О двух рецензиях на Антологию советской поэзии: Юрий Кублановский, “В советском поэтическом зоопарке” и Андрей Василевский, “Попутные соображения” – “Новый мир”, № 7, 2002
Дмитрий ГАЛКОВСКИЙ
Рецензия Юрия Кублановского начинается с общей квалификации моей скромной персоны. По мнению автора:
1. Галковский “бойкотировал отечественный литературный процесс, обидевшись на хамскую критику”.
2. Галковский постмодернист, у него ничего не разберешь. С таким человеком трудно иметь дело. Скажем, он орет посреди реки, типа “тону”, а непонятно. То ли правда тонет, то ли прикол. Вот все на берегу и смотрят.
3. Галковский – злой, подозрительный. Так какого хрена тогда обижается, что и его никто из литераторов не любит?
С Кублановским я немного знаком лично. Мы встречались в редакции “Нового мира”, в гостях у Александра Паникина. Поскольку автор тезисы не подкрепляет конкретными фактами, очевидно, это общее впечатление от нашего непосредственного общения. Мне кажется, у Юрия Михайловича впечатление сложилось весьма превратное. По-моему,
1. Галковский “бойкотировал отечественный литературный процесс”, потому что его в этот процесс не пустили, отказавшись публиковать “Бесконечный тупик”. Книгу мне пришлось издавать самому, ушло на это несколько лет. После этого табу на публикацию моих произведений стало бессмысленным, да и само общество, создавшее это табу, трансформировалось в нечто иное, “путинское”.
2. С Галковским иметь дело очень просто. Это спокойный, трезвый, немного чопорный человек, как огня боящийся всякого рода непредсказуемых ситуаций. Его стиль жизни – ежедневные прогулки по одному и тому же маршруту, общение с небольшим кругом близких людей.
3. Галковский добрый и на редкость (до попустительства) простодушный человек. Этим, кстати, и объясняется некоторая замкнутость. Я человек общительный, но при этом не способный к “игре на понижение”. Плохие люди это быстро понимают и начинают пользоваться. В результате у меня несколько раз забирали все деньги, я потерял квартиру и дачу, не говоря о всякого рода мелочах вроде ксерокса или печатной машинки. Я, например, из-за своего характера вынужден раз в полгода менять продовольственный магазин. Там раз обсчитают, два, три. Я молчу. И продавщицы начинают обсчитывать постоянно и помногу. Я перехожу в другое место.
Есть в этом и оборотная сторона медали. Хорошие люди это тоже понимают и совершенно бескорыстно мне помогают. Так, один человек, зная, что мне негде жить, оплачивает квартиру, другой подарил компьютер, третий дал деньги на издание книги. А поскольку с плохими людьми я избегаю общаться, то, в общем, я живу среди людей очень хороших. Можно даже сказать, что Галковский “окружен любовью”.
Что касается обидчивости, то мое отношение к людям другое. Общаясь с человеком, я даю ему шанс подняться. Если он этого не понимает, смотрю сквозь пальцы. Если опускается – жалею. Опускается до дна – забываю. В известном смысле такой подход к людям жесток. Я как бы вынуждаю окружающих совершать этически окрашенные поступки. Но это неизбежное следствие деятельности философа.
Теперь о критике “Уткоречи”.
Разумеется, Кублановский прав, говоря о том, что в моей антологии собраны не стихи, а вирши. В них нет глубины, нет подтекста и аллюзий, всего того, что превращает рифмованную прозу в поэзию. Однако... Вот критик пишет:
“Тексты “Уткоречи” исчерпываются еще во время пробега по ним глазами. Да они и не рассчитаны, впрочем, на медленное прочтение или на перечитку”.
Так, да не так. Вирши все-таки СОБРАНЫ. Собраны ЛЮБОВНО. Ведь сколько стихотворений вошло в антологию после предварительного просмотра? Много-много 1%. То есть все это выбиралось, выбиралось тщательно. “Пушинка к пушинке”. Вот из “Уткоречи” среднее, стандартное стихотворение М. Лисянского “Рисунок”:
На белизну нетленной кости
Рисунок чукчи нанесли.
