От Мак Ответить на сообщение
К Мак Ответить по почте
Дата 20.11.2014 14:06:53 Найти в дереве
Рубрики Прочее; Семинар; Тексты; Версия для печати

Из статьи И.Игнатова о трансфере технологий из ун-тов в промышленность (США)


Альманах "Наука. Инновации. Образование" Выпуск 12, М: ЯСК, 2012, с. 159-188
(Издается в РИЭПП - Российский НИИ экономики, политики и права в научно-технической сфере при Минобрнауки России)

http://riep.ru/upload/iblock/a7d/a7d78159ad649717357e2eb264902f75.pdf

Игнатов Игорь Игоревич
заведующий сектором анализа международного
управления наукой и образованием РИЭПП.

РОЛЬ АКТА БЭЯ-ДОУЛА (BAYH-DOLE ACT-1980)
В ТРАНСФЕРЕ НАУЧНЫХ ЗНАНИЙ И ТЕХНОЛОГИЙ
ИЗ АМЕРИКАНСКИХ УНИВЕРСИТЕТОВ В КОРПОРАТИВНЫЙ
СЕКТОР: ИТОГИ ТРИДЦАТИЛЕТНЕГО ПУТИ (1)

Американский научно-образовательный комплекс зарекомендовал
себя за последние полвека как успешная система, контуры которой были
набросаны в сменовеховском докладе Ванневара Буша «Science: the
Endless Frontier» [1]. Вместо создания с нуля сети специализированных
научно-исследовательских институтов под крышей одной или несколь-
ких академий, Буш порекомендовал сформировать систему, основанную
на партнерстве между уже существующими университетами, корпо-
ративной индустрией и федеральным правительством. Университеты
предлагалось превратить в центры преимущественно фундаментальной
науки, которая финансировалась бы, в значительной степени, федераль-
ным правительством через систему грантов, главным источником кото-
рых становилась National Science Foundation (NSF).
Это было существенной сменой парадигм. До Второй мировой войны
финансирование федеральным правительством университетских
исследований почти отсутствовало: сама идея такого финансирования
казалась радикальной и, по понятиям того времени, «попахивала комму-
низмом». Превращение федерального правительства в основного спон-
сора университетской фундаментальной науки в масштабе Америке
было настоящей концептуальной революцией.
У этой революции были вполне рациональные основания. С одной
стороны, федеральное правительство убедилось в эффективности цен-
трализованной мобилизации университетской науки в годы Второй ми-
ровой войны. Сдавать вновь обретенные рубежи не хотелось ни прави-
тельству, ни военным, ни научному сообществу. С другой стороны, Буш
не без оснований предполагал, что корпоративный сектор имел мало
оснований инвестировать значительные средства в фундаментальную
------------
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-
исследовательского проекта РГНФ «Инновационные тенденции в развитии системы
публичных исследовательских университетов США в свете реформы высшего образо-
вания и науки в Российской Федерации», проект № 11-06-00590а.
-----------
науку, поскольку, во-первых, подобная финансовая политика удорожала
конечный продукт, а во-вторых, результаты таких исследований невоз-
можно было приватизировать и, следовательно, они могли быть исполь-
зованы компаниями-конкурентами. Гораздо проще, дешевле и функцио-
нально целесообразнее было проводить фундаментальные исследования
на базе университетов, создавая и накапливая находящийся в открытом
доступе пул научного знания, доступного всем заинтересованным сто-
ронам. Буш был не совсем прав в деталях, поскольку партнерские от-
ношения между университетами и корпоративной индустрией в довоен-
ные десятилетия развивались довольно-таки успешно, но он правильно
представлял себе «большую картину» и глобальные тенденции в раз-
витии науки и экономики. Довоенное сотрудничество между индустри-
ей и университетами осуществлялось преимущественно на региональ-
ном, часто «местечковом», уровне, не носило стабильного характера и,
в смысле объемов вкладываемых средств, не шло ни в какое сравнение
с федеральным финансированием военного времени и первых послево-
енных лет.
Доклад Буша лег в основу так называемой «линейной модели» инно-
вационной политики, которой Соединенные Штаты, в целом, придер-
живаются и сегодня. В основе этой политики лежит представление об
исследовательских университетах как первом звене функциональной
цепочки, которая ведет от фундаментальных исследований к внедрению
и коммерциализации нового научного знания в форме инноваций [2, 3].
«Линейная модель» инновационного процесса подразумевает, что пре-
имущественный акцент университетов и федерального правительства
(в качестве основного спонсора) на фундаментальных исследованиях
является базовым условием для успешного следования по пути иннова-
ционного развития.
Полученная в итоге система была основана на принципе разделения
труда: специализирующиеся на фундаментальных исследованиях уни-
верситеты вырабатывали большие объемы «мелко расфасованного» ба-
зового знания об окружающей нас реальности, а корпоративный сектор
призван был просеивать эту «когнитивную руду» в поисках «золотых
крупиц», годных для дальнейшей переработки и разработки.
Спонсируемые федеральным правительством фундаментальные ис-
следования серьезно усилили научный потенциал американских уни-
верситетов и способствовали превращению многих из них в центры не
только американской, но и мировой науки. Увеличению как реальной,
так и воображаемой роли университетов в американской экономике в
послевоенные годы способствовало и изменение экономической пара-
дигмы.
В 1950-х гг. исследователь из Массачусетского Технологического
Института (MIT) Роберт Соллоу (Robert Solow) дал толчок изменению
традиционных представлений о природе экономического роста (ЭР). Се-
годня это трудно себе представить, но в течение десятков лет экономи-
сты полагали, что двумя наиболее важными факторами, определявшими
ЭР, являются труд и капитал, а роль новых технологий представлялась

