Не так давно К.А.Крылов предложил ввести интересный термин «футархия». Так мы можем называть определенный подход, определенную технологию инновационного развития, при которой источником роста будущего является прошлое, а методом создания инноваций выступает сознательная архаизация, служащая, если так можно выразиться на несколько корявом западническом языке, «креативной матрицей» для производства нового. Сущность этого подхода может быть выражена знаменитой максимой «новое — это хорошо забытое старое». Множество инноваций во всем мире производится именно таким образом, и только русских по-прежнему пугают их стариной как пугалом, с другой стороны подгоняя суровых постных и прелестных дядек, которые, разбрасываясь недовыловленными из бороды ментальными вшами, предостерегают от «профанаций».
Фактически, мы имеем в России практически уникальную ситуацию запрета на развитие, осуществляемого через налагаемый с самых разных сторон запрет на неоархаику как технологию развития. Всем можно — одним русским нельзя, либо потому, что архаика — это нелиберально, либо потому, что творческий и инновационный подход к архаике — это «не аутентично». Однако то, что будет говориться дальше — это попытка обоснования футархии не просто как технологии «хорошо забытого старого» (попытки противодействия этой технологии должны быть попросту запрещены и серьезно наказываться, ибо являются ничем иным, как культурологической диверсией, обсуждать тут нечего, в этом аспекте надо просто затыкать уши от слышания и заграждать уста говорящему).
Мое рассуждение будет посвящено более актуальному и менее очевидному аспекту проблемы — неизбежности архаизаторского обратного хода культуры именно как результату технологического и социального развития в рамках модерна. Мой тезис состоит в том, что именно явление, которое еще не так давно модно было называть научно-техническим прогрессом, на определенной стадии попросту втолкнет развитые цивилизации в неоархаику как основной метод производства изменений. Причем неоархаикой будет не столько материальный состав новой реальности — он-то вполне может быть соткан из новейших технологий. Но вот социальный и культурный каркас, так сказать, умострой новых миров будет нарочито архаизирован.
Начну с небольшого предварительного замечания об инновациях и прогрессе. Замечания почти очевидного, но, все-таки, его стоит проговорить. Надо понимать, что никакого научно-технического прогресса как процесса накопления инноваций и знаний не существует. Любые инновационные процессы носят двусторонний характер: с одной стороны — разработка и приобретение новых технологий, с другой — вытеснение и забвение старых. Ошибочно предполагать, что старые техники уходят куда-то в технологическое бессознательное и могут быть легко в любой момент оттуда вытащены — это не так. Обычно любая технология умирает вместе с последним носителем устной незадокументированной информации по ней, а именно эта информация и составляет самое важное, что есть в этой технологии.
Английский консервативный мыслитель Майкл Оукшотт приводит потрясающую историю из Чжуан Цзы о правителе Хуан-ди и колесном мастере...
«Правитель Хуан-ди читал книгу в дальнем конце зала; у входа в зал возился с колесом колесный мастер. Отложив в сторону киянку и зубило, мастер обратился к правителю, поинтересовавшись тем, что тот читает. "Книгу, запечатлевшую высказывания мудрецов", — ответил ему правитель. "А живы ли эти мудрецы?" — спросил колесный мастер. "О нет, — сказал правитель, — они умерли". — "Тогда то, что ты читаешь, есть лишь осадок да пена, оставшиеся от этих ушедших людей... Я сужу обо всем как колесных дел мастер: если я делаю колесо и движения мои слишком медленны, то колесо хорошо тормозит, но вращается неравномерно; если же движения мои слишком быстры, то колесо вращается равномерно, но при торможении скользит. Приучить руки не допускать ни слишком быстрых, ни слишком медленных движений можно, только если душой вникнешь в свое дело. Словами этого не передать; это искусство, которое я не могу объяснить даже своему сыну; потому-то я и не могу передать ему свое ремесло; вот и приходится мне в семьдесят лет продолжать делать колеса. Думаю, и с вашими старцами дело обстоит таким же образом. Все, что было в них ценного, умерло вместе с ними, а все остальное они записали в своих книгах. Потому-то я и сказал, что вы довольствуетесь осадками и пеной ушедших людей"».
Если мы принимаем этот подход — а наш приобретенный жизненный опыт говорит в его пользу, — то нам приходится признать, что более новые, представляющиеся более эффективными технологии не просто заменяют, а практически убивают старые. Даже если остается документация, а документация остается не всегда, уходит знание о том, как делать и что делать. Так что утверждать, что современное человечество обладает большей суммой знаний и технических возможностей, чем то же человечество несколько тысячелетий или столетий назад — довольно затруднительно.
