И , с менталитетом образцового вояки, подымается из окопа в полный рост
на врага и идет буквально в штыковую атаку. Так привык по жизни и порой
срывается у него что так в критический момент всегда и надо -имеет
наверно свои резоны.. Боевой офицер,штыком заколовший фрица-десантника
в 1941(Побиск Кузнецов тоже такой был и тоже в окопах под Ржевом штыком
заколол немца).
Плюс надо делать скидки на "фигуры разговорной речи". Там в интервью
пара-тройка таких мест, см.насчет "достаточно было бы танка с двумя
снарядами" .
Аналогичные места попадаются и в других устных выступлениях ААЗ,про
1993.
Potato сообщил в новостях
следующее:100492@kmf...
> 2. Цитата:
>
> когда Горбачев подписал указ о самороспуске, поэтому толпа хулиганов
разогнала ЦК. А если бы там было не две тысячи, а как минимум двадцать
тысяч - они бы сами, своими карандашами эту всю " вынесли, правда?
> ___________
>
> а) Если бы в ЦК было бы больше людей, то Ельцын послал бы больше
разгоняющиx.
> б) Не надо забывать, что если бы ЦК был бы действительно против
Горбачева или xотя бы за соxранение СССР, то он бы Горбачева снял. Все
дело в том, что в аппарате ЦК было достаточно людей, которые ставили
своей задачей разрушение советской системы. Так что в некотором смысле
ЦК разогнал себя сам...
мне трудно судить, что "было бы если бы" тысяча (десяток тысяч) вояк с
зиновьевским характером ,пусть даже " с карандашами",были на Старой
площади и т.п. с той или другой стороны противостояния. На прямой вопрос
"развить-уточнить" свою позицию по противостоянию в 1993 (я просил
написать статью для спец.номера альманаха "Черный октябрь",зная позицию
ААЗ " надо было....")
он мне уже в незаписанной части беседы ответил сухо, что развивать эту
тему не хочет. "Я уже все что хотел по этом у поводу - в напечатанном
сказал",ответил ААЗ.
приложение
Этот материал проходил на ВИФе в рамках подготовки к августовскому
интервью. Отрывок из автобиографической книги А.А.Зиновьева.
--------------
...
Война оказалась неожиданной. Но для кого и в каком смысле? Она оказалась
неожиданной для высшего руководства страной, которое надеялось на
больший срок мира с Германией. Она оказалась неожиданной в том смысле,
что мы были много слабее, чем думали, а противник оказался много
сильнее, чем его нам изображали.
Для нас, солдат, никакой неожиданности тут не было. Незадолго до
начала войны наши части инспектировал сам Г.К. Жуков. Тогда он был
командующим Киевским военным округом. Я помню, как он с группой
генералов и офицеров ворвался в нашу казарму - был мертвый час после
обеда. Мы вскочили. Он выругался матом, сказал, что "мы зажрались", что
"война на носу", а мы живем "как кисейные барышни". На другой же день
части были приведены в боевую готовность. Нам выдали "смертные
медальоны" - медальоны, в которых были бумажки с нашими данными, включая
группу крови. Все машины были приведены в боевую готовность. Мы покинули
казармы и пару дней жили в полевых условиях ("как на войне"). Потом нас
снова вернули в казармы, танки и бронемашины законсервировали.
VII. ВОИНА
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Войны ждали с минуты на минуту. А когда она началась на самом деле,
она разразилась как гром среди ясного неба. Я не могу описать первые дни
войны отчетливо и систематично. Да в этом и нет никакой необходимости:
общеизвестно, что это была неслыханная паника и хаос. Это была паника не
от животного страха, но паника от хаоса и бессмысленности
происходившего. Вдруг обнаружилось, что вся система организации больших
масс людей, казавшаяся строгой и послушной, является на самом деле
фиктивной и не поддающейся управлению. Это была паника самого худшего
сорта - паника развала системы, казавшейся надежной. Впавших в панику от
страха людей можно было остановить. А тут люди, не знавшие страха,
оказались в состоянии полной растерянности. Люди вдруг потеряли какую-то
социальную ориентацию в огромной хаотичной массе людей и событий.
