Pout сообщил в новостях следующее:102593@kmf...
> Концепция Бурдье
>
> > вопрос о НАУЧНЫХ результатах, достигнутых благодаря использованию
> социальных моделей Бурдье - его триады "габитус-поле-капитал".
Повторю:
> были ли (Бурдье все же с 50-х в науке) масштабные сбывшиеся прогнозы?
> какие работы бурдьеристов Вы можете назвать в качестве успешных
примеров
> применения Б-мышления?
>
> - первое исследование в полевых терминах процесса развала СССР
> (Цыганков, "Властитель дум...") . Научный бомонд не понимает, что Солж
> успешно создал новые поля,которые вызрели и напрашивались тогда в
> позднем СССРе . Он как демиург управлял процессом. Почему (конкретно,
> благодаря какой стратегии и траектории в полях) - ОН победил СССР -
см. у
> бурдьериста Цыганкова, и только там
>
"В этом смысле, творец сегодняшней России - именно Солженицын. "
Образцы поведения Солженицына, сложившиеся в результате семейного и
школьного влияний, характеризовались рядом свойств, сохранившихся в
дальнейшем - ориентацией на доминирование и публичный успех, верой в
собственную правоту, значительной гибкостю тактик, умением
маскироваться, парадоксальным сочетанием консерватизма и бунта. Лагерный
опыт привел к наиболее значительным изменениям сложившихся воззрений
Солженицына, избавившегося от коммунистических иллюзий. Одновременно он
освоил новые практики - неразборчивость в средствах, психологию
упреждающего удара, жесткость, отношение к людям, зачастую как к
средству для достижения поставленных целей (пусть и сверхличных). Более
того, такая жизнь <на краях> - безотцовщина, бедность, репрессии, война,
лагерь, уход первой жены, смертельная раковая опухоль, борьба с
<коммунистическим Драконом>, покушение КГБ, насильственная высылка -
только воспроизводила привычку солженицына распространять свой жизненный
опыт на мрачные прогнозы (в 70-ые - практически неизбежная победа
коммунизма во всем мире, в 90-ые - предгибельное состояние, обвал
России). После освобождения Солженицын, не рассчитывая на прижизненное
опубликование, писал в подполье, маскируясь работой учителя. Со временем
эта автоматическая стратегия пришла в противоречие с изменениями в
обществе, последовавшими после ХХ съезда КПСС, в том числе - с
увеличением независимости литературного поля, в котором разгорелась
символическая борьба за доминирование между догматической и либеральной
фракциями. Одновременно появилась публика, которая в силу своих
общественных запросов готова была поддержать инновативные стратегии -
новые темы, новые формы, новый стиль.
(предшественники пострадали при попытках опубликоваться на
Западе -Пастернак и др)....Солженицын этого в своей судьбе не допустит -
он опубликуется и получит премию, но эти события обратит в свою пользу.
Интересно, что Солженицын никогда первым не вступал на "минное поле", но
тем внимательнее анализировал "первые опыты", чтобы действовать
наверняка. Это- опыт самиздата на лагерную тему (Шаламов, 1956), опыт
неподцензурного журнала ("Синтаксис" А. Гинзбурга, 1960), опыт
публикации своих вещей за границей - и под своим именем (Тарсис, 1961) и
под псевдонимами (Синявский, Даниэль, 1965), письма протеста внутри
страны (патриарху Пимену - священников Г. Якунина и Н. Эшлимана, 1966),
апелляции мировой общественности (Л. Богораз и П. Литвинов, касательно
процесса Галанскова/Гинзбурга, 1968), опыт писем на общественную тему,
попавших в самиздат (Письмо Л. Чуковской Шолохову, 1966), и опыт писем
"вождям" (Письмо Сахарова-Турчина-Медведева, 1969), опыт деловой связи с
западными корреспондентами (А. Амальрик, начало 1967), опыт квартирных
пресс-конференций (первая - Амальрика, Якира и Буковского в 1969). После
XXII съезда КПСС (1961 г.) Солженицын рискнул наконец <обнаружиться> и
передал один из своих рассказов (будущий <Один день Ивана Денисовича>)
главному редактору <Нового мира> А. Т. Твардовскому, признанному лидеру
либеральной фракции.
С 1964 года действовала созданная в Ленинграде подпольная организация
ВСХСОН ("Всероссийский социально-христианский союз освобождения
народа") - но ее разгром придется лишь на начало 1967 года. Рождение
диссидентского движения произошло вследствие действий государства.
<Комсомольская> фракция <коллективного руководства> во главе с А. Н.
Шелепиным начала аппаратное наступление. Программа Шелепина включала
среди прочего предложение установить более жесткий контроль за работой
творческой интеллигенции, что было равносильно уничтожениею
приобретенной при Хрущеве определенной независимости творчества. Во
время обысков и арестов КГБ (которую тогда возглавлял шелепинец
Семичастный) захватил архив Солженицына (сентябрь 1965), что
окончательно лишило его шансов на встраивание в легальные структуры
коммунистического режима, и влияние на них изнутри. Солженицын должен
был теперь найти путь превращения своего культурного и символического
капитала и ту область, где "обменный курс" капитала был бы наиболее для
него "выгоден". Солженицын вспоминает как он <бился и вился в поисках:
что еще? что еще мне предпринять против наглого когтя врагов, так
глубоко впившегося в мой роман, в мой архив? Судебный протест был бы
безнадежен. Напрашивался протест общественный.> ("Бодался Теленок с
дубом").
<Напрашивался протест общественный> - эти три слова ознаменовали
стратегию реконверсии из поля литературы в поле политики: в литературных
кругах апелляция к <непосвященным> является нелегитимной практикой.
Таким протестом стало его <Письмо IV-му съезду писателей СССР>.
Примененный в нем стиль проповеди принес писателю оглушительный успех -
еще Вайль и Генис заметили ("60-е: мир советского человека"), что
публика была готова к вступлению художника на общественное поприще, это
было в духе того времени, характеризовавшегося взлетом гражданской
активности. Получившее широкий резонанс на Западе, письмо привело
Солженицына к осознанию новой тактики - публичной борьбы с
использованием заграничных масс-медиа против коммунистического строя.
Важно указать, что на Западе влиятельные леволиберальные круги
воспринимали его (до появления в 1974 году <Письма вождям Советского
Союза>) как сторонника социализма и критика сталинизма, и потому сделали
ему всемирное publicity и поддерживали при всех гонениях. Неверно
объяснять эту поддержку - вслед за самим Солженицыным - только
рассуждениями Шулубина о нравственном социализме в <Раковом корпусе>.
Здесь глубинная схожесть - бессознательного бунтарства, нежелания
подчиняться насилию, подчиняться власти, кладущей предел свободе
(недаром Солженицын столь вдохновенно воспел в <Архипелаге> бунт
кенгирских каторжников, начавшийся террором против сексотов). Ответ
Солженицына на его исключение из Союза писателей в ноябре 1969 года
(<Открытое письмо Секретариату СП РСФСР>) нес уже все черты политической
коммуникации: обращаясь формально к писателям, он открыто ставил под
сомнение коммунистическую идеологию. Солженицын верно оценивал тенденцию
социальной динамики - Россия стояла перед необходимостью модернизации, и
во время <оттепели> она уже началась. Для нас наиболее важным в этом
сюжете является то, что появились не только возмущенные заявления
писателей и журналистов. требования группы московских писателей гласного
обсуждения исключения Солженицына на пленуме Союза писателей, протесты
деятелей западной культуры и резкие комментарии западных масс-медиа.
Проявляется нечто новое - из поля политики Солженицына поддержали
диссиденты: т. н. "Письмо 39-и" и "Письмо 14-и" Солженицын признан
деятелями поля политики "своим". Солженицын решительно порвал с полем
литературы, и начал исход в политику.
Оппозиция (диссидентское движение) к концу 60-х обрела три основыных
направления: сторонников демократического социализма (лидеры - братья
Медведевы), правозащитное или западническое (Якир, Сахаров), русское
патриотическое (Огурцов, Осипов). Солженицын сумел поначалу поставить
себя так, что его поддерживали все направления, видевшие в нем
<властителя дум>. Солженицын действовал с поистине математической
выверенностью каждого слова и шага. Он всегда находил надлежащее место и
безошибочное время, чтобы что-то сказать или сделать, выступал по
ключевым проблемам, вокруг которых шла символическая и политическая
борьба: психиатрическое преследование инакомыслящих, угнетенное
состояние церкви, цензура, милицейская прописка, экологическая опасность
и др.; но в бой всегда вступал по своему выбору, рассчитывая, что именно
и в какой последовательности можно заявлять или публиковать. 8 октября
1970 года Солженицын достиг пика влияния в международном культурном
производстве, получив Нобелевскую премию <за нравственную силу, с
которой он продолжил традицию русской литературы>. Нобелевская эпопея и
написание <Красного колеса> лишь по видимости не относились к
повседневной борьбе за символический порядок, протекавшей в поле
политики. Для Солженицына они были источниками ресурсов, которые можно
преобразовать в политический капитал.
....Солженицын отказался от приглашения Лакшина проститься в кругу
близких в небольшом кунцевском морге, а приехал на церемонию в ЦДЛ. Он
подошел к гробу Твардовского и, под блицами фотокорреспондентов,
торжественно совершил крестное знамение над покойным. А еще два года
назад, за несколько дней до исключения из СП, он отказался принять
участие в публичном прощании с умершим К. Чуковским. (Решетовская Н.