Олени мчатся. Едет в гости
Ильич на снежный край земли.
Сидит на первых нартах Ленин,
Сидит в кухлянке меховой.
И серые глаза оленя
Пылают радостью живой.
Пыль снеговую поднимая,
Легко несется он вперед.
Олень как будто понимает,
Кого он в этот раз везет.
Это ведь очень емкий образ культурного одичания нашей бедной Родины. Когда через сто лет после Пушкина и через тысячу лет после крещения Руси начались тотемные пляски шаманов вокруг политического божка. Это, так сказать, идеологическая емкость стихотворения. А есть здесь и своеобразная эстетика, превращающая первоначальный кретинизм в разоблачительный гротеск. Представьте себе монгольскую рожицу Ленина на нартах в кухлянке, да и вообще образ “чукчи” в современной культуре. А разве не перл “НЕТЛЕННАЯ кость”, на которую талантливые чукчи нанесли изображение своего Гуру? Тут вам все – и осквернение святых мощей в 20-е, и ленинский Мавзолей, и “коммунизм” как таковой – палеолитический реликт, бивнем мамонта лежащий в историческом музее человечества.
И таких стихотворений в антологии очень много. Возьмите стихотворение о ташкентском землетрясении “Баллада о Ленине”. (20). Это уже символ шекспировский. Уцелевшие жители Помпей с проломленными черепами и перебитыми ногами ползут под сень каменного истукана, застывшего в идиотской позе “правильной дорогой идете, товарищи”.
Или стихотворение “Заокеанская рапсодия” (200), живописующее ужасы реального капитализма. Там описывается несчастный западный интеллигент, играющий на скрипке ВНИЗ ГОЛОВОЙ. Да ни один Оруэлл не придумает более емкого образа, символизирующего работу “министерства правды”: американские нелюди ходят в своей Америке на головах (как и положено антиподам).
Скажу больше. ВСЕ стихотворения антологии имеют какой-то подтекст. Только этот подтекст создан не авторами стихов, а автором антологии. Для автора “Уткоречи” стихотворения, представленные в сборнике, – диковинная фауна и флора идеологических джунглей. Сам по себе зверь или какой-нибудь куст вне эстетики. Но если его СОБРАТЬ, подать любовно, в КОЛЛЕКЦИИ, при правильном освещении… Как поэт, Кублановский наперекор рациональному непониманию моего замысла, интуитивно это, конечно, почувствовал, подобрав для рецензии удивительно верное название “В советском поэтическом зоопарке”. Именно так. И человек, собравший множество зверей в этот зоопарк, каждую зверушку по-своему любит. “В каждой конфете тема для разговора”. За каждой зверушкой своя история, свои ОТТЕНКИ и НЮАНСЫ. Помню, был я в океанариуме Московского зоопарка. Больше всего мне там понравился обычный слизняк. Он был размером с ботинок, медленно перемещался по дну, шевеля улиточьими рожками, и при этом ПЕРЕЛИВАЛСЯ ВСЕМИ ЦВЕТАМИ РАДУГИ. Буквально. А поместить его куда-нибудь в подвал “Вечерки” году эдак в 1955-м. Никто этого серого червяка и не заметит. Но если создать условия, правильное освещение, то червяк раскроется.
Так что, Юрий Михайлович, не пугайте моих слизняков и мокриц. Они все хорошие, красивые, и я их люблю. А иначе стал бы я создавать АНТОЛОГИЮ. От великой злобы антологии не составляются. Зоолог, создающий монографию о крокодилах, свой объект исследования должен ЛЮБИТЬ.
