за стенами их башни из слоновой кости>;
- <стойкое существование путанных идей и невразумительных рассуждений
среди определенной части левых может дискредитировать все левое
движение; и правые не упускают случая демагогически воспользоваться
такой возможностью> (с. 170).
И наконец: <В тот час, когда мракобесие и националистический и
религиозный фанатизм чувствуют себя замечательно, по крайней мере
безответственно обращаться с легкостью с тем, что исторически было
единственным заслоном перед этим безумием, а именно рационалистическое
мировоззрение. Содействие мракобесию наверняка не является задачей
постмодернистских авторов, но оно является неизбежным следствием их
деятельности> (с. 169).
---
Сергей Зенкин
"Французская теория": попытка подвести итоги
Обычный оптический эффект: издалека предмет кажется более единым и
нерасчлененным, чем вблизи; возможно, он на самом деле таков и есть -
дистантный взгляд стирает в нем несущественные различия.
Во Франции, стране развитых культурных институций, гуманитарные науки
строго размежеваны и пересечение междисциплинарных границ, вторжение в
чужую епархию редко кому сходит с рук. Для русской же публики блестящие
достижения французских теоретиков-гуманитариев
послевоенного периода сливаются (не без влияния такого фактора, как
мода) в единый интеллектуальный поток, где научная специализация того
или иного автора несущественна или же неоднозначна: скажем, Клод
Леви-Стросс - антрополог, Жак Деррида и Жиль Делез - философы, Мишель
Фуко - тоже философ, но еще и историк цивилизации, Жан Бодрийяр -
социолог, но еще и "теоретик постмодерна", Ролан Барт - семиолог, но еще
и писатель,
и критик разнообразных областей культуры... Сходным образом и в
Соединенных Штатах для обозначения этого интеллектуального течения
сегодня бытует специальный термин - French Theory, "французская теория",
без уточнения, каков же конкретный предмет этой теории; общность
мыслительных установок важнее, чем раз! деленность исследовательского
поля.
Конечно, выражения типа French Theory - не нейтральные, а оценочные, в
них прочитывается
недоверчивая отстраненность ("французские штучки"), а то и прямое
неприятие. Действительно,
в последние годы "французская теория" попала под огонь критики; вот
только некоторые
ее эпизоды.
В 1996 году разгорелось нашумевшее "дело Алана Сокала". Этот
нью-йоркский профессор
физики сыграл злую шутку с солидным журналом "Social Text", опубликовав
в нем статью-мистификацию
- пародийный манифест "постмодернистской науки", где модные термины
новейшей гуманитарной
мысли и отсылки к ее авторитетам произвольно связывались с некоторыми
современными идеями физики и математики. Журнал принял пародию за чистую
монету, после чего Сокал публично раскрыл свою мистификацию, причем
четко указал на предмет этой разоблачительной акции:
"...то, что "Social Text" взял мою статью, служит примером
интеллектуального высокомерия Теории - в смысле постмодернистской
литературной теории, - доведенной до своего логического предела. [...]
Моя статья понравилась редакторам "Social Text", потому что им
понравилось
ее заключение - вывод о том, что "содержание и методология
постмодернистской науки дают мощную интеллектуальную опору для
прогрессивного политического проекта". По-видимому, они сочли ненужным
анализировать степень очевидности аргументов, их стройность или даже их
соответствие предлагаемому выводу"(1).
В 1997 году Сокал вместе с бельгийцем Жаном Брикмоном выпустил во
Франции уже целую книгу "Интеллектуальные обманы" - памфлет против
"постмодерна", то есть интеллектуального течения, для которого
характерны более или менее явный отказ от рационалистической традиции
Просвещения, теоретические построения, независимые от всякой
эмпирической проверки, и когнитивно-культурный релятивизм,
рассматривающий науки как "повествования"
или же как социальные конструкции в ряду прочих(2).
Книга, где были решительно сформулированы разделяемые многими претензии
к "постмодернистскому" научному дискурсу, вызвала множество откликов:
впервые более чем за тридцать лет, со времен знаменитого памфлета
Раймона Пикара "Новая критика или новый обман?" (1965), современные
методы французской гуманитарии подверглись такой лобовой атаке,
изобличаемые
в "ненаучности", логической безосновательности и шарлатанстве; да и
название книги Сокала/Брикмона перекликалось с заголовком Пикара своим
ключевым словом imposture ("обман", "самозванство"). В ходе
разгоревшейся полемики прозвучали и мотивы интеллектуальной
противоположности Старого и Нового света; так, Юлия Кристева, один из
ведущих ныне здравствующих представителей "французской теории" и одна из
мишеней критики Сокала и Брикмона, в своей отповеди им заявляла:
"...после периода интенсивной франкофилии, когда интеллектуалы в
Соединенных Штатах опирались на некоторые течения французской мысли, не
боясь преувеличений в духе "политической
корректности", ныне перед нами самая настоящая франкофобия"(3).
