Совнарком просил Антанту об интервенции?! (*+)
http://www.gazeta-pravda.ru/pravda/pravda128.html
Первый год новой эры
— Неужели Совнарком просил Антанту об интервенции? — наверняка переспросит меня изумленный читатель. И я отвечу: “Да, просил, но при условии сохранения местных Советов и их юрисдикции. Просил в первые послеоктябрьские месяцы, когда поход кайзера на Петроград и Москву казался почти неизбежным”. В попытках противопоставить этому хотя бы шаткие англо-французские заслоны ради спасения островка Советской власти на карте истерзанной страны все средства были приемлемы. Так что по сути вопрос даже не в этом. Вопрос в том, почему Запад не воспользовался редчайшей возможностью — войти в революционную Россию на совершенно законном основании? Любопытные ответы по сей день хранятся на Темзе.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
От Великого Октября до Брестского мира
...Зябкий лондонский вечер 18 декабря 1917 года. Плотный туман, усугубленный едким печным смогом, скрывает на углу аристократической Кадоган-сквер поджарую фигуру молодого британского дипломата. Его зовут Брюс Локкарт. Из своей первой петроградской командировки он вернулся домой “на побывку” незадолго до Октябрьской революции, которую, между прочим, предсказывал почти с календарно-астрологической точностью. И вот сейчас староанглийская элита, ошарашенная большевистским триумфом, наперебой терзает Локкарта как эксперта: что же делать с Россией — этой “неверной союзницей Альбиона”, самовольно вышедшей из первой мировой войны?
Локкарт настороженно петляет по сумрачным тротуарам и парковым аллеям — объявлена воздушная тревога, а ямы от предыдущих взрывов наводят на мрачные размышления. Ощетинившиеся бомбами аэропланы с кайзеровскими крестами с минуты на минуту появятся над уставшим от затянувшейся империалистической бойни городом... Но вот, наконец, нужный дом сэра Артура Стил-Мейтлэнда хотя и с часовым опозданием, но найден. Сбросив пальто, Локкарт здоровается с пригласившими его деятелями британского истеблишмента. Долгожданный виски согревает тело и память — завязывается пристрастно-заинтересованный разговор о “петроградском феномене”. Исход беседы однозначен: такого специалиста по России следует вести прямиком к главе правительства — Ллойд-Джорджу.
И действительно, премьер принял Локкарта уже через три дня во всемирно известной резиденции на Даунинг-стрит. Вопросы посыпались косяком: “Что вы можете сказать о Ленине?”, “Насколько серьезна фигура Троцкого?”, “Прав ли вернувшийся из Петрограда эмиссар американского Красного Креста полковник Томпсон — он доказывает, что это великая глупость Антанты: не открыть до сих пор с большевиками переговоров об установлении дипломатических отношений”... В итоге Ллойд-Джордж заявил, что “место Локкарта не на Темзе, а на Неве, так что надо немедленно упаковывать чемоданы”. Но... упаковывать, с какой именно целью?
На первый взгляд, все яснее ясного: пора нормализовать диалог с единственной на тот момент властью в России, которая убедительно и в столь рекордные сроки заявила о себе от Балтики до Тихого океана. Однако почти вся британская элита категорически против возобновления полномасштабных отношений на уровне посольств. Даже заместитель министра иностранных дел лорд Роберт Сесил, который так часто сиживал во время войны с Литвиновым и Луначарским за одним столом в переполненной русскими эмигрантами Женеве, “и тот был скептически настроен относительно пользы установления каких-либо контактов с большевиками вообще. Еще больше, чем остальные государственные деятели Англии, он был убежден,— писал Локкарт,— что Ленин и Троцкий являются платными агентами Германии, сознательно действуют в ее интересах и не имеют ни собственной политики, ни амбиций”.
А коли так, то в итоге Локкарту предписывается ехать в Россию во главе “особой миссии, призванной установить с большевиками неофициальные отношения”. Но, спрашивается, на какой же правовой основе можно сделать это, коль скоро признавать Республику Советов Лондон не собирается? К счастью, выход найден: если ВЦИК и Совнарком предоставят Локкарту в России иммунитет, канал курьерской шифропочты и другие дипломатические привилегии, то такой же благоприятный режим будет обеспечен на Темзе для Литвинова. Чрезвычайным и Полномочным он был назначен, быть может, поспешно, но, на худой конец, чем плохо быть диппредставителем де-факто, если нельзя де-юре?
И вот — памятный январский ленч в ресторане “Лайонс” на многолюдном лондонском Стрэнде. С британской стороны присутствуют Локкарт и его коллега-русист Липер, а с советской — Литвинов и легендарный революционер-интернационалист, хотя и англичанин по паспорту, Ротштейн (пока еще переводчик в Форин Офисе, но впоследствии — видный дипломат в Наркоминдел СССР). Выполняя свое обещание в чисто застольном ключе, Литвинов берет льняную салфетку и размашисто пишет на ней для Локкарта рекомендательное письмо на имя Народного комиссара по иностранным делам Троцкого. Атмосфера, иными словами, весьма дружественная. Немного горечи добавил разве что официант, сообщивший, что на кухне уже не осталось заказанного гостями десерта — “дипломатического пудинга”. “Ну вот,— посетовал Литвинов,— даже ресторан “Лайонс” — и тот нас не признает”.
