Новоиндустриальная плебейски- пролетарская масса как гегемон (Соловьев)
Пуденко Сергей сообщил в новостях
следующее:356@vstrecha...
>
>
> а у Эрика Соловьева вводится в рамках безличного классового анализа и
> далее "соцпсихологии" понятие предпролетариат, отсутствовший в
классич.
> анализах. Спорил Эрик с Бутенко, статья большая.она есть в
скане,страниц
> 20-30 надо бы выложить.
>
вот этот скан. Наверно надо в ВОСТОК
их сборника 1990г
там нет двух страниц в середине,поищу. Логика понятия "предпролетариат"
и его место восстанавливаются
(...)
Курс на индустриализацию, к проведению которого страна приступила в 1927
г., несомненно, способствовал социальному возрождению рабочего класса,
росту его численности, организованности и политического влияния. Вместе
с тем он не только не положил кон-ца процессу деклассации трудящегося
населения Рос-сии, но и привел его к последнему, самому безжалост-ному и
трагическому акту. Говоря это, я, конечно же, имею в виду прежде всего
"раскрестьянивание кресть-янства", совершившееся в ходе сплошной
коллективи-зации и "ликвидации кулачества как класса". Одна-ко - не
только это. Парадоксальные, по сей день всерьез не исследованные
процессы происходили и в социалистическом промышленном секторе.
Индустриализация позволила десяткам тысяч ра-бочих, временно отброшенным
на положение мастеро-вых, люмпенов, сельских поденщиков, возвратиться в
их законное "социально-экономическое пространство". Но она же и утопила
этот слой потомственных проле-тариев в массе "индустриальных
новобранцев". На пе-реднем крае технической реконструкции, в районах
новостроек шла ускоренная переплавка в пролетариат (а поначалу - просто
промышленное спрессовывание) самого разнородного социального материала.
Здесь можно было встретить кого угодно, начиная с героев Сухаревки,
кончая кулацким и даже дворянским сы-ном, "подчистившим документ".
Одна из репортерски стремительных зарисовок, появившихся в литературе
начала тридцатых годов, выглядела так: "Здесь были украинцы и татары,
пер-мяки и калуцкие, буряты, черемисы, калмыки, шахте-ры из Юзовки,
токари из Коломны, .бородатые рязан-ские мостовщики, комсомольцы,
раскулаченные, без-работные шахтеры из Вестфалии или из Силезии,
сухаревские спекулянты и растратчики, приговорен-ные к принудительным
работам, энтузиасты, жулики и даже сектанты-проповедники"'. Далее автор
предла-гал ориентировочную раскладку по категориям: "Одни приезжали
изголодавшись, другие уверовав. Третьих
Ргibram 3. (еd.) ТHе Russian Revolution, N. V., 1982. Р. 41- 77).
Стадиальный анализ этого процесса с точки зрения возмож-ных исторических
альтернатив впервые в нашей литературе про-делан Л. А. Гордоном и Э. В.
Клоповым в книге "Что это было?" (М., 1989. С. 22-27, 40-61).
1 Эренбург И. День второй. М., 1935. С. 9.
169,
привозили - привозили раскулаченных и арестантов, подмосковных
огородников, рассеянных счетоводов, басмачей и церковников"'.
Оставим в стороне "третьих" - подконвойных, ко-торые выполняли самые
тяжелые работы, но в состав нового рабочего класса не входили. Вглядимся
в две другие, вольнонаемные категории. Среди тех, кто "приезжал
уверовав" (то есть по мотивам призвания, ради построения социализма и
свершения истории на самом трудном и ответственном ее участке),
боль-шинство составляла рабочая молодежь. Сплошь и ря-дом она искала на
новостройках "преданную _при нэпе революцию" - чтобы жизнь "снова жгла
сердца" людей, как в годы Чапаева, сибирских партизан и кон-армии"2. Но
основная масса "новобранцев индустриа-лизации" конечно же складывалась
из тех, кто "при-езжал изголодавшись". Большинство этого большин-ства
поставляла растерзанная, переустраиваемая де-ревня.