им на этом фоне второстепенной. Солоу показал в своей математической
модели, что труд и капитал вместе ответственны только за половину ве-
личины экономического роста, а остальные 50 % формируются за счет
технологических инноваций. Поскольку американские университеты
считались, да и продолжают считаться, базовым элементом американ-
ской инновационной системы, открытие Солоу было немаловажным
идеологическим инструментом, способствовавшим развитию универ-
ситетского комплекса – в первую очередь за счет увеличения объемов
федерального финансирования.
Аргументы Буша в пользу преимущественно федерального (а не
частно-корпоративного) финансирования фундаментальных иссле-
дований были впоследствии развиты Нельсоном (Nelson, 1959) [4] и
Эрроу (Arrow, 1962) [5]. Эрроу, например, нашел, что корпоративная
индустрия, если и финансирует исследования, то имеет тенденцию
спонсировать менее рискованные и «абстрактные» проекты, чем те,
на которые выделяет деньги государство. Уже в силу своего универ-
сального положения и вытекающего из этого несколько отчужденного
отношения к финансовым ресурсам, государство более либерально в
отношении к исследовательским проектам, не сулящим быструю эко-
номическую отдачу.
В 1970-х годах значимость университетов для американского обще-
ства была дополнительно подтверждена количественными исследова-
ниями National Science Foundation (NSF), в которых принимал участие
Эдвин Мэнсфилд (Edwin Mansfield). В своей совместной с рядом дру-
гих исследователей работе 1977 г., посвященной социальной и частно-
корпоративной нормам прибыли (rate of return) [6], он установил, что
социальная «норма прибыли» или, проще говоря, общественная польза
от индустриальных инноваций значительно выше, чем та норма прибы-
ли, которую получают от них же частные фирмы. Эта работа подтверди-
ла идею Ванневара Буша о малой заинтересованности корпоративного
бизнеса в фундаментальной науке и, соответственно, дала дополнитель-
ные основания для того, чтобы воспринимать университеты в качестве
эксклюзивно-специализированных площадок в национальной иннова-
ционной системе (НИС) США – причем уже не только в экономическом,
но и социальном смысле.
Беда, однако, состояла в том, что линейная модель инновационного
процесса, несмотря на все открытия и заклинания, не работала таким
образом, как это виделось Бушу и блестящей плеяде науковедов и эко-
номистов, которые продолжили его дело. Американские университеты
генерировали гигантские объемы потенциально полезного знания – про-
блем с этим не было. Но инновации продвигались в корпоративный сек-
тор медленно и с трудом. Более того, значительная часть тех новых тех-
нологий, которые все-таки просачивались в американскую экономику,
генерировалась не университетами, а национальными лабораториями в
сотрудничестве с Департаментом обобороны и крупными корпорациями.
Постепенно наличие «слабого звена» в модели Буша стало очевидным
всем: таковым звеном был трансфер научных знаний и технологий из