Но главное, сегодняшняя критика "французской теории" вышла как на
международный, так и на междисциплинарный уровень: Р.Пикар некогда
обвинял в ненаучности только новейшие методы литературной интерпретации,
а оппонентом А.Сокала и Ж.Брикмона стала
тотальная система толкования мира, пытающаяся вобрать в себя на правах
частных подсистем не только гуманитарные, но чуть ли и не естественные
науки. В то же время сам Сокал, как мы видели, отдает себе отчет в
происхождении этой системы - она, по его словам, есть не что иное, как
"постмодернистская литературная теория". Собственно литературная ее
сторона подверглась критике - на сей раз самокритике - в книге Антуана
Компаньона "Демон теории", за французским изданием которой (1998)
немедленно последовали переводы
на несколько языков. Антуан Компаньон - французский литературовед,
наряду с Ю.Кристевой один из младших теоретиков (пост)структурализма
60-70-х годов, ныне разделяющий свое рабочее время между парижской
Сорбонной и Колумбийским!
университетом в Нью-Йорке; в этом смысле его книга отчасти тоже пришла
"из-за океана", и без своего американского опыта автор вряд ли сумел бы
предъявить "французской теории" такой серьезный счет. В отличие от
А.Сокала, он пересматривает ее исcледовательскую
деятельность изнутри, упрекая ее не в "шарлатанстве", а в неумении
реализовать свои же программные задачи. После сорока лет развития теории
основные предрассудки, с которыми она боролась и которые связаны с
непроясненностью традиционных понятий "литература",
"автор", "реальность", "читатель", "стиль", "история литературы",
"художественная
ценность", - так и остались неустраненными, их демистификация не дала
решительного результата, и все они продолжают благополучно бытовать в
литературоведческой практике.
Радикализм "французской теории" оказался во многом бесплодным - он
только мешал ей здраво оценивать собственные силы и сложность проблем,
которые она ставила. У нее было много революционно-"демонического"
героизма, но не!
достаточно "здравого смысла" (подзаголовок книги Компаньона -
"Литература и здравый смысл").
Весь этот полемический контекст - отчасти собственно научный, отчасти
сенсационно-медиатический
- неизбежно подразумевался и на коллоквиуме "Как обстоят дела в теории
литературы?", состоявшемся 28-29 мая 1999 года в университете Париж-7.
Хотя внешне коллоквиум имел нейтрально-педагогическую форму
"докторальной школы" (интенсивного цикла лекций для аспирантов,
читаемого крупными учеными), но подспудно в нем чувствовалась
проблематичная,
дискуссионная ситуация, которая сложилась сегодня вокруг обсуждаемой
дисциплины.
Коллоквиум объединил весьма серьезные научные силы. Одним из его
организаторов являлась Ю.Кристева, а в числе докладчиков были и
А.Компаньон, и такие известные во французской науке люди, как Франсуаза
Гайяр, Жозе-Луис Диаз, Пьер Машере. Кое-кого, конечно, не хватало -
например, живых классиков литературной теории 60-70-х годов Жерара
Женетта
и Цветана Тодорова (последний, правда, давно и далеко отошел от
собственно теоретических занятий). Ощущалось и недостаточное присутствие
иностранного теоретического опыта.
Если не считать двух малоизвестных англичанок Марины Уорнер и Джеклин
Роуз, выступавших скорее "не по теме" коллоквиума, теоретическое
движение вне Франции было представлено лишь двумя-тремя французами,
работающими в зарубежных университетах. Соответственно, и специфически
нефранцузские течения в теории - американская деконструкция и "новый
историцизм", немецкая рецептивная эстетика или советская семиотика
культуры - либо вообще не упоминались, либо затрагивались вскольз!
ь. Парижский коллоквиум отразил собой одну типичную черту "французской
теории": активно занимаясь "экспортом" своих методов, она сама склонна
оставаться в национальном кругу идей и слабо восприимчива к мировым
веяниям (об этом нелицеприятно говорилось и на
самом коллоквиуме, в докладе А.Компаньона).