Стремительный рост численности рабочего класса в конце 20 - начале 30-х
годов происходил главным образом за счет притока на новые промышленные
объекты той части крестьянства, которая не приняла хозяйственных
отношений, складывавшихся при нэпе, или имела счастливую возможность
миграции в пору насильственного насаждения колхозов.
Факт этот неоднократно обсуждался в литературе последних лет3. Получила
даже хождение концепция "окрестьянивания" рабочего класса, занесения в
его среду "мелкобуржуазной психологии", "патриархаль-но-общинных" и даже
"царистских" настроений, со-звучных нарождающемуся культу личности.
Соблаз-нительная на первый взгляд, концепция эта совершен-но не
соответствует тому, что происходило (или хотя бы могло происходить) в
России конца 20 - начала 30-х годов.
Никакой "сельской мелкой буржуазии" в ту пору не существовало. Крестьян,
обвинительно причисляв-шихся к категории "кулаков", чаще всего ссылали в
1 Эренбург И. День второй. С. 14.
2 Там же. С. 32.
3 См.: Васильев И. Бумеранг//Правда. 1988. 2 октября. Про-хватилов А.
Откуда берется серая литература?//Нева. 1988. ?9. С 179-180; Гордон Л.
А., Клопов Э. В. Что это было? С. 130- 133.
170
глухие, необжитые районы, в тайгу и тундру, На стройках социализма они,
как я уже отметил, появля-лись лишь в качестве заключенных
(каторжников-спецпереселенцев) и во вновь формирующийся здесь рабочий
класс не вливались.
Крестьянский сегмент в составе "новобранцев ин-дустриализации" был
представлен прежде всего сель-ской беднотой, вовсе не страдавшей ни
патриархаль-щиной, ни царистскими пристрастиями. Наиболее ак-тивная,
наиболее быстро адаптирующаяся ее часть вербовалась из того слоя,
которую А. Стреляный мет-ко назвал "селькомовской молодежью". Это были
антикулацки и антинэповски настроенные двадцати-двадцатипятилетние люди,
которые несли с собой за-вистливую озлобленность, непримиримость,
нетерпе-ние, а иногда и грубоуравнительную эсхатологию аг-рарного
люмпена, с саркастической симпатией обри-сованную А. Платоновым в
"Чевенгуре". Они пред-ставляли тот же самый слой, который выполнял роль
ударной силы при проведении сплошной коллективи-зации на селе.
Объединяясь с комсомольским акти-вом, засылавшимся из центра, они быстро
становились пролетарскими максималистами и начинали читать ле-вацкие
военно-коммунистические нотации кадровым рабочим, техникам и инженерам.
Чтобы лучше понять, почему это происходило, не-обходимо задержаться на
ключевой для всех социаль-ных мероприятий конца 20-х годов к проблеме
сельской бедноты.
~~ Процесс дифференциации крестьянства, определяв-ший облик крестьянской
бедноты "в 20-е годы, имел ряд особенностей,- справедливо отмечают Л. А.
Гор-дон и Э. В. Клопов.- Он протекал в условиях Совет-ской власти и
свободного крестьянского землепользо-вания. Дифференциация в такой
обстановке приводи-ла к тому, что в составе бедноты оказывалась
повы-шенная доля слабых, неумелых, а то и просто безот-ветственных
людей. За 10-15 лет, прошедших после революции, большинство мало-мальски
старательных крестьян выбилось хотя бы в середняки, в бедняках остались
по-преимуществу либо калеки, либо плохие работники"'.
Вспомним одного из таких "обсевков" сельской
1 Гордон Л, А., Клопов Э. В. Что это было? С. 134-135,
171
жизни, лодыря и бестолкового пьяницу Акулю из ав-тобиографических
рассказов В. Ф. Тендрякова. Еще недавно его в деревне "за назем
считали", а вот с на-чалом коллективизации поставили "во главу угла".