"Отлучение") Весной 1972 Солженицын обратился с программным заявлением в
новое поле - поле религии. Сам учительный тон <Великопостного письма
Патриарху Пимену> говорит о том, что Солженицын осознал свое право
призывать и символически мобилизовывать, и был готов реализовывать
специфические практики, пользуясь все возрастающим объемом своего
влияния. Пожалуй, это письмо было тем рубежом, который зафиксировал
видимый вход Солженицына в поле политики в том качестве, которое ему
казалось наиболее подходящим - в качестве духовного лидера, пророка,
властителя дум... Но он недооценил, что возникшее поле политики не
предусматривало подобной позиции, а ждало лидера оппозиции, или хотя
бы - руководителя одной из его фракций. Однако, в 1972 году еще ничего
не было ясно. Теряется поддержка атеистической интеллигенции? Но это и
есть политика, когда можно выделить друзей и врагов, оппонентов и
временных союзников - пока существовала <слитная> поддержка Солженцына
обществом, это означало, что его установки неясны. Наконец, можно
создать <искомую> позицию, развернув специфические практики и
переопределив правила игры. Отметим, что Политбюро ЦК КПСС также
зафиксировало обретение Солженицыным позиции в поле политики, приняв
постановление <О Якире и Солженицыне> ("Кремлевский самосуд: секретные
документы Политбюро об А. Солженицыне") - поставив писателя рядом с
признанным лидером диссидентов (лидерство Сахарова в западнической
фракции придет позже). Вообще, анализ архивных материалов ЦК касательно
"дела Солженицына" выпукло показывает динамику <входа> Солженицына в
политику. За 1965-1974 гг. насчитывается 161 документ, из которых 30 %
принадлежат подразделениям КГБ (всего - 49) и 8 % - отделу культуры ЦК
(12). При этом 95 % документов отдела культуры составлены до ноября 1970
(до момента получения писателем Нобелевской премии), в то время как
всего 30 % документов госбезопасности относится к тому же периоду.
Основной их массив концентрируется с ноября 1970 по февраль 1974, что
означает "признание со стороны этой институции Солженицына в качестве
политика, ибо "чистые" литераторы были подведомствены отделу культуры
До тех пор Солженицына если и критиковали, то <справа> - стоит
обратить внимание на самиздатское <письмо Ивана Самолвина>, датированное
ноябрем 1971, в котором он обвинил Солженицына в игнорировании
еврейского вопроса в судьбах России в двадцатом столетии. А в
самиздатском сборнике (1974) <Август 14-го> читают на родине> наиболее
резкая критика представлена статьями самиздатского журнала <Вече> - за
<германофильство> и западничество <в самом мещанском смысле этого
слова>. Но именно к <правым> Солженицын в конце концов и прислушается, а
со своим прежним окружением разругается вплоть до публичной полемики.
Например, в <Октября 16> будет дана резкая критика дореволюционного
кадетизма и российского Освободительного движения в целом (Солженицын
даже откажет ему в наименовании <либеральное>, и охарактеризует как
<радикальное>, и даже - <революционно-демократическое>). Со своей
стороны, "русская партия", за единичными исключениями (Г. Шиманов, Д.
Панин) в основном признало <Письмо> своей программой.
Партийная верхушка проигнорировала "Письмо вождям Советского Союза"
, в котором Солженицын, в осознании своей силы, предложил им мирный
вариант передела сфер влияния: политическая власть остается вождям,
культурная самостоятельность по всей стране и хозяйственная инициатива
на Северо-Востоке страны предоставляется солженицынской фракции и ее
попутчикам.
Публикация солженицынского <Письма вождям Советского Союза > в начале
1974
ознаменовала реструктуризацию политических позиций в диссидентской
среде. Сахаров выступил против "изоляционистского" и "авторитарного"
духа письма, а апелляцию к патриотизму отнес к "арсеналу официальной
пропаганды". Социалисты подобно Л. Копелеву и Р. Медведеву, также были
возмущены. Конечно, в такой реакции сказалось и разочарование
существенно космополитизированной советской интеллигенции с ее
неизжитыми демократическо-социалистическими сантиментами, видевшей в
Солженицыне 60-х своего глашатая. То, что Солженицын попытался вступить
в диалог с вождями, сахаровскую фракцию не могло покоробить (они и сами
так действовали); пугало то, что солженицынский проект передела власти
практически исключал западников из нее, оставлял на доминируемой
позиции. Солженицын оскорбил их категории мышления и оценивания,
усомнился в самой ценности их символических практик - право на эмиграцию
из России, право на ни чем не стесненное самовыражение. Угроза
специфическим интересам и подвигнет тех, кто еще недавно видел в
Солженицыне "властителя дум", развернуть впоследствие против него
кампанию со всем размахом фальсификации и травли.
В публичной полемике тех месяцев Солженицын, поднявшийся во весь рост и
говорящий во весь голос - возможно, впервые отчетливо показывал, что
ему, в отличие от правозащитников, не нужно, чтобы государство соблюдало
советские законы, гораздо важнее, чтобы это государство рухнуло (и
никакие соображения о необходимости эволюции из <письма вождям> не могли
сгладить глубинный разрушительный запал текста <Архипелага>). В этом
смысле, творец сегодняшней России - именно Солженицын. Высылка
Солженицына в феврале 1974 дала ему возможность принять личное участие в
"большой" политике Запада. Резонанс от солженицынских выступлений был
связан не только с его текстовыми стратегиями, вдохновлявшимися
культурным наследием славянофилов и русских религиозных философов, но и
сложившейся ситуацией в полях власти ведущих западных стран.
Почему американские политики проявили беспрецедентный интерес к взглядам
писателя? Изгнание Солженицына из СССР пришлось на критический момент
американской жизни. Драма Вьетнама уже подходила к концу, а Уотергейт
был в самом разгаре. Кроме того, политика разрядки Киссенджера-Никсона с
Советским Союзом была под непрерывным огнем конгрессменов. Солженицын
прибыл на Запад в то время, когда происходило новое сплочение сил против
<советской угрозы>. Появление в такой ситуации недавнего Нобелевского
лауреата, прославленного бескомпромиссной борьбой с коммунистической
властью, привлекло внимание влиятельных американцев - и тех, кто хотел
торпедировать разрядку, и тех, кто хотел сделать тему прав человека
ударной. Призывы Солженицына поддерживать подсоветские народы против
правительств, помогать странам, ставшими объектами коммунистической
инфильтрации или агрессии, перестать давать льготные займы и продавать
тонкие технологии советскому блоку, принять адекватные меры против
нарастающей военной мощи Варшавского Договора - упали на благодатную
почву; аналогичную стратегию Запад, прежде всего - США, адаптировал в
80-ые, что вынудило СССР к реформам внутри и отказу от идеи мировой
гегемонии вовне. Например, если мы обратимся к анализу
внешнеполитической стратегии рейгановской администрации (подробнее см.:
Швейцер П. <Победа: роль тайной стратегии администрации США,
направленной на распад Советского Союза и социалистического лагеря>),
которая была направлена против ядра советской системы и содержала в себе
финансовую и материально-техническая поддержку <Солидарности>, военную
помощь и разведывательную информацию для афганских моджахедов, запрет на
экспорт технологий советскому блоку, препятствия на пути строительства
газопровода в Европу и т.д., то увидим что между призывами писателя,
которые калифорнийскому губернатору Рональду Рейгану не удалось включить
в республиканскую программу в 1976 из-за сопротивления Форда и
Киссенджера, и практикой Рейгана на посту президента США в подавляющем
числе моментов существует очевидное сходство.
Молодые консервативные либералы США и Великобритании почерпнули многое
для своих внешнеполитических программ. Директором русской службы
радиостанции <Свободы> стал Д. Бейли, член редколлегии
просолженицынского <Континента>, перестроивший в 1982-84 гг. ее работу в
соответствии с предложениями, высказанными Солженицыным в письме
президенту Рейгану в 1981 году.
Почему Солженицын отходит от активной деятельности после 1983 года?
Возможно, возникла необходимость разработать новую стратегию, тактику и
определить новую позицию в поле политики, которая позволила бы
эффективно бороться за доминирование в ситуации посткоммунистической
России. Символический капитал <властителя дум> нуждался в серьезной
подпитке, поскольку почти все прежние влиятельные сторонники Солженицына
отказали ему в признании в таком качестве. Для нового позиционирования
было необходимо получить поддержку иных социальных групп и политических
фракций. В качестве новой текстовой стратегии выступила многотомная
эпопея <Красное Колесо>. В ней история прошлого преподносится не только
для того, чтобы свести счеты с настоящим; узлы <повествования в
отмеренных сроках> должны были мобилизовать новое поколение ради
исполнения программы обустройства грядущей России, интегрированной
вокруг общественного идеала России ушедшей. Статья <Наши плюралисты>,
вышедшая в 1983 году, окончательно зафиксировала расставание Солженицына
с диссидентским движением, которое писатель презрительно назвал
<Демдвижем>. Он обратился к его лидерам с предупреждением, что еще
одного Февраля России не пережить.
Логично было бы наконец попытаться создать свою политическую структуру.
Но нет, Солженицын торжественно отрекается от <русской партии>, ее
вождей и своих потенциальных союзников: <вот распространенный прием
плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-нибудь -
В. Осипова, Н. Осипова, Удодова, Скуратова, Шиманову, Антонова - я может
тех авторов в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни
сборники не входил - неважно, дери цитату и лепи ее Солженицыну (...)
раз тот так написал - значит, и Солженицын так думает!> И далее -
примечательное признание об отказе от специфических политических
практик: <И усвоили, и печатно употребляют как самоясное выражение -
<люди Солженицын> - то есть как будто мною мобилизованы, обучены, и
где-то существуют, и тайно действуют страшные когорты. Да очнитесь,
господа! Если бы я непрерывно ездил на конференции, как вы все это
делаете, все организовывал бы комитеты, или мостился бы к
госдепартаментским, как вы этим заняты! - но я заперся, уже 6 лет тому,
для работы и даже трубку телефонную в руки не беру никогда.>
Неудивительно, что <досидев> до 1994 года в Вермонте, Солженицын упустил
всех тех, кого мог потенциально сплотить в одно движение - смотрите, как
<разбрелись> сейчас С. Говорухин и С. Федоров, В. Лукин и С. Глазьев, В.
Распутин и В. Астафьев.
Борьба за доминирование, которая была для Cолженицына центральной во
всех полях, где он позиционировался, требует непрерывной корректировки
стратегий, скорейшего овладения специфическими практиками и обретения
соответствующей идентичности. В 60-е Солженицын верно оценил незанятость
виртуальной позиции "властителя дум" в литературе, и развернул борьбу за
переопределение правил литературного поля, чтобы эта позиция "первый
русский писатель", на которую "назначала" партия (в тот момент -
Шолохов), могла заместиться позицией "властителя дум", которая
зависела - в русской традиции - от публики. К концу 60-х Солженицын
создал и занял эту позицию - в одном из многочисленных писем ему
находим: "Вы стали не только властителем дум, но гораздо большим - тем,
кого в прошлые времена называли Учителем жизни" (приводится в книге Н.