Любая инновация требует определенной расплаты в виде вытеснения и убийства старой технологии. И тут, кстати, мы подходим к одному актуальному политическому вопросу — нынешней инновационной мании, которая охватила наше общество и государство примерно с момента произнесения слова «нанотехнологии». И вот нас уже лихорадит инновациями. На мой взгляд, это ментальное буйство является отчаянной попыткой безногого выскочить из-под колес паровоза.
Весь ХХ век основным направлением развития России была погоня за технологическим развитием — были созданы или адаптированы десятки тысяч новых технологий, которые позволяли СССР более-менее на равных конкурировать с Западом. Затем, в эпоху «демократизации» материальная база была разворована, человеческая база выморена, ввергнута в нищету, а передача незадокументированных знаний — практически прервана. В результате как обращаться с советской техникой, знают только старые и очень старые люди, люди помоложе относятся к ней с суеверным страхом, как к артефактам титанов. Естественный биологический ход вещей приведет к тому, что через десять лет ключи к этой технике будут потеряны, даже если сама техника будет еще работоспособна. Так что когда говорится об износе материальной базы, оставшейся с советского периода, это не совсем верно — речь идет не об износе вещей, а об износе людей.
Я не буду доискиваться до причин, по которым современное государство Российское готово тратить деньги на все что угодно, но не на сохранение и воспроизводство этой человеческой технологической базы. Достаточно констатировать тот факт, что оно как не хотело, так и не хочет этого делать. Даже подход к решению демографических проблем с упором на рост рождаемости говорит о нежелании сохранять старый человеческий капитал, ведь не менее, а может быть, более важная задача в современной демографической ситуации — это решительная борьба со смертностью, без которой погоня за младенцами будет бессмысленна. Этих младенцев сожрут даже раньше, чем они научатся курить и ругаться матом.
Погоня за инновациями, увлечение разговорами об инновационном развитии — это такая попытка закрыть глаза, чтобы всем стало темно. Перескочить с одних технологий на другие, раз уж очевидно, что старое все равно не сохранить. Все заклинания нашего чиновничества к тому и сводятся — давайте придумаем какую-нибудь штуковину, которую можно сделать и на ней полететь дальше всех, вместо того чтобы сохранять имеющееся. Давайте сбросим старые карты и наберем новых, может тогда нам повезет. По-своему этот ход логичен, он укладывается в матрицу, по которой инновации действительно производятся — а очень часто новое вводится не потому, что старое плохо, и не потому, что оно всерьез превосходит старое, а потому, что необходимо «сбросить плохие карты», накопившиеся в ходе социальной или бизнес-игры.
Если к технологическим новациям такое объяснение применимо до некоторой степени, то к новациям социальным оно применимо абсолютно. Необходимость «сброса карт» является движущей причиной большинства управляемых социальных изменений. И весь вопрос лишь в том, насколько те или иные социальные силы заинтересованы в этом сбросе. Скажем, заинтересованность в «инновационном развитии» большинства населения России, русских, сегодня совсем не очевидна. Для целей банального выживания гораздо надежней было бы сосредоточиться на более консервативной модели поддержания уровня, поскольку предполагаемый прыжок с уже очевидно рушащейся старой опоры на еще не то что не построенную, но даже и не спроектированную новую представляется слишком рискованным.
В этой ситуации единственным обоснованием, которое могло бы побудить нас платить эту цену, может быть не абстрактное «Оле-оле, Россия вперед!» (впереди, в конечном счете, всех ждет старость, смерть, воскресение и Страшный Суд). Тем более — не обещания свободного и либерального высокотехнологичного завтра, поскольку либеральные обещания — это обещания не просто смерти, а близкой и мучительной смерти с извращенными пытками перед концом, а высокая технологичность, на самом-то деле, с либеральным подходом несовместима.
Единственным действительным мотиватором интереса нации к инновационным изменениям может быть только та же заинтересованность в «сбросе плохих карт». Не в том, чтобы элита сбросила «плохие карты» в виде русского народа, а именно в том, чтобы русский народ имел возможность сбросить такие «плохие карты», которые всучены ему элитой в ходе нескольких столетий беспрерывных террористических реформ, направленных на озападнивание всего строя нашей жизни, на мучительную необходимость ходить в чужой, пропитанной чужим потом и чужим ядом одежде.