Или, как он сам формулирует: "Кулака сковырну-ли - меня
выдвинули!" Крестьянского достоинства, патриархального чувства
сращенности с землей в Аку-ле не отыщешь. С босяцким цинизмом он
отчуждает-ся от села и по праву крайней бедности относит себя к самому
подлинному пролетариату. И возносится над умершей сельской общиной
пьяный крик: "С-сы дороги! Пр-ролетарий идет! Ги-ге-мон, в душу мать!"
'. Но Акуля - еще цветочки! Ягодки - это озлоблен-ные сельские
неудачники, дошедшие до прямой нена-висти к традиционному укладу
деревенской жизни. Классический образ такого воинствующего "выкреста
из крестьян" дал В. Белов в романе "Кануны". Его Игнаха Сопронов -
воплощение крайнего, XIX веку неведомого, бедняцкого нигилизма
(правового ниги-лизма не в последнюю очередь, поскольку Игнаха пи-тается
и дышит идеей эффективного беззакония)2.
Для объяснения этого социального персонажа надо внимательно
присмотреться еще к одному фактору, наложившему печать на весь процесс
дифференциа-ции крестьянства в конце 20-х годов,- к систематиче-скому
развращающему покровительству бедноте со стороны государства.
Фактор этот был с трагической силой обрисован в письме члена коллегии
Народного комиссариата земледелия РСФСР К. Д. Савченко, на-правленном
Сталину в мае 1927 г. и опубликованном в "Известиях ЦК КПСС" в минувшем
году: "Все хотят опекать бедноту. Опека бедноты является модным де-лом,
особенно когда запахнет отпуском денег. Для этой помощи тут
происходит буквально лихорадка за-ботливости и любви к бедноте...
Кто громче умеет кричать, тому больше дадут,- даем не по плану, а по
крику; помимо бедняцкого фонда даем на покупку ло-шадей, отпускаем
лес, отпускаем семена, машины. А на местах, что часто с этими
средствами делается - их делят по носам: по 12-15 проц. стоимости
лоша-ди... и деньги вместо укрепления производства идут на сарафан и на
селедку, деньги проедаются, рождая
1 Тендряков В. Рассказы//Новый мир, 1988. ? 3. С. 6-14. :'2 См.: Белов
В. Кануны//Новый мир. 1987. ? 8. С. 6-81.
172
аппетиты к дальнейшему попрошайничеству... Гово-рить об этом горько, но
необходимо. Средства эти ча-сто попадают к пройдохам - люмпен-бедноте,
кото-рые останутся вечной беднотой, сколько бы мы им не помогали, вечно
будут клянчить. А всякого, имеющего кусок хлеба, клеймят славной кличкой
кулака"'.
Пока возможности вспомоществования еще есть, простительно вращаться в
подобном порочном кругу. Но дальше, что дальше? - спрашивает К. Д.
Савчен-ко в канун страшного 1928 г., когда из-за неурожая будут сорваны
хлебозаготовки. Опека государства прекратится и масса
бедняков-иждивенцев впадет в озверение, в сапроновскую мстительную
мизантропию. Она станет искать козла отпущения в кулаке, копируя старую
черную сотню, которая недовольство страны валила на жидов2.
Сопроновщина - продукт сужения идеи союза про-летариата и крестьянства
до лозунга преимуществен-ного союза с бедняком ("сельским
пролетарием"),- продукт патерналистского искажения этой идеи. Еще в 1918
г. Горький предостерегал от представления о сельской бедноте как об
"естественном и ближайшем союзнике пролетариата". Городского труженика,
го-ворил он, пытаются сблизить "не с трудолюбивой ча-стью крестьянства,
какой является середняк, а с сель-ским тунеядцем... Товарищи строители
социалистиче-ского рая на Руси, "воззрите на птицы небесные, яко не
сеют, не жнут, но собирают в житницы своя", воз-зрите и скажите по
совести - это ли птицы райские. Не черное ли это воронье, и не заклюют
ли они на смерть городской пролетариат?"3. Для условий 1918 г. это было
еще суждение гротескное, очернительское, безусловно ошибочное в
тактико-политическом смыс-ле. Вместе с тем оно оказалось как бы
пророческим, предвосхищая обстоятельства 1927*-1929"
гг."Да,''взра-щенный под деморализирующей опекой города
"бед-няк-тунеядец", нетерпеливый и агрессивный коммуни-стический
утопист, оказался и основной массовой базой сплошной коллективизации, и
основным резер-вом для форсированного пополнения самого рабочего
1 См.: К. Д. Савченко- И. В. Сталину. 10 мая 1927 г.//Извв' стия ЦК
КПСС. 1989. ? 8. С. 206.