Решетовской "Отлучение"). Когда Солженицын осуществил свой исход в поле
политики он не оценил, что в этом поле позиции "властитель дум" нет.
Можно быть лидером фракции, "вождем Русской Партии", короче - агентом
поля политики, но нельзя быть агентом поля литературы в позиции,
отнесенной к полю политики. Интервенция Солженицына из поля литературы в
поле политики зашла столь далеко, что следующим естественным шагом
должно было стать позиционирование там с вытекающими из этого -
интериоризацией правил игры (нельзя доверять только чувству),
проведением повседневной политической работы - орган печати,
конференции, сплочение сторонников, управление фракциями в своей партии
и т.п. Кому как не Солженицыну, скрупулезно изучившего Ленина, не знать,
что следует делать в подполье, что - в эмиграции, что - в легальных
условиях.
========
обсуждение
> Как Вы думаете, а книга <Двести лет вместе>, второй том которой только
что вышел (и созданию которой тоже была посвящена часть документального
фильма), неужели это ответ нобелевского лауреата на "письмо Ивана
Самолвина", датированное ноябрем 1971, в котором он обвинил Солженицына
в игнорировании еврейского вопроса в судьбах России в двадцатом
столетии>, или тут более глубокий подтекст? Интересно, что в этом случае
Солженицын был подвергнут сильной критике с обоих сторон. С той-то
стороной всё ясно. Однако поддержки ни у <демократов>, ни у Куняева или
Бондаренко он не нашел.
В рамках описанного анализа,это четко -продолжение прежней
стратегии.Он осваивает и пытается играть на еще одном, очередном
"символическом поле". Теперь это "еврейский вопрос".
Насколько я краем уха слышал, хотя этим и не интересуюсь, было весьма
благожелаьельное отеношение ныешнего РФского истеблишмента. И весьма
настороженное некоторых кругов,близких скажем к "Еврейской
газете"(Ганапольский главред). В терминах полевого анализа,Солж с
некоторым успехом и профитом отструктурировал для себя прежде кисельное
официозное состояние по данному вопросу.
Поля -они изменяются. Появляются. Их можно и самим "появлять",не
только струкутрировать. Мораль басни про Солжа - умел не только
"математически точно"исчислять точки и время (он учитель математики),но
и сам струкутирировапть новые поля. Правда,под конец пролетел. А в 60е -
всех выстроил! да как. Попу указал на поповском поле,как правильно
религиозно вести дело! Три разноперые образовавшиеся фракции поставил
так,что для всех стал не просто свой, а гуру,"властитель дум"!И т.д.
Допустим, это наития или ситуативный расчет сверхамбициозного
игрока,когда никакой концепции"знания общества в действительности"не
было и быть не могло.. Мы ,допустим, предполагаем,что возможна более
адекватная
конфигурация будущего расклада общественных полей , чем нынешняя. Будем
исходить просто - один "теленок"смог"дуб"оббодать, группа - тоже может.
Но лучше уж ,не имея его дикой амбициозности-тщеславия, считать ,что
можно объективировать расклад нынешних полей для "сетевой струкутры".
поэтому ,осваиваем"язык",что такое "поле"и "пространство","практики".
Только пространство не географическое,а как бы географическое
Бурдье(нового структуралиста) стал быть и его применения к России
смотрим. Есть такие разработки, тут они в форуме не раз упоминались
К сожалению, долгое время это издание оставалось недоступным
читателям в Советском Союзе.
Однако сегодня каждый, кто хотел бы понять происходящее в стране,
не может обойтись без знакомства со сборником "Из-под глыб". Многие
высказанные в нем мысли до сих пор поражают новизной и актуальностью.
От составителей
Из той темноты и сырости, из-под глыб, мы и трогаем теперь первыми
слабыми всходами. Ожидая от истории дара свободы и других даров, мы
рискуем никогда их не дождаться. История - это сами мы, и не минуть нам
самим взволочить на себя и вынести из глубин ожидаемое так жадно.
...представляя Сборник на пресс-конференции, академик Шафаревич сказал,
что этот Сборник должен положить начало дискуссии о будущем России,
дискуссии, не зависящей от марксизма-ленинизма. Как сказали мои друзья в
Москве: <...мы сосредоточились на самых крупных вопросах, на тех
вопросах, которые касаются десятков миллионов людей>. Тут проблемы и
чисто русские, и мировые. Удивительным образом наши чисто русские
проблемы стали и мировыми; это из-за того, что наш горький опыт вобрал в
себя важнейшие элементы XX века и поэтому имеет значение для всех стран.
Сборник выражает некое направление русской общественной мысли.
Здесь я не называю ещё двух участников Сборника. Я могу их написать
вот так, в стороне... Я пишу... один назвался А. Б., второй Ф. Корсаков.
По условиям советской жизни они не могли себя сейчас назвать.
Ну вот, здесь шесть авторов, а я седьмой. Наше направление,
разумеется, не исчерпывается участниками этого Сборника, - к нашему
направлению примыкают и те наши единомышленники, которые вообще не пишут
статей, и те, которые не могли к нам примкнуть из-за того, что Сборник -
как вы понимаете - не готовился открыто, но закрыто. Между авторами,
конечно, есть индивидуальные расхождения по отдельным вопросам, иначе не
бывает, но значительно больше общего.
Вот титульный лист этого Сборника. Он по-русски называется <Из-под
глыб>, что не так легко перевести будет сейчас на языки. Я процитирую
маленький отрывок из вступления к Сборнику:
<Много десятилетий ни один вопрос, ни одно крупное событие нашей жизни
не было обсуждено свободно и всесторонне, так, чтобы мочь нам произнести
истинную оценку происшедшего и путей выхода из него. Но всё подавлялось
в самом начале, всё покидалось неосмысленным хаотическим хламом, без
заботы о прошлом, а значит и о будущем. А там валились новые и новые
события, грудились такими же давящими глыбами. И теперь, подойдя
снаружи, даже трудно найти силы для разбора этого всего наслоившегося.>
Вот этот образ задавленных мыслей, задавленных полвека (даже более), и
дал нам название Сборника: <Из-под глыб>. Наши мысли пытаются пробиться
под этими глыбами вверх - к свету и к общению. Тем, кто не испытал
подобного пятидесятилетия, даже трудно вообразить, насколько при
постоянном подавлении разбредаются мысли соотечественников.
Соотечественники как будто бы перестают понимать друг друга, как будто
не говорят на одном языке. Насколько мучителен был процесс - обществу
лишиться речи, когда речь была запрещена, - не менее мучительно обществу
возвратиться к речи. После такого перерыва неудивительно, что сейчас
среди инакомыслящих, ну, собственно, среди тех людей в России, кто
высказывает свои мысли, возникают такие иногда резкие различия во
мнениях. Мы отвыкли друг друга слышать и совершенно отвыкли вести
дискуссии.
В нашем Сборнике 11 статей, и я сейчас попытаюсь сделать обзор состава
его, не ставя себе задачей излагать содержание каждой статьи, а только
отмечу кое-что из главного. Разумеется, мой обзор не заменит вам чтения
ни в каком отношении.
Первая статья моя. Она самая старая из этого Сборника. Она написана
ещё прежде, чем возникла идея Сборника. Она написана в 1969 году и
посвящена ответу на брошюру академика Сахарова, напечатанную в 1968. Я в
своё время не отдал её в Самиздат, поэтому она неизвестна. Я отдал её
Сахарову только. Ну а сейчас, когда возник этот Сборник, я включил её
сюда. Могут сказать, что это поздно, - прошло 5 лет, статья устарела. Но
у нас в стране ничто не поздно. В нашей стране нисколько не поздно
отвечать сегодня на какое-нибудь высказывание 1922 года. Это звучит
совершенно свежо, в этом особенность подавленного, задушенного общества.
Можно признать, что сам Сахаров за эти 5 лет ушёл от своей точки зрения,
развился. Поэтому к нему сегодня эта статья уже относится лишь частично,
но, к сожалению, мысли эти, изложенные им в брошюре, и на Западе и в
советском обществе ещё пользуются очень широкой поддержкой. И поэтому я
считаю, что эта статья нужна сегодня всё равно.
Сахаровское выступление в 1968 году было крупным событием нашей
новейшей истории; в этой статье я перечисляю всё, что там нахожу
положительного (его много). Сахаров способствовал разрушению многих
советских мифов. Особенно, в частности, я бы отметил, что он в 68-м году
высказал призыв значительно более высокий, чем то, что стало сегодня
расхожим термином - разрядка напряжённости. В 68-м году он предложил
отказаться от эмпирико-конъюнктурной политики, перейти к щедрости и
бескорыстию. Это типично для нравственной позиции Сахарова, но слишком
высоко для деятелей сегодняшней разрядки со всех сторон.
Однако в брошюре 68-го года Сахаров, перечисляя опасные идеологии,
угрожающие миру, совсем не назвал коммунистической идеологии. Можно было
думать, что он это сделал из цензурных соображений, но, очевидно, нет;
потому что сегодня, в этом году, возражая мне по поводу <Письма вождям>,
Сахаров снова настаивает, что коммунистическая идеология уже не имеет ни
значения, ни силы, что суть советской системы уже не в идеологии.
Вот это одно из самых принципиальных разногласий между нами. Здесь
можно много сказать. Правда, Сахаров называет в своей брошюре сталинизм.
Тот, кто сказал бы слово <сталинизм> вслух в 1940 году или в 1950, - да,
действительно, сделал бы очень решительный шаг в разоблачении советской
системы. Но после 1956 года, но в 1968 уже говорить о сталинизме
несерьёзно. Если мы беспристрастно посмотрим на развитие советского
общества, мы должны будем признать, что никакого сталинизма вообще не
было и нет. Это очень удобное понятие для тех, кто хочет выручить
порочную идеологию. Это очень удобно для тех, кто с Запада аплодировал
Сталину за его жестокости, а теперь надо свалить на Сталина то, в чём
виновна идеология. Для всех коммунистов на Западе это совершенно
необходимое понятие - сталинизм, для того чтобы спасти себя сегодня. И
все компартии, которые не стоят у власти, употребляют этот термин. А те,
которые стоят, те из осторожности не употребляют.