Ощущение было такое, будто какой-то страшный ураган обрушился на землю,
поломал и перепутал все, лишил людей пространственно-временных
координат. Куда-то вдруг исчезла вся гигантская командная машина, и
командовать людьми стало некому. В этом паническом хаосе мы были
предоставлены самим себе.
Отдельные эпизоды этих дней описаны в моих книгах, и я не буду здесь
повторяться. Ограничусь краткими замечаниями.
Наше бегство перешло в отступление с боями - приходилось как-то
обороняться. Ожидалась атака немец-ких автоматчиков. Наше сильно
поредевшее подразделение было не способно долго обороняться. Было
приказано отступать, оставив прикрытие. Несколько человек вызвались
добровольцами, я - в их числе. Мы, оставшиеся прикрывать отступление
части, приготовились сражаться до последнего патрона и достойно умереть.
Это не слова, а вполне искреннее решение. Я заметил, что активная
готовность умереть снижает страх смерти и даже совсем заглушает его. Мне
не было страшно умереть в бою. Страшно было умереть, будучи совершенно
беззащитным и не имея возможности наносить удар врагу. Это мое состояние
идти навстречу смерти было лишь продолжением и развитием моего детского
стремления преодолевать страх, идя навстречу источнику страха. Скоро
показались немцы. Мы начали стрелять. И они открыли стрельбу.
Мне не раз приходилось читать описания психологического состояния
людей в первых боях. Может быть, в этих описаниях была доля истины. Но
со мной, так же как и с моими товарищами, ничего подобного не было. Мы
начали стрелять так, как будто были старыми солдатами, привыкшими
убивать. И дело было не только в том, что враги были на расстоянии, мы
не видели их лиц и не знали, в кого именно мы попадали. Потом мне
пришлось участвовать в уничтожении группы немецких автоматчиков,
оторвавшихся от своей части. Два немца залегли около будки высокого
напряжения. Я и еще один солдат встали во весь рост и пошли на них с
винтовками. Они не стреляли, может быть, растерялись от неожиданности.
Мы прикололи их штыками. Произошло это так быстро, что мы просто не
имели времени испытать все те психологические переживания, которые так
подробно и вроде бы со знанием дела описывали писатели.
В этой операции я был ранен в плечо. Ранение оказалось не опасным.
Но плечо распухло. Я долго не мог двигать рукой. Ни о каком госпитале и
думать было нечего. Некому было даже перевязать плечо. Я был горд тем,
что был по-настоящему ранен. И был рад, что уцелел.
Еще до войны я прошел медицинскую комиссию и был признан годным к
службе в авиации. Тогда говорили, что по личному приказу Сталина всех
молодых лю-
[203]
дей, годных по здоровью и имеющих среднее образование, послать из частей
в авиационные школы. Я служить в авиации не хотел и не воспринял решение
комиссии всерьез. А с началом войны я вообще забыл об этом. И вот в
самый, казалось бы, критический момент начала войны меня вызвали в штаб
полка, выдали мне на руки мои документы, посадили на грузовую машину,
где уже сидело несколько таких же счастливчиков, и куда-то повезли.
Оказалось, нас направляли в авиационную школу. Явление это заслуживает
внимания: в такой критический момент высшее командование думало о том,
чтобы начать готовить летчиков для еще не созданной новой авиации,
соответствующей требованиям времени. Значит, еще тогда думали о том, что
война будет длиться долго. Должен заметить, что даже в самые трудные
периоды войны ни у меня, ни у тех, кто окружал меня, не было сомнения в
будущей победе. Воспитание, какое мы получили в школе тридцатых годов,
давало знать о себе, несмотря ни на что.
Мудрость командования, однако, прекрасно уживалась с великой
глупостью. Вместо того чтобы направить нас в тыл, нас направили на тот
же фронт, только на несколько сот километров севернее. Когда мы прибыли
(со множеством нелепых приключений) под Оршу, немцы уже были там.
Авиационную школу уже эвакуировали. Наша армия готовилась к обороне
города. Нас включили в особый батальон, составленный из такого же
"сброда", как мы. Документы у нас отобрали, и они затерялись где-то.