Если русским разрешат быть собой, высокотехнологично быть собой — то можно попробовать пойти на риск того, что из себя на самом деле представляет «инновационное развитие», то есть не на сочинение утопий, а на реальную ломку жизненного и технологического уклада, на разорение, потерю актуальности массы профессий и навыков, обнуление жизненного опыта и т.д. В противном случае — нет, не стоит. И элита, на самом деле, столкнется с реальным мощным сопротивлением затеянной имитации инноваций. Сегодня, пока мы не столкнулись с социальными последствиями того, что на самом деле несет людям «инновационное развитие», элита может беззастенчиво эксплуатировать образы советского техноромантизма, веру в то, что техника, технология, техническое творчество — безусловное добро и счастье. Когда же социальные последствия наступят и будут осознаны и прочувствованы на собственной шкуре, то еще неизвестно — не увидим ли мы новых луддитов, разбивающих дорогущие наносерверы за то, что те лишают их куска хлеба.
«Стать русскими» — это действительно интересная и серьезная инновация. Это, собственно, главная находка для инновационного дизайна. Стать европейцами и американцами — эту стратегию уже пробовали и она приелась, стать китайцами — почему-то не хочется, вроде и люди симпатичные, а все равно не хочется. Можно, конечно, предложить еще некий экстремальный вариант мотивации — точнее, псевдомотивации, — связанный с «постчеловеческим будущим», так сказать, стать «сверхлюдьми». Фактически, именно постчеловеческие стратегии, а не традиционная либеральная демагогия, являются наиболее серьезным вызовом завтрашнего дня. В условиях, когда с созданием ядерного оружия и новых цифровых технологий пределы развития человека в его естественном состоянии практически достигнуты, когда возникает необходимость развития подпороговых технологий, а совсем не технологий «быстрее, выше, сильнее», именно попытки переформатировать человека, создав из него некоего гомункулуса со сверхспособностями, и станут конечной точкой развития любой инновации.
Именно материальность и «психичность» человека являются наиболее мощными ограничителями количественного прогресса. Если сначала развитию мешал традиционный культурный и нравственный облик человека, потом препятствием было человеческое достоинство с осознанием своего отличия от скота, то сегодня, с торжеством в развитых странах прогрессивного скотоложества, препятствием оказывается сама антропологическая данность человека, из которой уже не выжать ни быстрее, ни выше, ни сильнее. Когда мы критикуем спортивный патриотизм, то наглядней всего мы можем увидеть проблемы его предела именно в спорте, давно уже переставшем быть состязанием воль и тел и превратившемся в любых «рекордных» видах спорта в состязание допинговых препаратов.
Потребность в аналогичных допингах возникает и в технологической сфере. Все больше и больше будет появляться на свет интересных и перспективных технологий, несовместимых с жизнью человека, как мы его знаем. Западная социальная наука о грядущем расчеловечивании человека говорит уже во весь голос. Хотя, разумеется, ни о каком реальном расчеловечивании говорить не придется — это представление порождено утопическим сознанием. Реальность же экспериментов по выходу человека из самого себя описана старой формулой «бух в котел — и там сварился». Попытки перестать быть людьми приведут к выжиганию тех, кто решит, что ему эта попытка удалась. Единственное будущее, которое грозит человечеству, попытавшему выскочить за антропологические ограничения — это будущее киберпанка, будущее разрушенных социума и цивилизации на руинах хайтека. Единственный мыслимый постчеловек — это однорукий дикарь с ноутбуком и киберхвостом, служащим этому ноутбуку антенной дальней связи.
Пантехнологизм современной цивилизации достигается за счет истончения и разрушения естественных социальных связей. Кибернетические подпорки под одинокого человека выедают социальные — семейные, национальные, корпоративные, приходские, дружеские и т.д. И плодом победы технологического разума над социальным станет не сверхчеловек, а десоциализированный недочеловек, воспринимающий в том числе и технологическую цивилизацию как набор мистифицированых артефактов, а не как служебную часть социальной системы.