2 См. там же. С. 208.
3 Горький М. Несвоевременные мысли, С. 104-105.
173
класса. Именно этот слой был вознесен в верхи "новой деревни", но
вознесен далеко не целиком. Значитель-ная (как правило, более молодая)
его часть оказа-лась вытесненной в ряды новоиндустриального
проле-тариата. В силу "анкетных преимуществ" она легче всего приживалась
в социальном пространстве ново-строек и как бы представляла собой
"первый кри-сталл", на который нарастало затем все то, что содер-жалось
в неоднородном "деклассантском растворе", поставлявшемся полуголодной,
сырой, кочующей Рос-сией. Это мог быть и избыточный пролетариат
тради-ционных промышленных центров и молодые предста-вители вчерашнего
"середнячества" (особенно после 1929 г.). Важно отметить, что никакой
привязанности к нэповской деревне (а тем более романтической тос-ки по
общинному крестьянскому быту) эти последние также не испытывали. В них
скорее жил ужас перед разрушаемой сельской жизнью, из которой они
вырва-лись.
Словом, весь крестьянский сегмент вновь образую-щейся пролетарской массы
был в достаточной степе-ни "раскрестъянен" и отделен от старого русского
села барьером "комбедовского чванства", ненависти или страха. Если
общинно-патриархальное начало и при-сутствовало в сознании этих
"аграрных деклассантов", то не психологически, не в форме актуальных
на-строений и пристрастий, а в виде сложных парадигмальных инверсий,
напоминавших, как это ни странно на первый взгляд, некоторые понятия и
модели рус-ской философии (скажем, аксаковское патерналист-ское
представление о государстве, или "соборность" в понимании В. С.
Соловьева, или федоровское "общее дело"). "Раскрестьяненный крестьянин",
оказавшийся в маргинальной социокультурной ситуации, был, с од-ной
стороны, в наибольшей степени расположен к вос-приятию примитивных
разновидностей пролетарски-коммунистической идеологии, с другой-
наименее го-тов к совершению трудной рабочей карьеры, карьеры
промышленной квалификации. Он прочно укоренялся в простейших
(полукрестьянских -полурабочих) строительных занятиях: землекопа,
тачечника, плотни-ка, кузнеца, мостовщика, клепальщика, бандажни-ка - и
как бы "застревал" в этом состоянии, переход-ном к собственно
промышленному труду. Поскольку же индустриализация (именно потому, что
она была
ускоренной, форсированной) создавала устойчивый спрос на такие занятия,
применяя их на новых и но-вых объектах, постольку эта переходность и
"химе-ричность", со всеми сопутствующими ей психологиче-скими и
идеологическими образованиями, получала застойный характер. В течение
трех пятилеток "полу-рабочий" присутствовал в структуре нового рабочего
класса как постоянная и весьма весомая величина. В итоге выходило, что
класс этот в конце 20 - начале 30-х годов быстро рос и консолидировался,
и в то o же время оказывался "менее рабочим", чем пролетар-ская масса
1917-го и даже 1913 года. Осмыслить или хотя бы терминологически точно
зафиксировать этот феномен совсем не просто. Но необходимо
В тексте, представленном А. Бутенко, меня более всего привлекло и
заинтересовало следующее рассуж-дение: "...в начале 20-х годов
фабрично-заводского ра-бочего класса в собственном смысле слова в
Совет-ской России почти не было, да и в начале 30-х годов наряду с
рабочими существовали пролетарии-люмпе-ны- голодная рабочая сила, а
такой рабочий, по мнению К- Маркса, работает лишь для своего
потреб-ления (по-видимому, автор хотел сказать "прокормле-ния".- Э. С.)