Батальону было приказано занять район, в котором, по данным разведки,
предполагалась высадка немецкого десанта.
После выполнения задания остатки батальона двинулись обратно в
расположение главных сил дивизии. По дороге нас задержали части НКВД,
обезоружили нас и хотели тут же расстрелять как переодетых диверсантов
или как дезертиров: мы были одеты в форму тех родов войск, где служили,
и выглядели действительно как сброд отбившихся от частей дезертиров. Не
знаю, почему они не выполнили это решение.
После сдачи Орши мы отступали в направлении к Москве. Я тогда
установил для себя, что война - это на пять процентов сражения и на
девяносто пять процентов - всякого рода передвижения и работы. А из
[204]
пяти процентов сражений противника в лицо видит лишь ничтожная часть
воюющих. Большинство солдат погибали, ни разу не увидев врага, а
многие - даже не сделав ни одного выстрела.
Пустяки почему-то часто лучше запоминаются, чем серьезные явления. Я
не могу сейчас достаточно точно описать ни один бой, в котором мне
пришлось участвовать. Зато до мелочей помню многие нелепые и смешные
случаи. Например, помню, как в расположение нашей части въехали два
грузовика с деньгами - эвакуировали какой-то банк. Попросили принять эти
деньги, так как они с таким грузом вряд ли смогут пробиться из
угрожающего окружения. Какой-то интендант в чине капитана (я сейчас вижу
его отчетливо) написал на клочке бумаги расписку, что он принял
столько-то мешков денег. У интенданта было такое выражение лица, что
никаких сомнений относительно его намерений быть не могло. Мы сказали
нашему взводному командиру об этом. Он лишь усмехнулся: мол, если этому
идиоту жить надоело, пусть бежит с этими деньгами. Только куда?! Нам
почему-то было смешно. Я тогда выдвинул новую трактовку полного
коммунизма: при нем деньги будут выдавать по потребности, только купить
на них будет нечего. Ребята смеялись над шуткой. Про возможность доноса
все как-то позабыли.
....
Конечно, многие советские люди сотрудничали с немцами. Но многие ли из
них делали это из ненависти к советскому социальному строю?! Большинство
делало это из шкурнических соображений, из желания просто выжить, из
страха. Среди советских людей шкурников, трусов, подлецов,
приспособленцев, двурушников имеется не меньше, чем среди западных
людей. Приписывать массам советских людей поступки в силу ненависти к
социальному строю - значит сильно идеализиро-
вать их. Можно не любить советский строй и мужественно сражаться на
войне за него. Можно любить его и быть при этом трусом и предателем.
Советская официальная концепция войны утверждает, что война была
освободительная и отечественная, что советские люди были охвачены
чувством патриотизма и благодаря этому мы победили. Не спорю, в массе
народа было много патриотов. Но победа в войне была прежде всего победой
социального строя страны и лишь во вторую очередь победой патриотизма,
героизма и прочих общечеловеческих качеств.
Абсурдно также мнение, будто советские люди сражались за Родину, а
не за советский социальный строй. Ко времени начала войны
коммунистический строй для большинства советских людей стал их образом
жизни, а не политическим режимом. Отделить его от массы населения было
просто невозможно практически. Хотели люди этого или нет, любая защита
ими себя и своей страны означала защиту нового социального строя. Россия
и коммунизм существовали не наряду друг с другом, а в единстве. Разгром
коммунизма в России был равносилен разгрому самой России. Победа России
означала победу коммунизма.
Несмотря ни на какие потери в первые месяцы войны, несмотря на
превосходство немцев в технике и организации операций, в моем окружении
я не встречал ни одного человека, который не верил бы в нашу победу.
Конечно, тут играла роль боязнь людей высказываться откровенно. Но дело
не только в этом. Уверенность в победе базировалась на факторах, которые
были очевидны для всех нас и общеизвестны. Главные из этих факторов суть
способность самого коммунистического социального строя выживать в
трудных условиях и неоднородность стран, считавшихся "капиталистическим
окружением".