публичного (университетского) в частный (корпоративный) сектор. Что-
бы активизировать технологические разработки и выстроить «транс-
ферный мост», была принята целая серия законов и произведены опре-
деленные изменения в системе управления трансфером инноваций.
Ключевые меры по активизации трансфера научного знания
и технологий
Пожалуй, одной из самых значимых попыток выстроить транс-
ферный «мост» между публичными университетами и корпоративным
бизнесом стало принятие в 1980 г. так называемого Акта по патентам
и торговым маркам (Patent and Trademark Law Amendments Act), шире
известного как Акт Бэя-Доула (Bayh-Dole Act, BDA-1980). До проведе-
ния этого закона федеральное правительство владело правами на любое
«патентабельное» научное открытие, проистекающее из исследований,
которые были осуществлены на федеральные деньги. К 1980 г. оно на-
копило 28 000 патентов, меньше 5 % из которых были коммерчески
лицензированы [7]. Акт Бэя-Доула передал федеральные права на па-
тенты и открытия университетам, оставив последним решать по своему
усмотрению, оставлять ли эти права исключительно за университетской
корпорацией в целом, передавать ли индивидуальным исследователям
или же разделять их в какой-либо пропорции между университетом и
исследователями.
В качестве сопроводительной меры в 1982 г. был создан Апелляци-
онный суд федерального округа (Court of Appeals for the Federal Circuit,
CAFC). Этот суд специализировался на «патентных делах» и был окон-
чательным арбитром по возникающим в этой сфере противоречиям прав
и интересов. Вскоре он завоевал репутацию защитника интересов дер-
жателей патентов. Однако еще до создания этого института, федеральная
система Соединенных Штатов уже создала прецедент, показав, что она
стоит на страже интересов держателей патентов: в 1980 г. Верховный
суд (U.S. Supreme Court) в слушаниях по делу Diamond v. Chakrabarty
подтвердил законную силу т. н. «широкого» патента в рамках быстро
развивающейся биотехнологической индустрии, облегчив патентование
и лицензирования изобретений в данной области.
В дополнение к Акту Бэя-Доула в 1984 г. был принят Акт о нацио-
нальных кооперативных исследованиях (National Cooperative Research
Act, NCRA-1984), на который в литературе ссылаются не столь часто, но
который, тем не менее, представлял собой исключительно важный до-
кумент для имплементации новой научно-технической политики. Глав-
ная заслуга этого закона состоит в том, что он ограничил применение
антитрастового законодательства к совместным предприятиям по науч-
ным исследованиям и разработкам [8]. Это привело к образованию, по
крайней мере, нескольких сотен совместных, в том числе и с участием
университетов, консорциумов, занимающихся ИиР. По сути дела, дан-
ный Акт дал возможность заработать в полную силу ранее принятому