Я сам попал в тюрьму в своё время с убеждением, что якобы Сталин
отошёл от Ленина. С тех пор я давно мог рассмотреть, как поверхностно и
наивно такое объяснение.
Дальше, в брошюре 68-го года Сахаров ещё поддерживал в ограниченной
мере насилие, употребляя вот эти термины расхожие: революционное
движение и национально-освободительное движение. И ещё расточал
дифирамбы социализму - якобы социализм чем-то отличается от <сталинского
лже-социализма>. Именно здесь Сахаров наиболее изменил свои взгляды за
минувшие 6 лет. Именно здесь мы с ним наиболее сходимся во взглядах
сегодня, что я рад отметить.
Ну, трактат его всемирно известен; и именно поэтому я в своей статье
разбираю отдельные его положения.
Вторая статья написана Шафаревичем. Она называется <Социализм>. Эта
статья из центральных в нашем Сборнике. Шафаревич - сильнейший
математический ум. Это даёт ему свежий взгляд, не обременённый никакой
социологической традицией, ни обязательными реверансами и поклонами
идолам. Статья его в нашем Сборнике содержит 40 страниц, но и она
является только отжимкой, экстрактом полной книги Шафаревича, с тем же
названием <Социализм>, которая скоро тоже выйдет на Западе.
Статья заслуживает самого вдумчивого чтения. Весь мир охотно
пользуется словом <социализм>, но с величайшим разнобоем - кто что
понимает под этим словом. В основном все сходятся только на том, что под
этим словом понимается вообще справедливое общество. Но происходит
какое-то инстинктивное отталкивание, когда предлагают разумно обсудить
слово и выяснить его смысл.
Шафаревич последовательно рассматривает на протяжении веков отдельно:
как двигались социалистические учения и как выглядели социалистические
государства. В частности, он показывает, что социализм совсем не связан,
как у нас принято говорить, с новейшей эпохой, совсем не возник якобы из
кризиса капитализма, якобы из противоречия производительных сил и
производственных отношений. Нет, социализм имеет устойчивые
характеристики черезо все века; социализм так же стар, как само
человечество.
Шафаревич приводит в рассмотрение многих классиков, в кавычках, и не
классиков социализма от Платона до Маркузе. Свежими глазами смотрит он и
на Коммунистический Манифест, - пример книги, которая находится во
всеобщем почтительном уважении, но её либо не читали, либо читали
когда-то в юности. А так вот, свежими глазами, протерев глаза, её не
находят времени прочесть, что делает Шафаревич.
Этот вопрос невольно приводит нас к сопоставлению Маркса и Ленина.
Потому что существует теперь и такая теория, что не только Сталин отошёл
от Ленина, который всё вёл правильно и хорошо, но что Ленин отошёл от
Маркса, а у Маркса всё было идеально и хорошо.
Шафаревич показывает, что созданная в СССР система и есть самый
настоящий социализм, никакое не искажение его; это и есть осуществлённый
социализм. Он выводит, что разрушение индивидуальных отношений людей и
подавление индивидуальности - совсем не средства социализма, как часто
говорят, для будущих светлых целей, - но это и есть его цели. Социализм
разрушает те стороны жизни человечества и человека, которые составляют
самую высшую и тонкую часть существа.
Шафаревич приходит к ошеломительному выводу о том, что движущей силой
социализма на протяжении веков был инстинкт смерти человечества, который
всегда присутствует во всём живом наряду с инстинктом жизни. И именно
потому, что эта сила инстинктивная, - все теоретики и защитники
социализма инстинктивно же уходят от рационального рассмотрения вопроса.
В третьей статье Агурский делает сравнительный разбор
общественно-экономических систем Востока и Запада сегодня. Он проводит
экономическое сравнение и неэкономическое, отмечает некоторые
парадоксальные психологические явления, среди которых стоит отметить
такое, что интеллигенция Востока жаждет западной системы, а
интеллигенция Запада жаждет восточной. Иногда это не совсем явно
выражено, но психологически так.
Агурский сравнивает, разбирает внутренние угрозы обеих систем. Он
напоминает то, что сейчас свойственно забывать: что демократические
системы возникли в своё время при высокой самодисциплине населения,
основанной на религиозной этике. Но с веками эти религиозные основания
размылись, забылись, самодисциплина пала, и это привело многие
демократические системы в угрожающее положение.
И наконец, в заключительной части своей статьи Агурский разбирает
некоторые черты будущих желательных общественных систем в аспектах
техническом, экономическом и общественном.
Следующая, четвёртая, статья Сборника - снова Шафаревича.
....
Шестая статья Сборника написана нашим товарищем А. Б. Это светлый этюд
небольшого объёма о духовной жизни нашей страны за несколько
десятилетий; о процессе, который начался ещё в начале XX века, но был
нарушен, подавлен и искажён революцией, гражданской войной и многолетней
тиранией. Сегодня этот процесс опять пробивается, и мы видим
восстановление религиозного чувства именно в России, когда оно так
ослабло в других частях земли.
Седьмая статья Сборника - Корсакова - это даже не статья, это
художественно написанная исповедь, как современный русский интеллектуал
приходит к церкви, - его колебания, петли, сомнения.
Восьмая статья - Евгения Барабанова. Он выступает на близкую ему тему
о корнях социальной пассивности церкви и с призывом к социальной
активности её.
Девятая статья - Вадима Борисова: <Личность и национальное
самосознание>. Это одна из центральных статей Сборника. Она большой
философской и нравственной высоты. Она поднимается гораздо выше тех
напряжённых споров по национальному вопросу, которые у нас сегодня в
стране идут. Но я тем более затрудняюсь её вам пересказывать. Автор в
самом общем виде исследует: является ли национальное самосознание
атавизмом и нравственной неполноценностью, как это сейчас широко
распространено понимать. Он исследует - откуда появилось вообще у
человечества понятие личности? Оно появилось из христианства.
Христианство знает иерархию личностей, начиная от личности Божества, и в
этой иерархии нация есть тоже личность. И история народа есть как бы
биография личности. В каждый данный момент никто из нас не есть весь
<я> - мы себя проявляем как-то хуже, лучше, полнее или беднее, и только
вся наша биография, вся наша жизнь выражает нашу личность. Так и народ в
каждый данный момент не есть вся национальная личность, а только целой
своей историей он выражает свою личность.
Все эти проблемы Борисов ставит в той обстановке, когда напряжённый
вопрос перед всеми нами в Советском Союзе: в нынешнем своём упадке
Россия умирает или не умирает?
Десятая, предпоследняя, статья Сборника - моя статья о нынешней
советской интеллигенции, о том, как менялись в XX веке объём
интеллигенции у нас, границы её, содержание и её лицо... И здесь тоже
невольно приходится вступать в дискуссию с теми, кто считает, что Россия
умерла и что русского народа больше нет. Приходится мне разбирать ту
ситуацию, как интеллигенция вросла в ложь и сроднилась с ложью
государственной. И из этого выход я вижу вообще только единственный,
путь духовного возрождения для нашей интеллигенции я вижу только один:
отказ ото лжи, от идеологии, которую насильственно в нас вталкивают и
которой заставляют служить.
Эту программу я предложил одновременно в двух документах, то есть
программу, как отказаться нашей стране от идеологии. Это призыв к моим
соотечественникам: <Жить не по лжи!> и <Письмо вождям Советского Союза>.
Оба документа были напечатаны почти одновременно, между ними была
разница всего три недели. Не заметить их связи и того, что они
направлены с двух сторон к одному и тому же, невозможно. Но - совершенно
характерно: <Письмо вождям> вызвало живейшую критическую дискуссию (я уж
не говорю - в мире, это понятно - в мире, но у нас в Советском Союзе, в
советской интеллигенции); и живейшим образом мне указывали, как надо
говорить было, - так или не так, э'то советовать вождям или не это... А
о документе, который обращён прямо к советской интеллигенции, - о нём не
было дискуссии, его не заметили, потому что обращено к нам, а не к ним,
потому что легче всего говорить, как надо учить их, а труднее всего
самим идти на жертву. Если мы сами откажемся от этой идеологии, так она
упадёт без воли вождей, совсем не нужно ждать, пока вожди откажутся от
идеологии. Это - в наших руках, мы сами можем отказаться.
Умерла Россия или жива и может возродиться - этот вопрос у нас идёт из
статьи в статью. Известен ответ Амальрика, что Россия умерла. Он вывел
это из классового анализа. Но авторы нашего Сборника, конечно, не
пользуются классовым анализом.
В одиннадцатой, заключительной, статье - <Есть ли у России будущее?> -
Шафаревич анализирует, как мы становимся рабами, как за мелкие выгоды и
страхи мелких наказаний мы становимся рабами. Он пишет, что <наша
свобода больше стиснута ложной иерархией предметов, чем пулемётами; мы
сами поверили в реальность своих цепей и не смеем их разорвать там, где
мы можем это сделать, где у нас есть на это силы>. Шафаревич напоминает,
как христианство когда-то победило мир тем, что отвергло иерархию
ценностей античного мира, и считает, что и мы сегодня можем достичь
свободы в Советском Союзе, если только отвергнем ту иерархию ценностей,
которую государство нам навязывает.
Сам крупный учёный, Шафаревич авторитетно свидетельствует об одной из
таких ложных ценностей в этой иерархии: одна из тех цепей, которые
держат нас, это - необходимость проходить стандартный путь в науке. Он
указывает, какие другие пути наука имела раньше и как она может ещё
развиваться, чтобы не представлять собою гонку миллионной толпы. А за
право участвовать в этой гонке научная интеллигенция отдаёт свою душу за
ложь.
У нас в стране сейчас все так называемые <обычные пути> для развития
общества завалены, преграждены. Выход возможен только не обычный, это
выход через жертву. До сих пор распространено так считать: для того
чтобы направить общество, для того чтобы им руководить, надо захватить
власть. Шафаревич указывает, что есть более высокий тип руководства
историей - руководство через жертву. Кто приносит себя в жертву, тот
направляет историю, для этого не оказавшись у власти, а может быть и не
оставшись в живых.