Поражения начала войны обычно сваливают на высшее руководство страной и
на Сталина лично. Но ведь уже перед войной в основном сложилась
коммунистическая организация населения страны и система власти и
управления, пронизывающая все общество. Уже тогда дала о себе знать
низкая степень деловой эффективности коммунистической системы, причем
даже в таком деле, как подготовка к войне. Эта система обнаружила
способность сравнительно быстро поднимать страну из состояния разрухи до
некоторого уровня, высокого сравнительно с уровнем разрухи. Но она при
этом быстро достигала потолка, и в действие вступали тенденции к застою,
к разрастанию бюрократии, к волоките, к очковтирательству и другие
явления реального коммунизма, о которых лишь теперь заговорили в
Советском Союзе. Впрочем, и теперь говорят о них как о недостатках,
которые явились результатом ошибок прошлого руководства и которые можно
преодолеть. Начав "думать по-новому", советские руководители так и не
рискнули углубиться до объективных законов своего общества как главной
причины уже очевидных всем недостатков.
Поражения начала войны вынудили советское руководство к тому, чтобы
использовать преимущества советского строя, позволяющего мобилизовать
все силы и все ресурсы страны на оборону и использовать их
централизованным образом. При этом не надо думать, что перед войной и в
начале войны проявились лишь негативные свойства строя, а потом - лишь
позитивные. Во все периоды действовали и те и другие. Просто в различных
условиях получали некоторые преимущества те или другие.
В оценке возможностей и способностей коммунистического строя надо
быть диалектиком в хорошем смысле этого слова, т. е. проявлять гибкость
мышления, избегать односторонности и одеревенелости мысли. Это я заметил
уже тогда на массе жизненных примеров. Вот . некоторые из них, на
которые я обратил внимание еще в годы войны. Перед войной в армии
произошла "чистка", было арестовано огромное число командиров всех
рангов, особенно высших. Это катастрофически сказалось на состоянии
высшего командного состава армии и внесло свою долю в поражения начала
войны. Но нет худа без добра. Эти репрессии привели к обновлению низшего
и среднего командного состава армии. На место малограмотных командиров
пришли люди со средним и высшим образованием. И этот фактор сыграл
важнейшую роль в войне. В свое время Бисмарк сказал, что в битве при
Садовой победил немецкий народный учитель. О нашей войне можно сказать
(разумеется, в том же метафорическом смысле), что в ней победил
советский десятиклассник, т. е. выпускник советской школы тридцатых
годов.
Тысячи летчиков стали готовить с самого начала войны. Готовили
медленно, причем не с сознательным намерением замедлить процесс
подготовки, а потому что не могли делать быстрее в силу общих принципов
организации всякого дела. Но опять-таки эта медлительность сыграла и
свою положительную роль. К концу войны накопили огромные резервы
летчиков. Аналогично произошло с самолетами. К концу войны страна имела
мощную авиацию.
..между Первой и Второй мировыми войнами имеется существенное различие.
Первая мировая война была войной между социально однотипными
противниками. Это была война за передел мира. Классически ясное описание
этого типа войны дано Лениным, и я здесь не хочу повторять общеизвестные
истины на этот счет. Что же касается Второй мировой войны, то тут
сложилась прочная традиция умолчания относительно ее социального
характера. Советская концепция вносит некоторое разнообразие,
рассматривая эту войну со стороны Советского Союза как войну
оте-чественную. Но слово "отечественная" нисколько не характеризует
социальный аспект войны.
Я утверждаю, что Вторая мировая война была социально неоднородной.
Она содержала в себе два типа войн: империалистическую войну в ленинском
смысле (войну однотипных капиталистических стран за передел мира) и
войну социальную, т. е. войну между двумя социальными системами - между
капитализмом и коммунизмом. Война гитлеровской Германии против
Советского Союза была, по существу, попыткой стран Запада раздавить
коммунистическое общество в Советском Союзе. Причем это не была война
одинаково виновных с точки зрения ее развязывания партнеров. Инициатива
исходила со стороны Запада хотя бы по той причине, что Советский Союз к
войне подготовиться не успел.