и поэтому по своему определению яв-ляется паупером. Такие фракции
рабочего класса, если они не организуются в борьбе за лучшее буду-щее,
продаются любому, кто обеспечит минимум усло-вий существования. Нельзя
забывать и того, что бона-партизм, режим личной власти, как отмечали
осново-положники научного социализма, способен создавать себе социальную
опору не только в чиновничестве, но и в рабочем классе, подкармливая и
насаждая так называемый "искусственный пролетариат".
Я согласен с основной смысловой тенденцией этого рассуждения - с тем,
что режим авторитарной личной власти при известных исторических
условиях, на изве-стной стадии формирования пролетариата как клас-са мог
находить в нем свою социальную опору. Но я не могу не признаться в том,
что процитированный от-._ рывок огорчает меня
понятийно-терминологической не- брежностью, а также некорректностью
приведенных в нем исторических сопоставлений.
Почему рабочего, который "работает лишь для сво-его потребления",
следует считать "паупером по определению"? Каким образом организация
трудящихся "в борьбе за лучшее будущее" может сделать иными наличные
условия продажи рабочей силы? Можно ли считать всякий "режим личной
власти" бонапартист-ским ("бонапартистским по определению")? Можно ли
указать примеры того, что Сталин, как создатель и глава такого режима,
когда-нибудь пытался опе-реться на "пролетариев-люмпенов", существующих
где-то "наряду с рабочими"? Можно ли уличить его в попытках вовлечения
голодной, а потому продажной городской черни в своего рода
бонапартистскую "мо-бильную армию"? И наконец (это уже не упрек в фор-ме
вопроса, а скорее просто "наводящий вопрос"): не состояла ли причуда
российского развития как раз в том, что "искусственный пролетариат" (А.
Бутенко, ссылаясь на Энгельса, характеризует его как "проле-
- тариат, зависимый от правительства по причине своей низкой
квалификации и потому могущий быть исполь-зованным лишь по воле
государства на назначаемых им работах") был для 20 - начала 30-х годов
самым что ни на есть "естественным"? Его не надо было ни создавать, ни
насаждать, поскольку он в избытке по-ставлялся сперва войной и разрухой,
а затем изнаси-лованной, нищающей деревней.
Впрочем, требуя от А. Бутенко возможно более точных понятий и
компоративных моделей, я, скорее всего, ставлю его перед объективно
неразрешимой за-дачей. Дело в том, что марксистский классово-социальный
анализ (как классический, так и новейший) 'уделил явно недостаточное
внимание стадиальным ха-рактеристикам различных общественных групп. Ни
я, Ни А. Бутенко, ни даже, скажем, исслсследовательский коллектив
Института международного рабочего движения не располагаем словарем,
который позво-лил бы строго, адекватно, лаконично описывать разные /
"исторические возрасты" рабочего класса и те необыч ные (порой крайне
неприглядные) деформации, кото-
рым он подвергается, когда его естественное развитие ^ задерживается,
осложняется или становится искусст-венно ускоренным.
Как ни тасуй понятия "пролетариат", "паупер" и "люмпен", с их помощью
нельзя адекватно обрисовать 'такое своеобразное социальное образование,
как "ин-дустриальные новобранцы" конца 20 - начала 30-х го-дов. Правда,
в арсенале классического марксизма есть одно выражение, которое
проливает дополнитель-ный свет на обсуждаемую нами проблему.
В работе "Крестьянская война в Германии" Ф. Энгельс уделяет достаточно
много внимания процессам < Деклассации, поразившим Западную Европу в
начале Нового времени. Первоначальное накопление уже на-лицо, но
концентрированные денежные средства еще не превращаются в промышленный
капитал, способ-ный применить свободную рабочую силу. Значитель-ные
массы разоренных крестьян стекаются в города. Здесь они кормятся
случайной поденной работой или нанимаются на военную службу, или
существуют бла-годаря скудной церковной благотворительности. Для
обозначения этой категории деклассантов (уже не крестьян, но еще не
рабочих) Энгельс употребляет не-сколько условный, из римской гражданской
истории заимствованный, термин
Выражение "плебейски-пролетарская масса" достаточно прочно укоренилось в
марксистской исторической науке последнего десятилетия. Оно сделало
возможным введение еще одного стадиального терми-на, абстрактного, но
выразительного и чрезвычайно важного для общей ориентации в истории
классов и' классовой борьбы. Термин этот - "предпролетариат".