Мы снова с вами касаемся вопроса о нравственной революции. Кто знает
сегодняшнюю советскую обстановку, я предлагаю тому вообразить, чтo мы
слышим сегодня от Шафаревича, начиная с уничтожающей критики социализма
и кончая вот этими последними утверждениями. Я предлагаю вам живо
вообразить эту группу бесстрашных людей в центре Москвы, в самой пасти
Левиафана, высказывающих своё мнение об этом Левиафане, и не защищённых
ничем, кроме своего мужества и вашего общественного сочувствия.
Свою статью и весь Сборник Шафаревич заканчивает так:
<За последние полвека мы прошли через опыт, которого нет ни у кого в
мире. По представлениям старинных сказок, для того чтобы приобрести
сверхъестественные силы, надо пройти через смерть. Россия прошла через
смерть и потому может надеяться услышать голос Бога.>
Александр Солженицын предлагает журналистам задавать сначала все
вопросы, он запишет их, сгруппирует, а затем будет отвечать.
......
Вопрос: <Чем можем мы им помочь?> Если под словом <мы> понимать
живущих на Западе западных людей, то ответ очень ясный: нравственной
поддержкой, публичностью, тем, что мы запомним имена, которые я здесь
писал, и будем следить за их личной судьбой.
Вопрос <Экономиста>: <Как вы оцениваете ваш Сборник относительно
"Вех"?> Было бы нескромно с моей стороны пытаться здесь производить
сравнения. Я думаю, пройдёт время достаточное - и кто-то другой оценит
на историческом расстоянии. Могу только напомнить, что, когда появились
<Вехи>, они были встречены бешеной атакой большинства русской
интеллигенции. Я не говорю уже о большевиках, социал-демократах, эсерах,
не говорю. Но кадеты, наши либералы, восприняли с гневом. Милюков, вождь
кадетов, бросил все остальные занятия и несколько месяцев делал турне по
России со страстными лекциями против <Вех>. Большевики, по своему
обычаю, поносили их последней площадной бранью.
Но вот, отошло то время, и <Вехи> через 60 с лишним лет и сегодня
стоят как Вехи, действительно показывают нам путь.
Вопрос радиостанции <Свобода>: <Почему вы назвали Демократическое
движение "недавним"?>
Если вы читали статью Житникова в Самиздате, статья эта называлась:
<Закат Демократического движения>. Она подводила итог, что
Демократическое движение прошло какую-то фазу, какой-то этап. И вот
пришло этому движению историческое окончание или какое-то изменение
историческое. Во-первых, это выразилось в том, что почти половина
деятелей его эмигрировала. Во-вторых, оно потеряло свои распространённые
формы, в которых оно существовало, вот - письма-протесты.
Демократическое движение было таким движением интеллигенции, ещё не
расчленённой, когда вся задача была только говорить: <не можем жить под
этим режимом>, и это создавало видимое единство, так что с Запада
казалось, что все инакомыслящие думают одинаково, одинаково друг с
другом, и не так, как правительство...
И вот Житников, на которого я ссылаюсь, написал тогда, что такое
впечатление, словно какая-то пауза наступила перед новым развитием
русской общественной мысли. И действительно, за последние два года
проявилось несколько направлений русской общественной мысли. Можно
некоторые из них назвать, но я не берусь все перечислить. Во всяком
случае, есть направление, как я называю, допотопных коммунистов; есть
направление либерально-демократическое, которое отмечено именем
Сахарова, ярким именем Сахарова... Сам Сахаров - ярко нравственный
деятель, ярко нравственный.
Вопрос: <А допотопные коммунисты - это Медведевы?> В основном
Медведевы, да. Знаете, Александр Галич недавно пошутил, что в Советском
Союзе только осталось, говорит, два человека, которые придерживаются
этого мнения, - два брата Медведевых. Ну, он несколько приуменьшил - не
два, но действительно не намного больше. Это всё направление тех
коммунистов, которые ничему не научились от всей истории нашей страны,
которые считают величайшим преступлением Сталина только то, что он
опорочил социализм и разгромил свою партию, больше ничего. Они
искусственно создают видимость какой-то массовости движения
коммунистического у нас, преувеличивают число своих сторонников. Но это
всё бывшие партийные функционеры... ну, не братья Медведевы, а те
старики, которые к ним примыкают и кого они выражают, которые вот
оплакивают разгром коммунистической идеи в глазах русских людей.
Я могу сказать, что нигде в мире коммунистическая идеология не
потерпела такого поражения в глазах людей, как у нас в стране. Рой
Медведев недавно заявил, что, по его мнению, у православной Церкви нет
будущего. Посмотрим. А вот у марксизма в нашей стране, действительно, на
десять поколений нет будущего.
Потом вот - наше направление, которое сегодня я здесь представляю как
направление нравственное и с опорой на религию, и с большим уважением к
национальному самосознанию, и с желанием национального возрождения
всякому народу, который населяет нашу страну. Ну, и потом я называл
национал-большевиков. (Этим не исчерпываются, конечно, направления, ну
вот некоторые.)
Так, я возвращаюсь к ответу на вопрос: почему я говорю, что не было до
сих пор раскаяния? Мол, были статьи об этом. Вы знаете, я настаиваю, что
эти статьи как раз и были больны отсутствием совиновности, это самый
тяжёлый порог - говорить: виноваты <мы>, а не <они>. Легче всего
говорить <они>. Этой памфлетностью полна не только публицистика, и у нас
в стране, и в мире, но часто даже художественная литература.
Если вернуться к моему личному опыту, то вот, например, мои оппоненты
используют то, что я пишу о себе в <Архипелаге ГУЛаге>. Я считаю, что и
я, и каждый должен по мере возможности всегда указывать на вины и пороки
свои, своей нации, своего общества, своей партии. И я буду так делать и
дальше. Но, конечно, для лёгких оппонентов это представляет большую
находку. Они могут говорить: смотрите, вот какие они, сами о себе пишут!
Надо иметь мужество перешагнуть и идти дальше. Пусть используют.
Я бы не хотел отвечать на вопрос об оторванности интеллигенции от
народа вот почему: это один из любимых русских вопросов, ему посвящено в
моей статье, здесь в Сборнике, страниц 15, - просто это будет там...
И прилегающий вопрос: <Есть ли у вас сведения, как читают <ГУЛаг> в
России?> Ну, что слушают передачи <Архипелага> по радио, по <Свободе>,
<Немецкой Волне> и Би-Би-Си, это вы и сами знаете и не сомневаетесь в
этом. Особенно <Свободу> слушают, - не в столицах, но её слушают десятки
миллионов по глухим углам.
Однако у меня есть сведения, что и читают гораздо больше, чем я
предполагал. Рассказывают такие эпизоды: шофёр, не помню - такси не
такси, говорит: <Эту книгу надо вместе с паспортом выдавать в Советском
Союзе.> Рассказывают: лежало в палате шесть женщин. Из них четыре читали
<Архипелаг>. Ну, одна - благодаря близости к таможне; одна - с Запада
получила; а две - вообще загадочным образом: читали, и всё.
Я-то, собственно, всегда только и хотел, чтобы три тома <Архипелага>
прочли в нашей стране; я думаю, многое бы изменилось совершенно
необратимо.
Я начал сегодняшнюю пресс-конференцию с того, что этот Сборник в
машинописном виде вышел позавчера в Самиздат. Я не знаю, конечно,
сколько экземпляров, но думаю... Видите, преимущество Самиздата в том,
что это новый вид литературы. Он не нуждается в книжной торговле, не
нуждается ни в западной рекламе, ни в восточной пропаганде. На Западе
иногда эти два сильных рычага - реклама и торговля - проталкивают книгу,
не имеющую истинной духовной цены. А у нас Самиздат - или берёт или не
берёт. Понравилось, интересно - берёт. Без рекламы, без торговли и не
платя никто никому ничего.
Я думаю, что за короткое время мы узнаем; начнутся споры вокруг этого
Сборника, - значит, его читают. А на Западе в конце ноября будет книга.
Она выглядит приблизительно вот так, - здесь без начала, без конца, ещё
не сброшюрованная, - вот она, уже есть.
(Напоминают о вопросах, ещё оставшихся без ответа.)
Я пока откладывал их, думая, что мы продолжим направление нашей
пресс-конференции, очень мне не хотелось ломать, понимаете... Я хочу
остаться в нравственной плоскости - меня усиленно поворачивают к
политической... Я как раз и оставил такие вопросы, которые поворачивают
меня в политическую плоскость. О разрядке? - я уже высказывался, это не
первое моё высказывание. В прошлом году я написал статью <Мир и
насилие>. В той статье я высказал свою главную мысль об этом. Главная
мысль состоит в том, что у нас понимается такое только
противопоставление: мир - война. Антиподами считаются мир и война. Если
нет войны - значит мир. Увы, вопрос стоит гораздо тяжелее и глубже.
Война - это только частный случай того, что противостоит миру. Выше
этого стоит насилие. Война - это частный случай насилия, и вот в чём
состоит ложное политическое направление тех, кто проводит разрядку
поверхностно.
Они считают, что если задержана война, - я употребляю слово
<задержана>, ибо то, что произошло на Ближнем Востоке и на Дальнем
Востоке - во Вьетнаме и в Лаосе, - это совсем не конец войны, не
устранение её... это временная задержка, шаткая. Так вот, считают, что
если задержана война, то вот уже и мир. Но существуют в наше время такие
средства насилия беззвучные, когда душат миллионы, а внешне никакого
стона не слышно. Так вот, я отказываюсь назвать эту ситуацию миром.
Я понимаю так: если добиваться мира, то мира, который противоположен
насилию, а не войне только. Не только войне, но и всякому насилию.
Настоящая разрядка - не в том только, что не стреляют пушки, а в том,
что сердца не озлоблены и горло не сжато ни у кого. Настоящая разрядка
только тогда будет иметь место, когда нигде в мире не будет насилия,
особенно массового. Целые народы подавлены, а говорят - разрядка. Вот
это опять беда нашего сегодняшнего дня: мы близоруко смотрим, и всё в
политической плоскости. Если сегодня стон не слышен миллионный, то на
этом мы можем строить якобы разрядку.