Как уже сказано, теория литературы составляет лишь часть общего
интеллектуального движения во французской гуманитарии последних
десятилетий, но, несомненно, одну из важнейших и радикальнейших его
частей. Само ее возникновение было невозможно без
выработки новой гуманитарной парадигмы: до 1960-х годов дисциплины под
названием "теория литературы" во Франции не существовало, а
литературоведы занимались конкретно-историческим
анализом (в значительной мере - пересказом) текстов на языке самих этих
текстов,
избегая использовать какой-либо особенный, специально сконструированный
понятийный язык. Одно из главных завоеваний новой "французской теории" в
том и заключалось что теоретический, формализованный дискурс о
литературе был признан национальными научными институциями, введен в
учебные курсы, обрел свои периодические издания.
Но эта институционализация не обошлась и без упрощений и компромиссов.
Характерно, что первым печатным органом новой дисциплины стал созданный
Женеттом и Тодоровым в 1970 году журнал под названием "Поэтик" -
"Поэтика": свое официальное признание
теория литературы получила в форме поэтики, но поэтика не исчерпывает ее
полностью, это лишь наука о технике, о "приемах" литературного письма,
оставляющая в стороне его философские, эстетические и социокультурные
предпосылки. Из попыток восстановить
и осмыслить эти предпосылки - а значит, и методологические предпосылки
самой теории литературы - сложился поучительный "сюжет" парижской
встречи, раскрывшей парадоксальный
дискурсивный статус теории литературы.
Главными событиями коллоквиума явились доклады Юлии Кристевой и Антуана
Компаньона. Они резко противостояли друг другу по общим выводам
(Кристева расценивала положение современной литературной теории как
удовлетворительное, а Компаньон, развивая идеи своей книги, - как
кризисное), вокруг них в зале не раз вспыхивала оживленная полемика,
однако они сошлись в констатации одного фундаментального факта: теория
литературы исторически сформировалась как продукт развития не только
науки, но и самой литературы, вообще культуры ХХ века. Она изначально
была "не вполне научной" - пусть и не в том смысле, как это понимают
А.Сокал и Ж.Брикмон.
Структуралистская теория 60-х годов искала себе методологическую опору
не столько
в философии, сколько в позитивных общественных науках, таких как
лингвистика и антропология;
но в своем французском варианте она охотно ссылалась также и на
эстетические программы
и художественную практику авангардной литературы. Сегодня структурализм
давно уже
в прошлом, "французская теория" изменилась, в ее комплексе философия
теперь явно
важнее позитивных наук - однако второй компонент по-прежнему видится
одним из определяющих.
Так, Ю.Кристева выделяет среди источников современной теории литературы,
во-первых,
методологические идеи философии рубежа XIX-ХХ веков, во-вторых, "новый
режим воображаемого"(4).
Под первыми подразумеваются такие интеллектуальные схемы, как
формальное, абстрактно-качественное
воззрение на стиль, избавленный от необходимости что-либо "выражать"
(Вельфлин),
бинаризм, ставший основой лингвистики Соссюра, идея варьирования
инварианта в символе
у Кассирера, конститутивная р!
оль форм познания в процессе мышления по Гуссерлю, - одним словом,
отвлеченно-академические
концепции, действительно предвещавшие собой структурный подход к тексту
и сциентистские
идеалы многих структуралистов. Второй же фактор состоял в том, что сама
литература
выработала новые установки в отношении к "воображаемому": отказ от
сакрального и
религиозного преклонения перед смыслом, азартный вызов смыслу, его
деконструкция,
приводящая писателя и поэта к встрече с "невозможным", несказуемым.
Этапами этого
процесса Кристева называет "революцию поэтического языка"(5) конца XIX
столетия (Рембо,
Лотреамон, Малларме), сюрреализм, а также "новый роман" 1950-х и группу
"Тель кель",
к которой в 60-е годы принадлежала она сама.