Социальная война как составная часть Второй мировой войны, причем
главная и фундаментальная ее часть, показала, что коммунистический
социальный строй способен выдерживать трудности и катастрофы эпохального
и глобального масштаба. Он родился в результате Первой мировой войны как
следствие катастрофальной ситуации в России и как средство преодоления
этой ситуации. И в годы после революции, в годы Второй мировой войны и в
последующие годы после нее он доказал со стопроцентной очевидностью, что
он есть социальный строй, как будто специально приспособленный для
самосохранения страны в условиях грандиозных трудностей и для
преодоления их. В эти годы стало также очевидно, что этот социальный
строй не способен успешно конкурировать с капиталистическим строем в
сфере экономики и поднять жизненный уровень населения выше такового в
странах Запада. Но это бесспорное обстоятельство нисколько не колеблет
первое, а именно поразительную способность коммунистических стран
выживать в условиях, немыслимых для стран Запада. И с этим объективным
обстоятельством Запад должен так или иначе считаться. Потоком слов,
скрывающих это, можно затуманить сознание людей. Но словами не уговоришь
историю эволюционировать в том направлении, как хотелось бы.
Бесспорно, что страны Запада помогли Советскому Союзу разгромить
гитлеровскую Германию. Но ведь они это сделали не из любви к коммунизму.
Сначала они приложили титанические усилия к тому, чтобы направить
гитлеровскую экспансию на Советский Союз. Стать союзниками Советского
Союза их вынудили исторические обстоятельства. Важен фактический
результат: они помогли. Вторая мировая война переросла в войну
социальную. Коммунизм вышел победителем из нее. Инициатива мировой
истории перешла к коммунизму. Капитализм оказался в позиции обороны.
Проблема реального коммунизма и его исторических перспектив стала
главной проблемой современности. И никаких иных, более глубоких,
"секретов" во Второй мировой войне нет. Всякого рода "новые" ее
концепции касаются лишь хода войны и ее второстепенных событий, а не ее
сути, или являются лишь новыми формами фальсификации истории.
......
...Были все те ужасы, о которых писали бесчисленные авторы и которые
показывались в бесчисленных фильмах. Я их видел и переживал так же, как
и другие. Кое-что досталось и мне самому. Я не могу добавить к тому, что
уже сказано на эту тему, ничего нового. Кроме того, мое сознание всегда
было ориентировано так, что все очевидные ужасы проходили мимо меня
стороной. Я видел в происходящем то, на что не обращали внимания другие,
а именно нелепость, уродливость и вместе с тем чудовищную заурядность
происходившего.
В командных верхах, надо полагать, кто-то все-таки думал о создании
авиации, способной конкурировать с немецкой и в конце концов завоевать
господство в воздухе. Нас, уцелевших кандидатов в будущие летчики, нашли
и направили в Москву, а оттуда - в авиационную школу под Горьким.
АВИАЦИЯ
В последующие годы (1942 - 1944) я учился в авиационных школах,
несколько месяцев был в наземных войсках, служил в различных авиационных
полках. Многочисленные мелкие эпизоды, имевшие место со мной в эти годы,
дали мне много материала для литературы. Но в реальности они были
чрезвычайно прозаичными. И в них не было ничего такого, что сыграло бы
принципиальную роль в моей личной эволюции. Я расскажу лишь о некоторых
событиях этих лет, чтобы описать мой образ жизни и мыслей в эти годы.
Особыми способностями в летном деле я не могу похвастаться. Но летал
я вполне прилично. В эти годы рухнуло представление о летчиках как о
существах особой
породы, так как летать стали обучаться не исключительные единицы, а
массы случайно отобранных людей. Большинству из них пришлось стать
летчиками в силу обстоятельств, а не по призванию. Лишение летчиков
ореола исключительности сказалось, в частности, в том, что ликвидировали
особую авиационную форму и всякие привилегии. Оказалось, что летать
могут научиться практически все здоровые люди. Процент неспособных
оказался незначительным, причем многие симулировали неспособность из
боязни попасть на фронт и быть сбитым.