В начале рецензии Кублановский позволил себе высказаться о некоторых душевных качествах составителя “Уткоречи”. Что ж, это дает мне право высказаться о подобных качествах самого рецензента. Очень осторожно и кратко скажу, что, на мой взгляд, Кублановский человек излишне угрюмый и нелюдимый. Он пишет: “Странная книга: в ней задыхаешься, гибнешь – какое чувство юмора ни имей”. А по-моему, наоборот. Эта книга очень смешная и веселая. Где-то похожая на Зощенко, где-то на Хармса. И это впечатление многих читателей (в том числе и второго рецензента “Уткоречи”, Андрея Василевского). Студенты в МГУ в конце 80-х, давясь от хохота, читали антологию вслух. Недавно мой товарищ прочитал целиком, по его словам, залпом. Навряд ли он прошел бы насквозь длиннющий зоопарк, состоящий из унылых клеток с бесцветными вонючками.
В то же время зоопарк есть учреждение научно-просветительское. Туда ходят с целями не только развлекательными, но и познавательными. В этом смысле “Уткоречь” тоже зоопарк самый всамделишный. Стихи там разбиты по рубрикам, рубрики складываются в общую мозаику советской пропаганды. Напрасно Кублановский упрекает меня в “халтурном” предисловии к книге. “Уткоречь” антология самая что ни на есть настоящая. Как все антологии, это, кроме всего прочего, УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ. А повторение – мать учения. Некоторые стихотворения, дублированные в предисловии, рассчитаны на школьное чтение. Кублановский недооценивает уникальность собственного жизненного опыта. Поэтов МАЛО, людей его возраста тоже становится все меньше. Пройдет время, и его поколение (а затем и мое, тоже СОВЕТСКОЕ) уйдет. То, что Кублановскому кажется самоочевидным, через некоторое время (а во многом уже сейчас) потребует специального изучения, даже зубрения. “Уткоречь”, на мой взгляд, прекрасное пособие по истории советской литературы и вообще по советской эпохе. Эпохе, уже ушедшей и поэтому требующей РАЗЖЕВЫВАНИЯ. Так ли уж все дети будут взасос читать “Уткоречь”? А предисловие прочесть на переменке вполне посильно. Там в сжатой форме есть все – это мечта школьника да и студента.
Кроме того, говоря о “халтуре”, рецензент, видимо, не знает историю создания “Уткоречи”. Антология была составлена 13 лет назад. На ее основе я и написал, как кажется Кублановскому, “халтурную” статью. Навряд ли статью такого качества стали бы печатать в “Новом мире”. Так что напрасно Кублановский считает, что “Уткоречь” – это что-то вроде второго дебюта мрачного нелюдима Галковского. Скорее, ее появление в 2002 году есть результат 13-летней деятельности солнечных сангвиников из Союза писателей.
И наконец, о “концептуальном протесте” Кублановского по поводу помещения в антологии послесловия его коллеги Валентина Курбатова. С послесловием Курбатова я, разумеется, был несогласен, но счел возможным опубликовать. Хотя бы потому, что книга издана в Пскове земляками Курбатова, знающими его лично. Мнение Курбатова, видимо, из-за моей природной нетерпимости мне показалось вполне достойным опубликования. Почему бы нет? Ведь антология, если она правильно собрана, есть самостоятельное художественное произведение. И в этом качестве она немножко живая. А правда жизни сама себя защитит. Кого поставит корешком вниз, кого, как американского скрипача, вверх.
Теперь о рецензии Андрея Василевского. Василевский считает, что стихи подобраны в антологию тенденциозно. Это все стихи очень плохие. А были ведь и стихи хорошие. В них отражается подлинная жизнь Страны Советов. С этим тезисом согласиться невозможно. “Хорошие стихи” предполагают наличие у их авторов определенной КУЛЬТУРЫ. Советские же от мировой культуры отказались. От отечественной тоже. Цитирование Василевским в подтверждение своей мысли стихотворения Мандельштама выглядит кощунственно. Сервантеса поймали алжирские пираты и несколько лет держали в тюрьме. Что же, на этом основании его можно считать алжирским писателем?
Что касается “тенденциозного подбора”, то он достаточно репрезентативен. Все-таки антология насчитывает без малого 300 стихотворений. Авторов антологии – 148. Разумеется, 148 поэтов не могут быть одинаково известными. Но пропорция здесь соблюдена – десяток глыб сталинских лауреатов, именами которых называли улицы и пароходы. Далее мастера – человек 30. Затем основная поэтическая масса. И, наконец, человек 40 из поэтических клубов при деревообрабатывающих комбинатах. Подобное народное творчество тоже тиражировалось официально и являлось таким же элементом культурной жизни СССР, как, например, любительские театральные коллективы с их “Вильямом, нашим, понимаете ли, Шекспиром”.