Антуан Компаньон высказался еще решительнее: "Французская теория
литературы стала
последним европейским авангардом", возникшим "благодаря счастливой и
недолговременной
встрече формализма и марксизма". Под "формализмом" следует понимать те
самые идеи
формальной стилистики или лингвистического бинаризма, о которых
упоминала Кристева;
под "марксизмом" же - прежде всего не социально-экономический
детерминизм марксистской
теории, а ее установку на активную действенность, ценностность и
заинтересованность
своего дискурса. В данном пункте А.Компаньон не столько спорит с
Ю.Кристевой, сколько
эксплицирует, "разоблачает" некоторые ее умолчания. В самом деле,
Кристева признает,
что теория литературы осуществляет "мыслительное насилие" и должна уметь
"идти на
риск оценочных суждений", - однако в ряду ее философских
основоположников предпочитает
не называть ни Маркса, ни Ницше, чьи идеи "насильственного", оценочного
характера
философской мысли с очевидностью повлияли на основоположников "ф!
ранцузской теории" (Делеза, Барта, Фуко)(6). Маргинальная,
не-академическая мысль
Маркса и Ницше служила оправданием волевого подхода к тексту,
"генеалогических" расследований,
выясняющих, кому служит та или иная текстуальная реальность, какая
"ангажированность",
выражаясь позднейшим термином, в ней проявляется. Сегодня же, неявно
отмежевываясь
от этого наследия(7), Кристева подчеркивает в становлении "французской
теории" 60-х
годов проект дискурсивной свободы (говоря упрощенно - свободы от всякого
наследия),
который пытались осуществить Ролан Барт и группа "Тель кель"; такой
проект, по ее
словам, был нацелен на "деконструкцию и преодоление системы", на
не-ангажированность:
"Мы не уезжали в Абиссинию, не записывались в Коммунистическую партию, а
если в бытность
структуралистами и ездили в Китай, то и возвращались оттуда назад"(8).
За этой игрой полу-умолчаний скрывается не просто желание задним числом
подретушировать
свою былую связь с вышедшими из моды политическими движениями (хотя и
такой мотив
не исключается), но и общая проблема современной литературной, вообще
культурно-критической
теории - проблема смыслообразования в культуре. Чтобы ясно
сформулировать эту проблему,
не ставившуюся прямо на парижском коллоквиуме, но питающую собой любые
дискуссии
на подобную тему, придется отступить назад, к истокам "французской
теории".
В культуре постоянно происходит накопление смысла, но этот процесс может
мыслиться
двумя разными способами - органически или механистически. В первом
случае смысл прирастает
к уже существующему, это имманентный и непрерывный процесс, хотя и
допускающий диалектические
переломы; новое уже заложено в старом как постепенно реализующаяся
потенция. Во втором
случае смысл пристраивается к существующему ранее, привносится извне
либо случайно,
либо волей некоторого культурного субъекта (говорящего индивида,
художника, идеолога,
той или иной социальной группы и т.д.); акт смыслообразования
осуществляется как
разрыв в континуальности смыслового поля, новое и старое сталкиваются и
вступают
друг с другом в отношения симбиоза, а не синтеза. Органическая концепция
смыслообразования
имплицитно монистична: ее образцами являются гераклитовский
"самовозрастающий Логос"
или неоплатоническая первичная Полнота божественного бытия, которое
затем бесконечно
умножает свои формы, никогда не теряя оконч!
ательно связи с первоисточником. Механистическая концепция
смыслообразования открыто
плюралистична, она предполагает существование в любой момент этого
процесса разных,
независимых друг от друга инстанций (культурных традиций, кодов и
оперирующих ими
субъектов), которые могут взаимодействовать между собой "вчуже", не
оглядываясь ни
на какое общее первоначало(9).
.........
Различию "интерпретаторской" ("научной") и "герменевтической" позиций по
отношению
к тексту соответствует, уже в рамках самой философии, различие двух
смыслов понятия
"знание", на чем остановился в своем докладе Пьер Машере. Философия
всегда имеет
дело со знанием, но иногда - со "знанием-наукой", направленным на
определенный объект,
а иногда - с нетранзитивным, лишенным объекта "знанием-теорией". Иными
словами, сама
философия бывает либо "научной", либо "литературной"; отсюда известное
разграничение "англосаксонской" (аналитической) и "континентальной"
философской традиции. Современная французская философия - философия,
конечно же, "литературная"; из-за этого родства вместо задуманной
Бартом-структуралистом "науки о литературе" в итоге и возникла (в
немалой степени благодаря самому же Барту-"постструктуралисту")
философская "теория",
тесно связанная с практикой новейшей литературы. Типологически кажется
закономерным, что сегодня она вызывает резкую оппозицию, скажем, со
сторон!