BDA-1980. Впоследствии он был усовершенствован и трансформиро-
ван в Акт о национальных кооперативных исследованиях и продукции
от 1993 г. (The National Cooperative Research and Production Act of 1993,
NCRPA-1993), который уточнил применение правила разумного под-
хода (rule of reason approach) к антитрастовому анализу деятельности
совместных предприятий [9, 10]. Правило разумного подхода предпола-
гает, что антитрастовое законодательство должно применяться только к
тем фирмам и контрактам, которые чрезмерно ограничивают торговлю,
а размер фирмы и степень ее монопольной власти сами по себе не явля-
ются предметами ограничения.
Следующим, после NCRA-1984, важным шагом в развитии систе-
мы трансфера технологий стало принятие в 1986 г. Акта по трансферу
федеральных технологий (Federal Technology Transfer Act, FTTA) [11] и
поправок к нему от 1989 г., правда, касался он преимущественно нацио-
нальных лабораторий (НЛ). Этот документ открывал путь к проведению
массовых совместных («кооперативных») исследований и разработок
между НЛ с одной стороны и частными фирмами, университетами и
некоммерческими организациями с другой. По данному закону универ-
ситетам, в частности, разрешалось сохранять за собой право собствен-
ности на изобретения, полученные в результате исследований по коопе-
ративным договорам с федеральными лабораториями.
Драматические сдвиги в области федерального финансирования
американской сферы ИиР произошли при Администрации Клинто-
на. В 1990-х гг. Департамент коммерции стал ключевым агенством по
управлению развитием новых технологий и трансферу этих разработок
в корпоративный сектор. Его бюджет более чем удвоился с 1993 г., при-
чем основная часть этого прироста произошла за счет Программы по
передовым технологиям (Advanced Technologies Program, ATP), бюджет
которой вырос с $ 47 млн. в 1992 коммерческом году до $ 431 млн. и
$ 491 млн. в 1995 и 1996 гг. соответственно [12, 13]. Для университетов
это изменение формата управления инновационным развитием означало
расширение возможностей по участию в прикладной науке и разработ-
ках. Интересно, что общая доля университетского сектора в сфере ИиР
США – во многом благодаря поощрению трансфера технологий адми-
нистрацией Клинтона – достигла своего пика в 1990-е, составив почти
16 % в 1995 [14].
Возникает вопрос, каким было долговременное воздействие пере-
численных законодательных и административных инициатив на ин-
новационный потенциал американского университетского комплекса.
В первую очередь я остановлюсь на BDA-1980, поскольку именно он
способствовал резкой активизации участия вузовского комплекса США
в инновационных технологических разработках и трансфере научного
знания и технологий, хотя по ходу повествования уделю кое-где вни-
мание и тенденциям, стимулированным более поздними актами, а так-
же изменениями в научно-технологической политике и экономической
конъюнктуре.

(...)

Малая приспособленность вузовского комплекса
к ведению прикладных исследований и разработок:
культурно-антропологические барьеры

Критикуя существующую модель трансфера инновационных техно-
логий, невозможно не выйти, конечно, на общую проблему недостаточ-
ной приспособленности Американского исследовательского универси-
тета (АИУ) к выполнению роли «поставщика» технологий и разработок
в сферу «реальной» экономики. Эта ожидаемая современными управ-
ленцами от университетов функция, кстати, идет вразрез с парадиг-
мой Ванневара Буша. Объективно у университетов, похоже, имеется
определенный задел для дальнейшей активизации процесса трансфе-
ра технологий. Но он не используется в силу специфической природы
Американского университета как научно-образовательного института,
специализирующегося преимущественно на фундаментальных иссле-
дованиях. За вычетом нескольких хорошо присобившихся к нынешней
модели учреждений, типа University of California System, MIT, Stanford
и University of Texas-Austin и т. п., американские университеты в целом
мало приспособлены к тому, чтобы в больших объемах вести приклад-
ные исследования, не говоря уже о разработках. Опыт последних 30 лет