Все стихотворения разбиты на темы. Темы эти ВСЕ. Любой пропагандистский текст, опубликованный в СССР, можно подвести под одну из приведенных мной рубрик. Причем размеры рубрик антологии ТОЖЕ соответствуют процентному соотношению того или иного направления идеологической работы.
Это делает “Уткоречь”, на мой взгляд и по моему замыслу, СПРАВОЧНИКОМ для воссоздания фона ушедшей эпохи. Вот, снимают фильм о конце сороковых годов, в сценарии ремарка: “Улица провинциального городка. Раннее утро. Из репродуктора доносится бравурный текст”. А какой? Режиссер “Уткоречь” открывает и выбирает подходящее стихотворение. Именно ТИПИЧНОЕ, ХАРАКТЕРНОЕ. Потому что других в антологии нет.
Да и для того, чтобы вжиться в образ, молодому актеру можно было бы порекомендовать прочесть “Уткоречь”. Василевский считает, что я неправильно поместил в антологию “хорошее” стихотворение Межирова. (Интересно, что в свое время это же замечание высказывал Вадим Кожинов.)
Что же это за стихотворение? Приведу его текст:
Возле трех вокзалов продавали
Крупные воздушные шары,
Их торговки сами надували
Воздухом, тяжелым от жары.
Те шары летать умели только
Сверху вниз – и не наоборот.
Но охотно покупал народ;
Подходили, спрашивали:
– Сколько...
А потом явился дворник Вася,
На торговку хмуро поглядел,
Папиросу “Север” в зубы вдел
И сказал:
- А ну давай смывайся...
Папиросой он шары прижег,
Ничего торговка не сказала,
Только жалкий сделала прыжок
В сторону Казанского вокзала...
Как это стихотворение прочтет современный молодой человек? Наверное, оно ему покажется юмористическим описанием уличного хулиганства. В этом смысле действительно стихотворение Межирова вроде бы недостойно помещения в “Уткоречь”. Не Лермонтов, конечно, но свою поэтическую задачу автор выполняет. Читать можно.
Однако в контексте антологии раскрывается подлинный смысл шедевра Межирова. Стихотворение под номером 239 помещено в подотдел “Внутренние враги. Нэпманы” отдела “Враги”. И без всякого дополнительного объяснения при сопоставлении с соседними стихотворениями с Межировым все ясно.
Сначала автор возмущается, что антисоветские частники спекулируют воздушными шарами. Где они покупают свои шары? В государственном магазине. Копеек по 5. Затем идут к трем вокзалам и начинают ими спекулировать. Цинично надувать и продавать копеек по 10, а то и по 15. Как и любая частнопредпринимательская деятельность, подобная продажа основана на обмане и эксплуатации потребителя. Шары некачественные, “летают только вниз”, а честные граждане, потерявшие бдительность в комфортных условиях социалистической экономики, за некачественными шарами становятся в очередь. А ведь по всей Москве можно купить прекрасные, замечательные шары, заботливо наполняемые советской властью кислородом. Такие шары обладают большой летучестью, да ими и дышать можно. А тут старорежимная мразь заполняет шары через гнилозубый рот своей вонью. Куда смотрит общественность! А вот и она в виде “дворника Васи”. По-простому, по-народному дали проклятой спекулянтке укорот. И противная вонючка, подобно спущенному презервативу, “жалкий сделала прыжок в сторону Казанского вокзала”.
Вот такое “хорошее стихотворение”.