ы Алана Сокала - американского физика, связанного одновременно и с
"научной", и с
"англосаксонской" парадигмой; но не следует забывать, что до этого она в
тех же Соединенных Штатах многие годы принималась как в высшей степени
передовое учение. Разлом здесь все-таки не столько географический - по
дну Ла-Манша или Атлантического океана, сколько
исторический: он проходит между культурой ХХ века (которая основана
именно на остром переживании разрывности, дискретности человеческого
мира) и классической традицией мышления, предпринимающей сегодня попытку
своей реставрации.
Все это заставляет вспомнить одну историческую параллель, быть может
способную осветить новым светом эпопею "французской теории" послевоенных
десятилетий. Действительно, в истории Франции уже был один аналогичный
период, когда ее интеллектуальная культура играла столь же эпохальную
роль в мировом развитии. Речь идет, разумеется, о Просвещении.
Хотя А.Сокал и Ж.Брикмон и пеняют теоретикам постмодерна за "отказ от
рационалистической традиции Просвещения", на самом деле в
культурно-исторической конфигурации двух течений, сравнимых по размаху
общественного воздействия (на весь мир) и по хронологической
продолжительности своего существования (несколько десятилетий), много
сходного: энциклопедический охват человеческого и природного мира,
побуждающий к смелым междисциплинарным переносам
(в XVIII веке преобладала натурализация человеческой культуры, в ХХ
веке - скорее
наоборот, есть соблазн "гуманитаризации", а то и "политизации"
естественных наук);
прогрессивная устремленность к луч!
шему будущему; критическая установка на демистификацию, раскрепощение
мысли, избавление ее от предрассудков; революционная бескомпромиссность
выводов, доходившая до прямой связи с политическими революциями
(Французской революцией конца 1789 года и движением "новых левых"
образца 1968 года); наконец, литературная форма, в которую облекались
новейшие философские, научные и социально-критические идеи, - для
Просвещения литературной
базой служил рационалистический стиль французского классицизма, а для
"теории" второй половины ХХ века скорее практика авангардистского
"письма" и/или "самоописывающегося" автометатекста. Этого последнего
аспекта - двойственного статуса литературного письма
по отношению к литературной теории - касались в своих докладах два
участника парижского коллоквиума, причем один из них, Жан-Патрис Куртуа,
взял в качестве примера один из центральных текстов французского
Просвещения, "Прогулки одинокого мечтателя" Руссо, где заключена особая,
"литературная философи!
я, не сводимая к философии как таковой"; другая же, Франсуаза Гайяр,
вновь обратилась к классическому модернистскому тексту ХХ века,
игравшему значительную роль в самосознании "французской теории", -
новелле Борхеса "Пьер Менар, автор "Дон Кихота", которая, по словам
докладчицы, завершается "окончательным решением в пользу морфологии, вне
всякой интенциональности", "триумфом герменевтики над "научной" теорией
литературы".
Между Просвещением и "веком модерна" пролегает, как известно, эпоха
романтизма. Если иметь в виду эту историческую последовательность, то,
пожалуй, и процитированная выше апелляция Ж.-Л.Диаза к романтической
культуре, не поддающейся изучению вне понятия автора, предстанет не
только как отсылка к собственному опыту исследователя - историка
литературы XIX века, но и как метаисторическая характеристика (наверняка
непреднамеренная) той новой культурной формации, в которую пытается ныне
вписаться, преобразовавшись в ней, сама "французская теория". Подобно
Просвещению, это идеологическое движение
оказалось недолговечным; и сегодня мы, быть может, вступаем в эпоху
"новейшего романтизма", эпоху постреволюционного похмелья и
разочарования, в эпоху отступления радикальных учений в политике и
культуре и в эпоху смутных попыток освоиться в их великолепном, но и
обременительном наследстве, сформировать на его основе новую систему
ценностей.
Примечания:
(1) Цит. по электронному досье газеты
"Либерасьон"(www.libe.fr/sokal/reveal.html).
(2) Цит. по тому же электронному
досье(www.liberation.com/chapitre/sokal.html).
(3) Le Nouvel Observateur, #1716, 25.09-01.10.1997, p. 122 (электронная
версия(www.soz.uni-hannover.de/isoz/SOKAL/Ob2509JK.htm).
(4) На момент написания настоящей статьи материалы коллоквиума остаются
неопубликованными.
Цитаты и пересказы докладов основаны на собственных заметках автора.