показал, что эрозия фундаментальной специализации АИУ ведет к де-
градации этого базисного основания, но, в большинстве случаев, мало
способствует становлению университета в новом качестве, ожидаемом
от него реформаторами федеральной научной политики.
Данная проблема имеет во многом антропологические корни. Универ-
ситеты аккумулируют людей, погруженных, в массе своей, в фундамен-
тальную науку и избегающих – даже ценой отказа от дополнительного
и весьма существенного заработка – суеты и «нервотрепки» лицензи-
онного и внедренческого процессов. Внушительное исследование на-
учной деятельности 3342 представителей постоянного профессорско-
преподавательского состава естественнонаучных и инженерных
департаментов в MIT, Cornell Univrsity, University of Pennsylvania, University
of Wisconsin-Madison, Texas A&M University и Purdue University,
проведенное Thursby и Thursby (2004) [84], показало, что faculty аме-
риканских университетов довольно пассивно в этой сфере деятельно-
сти. Только 7,1 % наблюдений вышеупомянутых авторов (исчисляемых
в человеко-годах) указывают на стремление faculty к так называемому
«раскрытию информации об изобретении» (invention disclosure). При
этом подавляющее большинство университетских профессоров никогда
не регистрируют патенты. Это особенно удивительно в связи с тем, что
в выборку Thursby и Thursby (2004) попала столь прославленная техно-
логическая школа, как MIT. Даже там профессора не проявляют боль-
шого желания выходить за рамки фундаментальной науки и «ввязывать-
ся» в инновационно-технологический процесс. Не менее показательно
исследование, проведенное Azoulay et al. (2009) [85], где исследуются
карьеры 3862 ученых и профессоров, работающих в сфере наук о жизни.
Azoulay et al. (2009) показывают, что только 473 (12,2 %) из них име-
ют один или более патентов (общее число патентов – 1372). При этом
большая часть представленных в выборке патентующих ученых (342)
числилась в штате корпоративных организаций (из них 31 состояли в
штате и корпораций, и университетов). Таким образом, доля универси-
тетских профессоров составляла около 27,7 % от числа патентующих и
всего лишь около 3,4 % от всей выборки. Интересно, что при этом каче-
ство публикаций у патентующих и непатентующих профессоров было
примерно одинаковым, что разбивает известный аргумент, согласно ко-
торому процесс патентования в университетской среде осуществляется
непременно за счет отвлечения времени, энергии и внимания от тради-
ционных фундаментальных исследований. Анализируя эту тенденцию,
Agrawal и Henderson (2002) [86] отмечают, что только крохотная доля
результатов потенциально коммерчески значимых исследований, веду-
щихся в университетских кампусах, когда-либо патентуется, и только
очень маленький процент из числа этих последних лицензируется.
В итоге, Azoulay et al. (2006) делают вывод, что патентующие про-
фессора просто более продуктивны, чем их непатентующие коллеги,
что, на мой взгляд, не отражает картину во всей ее полноте. Думается,
что подавляющее большинство университетских профессоров психоло-
гически не приспособлено к отвлечению усилий на «непрофильную»

практическую деятельность. Если принять эту гипотезу, многократно
подтвержденную моими собственными наблюдениями во время учебы
и работы в американской академии, то получается, что подспудные гене-
раторы указанных статистических трендов имеют институциональную
и психологическую (а в более широком смысле, антропологическую)
природу. И они неискоренимы, поскольку проистекают из самой приро-
ды Американского университета. Ряд авторов пришли к близким умоза-
ключениям – Mowery и Sampat (2004), например, обогащают их инсти-
туциональной трактовкой [87]. Они отмечают, что внутренняя структура
исследовательских университетов близко напоминает кооперативную
организацию солидарных средневековых сообществ (цеха, ордена),
modus operandi которых расходится с таковым индустриальных корпо-
раций. Отсюда – разные побудительные мотивы и модели поведения
комплектующих их кадров. «Корни современного (американского – при-
мечание автора) университета – в Средних веках, – отмечают Mowery
и Sampat (1998), – и его средневековое происхождение продолжает оказы-
вать влияние на его организацию и деятельность».