Другое открытие сделал я сам. Заключалось оно в том, что процесс
обучения можно было сократить буквально до нескольких недель и
упростить. Я встречал некоторых летчиков, которые как-то ухитрились
научиться летать на боевых машинах, минуя всякие предварительные и
промежуточные. Процесс обучения растягивался в авиационных школах не
из-за человеческих возможностей, а из-за недостатка машин и горючего, а
также из-за соображений создания резерва летчиков. Как это и характерно
для советской системы, бросающейся из одной крайности в другую, к концу
войны в стране образовалось перепроизводство летчиков и из авиации стали
увольнять даже опытных и заслуженных офицеров.
Я летал на различных типах самолетов, уже к тому времени устаревших.
В конце концов стал летчиком на штурмовике Ил-2. Это была машина
замечательная. Скорость ее, правда, была незначительная - немногим более
четырехсот километров в час. Зато она имела мощное вооружение, была
бронированной в самых важных местах, имела очень высокую степень
выживаемости. Машина была предназначена специально для борьбы с танками,
для бомбежки мостов, железнодорожных узлов и вообще для уничтожения
небольших объектов, когда требовалось точное попадание бомб. Очень скоро
Илы стали грозой для немцев. Они их прозвали "черной смертью". Илы
сбивались истребителями, зенитным огнем и даже из танков. Средняя
продолжительность жизни летчиков на фронте была менее десяти боевых
вылетов. В наших наземных частях их называли смертниками. И. несмотря на
это, Илы сыграли огромную роль в войне. Они были созданы именно для
условий этой войны. После войны они очень скоро были сняты с вооружения.
...
ПОСЛЕДНИЕ БОИ
Хотя война перенеслась на территорию Германии, немцы воевали с
ожесточением. Временами нам приходилось туго. Во время одного из боевых
вылетов нем-
цы сбили сразу четыре наших самолета. В этот вылет подбили и меня. В
моей машине насчитали более тридцати пробоин.
Около Берлина мы впервые увидели в воздухе немецкие реактивные
самолеты Ме-262. Они вызвали у нас восхищение, а не страх. Война
кончалась, и эти чудесные самолеты не могли изменить ее очевидный исход.
Мы дважды подвергались их атакам и оба раза успешно отразили их. В 1982
году в Мюнхене мне позвонил человек, назвавшийся доктором Мутке. Он
узнал обо мне от швейцарского генерала, читавшего мои книги и
приглашавшего меня на конференции. Из разговора с ним я узнал, что во
время войны он летал на Ме-262 как раз на нашем участке фронта. Мы потом
встречались не раз и подружились. Он, как и я, сохранил психологию
летчика той войны.
Из-под Берлина наш полк перебросили в Чехословакию, где мы встретили
капитуляцию Германии. На радости мы бросились на аэродром и расстреляли
весь боевой комплект в ознаменование победы. Но оказалось, что для нас
война еще не окончилась. Нам пришлось воевать еще несколько дней. И эти
полеты были не безопасными. Один летчик был подбит, сел в расположении
противника. Его со стрелком сожгли живьем вместе с самолетом. У меня был
поврежден руль глубины. При посадке тяга руля совсем оборвалась. Если бы
я в воздухе сделал резкое движение, то гибель была бы неизбежна.
ПЕРВЫЕ ДНИ МИРА
Война окончилась. Но я и многие другие летчики не испытывали по
этому поводу ликования. Наоборот, мы жалели, что война кончилась. Роль
смертника меня вполне устраивала. В этой роли я пользовался уважением,
мне прощалось многое такое, что не прощалось тем, "кто ползал". С
окончанием войны все преимущества смертника пропадали. Мы из крылатых
богов превращались в ползающих червяков.
Этот перелом мы почувствовали сразу. Одного заслуженного летчика
посадили под арест и затем судили офицерским судом чести за то, что не
отдал честь штабному
офицеру, старшему по чину. Судили в назидание другим, так как армия на
глазах разлагалась. После нелепого и оскорбительного суда летчик
застрелился. Узнав об этом, я понял, что мне не место в армии мирного
времени, и принял решение при удобном случае демобилизоваться.
А.А.ЗИНОВЬЕВ
РУССКАЯ СУДЬБА
М., Центрполиграф, 1999