(5) Название книги Ю.Кристевой (ее докторской диссертации), изданной в
1974 году.
(6) Концепция "теории как насилия" является ныне едва ли не
общепринятой; см., например, книгу Поля де Мана "Борьба с теорией" ("The
Resistance to Theory", 1986) или статью И.П.Смирнова "Теория и
революция" ("Новое литературное обозрение", 1997, #23; там же напечатан
перевод главы из книги П. де Мана).
(7) Вместо Маркса и Ницше, как было бы естественно в 60-е годы, Кристева
по поводу
"риска оценочных суждений" ссылается на Ханну Арендт - философа
позднейшей эпохи, теснее связанную с гуманистической традицией; Х.Арендт
является "героиней" одной из ее последних книг.
(8) В Абиссинию, как известно, бежал из Европы Артюр Рембо, а в
маоистский Китай
весной 1974 г. отправилась в паломничество делегация журнала "Тель
кель", включавшая Р.Барта, Ю.Кристеву, Ф.Соллерса.
(9) Установка на плюрализм - одна из важнейших в философской методологии
Ницше: "Вообще, плюрализм (иначе называемый эмпиризмом) совпадает с
философией как таковой. Плюрализм есть собственно философский,
изобретенный философией способ мыслить..." - Gilles Deleuze. Nietzsche
et la philosophie. P.: PUF, 1994 [1962], p. 4.
(10) "...Слова, употребленные в прямом смысле и соединенные в
предложения, не дающие
никакого образа, могут составлять поэтическое произведение. [...] Иногда
[...] ощутимо
не строение, а построение слов, расположение их". - Виктор Шкловский,
"Потебня",
в кн.: "Поэтика: Сборники по теории поэтического языка". V Петроград: 18
гос. типография, 1919, с. 4.
(11) По прихоти французской этимологии это "нарекание смысла" выражается
глаголом imposer, родственным слову imposture ("обман"), которым Р.Пикар
пытался заклеймить "новую критику".
(12) Ролан Барт. Мифологии. - М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1996, с.
262.
(13) Ролан Барт. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Прогресс,
1989, с. 356.
(14) Русская формальная школа, особенно на раннем своем этапе,
разграничивала эти два уровня более резко и грубо, как и положено делать
в первом приближении к предмету. Все смысловые факторы литературного
текста она просто выносила за рамки "литературности",
сохраняя только чисто формальные моменты вроде акустической формы (в
стихе) или повествовательной
конструкции (в нарративной прозе). Дальнейшая эволюция мировой
формально-структуральной мысли шла по пути все большего сближения этих
двух инстанций - но при поддержании их разделенности. Впрочем, эта
история шире, чем история собственно "французской теории", хотя
последняя и учитывала опыт русских опоязовцев.
(15) По выражению другой участницы коллоквиума, Эвелин Гроссманн, от
"теории литературы" приходится переходить к "литературе как теории".
(16) См.: Жерар Женетт. Фигуры: Работы по поэтике, т. 1. - М.: Изд-во
имени Сабашниковых,
1998, с. 167-174. А также мою вступительную статью к этому изданию, с.
26-29.
(17) См.: недавно вышедшую на русском языке антологию: Генетическая
критика во Франции.
- М.: О.Г.И., 1999.
(18) Ролан Барт, "Избранные работы", с. 387. По мысли Барта,
"царствование Автора
исторически было и царствованием Критика" (там же, с. 389), так что,
восстанавливая
авторский авторитет, современные теоретики одновременно обосновывают и
свою собственную инстанцию толковников-герменевтов.
(19) Antoine Compagnon. Le demon de la theorie: Litterature et sens
commun. P.: Seuil,
1998, p. 77-78, 80.
(20) Идея "смерти автора", разумеется, не совместима и с проектом
"генетической критики", одна из важных функций которого - увековечение,
введение в живой литературный обиход
черновиков, каковые в силу эдиционно-правовых традиций группируются
вокруг фигуры автора, вокруг его персонального архивного фонда. Не
удивительно, что в манифестах этой школы нередко встречаются критические
выпады против радикальных концепций "литературы
без имен". См., например, статьи Альмут Грезийон и Луи Э в упомянутой
выше антологии "Генетическая критика во Франции".
(21) Jose-Luis Diaz, "La question de l'auteur", Textuel, 1984, #15, p.
50, 51.
------------------------------------------------------------------------
----
Авторы Русского Журнала. Досье.
http://russ.ru/journal/dosie