Предварительные выводы


Какие выводы можно сделать из вышеизложенного? За внешним фа-
садом долговременного успеха американская система трансфера науч-
ных знаний и технологий переживает не самые простые времена. Суще-
ствующее положение нельзя назвать «кризисом», но качественное, да и
количественное, пробуксовывание научно-технологического трансфера
из университетов в индустриально-корпоративный сектор уже трудно
игнорировать. Это – один из существенных факторов, влияющих на сред-
несрочные перспективы американской сферы ИиР в целом и эволюцию
ее вузовского сектора в частности. Пробуксовывание трансфера знаний
и технологий идет рука об руку с размыванием фундаментальной специ-
ализации университетов, сокращением федерального финансрования и
эрозией качества научно-исследовательской работы – в том числе и той
ее части, результаты которой регистрируются в патентах. Представляет-
ся очевидным, что эта система нуждается в существенных изменениях.
Анализ тенденций той части трансфера технологий, который выстроен
между вузовским и корпоративным секторами американской сферы ИиР
заставляет сделать, по крайней мере, два вывода. Во-первых, слишком
активная формализация прав на интеллектуальную собственность с по-
следующей не менее активной их коммерциализацией может привести
к определенному снижению качества интеллектуальной собственности,
генерируемой «на местах» и, в широком смысле, скорее повредить про-
цессу трансфера технологий из научно-образовательного комплекса в
промышленность, чем принести ему пользу (правда, необходимо учиты-
вать, что речь здесь идет о среднесрочной перспективе). Во-вторых, эта
активность может (опять-таки, в среднесрочной перспективе) нанести
определенный ущерб научно-исследовательскому процессу, перенапра-

вив его с пути поиска вечной истины на путь поиска быстрой прибыли –
по крайней мере, в тех областях, где трансфер протекает относительно
активно. Движение по последнему направлению может дать кратковре-
менный толчок инновационной активности, но постепенно оно понижа-
ет качество инновационного процесса, стимулирует усугубление в нем
соответствующих диспропорций, «захламление» трансферного русла,
создание в последнем многочисленных «огороженных» зон, которые
удорожают и замедляют освоение промышленностью научной продук-
ции. Коммерциализация науки может, в частности, повлиять на струк-
туру национального научно-исследовательского комплекса, способствуя
гипертрофированному развитию в нем тех направлений ИиР, которые
сулят наиболее вероятное и быстрое вознаграждение. В этих условиях
наука перестает справляться со своей функцией «поставщика» базовых
знаний, что, в перспективе, ведет к слому линейной модели (фундамен-
тальная наука – прикладная наука – разработки – коммерциализация –
промышленное производство). Наконец, следует отметить, что слишком
активное увлечение патентованием научного знания в рамках научно-
исследовательского (или научно-образовательного, если говорить о
США) сектора, в узком смысле, тормозит и саму коммерциализацию.
Необходимо, однако, иметь в виду, что данные выводы справедли-
вы, в первую очередь, в отношении стран с развитыми и диверсифи-
цированными научно-образовательными комплексами, сферой ИиР, а
также промышленностью и экономикой в целом. Кроме того, речь идет
о странах, характеризующихся линейной моделью инновационной си-
стемы или хотя бы наличием определенной дихотомиии между научно-
исследовательским и индустриальным комплексом, что и подразумевает
необходимость трансферного «конвейера». Их можно было бы приме-
нить, в какой-то степени, к Советскому Союзу, доживи он до XXI в., а из
современных нам стран – к Германии, в меньшей степени – к Велико-
британии и Канаде (то есть тем странам, которые исторически имели
обширный сектор фундаментальной науки). К Японии данные выводы
малоприменимы, поскольку университетский комплекс этой страны до-
вольно слаб по части фундаментальной науки, и специализируется он в
основном на прикладной науке и разработках (при этом особое внимание
уделяется инжинирингу и медицине), а японский корпоративный сектор
характеризуется своим собственным мощным сегментом ИиР [88, 89].
Перед Японией, таким образом, стоят проблемы почти противополож-
ного характера (вполне, кстати, осознаваемые ее правительствами), по-
скольку эта страна со времен послевоенной реконструкции «погрязла»
в деловой научной практичности и успешной коммерциализации – но за
счет того базового сегмента, который, в долгосрочной перспективе, толь-
ко и может подпитывать всю эту «надстроечную» деятельность [88].
Если говорить сугубо об Америке, то главная задача ее университет-
ского комплекса во втором десятилетии нового века состоит в том, чтобы
вернуться к правильному балансу своих миссий, что предполагает, веро-
ятно, более консервативную патентную и лицензионную политику вку-
пе с обращением вспять тенденции ко все большей коммерциализации