В советской историографии 30 - 40гх годов говорилось в лучшем случае о
раннепролетарских слоях, течениях, идеологических концепциях. Это
словоупот-ребление директивно настраивало на поиски социаль-ной и
идейной генеалогической преемственности. Так, к историческим деятелям
типа Томаса Мюнцера, Иоганна Лейденского, Джерарда Уинстенли, Морелли,
Жака Эбера, Гракха Бабефа всегда применялась презумпция щадящей
классовой благосклонности.
Сочинения, им посвященные, напоминали прост-ранные
социально-политические некрологи, в которых благодарные потомки выражали
свое почтение к за-конным предкам. Они фиксировали прежде всего так
называемые "предугадывания и провозвестия". Кри-чащие противоречия между
плебейско-пролетарской ^идеологией я научным социализмом, убогие,
фанатич-ные (а то и просто ретроградные) 'политические дек-ларации
идейных вождей голытьбы либо софистиче-ски замазывались, либо просто
замалчивались, как десятилетиями замалчивалась вопиющая нелогич-ность,
эклектика и на поверхности лежавший утилитаризм и
цинизм в политических теориях безмерно заласканного французского
материализма. Понятие "предпролетариат" иначе ориентирует исследователя.
Будучи стадиальным, оно одновременно требует взглянуть на развитие
рабочего класса не те-леологически, а ситуационно, конкретно, отвлекаясь
от вопросов социальной и идейной генеалогии. Только такой
"немемориальный" подход позволяет схватить историческую
самодостаточность плебейски-пролетар-ского сознания, его способность к
устойчивому догма-тическому оформлению, а потому, если потребуется, и к
агрессивному противостоянию более зрелым и раз-витым формам пролетарской
идеологии'. Добавим к этому, что "немемориальный" подход позволяет
исследователю совершенно по-новому (куда более конкретно и полно)
осветить и саму проблему преемственности. Так, лишь от-казавшись от
тенденциозно-целенаправленных поисков "промарксистских" мотивов в учении
Гракха Бабефа, можно увидеть объ-ективное созвучие бабувизма таким
идейным движением XX века, как троцкизм, сталинизм и маоизм.
В истории Западной Европы догматическая фикса-ция предпролетарского
сознания и его столкновение в собственно пролетарскими настроениями и
учения-ми - явление довольно редкое. Иное дело - Россия после мировой
войны и пролетарской социалистиче-ской революции. Я думаю, что не
совершу ошибки, если скажу, что экстремистская, военно-мобилизаци-онная
доктрина Троцкого, отвергнутая партией в начале 20-х годов, была первым
масштабным идейно-политическим вызовом, который предпролетарская и
пролетарски-люмпенская_масса_бросила фабрично-за-водскому рабочему
классу. Следующим, еще более жестоким обнаружением этого конфликта стала
поле-мика между сталинистами и так называемым "правым уклоном" в конце
20 - начале 30-х годов.
Прежде чем двигаться дальше, я попытаюсь вы-полнить то, чего требовал от
А. Бутенко, то есть в меру возможности уточнить употребляемые понятия.
Если под пролетариатом понимать фабрично-заводской~ рабочий класс, с
устойчивым ядром квалифицировадцых потомственных рабочих, с известным
опытом борьбы за свои права и политическую самостоятель-ность, то
"новобранцев индустриализации" можно и нужно определить как
предпролетариат. Подчеркну: как предпролетариат, который существует не
просто
178
рядом с рабочим классом, не просто на рынке труда, а внутри срочно
расширявшегося и обновляемого социалистического промышленного сектора.