Мы уже почти перестали быть русскими (впрочем, если очень надо, «русских» кибернетически изготавливают из Жириновского или идущего ему на смену Соловьева). На следующем инновационном этапе в «гонке за лидером» нам предложат перестать быть людьми. Есть ли альтернатива? Разумеется, есть, она стара как мир, но прислушиваться к ней не хотят. Альтернатива технологизации (тем более имитативной технологизации) — реальная ресоциализация нашего общества. Альтернатива попыткам выпрыгнуть из своего тела и своей души — попытка вернуться в них, освоить владение ими и освоить единственные два средства, которые делают человека сверхчеловеком. Социальность (а это значит — семья, нация, культура, содружество) позволяет превзойти ограниченность нашей телесной оболочки и умственных способностей. Религия — позволяет вдохнуть в слабый и безжизненный осколок бытия, именуемый нашим «я», струю абсолютности. Технология же может быть лишь служебной силой в первом и мало чем поможет во втором.
Сегодня перед нами простой выбор: или попытки выйти за пределы человеческой природы, или попытки восстановить ее целостность. Или нашей инновацией будет «перестать быть собой», или же нашей инновацией будет «стать собой», «познать самих себя». Мне представляется, что только на втором пути нас ждет не примитивизация и не одичание разбившегося о небесную твердь существа, а настоящие увлекательные и ценные открытия и по-настоящему интересные изобретения.
Инновационная гонка последних столетий определялась гонкой вооружений. Собственно, никакой другой настоящей технологической гонки история и не знает. Однако пороговые значения в этой гонке достигнуты. Поддержание своей возможности в течение часа стереть с лица земли человечество не является такой уж проблемой. Современные общества вынуждены прежде всего решать «подпороговые» задачи — задачи сохранения внутренней связанности, повышения качества жизни (совсем не сводящегося к количеству электроприборов на кухне) и, за счет этого, — задачи сохранения устойчивости социумов в «подпороговой» борьбе. И попытки удивить кого-то в этой борьбе новым «железом» по меньшей мере наивны. Если чем-то и удивлять, так это новым социальным «софтом» и дизайном. Именно новым, а не криво инсталлированными краденными копиями чужого софта, которые маячат за разговорами о необходимости в очередной раз растождествить Россию с самой собой.
Единственное, чем мы реально можем удивить мир — это своей самотождественностью. Мир так давно не видел самотождественных себе русских, что будет долго и в изумлении разглядывать нас, не в силах оправиться от шока. Единственным подлинно новым, а не слямзенным чужим позавчерашним, будем мы сами. А национальная архаизация является единственной креативной матрицей, по которой может быть произведено создание этой инновации. Сила и притягательность любых инновационных идей в том, что они ведут к возникновению не просто новых вещей и состояний, они ведут к фабрикации необыденности. Необыденность, возможность подняться над пеной дней, — одна из немногих вещей, которые по-настоящему интересуют человека в этом мире. Возможность прикоснуться к необыденности — это вещь, за которую платят дороже всего.
Модерну удалось поставить производство необыденности на поток. Сначала изобретение моды, потом изобретение социальных революций и наконец изобретение «научно-технического прогресса». Новое стало мельтешащей навязчивой картинкой. Изумленный возглас «вау!» стал частью обязательного набора наряду с дежурной беззаботной улыбкой. Обыденность нового стала одним из важнейших каналов загнивания современных социумов.
В этих условиях единственным по-настоящему необыденным сегодня является старое. Инновационный вампир это ощущает очень хорошо, и поэтому имитативная неоархаика является важной частью современного культурного пакета. Бубен вам в руки и добро пожаловать в нижний мир. Однако речь идет об этикетках и наклейках, о магнитиках на старом добром холодильнике модерна.
В то же время неоархаика как матрица действительных социальных и культурных изменений была бы сегодня инновацией инноваций. В силу чудовищной саморастождествленности, самоотчужденности русских от нашей традиции, культуры, истории, быта энергетический потенциал этого возвращения к себе будет просто колоссален. Новое обретение русского дома и русской социальной структуры, модели расселения и костюма, исторического самопонимания и кухни, возрождение тысяч утраченных не из-за неэффективности, а из-за описанного в начале эффекта вытеснения технологий, — все это создаст для нации такой ресурс роста, какого не создадут никакие наносепулькарии (хотя встроенный в этот контекст возвращения любой сепулькарий окажется в сотни раз эффективней).
Можно было бы, конечно, эффектно закончить фразой «Выбор за нами!». Но никакого выбора, строго говоря, и нет. Современная элита не настолько сильна, не настолько влиятельна и авторитетна, чтобы эффективно препятствовать или запустить перпендикулярные процессы (пусть даже процессы разложения). То есть вопрос звучит предельно просто: захочет ли элита к этому процессу присоединиться, или же будет им смыта.