и «технологизации» университетских исследований. Надо полагать, что
усугубляющиеся проблемы и диспропорции университетского комплек-
са на каком-то этапе заставят или научное сообщество, или федеральное
правительство (а скорее всего, и тех и других) рассмотреть возможность
внесения существенных коррективов в функционирование как нынеш-
ней модели трансфера технологий, так и вузовского комплекса в целом.
Действующую ныне систему трансфера следует, конечно, сохранить,
но подход к патентированию должен стать более сдержанным и выбо-
рочным – иначе большие массивы университетского знания окажутся
«замороженными» и для индустрии, и для университетов, и для всего
научного сообщества Америки.
Что касается Российской Федерации, где законы, подобные BDA-1980,
отсутствуют (хотя и ведется постоянная вялая дискуссия о желательно-
сти их принятия), то тут вопрос сложнее. Нельзя отказать себе в попытке
промоделировать ситуацию: как бы повели себя российские НИИ, вузы и,
наконец, научное сообщество и профессорско-преподавательский состав
высших учебных заведений, если подобный закон был бы «завтра» при-
нят и одобрен соответствующими российскими инстанциями? Разумеет-
ся, эти представления будут сугубо интуитивными, но опираться они все
же будут на объективные факторы, от которых никуда не деться.
Думается, что действие аналога BDA-1980 на российской почве вы-
звало бы к жизни новые (а отчасти и активизировало бы старые) фор-
мы коррупции, имитации, профанации и «тихого саботажа», с захватом
ключевых «высот» в процессе «патентирования» и, главное, «лицензи-
рования» определенным социальным типом. Даже если бы принятие
такого закона вообще не стимулировало бы никакого общественного
движения (как в научно-образовательном комплексе, так и со стороны
государства), то, несомненно, нашлись бы «энтузиасты», которые бы
подобное движение организовали, причем в таких масштабах, что «изо-
бретения» Петрика показались бы невинной забавой. Например, начали
бы лоббировать «государственную инициативу» (с выделением на это
бюджетных средств) на закупку государством прав и/или получение им
лицензий на предварительно запатентованную «интеллекутальную соб-
ственность» в форме многочисленных наукообразных пустышек.
Но главное даже не в этом. Ключевой вопрос в том, насколько велика
степень социально-экономического подобия РФ и Америки. Чтобы ожи-
дать хотя бы частичного успеха от принятия такого закона, необходим
широкий спрос на технологические инновации. Это возможно в усло-
виях страны (позволю здесь себе повториться еще раз), обладающей
мощной, диверсифицированной, заинтересованной в технологических
инновациях экономикой, а если эта экономика относится к разряду капи-
талистических – то еще и зрелым корпоративным сектором. РФ же явля-
ется страной с сырьевой, малотехнологичной и малодиверсифицирован-
ной экономикой, размер которой (и то, главным образом, за счет экспорта
углеводородов) составляет, грубо говоря, 15 % от американской, причем
это усугублено доминированием, в массе своей, паразитической крупной
буржуазией, о путях становления, культурных особенностях и долговре-