Под властью самой страшной в мире идеологии, самой страшной потому,
что она маскируется замечательно, и вот держится уже более полувека,
когда другие сваливались за десять лет, за двенадцать... Под этой
идеологией стонут десятки народов, а деятели поверхностной разрядки
считают: вот она и разрядка!
Я не перестану изумляться высказываниям двух лейбористских лидеров и
действиям их. Один из них - Вильсон. Он приехал в Прагу несколько лет
назад и сказал: <Пора простить оккупацию. Пора нам забыть её." Он не
спросил: как думают чехи? Он с точки зрения разрядки решил, что пора это
простить и переходить дальше.
Его лейбористский брат в Австралии, новый премьер-министр Австралии,
заявил: <Пора простить оккупацию Прибалтики." Его никто за язык не
тянул. Но он хотел создать хорошие отношения с советским правительством,
поэтому сказано было: <Австралийский представитель поедет в Эстонию,
Латвию и Литву и там объяснит новую позицию австралийского
правительства." То есть это совершенно невозможно понять: кому он
объяснит? Он приедет к ведущим коммунистам, которые оккупировали, держат
эту страну под насилием, и им <объяснит>. Это уровень премьер-министра
материка - Австралии!
Вот почему о разрядке приходится говорить в другом освещении. И я, и
мои единомышленники в России, и не наши единомышленники - всё
направление Сахарова, - мы, конечно, все за разрядку. Я уже сказал, что
Сахаров предложил нечто гораздо более высокое, чем разрядка: щедрые,
великодушные отношения между мирами. Но мы за разрядку необратимую, за
такую разрядку, которую нельзя было бы тоталитарному правительству
развалить в одну ночь; а разрядку, которая опирается только на улыбки и
на подписи, можно развалить в одну ночь.
Разрядка часто выглядит как односторонняя уступка Запада Советскому
Союзу, и все подразумевают, что Советский Союз может продолжать
угнетение и дальше. Тут вселяются ложные надежды, что просто перестанут
угнетать в советской сфере и народы и людей. Образцом такой
дезинформации является выступление Жореса Медведева в иностранной
комиссии Сената, у Фулбрайта. Там, что ни слово, то всё дезинформация,
совершенно ложное вселение ложных надежд.
Недавно Людек Пахман, чешский эмигрант, написал в <Континенте>:
<Единственный шанс свободы устоять - это самой добиться своего
распространения." Если свобода не распространится, а более чем над
половиной человечества будет царить насилие, это не разрядка.
Спросили от <Экспресса>: <Как такая разрядка отзовётся на судьбе
русской интеллигенции?> Беспрепятственное признание права угнетать, как
оно сейчас имеет место, поможет дальнейшему угнетению советской
интеллигенции и удушению у нас людей. Вот так отзовётся, и никак не
иначе.
<Ассошиэйтед пресс>: <Вы сказали, Александр Исаевич, что в России уже
кончена марксистская идеология, что её уже больше нет. И вы как бы
призываете к пассивному сопротивлению, моральному подходу и к
возрождению моральному. Как вы думаете, сколько лет для этого
понадобится? Сколько поколений?>
Я, вероятно, неудачно выразился, если меня поняли так, что в Советском
Союзе идеология кончена, её больше нет. Я сказал только, что она
потеряла сторонников в русской общественности, но она нисколько не
кончена. И я благодарю спрашивающего. Я с удовольствием сейчас более
подробно отвечу на этот, мне кажется, центральный вопрос, если вы не
возражаете.
Об этой идеологии несколько наших русских авторов за рубежом
высказались так. Один: <Именно идеологией в Союзе оправдывается всё, что
делается." Второй: <У этой мёртвой идеологии мёртвая хватка." Третий: <В
окостеневших формулах эта идеология держит всю жизнь." Четвёртый: <Да, и
деология мертва, но она распространяет трупный яд."
Я сказал сегодня, что это одно из существенных расхождений между
Сахаровым и мною: представляет ли идеология главную злую силу в
сегодняшнем СССР или она уже обветшала, никто ею никого не направляет, и
к жизни страны и к политике она не имеет отношения, а только все
притворяются? Андрей Дмитриевич мне возразил: зачем я призываю
руководителей страны отказаться от идеологии? Они и сами, мол, в неё не
верят! И общество не верит. И в общем, это не серьёзно, идеология...
правительство держится только за власть.
Но я настаиваю, что это не похоже на то, как держались за власть
Цезарь Борджиа или Наполеон. Властолюбцами полна человеческая история,
но никто не устраивал такого тоталитарного ужаса, как у нас в стране.
Это мещанский примитив сегодня - сводить вождей к одному инстинкту
власти. Это кажется так со стороны, и они могут сами себя понимать лишь
как власть. Но они - рабы идеологии. Идеология направляет их. Подумайте
вот: если народы вынуждены праздновать день своей оккупации как
национальный праздник?! Какой просто власти это нужно, чтоб удержать
власть? Это не нужно. Это нужно идеологии! Вспомним страшную так
называемую <самокритику> 30-х годов в Советском Союзе - человек выходит
на трибуну и оплёвывает себя и своих близких. Разве это нужно для
власти? Власть и без этого держится. Или покаяние, такое же направление
казённого покаяния в Китае?
Вспомним государственные займы. Всего-навсего десять процентов
зарплаты брали эти займы, и можно было эти десять процентов взять любым
способом. Нет, заставляли выйти и самому, как бы от избытка, отдать то,
что необходимо, то есть душу искривить!
Идеология страшна тем, что она искривляет душу. Заставляли публично
отрекаться от родителей, от друзей! А уничтожение целых классов,
произведенное в Советском Союзе, - разве это для власти нужно? Или
сегодня - юмористический пример: происходит международная конференция по
народонаселению. Выходит советский представитель и говорит: <Голод в
мире от капитализма." Он сам так не думает, и кто послали его - так не
думают. Но он выставляет себя как чучело на посмешку, на обсмеяние,
только по службе идеологической. Американский представитель, или
какой-то другой, ловит его: <Позвольте, а почему же Советский Союз всё
время покупает у нас зерно?> Конечно, разумнее было такой глупости не
говорить, но идеология гонит всех, как рабов, и они вынуждены говорить
эту глупость, чтобы служить идеологии. У нас идеология имеет именно
мистическое значение, потому что именно она кривит души и заставляет
быть покорной каждую душу. И сам Сталин не был бы таким абсолютным
диктатором, если б он не был как бы обожествлённой истиной. И наконец,
чем же заворожен Запад десятилетиями? Просто грубой кучкой
властолюбцев, - захватили власть? Откуда же такое сочувствие к нашей
системе у западной интеллигенции полвека? Где же, когда сочувствовали
просто властолюбцам?! Сочувствуют идеологии, настолько сочувствуют
идеологии, что предлагали не раз забыть об Архипелаге ГУЛАГе, простить
ГУЛАГ! Настолько, что полтора миллиона человек отдали на расправу
англичане - чтоб идеология торжествовала.
Такая напряжённость идеологическая заложена в наш строй Лениным. В
тайном письме его о разгроме Церкви вы можете ощутить её. Разве там
желание захватить или держать власть? Там одержимая идеологическая
ненависть. И вот с тех пор полвека она прошла как стержень; держит всё
наше государство и общество. Никакие бы властолюбцы не удержались, а
идеология держит!
И главный вывод <Архипелага>: такие злодейства массовые возможны
только благодаря идеологии, потому что просто люди не могут... где-то
граница есть людская, - не могут этого делать.
Так вот, главное, что мешает нам всем жить, - это именно идеология. И
именно от идеологии мы должны отклониться, отстраниться.
Спрашивают меня: <Что ж, вы предлагаете пассивное сопротивление?>
Знаете, за словами <пассивное сопротивление> скрывается неясность. Не
очень-то пассивное, оно в том смысле пассивное, что не надо брать в руки
винтовки, не надо стрелять и убивать. Но оно очень активное. При нашей
50-летней подавленности надо совершить большое нравственное, моральное
напряжение, решиться на очень смелый шаг: чтобы только не аплодировать,
только всего... только не подписывать того, что не думаешь, и не
голосовать, за кого не хочешь.
Спрашивают меня: <Сколько понадобится на это поколений?> Вот знаете,
когда в нашем Самиздате выходы указывали такие: развивать культуру,
думать, - вот на это нужно тысячу лет, чтобы таким образом сбыть
советский режим. И когда братья Медведевы, или Рой Медведев предлагает,
в общем, ждать смягчения, которое, наверное, наступит при следующем
поколении руководителей, - вот там идёт действительно счёт на поколения.
В том пути, который предлагаю я, счёта на поколения нет, и не столетиями
это измеряется. Тут так вопрос: или начнётся это нравственное движение,
или не начнётся. Если оно в ближайшие годы не начнётся, я признаю, что я
предложил неосуществимый путь, и нечего его и ждать. А если оно
начнётся, хотя бы в десятках тысяч, то оно преобразит нашу страну в
месяцы, а не в годы. Оно произведёт лавинное движение, и будет именно не
эволюцией, а революцией.
Тут вопрос: <Влияние западных идей - положительное или отрицательное?>
Будто бы я предлагал... то есть создалось такое ложное впечатление на
Западе, будто бы я предлагал Советской России отойти от Запада. Я должен
сказать, я просто не помню случая, сам я не помню случая ни со мной, ни
с другими, чтобы так ложно был понят документ, который напечатан чёрным
по белому и можно его прочесть... Ну, буквально, и на Западе, и многие у
нас в Союзе (тут я уже объяснил почему - потому что удобнее обсуждать
это, чем <Жить не по лжи!>) читают - и другое совсем видят, чем там
написано. Можно же прочесть! Ещё раз прочесть, проверить! Можно набрать
в любой критике, хотя бы у Андрея Дмитриевича Сахарова, - мест десять,
как будто он не читал, или просто так вот пробежал, скорей-скорей... Ну,
просто ничего подобного нет, а он критикует то место. И не только он, а
и другие. Видите как: обоснование моему <Письму вождям> - здесь, в этом
Сборнике, теоретическая часть вся здесь. Вождям Советского Союза я не
мог обосновать на высоком уровне; в зависимости от моего адресата, я
должен был снизить аргументацию всю.
Солженицын А. И.