По своей профессиональной подготовленности, по уровню образования,
наконец, по степени нужды, ко-торая заставляла соглашаться с любыми
условиями труда и оплаты, люди, прибывавшие на стройки пер-вых
пятилеток, в принципе ничем не отличались от деклассированной
"Плебейской" Массы, которую полтора-два века назад начали поглощать
западноевропей-ские централизованные мануфактуры и работные
дома. Но парадокс заключался в том, что это был еще и новоиндустриальный
предпролетариат. Он появился на российской хозяйственной арене уже
после того, как на ней утвердился фабрично-заводской рабочий класс,
после того, как этот класс совершил социалистическую революцию.
По взятому широко социально-историческому счету "новобранцы
индустриализации" были как бы отцами, родившимися позже детей.
Социально-архаичный ра-бочий слой поднимался на волне начинающейся
тех-нической реконструкции. Он не просто трудился - он "созидал
будущее". Вчерашний аграрный люмпен, ко-торый в силу своей крайне низкой
квалификации и культуры "мог быть использован лишь по воле госу-дарства
на назначаемых им работах" (Ф. Энгельс), ощущал за собой
распорядительную мощь этого госу-дарства, поручившего ему рыть котлованы
на перед-нем крае индустриального прогресса.
Поэтому с сознанием своей миссии, с беззастенчи-востью государственного
фаворита он предъявлял се-бя остальному рабочему классу в качестве его
самого передового, социально-эталонного отряда. Трудармейский
коллективизм, уравнительное понимание спра-ведливости, ощущение
обновительного вселенского пе-реворота, казарменно-коммунистические
представле-ния - все это скреплялось теперь политическим авто-ритетом
строящейся Магнитки и превращалось в ум-ственный стандарт, который новое
рабочее большин-ство задает старому, коснеющему меньшинству.
Выдвижение новоиндустриального предпролетариата на позиции пролетарского
гегемона вело к серьез-ной деформации рабочего класса. Значительная
часть этого деформированного пролетариата искренне под-держивала
деформированную модель социализма, от-
179
(стр 180-181 отсутствуют)
--------
но еще и варварской расточительности в отношении людских ресурсов,
которую он мог себе позволить. О ней же говорит и масса раскулаченных,
ссылавших-ся в гибельные места с издевательской экономической
бессмысленностью.
И конечно же государство через систему вербовки могло заполучить любое
количество дешевой рабочей силы для строительства новых индустриальных
объек-тов. Цинически репрессивное давление на деревню бы-ло постоянной
предпосылкой экономического давления на неквалифицированного
промышленного производи-теля. Оно снижало цену его труда и усугубляло
его из-начальное бесправие перед лицом государства-работо-дателя.
Каким образом это должно было_ влиять на способ существования
новоиндустриального предпролетария и на формирующиеся у него
социально-правовые уста-новки?
Обладатель неквалифицированной рабочей силы включался в
производство на началах полной неправюмочности. Или, если выразить это с
ясностью "пара-докса, в качестве производителя он просто не имел права
на право. Он не мог ни торговаться об условиях применения своего труда,
ни тем более требовать их 'изменения. На его долю оставались лишь
просьбы, легитимируемые крайней бедственностью материального
положения.
' Изначальная, объективно заданная неправомочность и явилась
первоистоком многопланового право-вого нигилизма, к которому должны были
склоняться (и которым на деле страдали) "новобранцы индустриализации".
Чтобы понять действовавшие при этом мотивационные механизмы,
необходимо прежде всего проследить, в какой последовательности могло
развер-тываться простительное, петиционное сознание новоиндустриального
предпролетария.
Цервое петиционное притязание, которое он должен предъявлять
государству-работодателю,- это прошение о гарантиях труда и
прокормления, о сохра-нении за ним самой возможности находиться на
про-мышленной стройке (а не в толпе безработных или голодающей
деревне). Можно сказать, что, полагая это притязание в качестве
приоритетного, новоинду-стриальный предпролетарий выступал в качестве
на-следника "социально беспризорного", временно люмпенского рабочего
класса периода разрухи. Но одно-временно он заявлял о себе и как о
наиболее удачли-вом (и в этом смысле привилегированном) слое
бедствующего "раскрестьяненного крестьянства".