Как бы то ни было, к февралю 1918 года Локкарт со своей свитой добрался до Петрограда и был принят в советском внешнеполитическом ведомстве Чичериным и Петровым (оба они, между прочим, бывшие узники английских тюрем!). Но что, интересно, пишет о приезде британской рабочей группы советская пресса? С самого начала “она сознательно преувеличивала значимость моей миссии и моего должностного положения,— вспоминает Локкарт,— причем я характеризовался не только как доверенное лицо Ллойд-Джорджа, но и как влиятельный политик...”
Иными словами, информационная обстановка для подъема отношений создавалась в России идеальная. Да и сам Чичерин откровенно рассказывал Локкарту, что “переговоры Троцкого с немцами в Брест-Литовске продвигались плохо и это создавало для Англии прекрасную возможность сделать по отношению к России дружественный жест”. То и дело советский дипломат признавал, что “хотя германский милитаризм и британский капитализм были одинаково чуждыми для большевиков, но все же в тот момент германский милитаризм представлял собой для русской революции гораздо большую угрозу”.
Двухчасовая встреча Локкарта с вернувшимся в Питер Троцким состоялась 15 февраля. Вот отрывки записей добросовестного англичанина о том диалоге: “Троцкий поразил меня своей безукоризненной честностью и откровенностью во всем том, что касалось его злобы к немцам... Он переполнен несказанной яростью по отношению к Германии за все то унижение, на которое она обрекла его в Брест-Литовске... Жаль, что мы не относились к Троцкому по-умному”.
Тем временем, как известно, антикайзеровские капризы и прочие “ультрареволюционные эмоции” Троцкого дорого обошлись революции. 23 февраля Совнарком получает от немцев еще более жесткие условия мира, чем первоначально. Под влиянием “хладнокровно просчитанной логики Ленина ВЦИК принимает эти ка-бальные пункты 112 голосами против 86. Троцкий — среди 25 воздержавшихся.
Итак, мы с вами доподлинно установили, что пресловутый ярлык кайзеровского агента никак нельзя даже посмертно приклеить ко “второму человеку в тогдашней большевистской иерархии”. Кстати, западная историография признает теперь уже официально: так называемые инструкции Троцкому на бланках германского генштабиста полковника Бауэра были на самом деле фальшивкой, изготовленной спецслужбами самой же Антанты в Стокгольме. Но, как по сей день утверждают патентованные антисоветчики, если не Троцкий, то уж, во всяком случае, Ленин тайно отрабатывал свой долг немецкому генштабу за собственное “возвращение из эмиграции в весенний Петроград 17-го в пломбированном вагоне”?!
С Лениным Локкарт встречается в Смольном 29 февраля 1918 года. “Я впервые увидел этого человека вблизи,— вспоминает британский дипломат. — В его внешнем облике не было ничего такого, что позволило бы даже отдаленно предположить сходство с неким суперменом. Невысокого роста и довольно плотного телосложения, широкоплечий, с короткой и толстоватой шеей и красновато-круглым лицом, с интеллектуально-высоким лбом, слегка курносый, с рыжеватыми усами и короткой жесткой бородкой, он казался на первый взгляд скорее провинциальным бакалейщиком, нежели вождем. И все-таки в его стальных глазах было нечто такое, что приковало мое внимание, нечто особое в его вопросительном, полуосуждающем и вместе с тем полуулыбчивом взоре, говорившем о безграничной уверенности в себе и о глубоко осознанном превосходстве”.
Прозвучал ли в ленинских словах хотя бы намек на особые отношения с Берлином? Ведь если бы таковые и впрямь существовали, то почему бы лидеру большевиков не бравировать этим дополнительным козырем в беседе с эмиссаром Антанты? В действительности же Владимир Ильич сказал, судя по записям Локкарта, следующее:
— Да, немцами нам предъявлены именно такие условия мира, которые можно ожидать от милитаристского режима. Эти условия скандальны, но их необходимо принять... Как долго продлится мир? Неизвестно. Но в любом случае правительство надо перевести в Москву, с тем чтобы консолидировать Советскую власть. Если же немцы возобновят войну в попытке навязать России буржуазное правительство, то большевики будут сражаться, даже если нам и придется отступить к Волге или Уралу. Но сражаться мы будем со своих собственных позиций и не станем разменной монетой для игры Антанты в кошки-мышки. Если западные союзники поймут это, то возникнет замечательная возможность для сотрудничества... Итак, пока германская угроза все еще существует, я готов пойти на риск партнерства с союзниками, которое на данном этапе было бы полезным и для нас, и для вас. Ну а в случае возобновления кайзеровской агрессии я даже хотел бы получить от Антанты вооруженную помощь.
...Ну и скажите мне, уважаемый читатель: способен ли говорить такое британскому диппредставителю агент Берлина?
— В дальнейшем,— признал Локкарт в своих мемуарах,— мне еще предстояло воспитать в себе большое уважение к интеллектуальной мощи Ленина. Но в тот момент я был скорее под впечатлением огромной силы его воли, его безграничной решимости и отсутствия эмоций. Он представлял собой полную антитезу Троцкому, который странным образом молчал, присутствуя на нашей беседе. Троцкий — это был один темперамент, темперамент индивидуалиста и артиста, на тщеславии которого даже я мог порой играть с некоторым успехом. Ленин же был как бы безличным и почти лишенным человеческой плоти. Его самолюбием была защищенность от любой лести.
(Продолжение следует)
Павел БОГОМОЛОВ.
(Корр. “Правды”).
г. Лондон.