менных трендах поведения которой мы знаем слишком хорошо, чтобы
строить тут какие-либо иллюзии. Впрочем, даже если мы выбросим из
рассмотрения антропологический фактор и сосредоточимся просто на
размере и структуре экономики, то становится до боли очевидным, что,
за пределами ВПК (а у Министерства обороны и Вооруженных Сил уже
есть свой бюджет и свои поставщики), круг потенциальных заказчиков
и лицензиатов, заинтересованных в разработках российской науки (будь
она хоть РАНовской, хоть университетской), мягко говоря, не очень ши-
рок. Ведь для наличия устойчивого спроса на такого рода продукцию
нужен развитый или хотя бы активно развивающийся высокотехноло-
гичный гражданский сектор. Но даже если мы будем исходить из того,
что спрос есть, вопросы остаются. Мир, как говорил один из моих ре-
спондентов, «набит деньгами и технологиями». Зачем вкладывать сред-
ства, время и усилия в «доведение» российских технологий и разработок
(а «доводить» их придется – в этом убеждает пример Америки), да еще
и почти наверняка платить сверху в качестве нагрузки «коррупционный
налог», если сегодня на планете существует (и ежедневно продолжает
выбрасываться на глобальный рынок) огромное количество готовых к
употреблению и проверенных технологий, произведенных «солидны-
ми» фирмами в «солидных» странах? Не проще ли купить и «не иметь
головной боли»?
При этом, конечно, трудно подозревать отечественный «когнитивный
класс» в полном отсутствии гениальности – т. е. в фатальной неспособ-
ности исследовать и разрабатывать. Эти люди многое могут. Поэтому
давайте, для упрощения картины, пойдем на концептуальные «натяжки»
и предположим, что аналог BDA-1980 в РФ был не только принят (сей-
час мы не будем говорить об адаптации этого закона к условиям РФ, а
просто предположим, опять же, для простоты мысленного эксперимен-
та, что одобрен он в американской редакции), но еще и стимулировал ак-
тивность «когнитивного класса», причем таким образом, что последний
начал производить настоящую интеллектуальную собственность, а не
патенты-пустышки. Даже если все три эти допущения станут реально-
стью, остается еще один важный вопрос: в каком направлении потечет
эта активность и, соответственно, чаемый трансфер знаний и техноло-
гий? Вопреки надеждам некоторых энтузиастов, мне представляется,
что потечет он «не совсем в ту» сторону. Отсутствие широкого спроса на
технологические и наукоемкие инновации внутри РФ, дополненное еще
и отсутствием цивилизованного рынка с вытекающим отсюда нежела-
нием исследователей иметь дело с разного рода «отжимателями ренты»,
скорее всего, приведет к тому, что львиная часть произведенных на фе-
деральные деньги инновационных разработок потечет на Запад – часто
вместе с самими разработчиками. Собственно, подобное мы уже наблю-
дали в 1990-х гг. – принятие отечественного аналога BDA-1980 просто
создаст для этого новый стимул в слегка изменившемся контексте рос-
сийской жизни (если, повторяюсь, оно вообще стимулирует какую-либо
созидательную активность). Можно, конечно, обязать исследователей
(или соответствующие заведения) продавать права и/или выдавать ли-

цензии только отечественным компаниям, но тогда трансфер либо сой-
дет на нет, либо лицензированием и/или продажей разработок займет-
ся уже частный бизнес. При этом я не исключаю, конечно, и какой-то
активности со стороны энтузиастов трансфера (особенно энтузиастов-
исследователей; от «деловых людей» беспричинного воодушевления в
таких вопросах ожидать сложнее). Но на энтузиастах нельзя создать си-
стемы. Это будет не трансферный процесс, а просто череда отдельных
событий, о которых, среди прочих диковинок российской жизни, станут
рассказывать в программе «Время». К тому же, насколько хватит этих
энтузиастов – это тоже ведь отдельный вопрос.
Имея в виду все вышеизложенное, приходится констатировать, что
отсутствие аналога BDA-1980 в РФ имеет свои основания, хотя это
и может показаться кому-то «непрогрессивным» и идущим вразрез с
требованими модернизации. Иногда, чтобы избежать дополнитель-
ных неприятностей, лучше просто практиковать недеяние (у-вэй) – это
особенно верно в условиях «исторической ловушки», в которую по-
пала Россия. Прежде чем принимать столь «прогрессивные» законы,
как BDA-1980, нужно изменение (точнее, исправление) «контекста» –
всей «большой картины» российского мироустройства. Впрочем, из-
менение контекста может привести к тому, что такие законы России и
не понадобятся.