Публицистика: В 3 т. Т. 2. - Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во,
1996. - Т. 2: Общественные заявления, письма, интервью. - 1996.
С. 130-166.
ISBN 5-7415-0462-0
Признаюсь, что в свое время, читая признания Солженицына вперемешку с
его нравственными призывами, я почти не замечал противоречия между
ними, а
кое-каких подробностей и не знал. О своем общении с помощником
Хрущева
Владимиром Лебедевым Солженицын рассказывает немного. Но гораздо
больше
узнаем мы из опубликованного в 1994 году сборника материалов об
отношении
советской власти к Солженицыну "Кремлевский самосуд". Первым
материалом
(может быть, составители хотели показать, каким хорошим, советским,
"нашим"
был не оцененный партией автор) оказалось письмо Лебедева своему шефу
от 22
марта 1963 года. В нем Лебедев сообщает о своем телефонном
разговоре с
Солженицыным вскоре после выступления Хрущева (7 марта 1963)
перед
творческой интеллигенцией в Свердловском зале Кремля "Высокая
идейность и
художественное мастерство -- великая сила советской литературы и
искусства".
Напомню, что это была погромная речь, пожалуй, самая позорная речь
Хрущева
за все время его правления. На этой встрече власти с
интеллигенцией и
последовавших за ней других громили многих художников и писателей, но
не
Солженицына. Этот скандал был реакцией власти на настроения, возникшие
после
публикации "Ивана Денисовича", но сам Солженицын был у начальства
еще в
фаворе. И вот Солженицын позвонил Лебедеву, тот записал разговор и
изложил
его так:
"Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу
ему
глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам,
писателям, и
ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок
Вам
объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши
литераторы и
деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст
материал
для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят
огромные
жирные мухи.
Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах
во
время встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у
Вас
доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как
официальное
обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю.
Еще
девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни "Олень и
шалашовка".
Она не повторяет "Ивана Денисовича", в ней другая группировка
образов:
заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а
бессовестным
представителям из своей же среды. Мой "литературный отец"
Александр
Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне
передавать
ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях, и я дал ее
для
прочтения в театр-студию "Современник" О.Н. Ефремову -- главному
режиссеру
театра.
-- Теперь меня мучают сомнения, -- заявил далее А.И.
Солженицын, --
учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было
высказано
Никитой Сергеевичем Хрущевым в его речи на встрече по отношению
к
использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая
свою
ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами, стоит ли мне и
театру
дальше работать над этой пьесой".
И дальше: "Если Вы скажете то же, что А.Т. Твардовский, то эту
пьесу я
немедленно забираю из театра "Современник" и буду над ней
работать
дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-нибудь поступлю не
так,
как этого требуют от нас партия и очень дорогой для меня Никита
Сергеевич
Хрущев".
Лебедев с пьесой ознакомился и сам решил, что ее ставить не
стоит.
Автор и режиссер с его доводами согласились и от постановки отказались.
При
этом: "Писатель Солженицын просил меня, если представится
возможность,
передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам,
Никита
Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу
отеческую
заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается
быть
достойным высокого звания советского писателя".
....Солженицын, чье любое слово жадно ловилось всем миром, мог привлечь
внимание
к рассказам Шаламова, но почему же не сделал этого? Просто руки не
дошли? Я
догадывался о причине и догадку изложил в этой работе, когда Бенедикт
Сарнов
обратил мое внимание на мемуары Шаламова, где автор пишет о своей
встрече в
1963 году с Солженицыным, который учил его, как добиться
литературного
успеха в Америке.
Цитирую:
" - Для Америки, - быстро и наставительно говорил мой новый
знакомый, -
герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого,
поэтому ни
один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного
рассказа,
где герой - атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
- А Джефферсон, автор декларации?
- Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько
ваших
рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, - мягко
шелестел
голос, - в Америку посылать этого не надо...
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро
перебирали
машинописные страницы.
-- Я даже удивлен, как это вы... И не верить в Бога!
-- У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
-- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.
-- Тем более.
-- Да дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком
большой
христианской культуры, все равно -- эллин он или иудей. Только тогда
он
может добиться успеха на Западе". (Варлам Шаламов. Воспоминания. М.
"Олимп".
Издательство АСТ. 2001.)
Из этой записи видно, что Александр Исаевич не всегда был
равнодушен к
тому, будут ли его покупать на Западе, очень даже рассчитывал свой
успех
(исходя, впрочем, из ложного убеждения, что в Америке есть законы,
по
которым литература должна быть обязательно религиозной). Он не
только
заботился о своем успехе, но, похоже, ревниво относился к возможным
успехам
других, чего, может быть, даже старался не допустить.
Тем более что был на Шаламова в обиде. Тот его не признал,
называл
лакировщиком и делягой.
Солженицын на мифотворческом фоне
{М. Николсон}
Мифотворчество или мифопоэтика завладевает репутациями и образами всех
людей, чье значение перерастает обычный масштаб. Что же касается
Солженицына, то в его случае длительность и многогранность этого
процесса были беспрецедентны. В России, откуда все перипетии
двадцатилетнего пребывания Солженицына на чужбине виделись очень смутно
или не были различимы вовсе, эта тема недавно приобрела актуальность с
выходом в свет книги о Солженицыне, которая ставит своей целью
развенчать героико-привлекательный образ, созданный, по словам автора,
<коллективным воображением поклонников Солженицына> (здесь и далее книга
В. Войновича <Портрет на фоне мифа> - М., Эксмо, 2002 - цитируется без
сносок).
........Эмоции выплескивались со страниц самиздата и заголовков западных
газет, обретая существование в местах и жанрах вовсе экстравагантных5.
Появилась балетная композиция <Один день в их жизни>, которая впервые
была исполнена балетной труппой студентов Бостонской консерватории в
1974 году6, и композиция для школьного хора с оркестром <Один день одной
жизни>, которая была сочинена двумя английскими преподавателями7.
К середине 70-х имя Солженицына уже знали чуть ли не в каждом доме на
Западе, хотя в редком могли выговорить правильно. <Произношение
Солженицкин,- отметил один обозреватель, - изобрела в прошлом году
Маргарет Тэтчер, доказывая тем самым, что о сочинениях Солженицына она
зна-
ет только понаслышке, благодаря своим советникам, которые в свою очередь
спутали его с персонажем сказки братьев Гримм - Румпельштильцхеном>8.
В 1976 году был проведен опрос старшеклассников американских школ,
согласно которому 19,5 процентов школьников объявили Солженицына
общественным деятелем, вызывающим у них наибольшее восхищение, что в три
раза превысило количество голосов, отданных Президенту США9. Возможно,
тысячи из этих школьников слышали поп-группу <Ренессанс>, исполнившую в
<Карнеги-холл> композицию <Мать-Россия>, посвященную <знаменитому
русскому Александру Солженицыну>10. В словесном жанре слава и
популярность Солженицына получили отражение в 1975 году, когда был
выпущен первый полнометражный роман о нем <Врата ада>
.......В тот самый момент, когда я заканчивал статью, АПН передало
сообщение. Якобы незадолго до штурма захваченного террористами
Театрального центра на Дубровке в Москве в октябре 2002 года <президент
России Владимир Путин пал духом и даже решил посоветоваться с 85-летним
лауреатом Нобелевской премии по литературе Александром Солженицыным.
Президент неожиданно высказал предположение, что, возможно, писателю
<...> удастся найти магический рецепт разрешения кризиса. Но помощники
все же отговорили Путина от подобного варианта>. В заключение сообщения
Солженицын выглядит имеющим власть над президентом, подобной той, что
некогда обладал Распутин: <Пока неясно, впрочем, не вернется ли Путин к
идее интеграции во власть старика Солженицына, который на протяжении
последних 40 лет производит мистическое впечатление на многие неокрепшие
души. - АПН следит за развитием событий>43.
Очередной миф? Но даже и за пределами этого экстравагантного сценария
всегда казалось, что собственное мнение о Солженицыне было у всех - от
Папы Римского до террористов, от бывшего гитлеровского архитектора до
наследника британского трона. Премии и почетные награды сопровождали
перипетии этой необыкновенной истории на каждом шагу
а сам Бурдье таким своим способом Хайдеггера раскатал(*)
Вот всегда думал,почему этот д-р Хайд мне антипатичен и лезеть в него
неохота?
Бурдье раскатал его как Цыганков Солжа, его натуру и игру. За что очень
нелюбим нынешними господствующими филозофами,для которых Хайдеггер -
Фигура номер 1. Бурчанье нынешних "властителей дум" на Бурдье с
выходом новых его работ,раскрывающих сущность нациков "хайдов" и
неолибералов,а также при этом не ограничивающемуся голым критиканством,
указывающему верные пути -нарастает. Врут поэтому по нарастающей. Скоро
визги о клятом модном марксисте Бурдье выйдут их допоргового состояния
Упоминаемую ниже свежую книгу Бурдье о Хайдеггере хозяйка сетевого
сайта, главного нашего Б-гнезда, Юлия Маркова недавно выложила.Она
ведет политику открытых дверей (точней, но грубей -"кишки наружу") и
"встречного пала". Спасибо ей сердечное - книги такие
редки,малодоступны, дороги. Вон
4х томник свежих работ грамшеведов по Грамши стОит почти 800 бакс. (На
центральном Г-сайте мало что есть,но е-есть....появляется, ньюграмшианцы
за полгода нарисовались кучкой работ).
А на Б-сайте Ю.Марковой и предпубликации,и драфты свежих материалов.
Буржуазный копирайт маст дай! Так что врать долго не получится.
Рецензента можно
щучить
Пьер Бурдье. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. / Пер. с нем.
А.Бикбова, Т.Анисимовой. - М.: Праксис, 2003, 269 с.
Как и всякое судебное разбирательство, так называемое "дело Хайдеггера"
стремится к разбуханию. Тяжба по обвинению знаменитого философа в
сотрудничестве с нацистами длится уже более полувека, книгами на эту
тему можно заполнить не один стеллаж, но ни окончательного вердикта, ни
даже относительной ясности не предвидится.
