Сейчас мы просим выступить Сергея Ервандовича Кургиняна, кандидата физико-математических уже наук, ближе к технократии, как я понимаю, президент Международного Общественного Фонда «Экспериментальный творческий центр». Доклад на тему «Постмодернизм как политика». Пожалуйста, Сергей Ервандович.
Сергей Ервандович Кургинян: я тут так не могу, как предыдущий оратор, поэтому я восхищаюсь такой способностью. Но мне кажется, что ели не задать какие-то, может быть даже избыточно жесткие ориентиры, то, так сказать, сама тема исчезает. Тема постмодернизма такая лукавая, что если обсуждать ее сугубо рефлексивно, то вдруг оказывается, что постмодернизм – это или все, или ничего. Он так устроен, что его нельзя обсуждать только рефлексивно, он ускользает. В этом смысле он очень напоминает кривую Пер Гюнта: Нападай – кривая не так безумна; бей – кривая не бьет, и так далее. Вот в этом смысле это очень особый предмет - постмодернизм, и если его не ухватить за хвост или каким-то образом за какое-нибудь другое место, то он просто ускользает. И вдруг оказывается, что он «наше все» или ничто, или маленькое направление в пределах культуры, или всеобъемлющая наша жизнь. Короче говоря, предмет очень лукавый. Он так и сконструирован, чтобы попытка взять его с помощью рационального дискурса или приставить к нему такую гносеологическую формулировку, что оно вызывало его глубочайшую усмешку. Он смеется над всеми попытками самогносеологизации, и в сущности построен так, чтобы любая его гносеологизация воспринималась им самим как хохма. И в этом есть специфика его строения.
Поэтому тут нужны какие-то другие подходы, вот я предлагаю аксиологический, ценностный подход, и ввожу слово постмодернистский «враг». Постмодернизм – это враг. Врагом можно восхищаться, его можно изучать как угодно, когда вы понимаете, что это враг, то возникает некая специальная, так сказать, оптика. А вот до тех пор, пока вы говорите, что это явление, вот он и смеется, потому что он понимает, что он враг, а вы его явлением называете. Значит, это первое.
Второе. Почему же, собственно говоря, он враг? Потому что он ПОСТмодерн, он не постмодернизм. Он заявляет о том, что закончился проект «модерн», он при этом не говорит о том, что после этого проекта «модерн» будет какой-то другой проект. Вот он кончился, и все… Живем на обломках. Вот если кто-то помнит, пьесу Беккета «В ожидании Годо», то там живут на помойке; бегают, развлекаются и все думают: когда придет Годо? Мальчик время от времени приходит и говорит: вы только скажите, Годо не придет. Он говорит: Вообще не придет? – Нет, он когда-нибудь придет, но пока что он не приходит. Вот это жизнь на обломках это и есть постмодернизм. Вот надо обустраиваться на помойке.
Как мы обустраиваемся на помойке? Релятивно, плюралистично, толерантно, но главное, что мы при этом твердо понимаем, что понимаем, что это помойка, свалка, система обрушившихся вещей. В этом смысле место постмодернизма в постсоветской жизни абсолютно исключительное, по отношению к месту постмодернизма в любой другой жизни, потому что здесь-то он и был предпринят как способ жить на свалке. Вот буквально – на свалке. Это место, как некоторые знают, - огромный бизнес.
Вот берется свалка, с нее берутся, скажем, отдельные компоненты: ядерное оружие, я имею в виду советскую свалку, в ней накоплено огромное количество ценных металлов, их можно вывезти. Это все равно свалка и работать с ней приходится, как со свалкой. Постмодернизм прекрасно объясняет, как жить на свалке, как работать на свалке, как утилизировать свалку, он виртуозен с точки зрения всего этого. Поэтому разговор о том, что в 90-е годы мы жили не в постмодерне, а в либеральном проекте, мне кажется проблематичным. Мне кажется, что мы что-то путаем, и эта путаница политическая. Да, наверное, мог быть либеральный проект после распада СССР и тогда мы бы имели дело с буржуазной революцией, но Ельцин не Жан-Поль Марат, Бурбулис не Робеспьер, не знаю, кто там еще третий из них… Чубайс не Сен-Жюст. Все это вместе не буржуазный проект, поэтому мы не реализовали либеральную диктатуру во имя модерна при модернизации. Когда Гайдар сказал, что мы будем осуществлять вторую модернизацию России с помощью рынка, все люди, которые знают что-то в науке, они просто вылупили глаза, потому что все знают, что структурная модернизация не осуществляется с помощью рынка. Мы же стали ее осуществлять.
Я последнее время говорю и обращаю внимание, что на нью-йоркском закрытом обеде 20 февраля в Колумбийском университете, в других местах, все уже говорят: коллапс, катастрофа, а не кризис. Вот все уже об этом говорят. Ну, я не говорю об Обаме. Мне говорят, а где же катастрофа? А я говорю: а если у вас переходный период длится 20 лет, то это не катастрофа? А сколько он уже длится? Сто лет?
Постмодернизм – это искусство жить на свалке, поддерживать свалку, удерживать ее, мешать всему, что превращает свалку в порядок и утверждать при этом, что порядок – это мерзость. Это первое.
Второе. Постмодернизм – это способ диссоциации следующих понятий последовательно: гуманизм, прогресс, человек, творчество. Сначала говорится, что нет проекта вообще, значит, нет субъекта; нет истории, нет гуманизма, нет прогресса, нет человека, нет творчества. Деятелям Церкви могу объяснить, они думаю, и сами знают, что под творчеством имеется в виду всяческое творчество. Когда некоторые представители философствующих религиозных кругов начинают говорить о том, что Шестоднев это не есть история, то есть не есть время, дни Творения, эта дискуссия известна в церковных кругах, то мне кажется, что тут есть нечто, о чем стоит поразмыслить, куда это ведет, и на что это заточено.
Дальше. Постмодернизм есть супертехнология, которая является ответом на один-единственный вопрос. Если Маркс прав? Вот на этом нью-йоркском закрытом обеде и в других местах сейчас все говорят, что Маркс оживает. Об этом говорит Далай-лама, об этом говорит Райнхарт Маркс, правая рука консервативного Папы Бенедикта, об этом в сущности говорят те деятели Православной церкви, которые начали выдвигать активную социальную доктрину, даже если они не используют … Об этом говорят визиты в Латинскую Америку и объединение наших кругов теологии освобождения, и так далее и тому подобное. Возникает широкий спектр на эту тему. Вот если Маркс прав, а на нью-йоркском обеде очень смеялись по этому поводу, - получилось-то, что прав, - то господствующий класс ставит один вопрос: история отменяет господство данного класса. Нельзя ли отменить историю? Самое амбициозное из начинаний XX века простое. Если Маркс прав, и капитализм-то прекрасно читал Маркса, и там говорится о Могильщике, там есть неприятное условие – Могильщик, и этот Могильщик рождает историю. А нельзя отменить историю? Как мы помним, крот истории – это образ, который взят впервые из Шекспира …
Кокошин: Сергей Ервандович!
Кургинян: Да! И в дальнейшем, так сказать, развит Гегелем и Марксом. Нельзя ли ее отменить? Постмодернизм отменил историю, выработал для этого гуманитарные технологии, создал архаизацию и регресс как технологии. И понимает власть в XX веке как отмену развития для всех и управление миром через архаизацию и регресс. Вот если это все политически нравится, то тогда это друг. Если это не нравится, то враг. Но обсуждать это как нейтральное нечто, это значит, что он будет над вами смеяться. Спасибо.