“Уткоречь” – это культурный фон эпохи. В подобном фоне общий уровень культуры проявляется тотально. Можно не смотреть на достопримечательности Парижа, Нью-Йорка или Рима, а просто походить по средним, типичным для этих городов улицам. Впечатление будет не менее адекватным. В СССР же фон, быт стал вершиной и сутью. В чем типические черты социализма? В Красной площади? В Зимнем дворце? Да не имеют они к советской культуре никакого отношения. Сталинские высотки копируют американский стиль 30-х годов. Что же в советских городах типично соцалистического, где реализована СУТЬ эпохи? А вот хрущевская пятиэтажка. Точнее, БЛОК пятиэтажек. С чахлыми деревцами, строительным мусором, погнутыми детским качелями. Или центр гришинской Москвы КАК ПЕЙЗАЖ. Серые сугробы с вмерзшими окурками, покрытые льдом тротуары. Редкие фонари, кое-где пустые дома с выбитыми стеклами, бредущие в никуда пьяные люди.
В заключение Василевский приводит, как ему кажется, убийственный аргумент про своего отца – честного, порядочного человека, получавшего на 7 Ноября поздравительные открытки следующего содержания:
“Поздравляю тебя, Виталий, с Октябрьской годовщиной, мы к этому не имели прямого отношения, но это и наш праздник, мы отдали для него все: наше здоровье, нашу свободу, наше счастье; что в итоге получилось, судить не нам, но мир, кажется, потрясли...”
Антология не про то. Про другое. Вот мой отец умер, а после этого ему 12 лет присылали следующие “поздравления”:
“Дорогой товарищ Галковский!
Сердечно поздравляем Вас и Ваших близких с великим праздником Октября. Желаем крепкого здоровья, отличного настроения, успехов в труде на благо и процветание нашей Родины”.
И адрес организации, не помню уж какой. Что-то вроде “Совета ветеранов Пролетарского района г. Москвы”. 9 Мая дубль – только “Октября” заменялось на “Победы”.
Смерть социалистического насекомого даже не заметили. Гигантская пропагандистская машина продолжала свою марсианскую деятельность:
“Добрый землянин!
Серединно оздоровляем Тебе с грандиозным Одержанием. Доброй еды, крепкой печени.
Гематологический центр дистрикта Солнечная система”.
А мой отец был человеком. Как-то пошел дождь, вдруг выглянуло солнце и появилась радуга. Отец закричал: “Димка, смотри – радуга, радуга!” Взял меня за руку, мы с ним выбежали во двор и стали бегать по лужам. На небе светило солнце, сияла радуга, дождь все равно шел. Небо было странное, светло-фиолетовое. Было чувство абсолютного счастья. И я, совсем маленький мальчик, запомнил на всю жизнь: РАДУГА. Радуга, которую подарил мне отец, точнее, он подарил нечто гораздо большее – дар видеть радугу.
И в отвратительном слизняке, вылезшем из звездолета “пить кровь”, добрый и гуманный Дмитрий Евгеньевич постарался увидеть нечто достойное рассмотрения. Конечно, за защитным стеклом времени. Это по человеческую сторону аквариума слизняк красивый. А внутри такого шороха дает. Рыб там здоровых много плавало, никто этого слизняка мягонького не ел – наоборот, деликатно обплывали за метр. Небось такой слизняк, что кураре отдыхает. Лично посадил человек 200.
Василевский утверждает, что слизняки они и сами ого-го – красивые. Да нет, Андрей Витальевич, не красивые. По двум причинам. Сами они объект природы материальной и ничего красивого СОЗДАТЬ не могут. Сами по себе как СОЗДАНИЯ они могут быть интересны. Но тут закавыка – ползают они в тени великой русской культуры. И в этой тени все они серые и неинтересные. Я в “Уткоречи” тень убрал. Так сказать, навел прожектор – систематизатора. Под его лучами зверушки запереливались всеми цветами радуги. Но ведь, знаете, выключу я прожектор – и все о них забудут. Уже навсегда.
То есть они к людям относились как к животным, а я к ним, животным, отнесся как к людям. Сделал их ПОЧТИ поэтами. Ведь сколько этих советских антологий-переантологий было! Что же останется через 50 лет? Василевский говорит, что будут читать многих. Ох, боюсь, что по “Уткоречи” и будут.