Модный ныне в России французский социолог Пьер Бурдье в 1988 году решил
пополнить материалы скандального "дела Хайдеггера" еще несколькими
сотнями страниц. Учитывая особое, привилегированное значение Хайдеггера
для французской философии, нельзя не увидеть в намерении социолога
Бурдье отнюдь не только научный интерес. С одной стороны, он явно
рассматривает дискуссию вокруг Хайдеггера как выражение соперничества
между философией и социальными науками: в глазах Бурдье философы
определенно стремятся присвоить себе монополию на "правильное" понимание
хайдеггеровской мысли, и "Политическая онтология Мартина Хайдеггера"
ставит правомерность такого присвоения под вопрос. С другой стороны,
огромный авторитет Хайдеггера, как и всякий авторитет, не может не быть
вызовом для мыслителя, посвятившего свою жизнь критике идеологии.
Наконец, нельзя не вспомнить и о традиционном немецко-французском агоне,
во многом определяющем духовную атмосферу послевоенной Европы. Так что,
называя книгу сугубо научным экспериментом, автор, конечно, лукавит.
Вместе с тем Бурдье вполне корректен, обозначая свою книгу как
"упражнение в методе". Потому что никаких новых фактов книга не
содержит, и ее предполагаемая оригинальность должна заключаться именно в
предложенном методе. Именно он, как заверяет Бурдье, позволяет социологу
увидеть то, что скрыто от глаз цехового философа. Что же это за
чудодейственный метод?
Стратегия, избранная Бурдье в "деле Хайдеггера", полностью определена
его общетеоретическими принципами. Его, конечно, интересуют факты. Но
это вовсе не биографические обстоятельства взаимоотношений Хайдеггера с
нацистским государством, о которых так подробно пишет, например,
Сафрански. Бурдье занимает другое - идеологическая подоплека самой
философии Хайдеггера, то есть возможность оценить содержание его
отвлеченных построений как нацистскую философию. Для решения этого
вопроса Бурдье подвергает "двойному, неразделимо политическому и
философскому, чтению" тексты Хайдеггера, фундаментальной характеристикой
которых считает "двусмысленность".
В основе этой идеи - теория Бурдье о так называемых "полях". Политика,
образование, наука, философия, журналистика и т.д. - это системы силовых
отношений, внутри которых люди действуют. Их Бурдье и называет полями.
Текст - это тоже действие. Чтобы его прочесть, надо проследить отсылки к
тому или иному полю. Бурдье предлагает поместить размышления Хайдеггера
в несколько разных контекстов и посмотреть, какой смысл они приобретают
в каждом из них.
Результат этой процедуры на первый взгляд выглядит очень эффектно.
Бурдье оперирует тремя контекстами - политическим, университетским и
собственно философским. Внутри каждого из них он находит "общую
идеологическую матрицу, систему общих схем, которые под покровом
бесконечного разнообразия порождают общие места, совокупность
приблизительно эквивалентных оппозиций, структурирующих мышление и
организующих видение мира". Для социологического подхода этот прием
неизбежен: если всюду искать отношения сил и влияний, то без оппозиций
не обойтись. Затем Бурдье выделяет основополагающие оппозиции в текстах
Хайдеггера, а потом накладывает их на оппозиции разных полей в поисках
"структурной гомологии". И, конечно, находит.
Так получается, что хайдеггеровская критика "беспочвенности" -
сублимированный антисемитизм, а противопоставляемая ей "укорененность"
соотносится с аристократизмом расы; что его "das Man" - не что иное, как
форма выражения типичной для интеллектуала той эпохи ненависти к
человеку толпы, роднящей Хайдеггера с Эрнстом Юнгером и Освальдом
Шпенглером; что за антитезой "подлинности" и "неподлинности" проступает
нацистская "героическая философия презрения к смерти", и так далее.
Герменевтические прозрения сыплются как из мешка, и читатель не успевает
заметить, насколько зыбка почва всех этих смелых интерпретаций. Ведь на
соответствующем уровне абстракции "структурную гомологию" можно найти
между любыми парами противоположностей - на то они и противоположности.
Было бы желание.
Однако главный трюк, проделанный Бурдье, состоит в другом. Предлагая нам
остроумно методически выстроенную процедуру чтения текстов Хайдеггера,
он пытается убедить нас, что стоит только зеркально перевернуть эту
схему - и мы получим адекватное изображение механизмов их написания.
Именно поэтому Хайдеггер предстает в книге этаким бессознательным
хитрецом, мастером двусмысленности: делая вид, что говорит о
возвышенном, он на деле (сам того не зная) продолжает говорить о
вульгарном, постоянно предостерегая от вульгарного прочтения и оставляя
таковое на совести читателя.
Вся книга Бурдье построена на этой едва заметной подмене, систематически
выдающей логику чтения за логику письма. Так в очередной раз
подтверждается старая истина: чей бы портрет ни создавал автор, всегда
получается автопортрет.
Пьер Бурдье. О телевидении и журналистике. Пер. с фр. Т.Анисимовой и
Ю.Марковой. - М.: Фонд научных исследований "Прагматика культуры",
Институт экспериментальной социологии, 2002, 159 с.
Андре Шиффрин. Легко ли быть издателем: Как транснациональные концерны
завладели книжным рынком и отучили нас читать. Пер. с англ.
С.Силаковой. - М.: НЛО, 2002, 224 с.
Только что в наших книжных магазинах появились два мировых
интеллектуальных бестселлера - мемуары американского издателя Андре
Шиффрина и сборник статей о масс-медиа французского социолога Пьера
Бурдье.
По переводным стандартам нашего рынка обе книги - свежак. Бурдье
выпустил свой сборник в 1996 году. Это был первенец его знаменитой
теперь уже книжной серии "Raison d"agir" ("Повод к действию"). Шиффрин
подписал предисловие ко второму американскому изданию (оно есть в
русском варианте) сентябрем прошлого года. А первое издание датировано
99-м.
На русском, повторимся, книги вышли только что, почти одновременно.
Обе - очень своевременно. Можно не сомневаться, что обе пойдут на ура у
профессиональной аудитории - у издателей и журналистов. И, кроме того,
заинтересуют "массового читателя", которому - потенциальной жертве
первых - они также адресованы.
И тематика, и настрой этих книг чрезвычайно схожи. Оба автора обозревают
современную медиаполитику. Каждый - со своей колокольни: Шиффрин как
поднаторевший издатель, Бурдье как умудренный опытом социолог. Шиффрин
встревожен снижением доли интеллектуальной литературы на американском и
европейском книжном рынке. Бурдье озабочен засильем журнализма, в первую
очередь телевидения, перед которым сегодня отступают все и вся - пресса,
книжное дело, университеты, мегакорпорации, наука, частное мнение и
личная жизнь. Оба автора - демократы: они отстаивают право на
независимое самосознание.
Для Андре Шиффрина быть издателем означает быть "аристократом духа". Он
несколько десятилетий возглавлял "Пантеон", одно из самых известных в
Америке издательств, выпускавших интеллектуальную литературу.
Руководство корпорации "Рэндом-хауз", частью которой с 1961 года был
"Пантеон", почти тридцать лет закрывало глаза на малую рентабельность
подвижнических проектов "Пантеона". Шиффрин и его коллеги выпускали
новаторскую прозу (в том числе Хулио Кортасара), исторические
монографии, социологические исследования, философские труды (например,
открыли Америке Мишеля Фуко). Иными словами, подвизались на литературе
по определению малотиражной и скорее убыточной, чем малоприбыльной. Но -
влиятельной. Шиффрин имеет все основания сказать, что выпускал книги,
которые, будучи прочитаны редкими маргиналами, производили массовые
брожения в умах.
Шиффрин признает, что такого спроса и влияния, как в 60-е годы,
интеллектуальная литература больше не имела никогда, но все же вплоть до
конца 1980-х никто не посягал на право через книги формировать
национальное самосознание Америки, отличное от идеологии ЦРУ и
Голливуда. Все изменилось в 1989-м, когда новое руководство
"Рэндом-хауз", млея от грядущих сверхприбылей, изящно и бесповоротно
упразднило плохо окупаемый "Пантеон".
После роспуска "Пантеона" Шиффрин основал новое независимое издательство
"Нью пресс". Но это уже упорство первых христиан в эпоху массовых
гонений. Шиффрин отдает себе отчет: ни одно независимое издательство, ни
один независимый магазин не выстоят против левиафанов современного
книжного рынка.
Неутешительный опыт независимого книгоиздательства оказывается созвучен
жесткому социологическому диагнозу Пьера Бурдье: масс-медиа оказывают
тотальное воздействие на сознание современного человека. Бурдье говорит
не только о том, что журналисты навязывают миру свои "очки", свой способ
видения и свой способ мышления, - сами журналисты оказываются жертвами
масс-медийной машины. Ее механика такова, что погоня за внешними
различиями (борьба рейтингов, охота за сенсациями) превращается в
глубинное единообразие. Диктат СМИ лишает права голоса любого, кто не
встроен в эту систему. Потому что голос есть только у СМИ. Но голос
СМИ - голос безликого агрегата.
Оба автора ищут способ противостоять этому диктату: Шиффрин уповает на
интернет и частные фонды, Бурдье - на новую издательскую политику,
удачным примером которой является его серия "Raison d"agir" - серия
дешевых острополемических книг для молодежи, расходящихся стотысячными
тиражами.
Нужно ли повторять, что для нас эти размышления более чем своевременны?
Россия уже успела подхватить вирус медийного сознания. Издательства,
специализировавшиеся на интеллектуальной литературе, карантином не
спаслись: одни мутируют, другие в растерянности, третьи - на грани
гибели. А если взять и предположить, что они вообще уйдут с рынка?
Тогда, предполагаем мы, и независимой науке конец. Потому что положение
академического знания в эпоху журналистского мышления изначально
двусмысленно: хочешь быть услышанным - подстраивайся под массовую
аудиторию, а хочешь быть независимым - оторванность от общества грозит
обернутсья деградацией.
Бурдье и Шиффрин - каждый на свой лад - пытаются проделать
сальто-мортале, многократно опробованное западными культуркритиками:
провозгласив смерть традиции, тем самым спасти ее от гибели. И пишут
бестселлеры. Ведь одной критикой тут не обойдешься. Считаешь нужным
критиковать и хочешь быть услышанным - принимай правила игры.