Простая гарантия труда (то есть любой и всякой,' пусть самой
Невыгодной; "промышленной занятости)' образует базис, над которым
надстраиваются все дру-гие петиционные притязания
дисквалифицированной рабочей силы. Ее обладатель готов отказаться от
лю-бой из этих вторичных просьб, если она придет в про-тиворечие с самой
возможностью промышленных за-нятий. Слова "лишь бы была работа" звучат в
его ус-тах с той же горькой непреложностью, с какой слова "лишь бы войны
не было" звучали в устах женщины матери в послевоенные 50-е годы.
Исходная неправомочность дисквалифицированной рабочей Силы
сказывается, далее, на том, как ее об-ладатель мыслит справедливость
оплаты. Формула "От каждого - по способностям, каждому - по труду",
вынощедная фабрично-заводским рабочим классом еще в условиях
капитализма и сделавшаяся затем основным
императивом_р^щмЖIиаеской_распределилительной справедливости,
новоиндустриального предпролетария устроить не может.
^
Ведь неквалифицированность - это крайне низ-кий уровень самой
индивидуальной способности, реа-лизуемой посредством труда, ее, если
угодно, "нуле-вая величина". Поэтому неквалифицированный работ-ник
заинтересован в том, чтобы средства существова-ния доставались ему
совершенно независимо от конеч-ных результатов деятельности, в порядке
благотвори-тельного возмещения затраченных физических сил. Не количество
и качество труда, а степень производительного износа самого работника
становится при/ этом реальной мерой оплаты.
Императиву социалистической распределительной справедливости
предпролетарий предпочитает коммунистическое требование: "От каждого -
по способности, каждому - по потребности", но только взятое в/ его
крайней,_убого-примитивной форме_"От каждого - по_его силе, каждому -
по его нужде." при этом предполагаемое общее возмещение затраченной
физической силы должно носить уравнительный ха-рактер (такое, например,
продовольственное обеспе-чение по карточкам, господствовавшее на
новострой-
ках первых пятилеток), а специфическое удовлетворе-ние крайней нужды -
осуществляться в форме.состра-дательных предпочтений (дополнительное
питание, первоочередность бесплатного медицинского обслу-живания, лучшие
условия отдыха, денежные вспомо-ществования и т. д.).
Что касается более высоких рабочих прав, то они, по строгому счету,
вообще лежат за пределами пети-ционных притязаний, возможных для
новоиндустриального предпролетария. Уже законодательное нормирование
рабочего .дня должно представляться ему избыточно-щедрой милостью
государства. О правах граждански-публицистических, таких, как
возмож-' иость использовать печать для выражения рабочих
требований, организовывать демонстрации, митинги, забастовки, и
говорить не приходится. Непременно предполагаемая в них активная
правомочность проти-воречит исходному, объективно заданному бесправию
дисквалифицированной рабочей силы и превраща-ет их в
недосягаемую политико-юридическую роскошь.
Крайне затруднено и включение в круг предпролетарского петиционного
сознания неотчуждаемо лич-ных прав-свобод (совести, слова, собственности
и т. д.). Этому препятствуют не какие-либо привходящие об-стоятельства,
а изначальная деперсонализированность неквалифицированного работника.
Ведь по способу включения в производство он, как отдельный индивид,
является абсолютно замещаемым существом, челове-ком бея личности
"Нет людей незаменимых" - эта формула часто звучала в 30-е годы и
являлась аксиомой сталинской кадровой политики. В применении к любому
высоко-квалифицированному, тем более инициативно-творче-скому, работнику
она была максимой волюнтаризма. Но новоиндустриальный предпролетарий не
имел ни-каких оснований сетовать на ее произвольность: он действительно
был абсолютно заменимым производи-телем, на место которого можно во
всякий момент и без всякого ущерба для дела поставить любого дру-гого
человека, если только это не калека и не ума-, лишенный. Естественно
поэтому, что предпролетарские, притязания должны были иметь анонимный
смысл и исключать мотив личной обеспеченности и личной не-зависимости.
