От Сергей Зыков Ответить на сообщение
К И.Пыхалов
Дата 20.10.2011 10:57:57 Найти в дереве
Рубрики WWII; Спецслужбы; 1941; Версия для печати

"Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча"

в гуглбухе самое древнее доступное упоминание про лагерную пыль это очерк некоего Д. Бурга в меньшевицком "Социалистическом вестнике" №12 за 1961


Социалистический вестник
Российская социал-демократическая рабочая партия - 1961
Д. Бург: "Конец Берия" №12 стр.223


[382K]



Дело Берия за последнее время опять замелькало на первых страницах газет. Все ясней становится как его сенсационные внешние обстоятельства, так и его политическое содержание. По сообщению корреспондента серьезной американской газеты «Крисчиэн Сайнс Монитор» в номере от 22-го ноября, во время последнего съезда партии, скорей всего вечером 31-го октября, в Кремле состоялся прием для руководителей делегаций «братских партий» и советского партийного начальства, на котором Хрущев выступил с трехчасовой речью — импровизированной по форме и разоблачительной по содержанию. Говорил Хрущев о трех центральных событиях в советской истории последнего десятилетия: смерти Сталина, деле Берия и падении «антипартийной группы». Что такой прием и такая речь действительно были, подтвердил, между прочим, и первый секретарь коммунистической партии Швеции Хагеберг.

Относительно внешних обстоятельств дела Берия Хрущев рассказал историю, напоминающую скверный роман из жизни Аль Капоне. Здесь было все: «случайные» встречи заговорщиков против босса на улицах, вовлечение в заговор правой руки босса, кража претендентом в боссы — Хрущевым — пистолета из его портфеля в решающий момент, схватка между боссом и претендентом, вмешательство спрятанных «коллег» претендента, вынос тела босса из «малины», то бишь, Кремля, под носом у ничего не подозревающих его телохранителей и, наконец, расправа с телохранителями. Вряд ли можно сомневаться в том, что рассказанное им — в основном правда: не в слишком-то красивом свете выставляет его и его друзей эта чикагская история. О том, что Берия был убит на заседании Президиума ЦК Хрущев говорил еще в 1956 году делегации французских социалистов. Рассказ Хрущева совпадает в основном с ходившими в свое время по Москве слухами.

Совсем по-другому нужно подойти к освещению Хрущевым политического содержания дела Берия. Хрущев называет две причины, заставившие весь президиум ЦК пойти на заговор против вездесущего хозяина самого мощного аппарата власти: страх перед силой Берия и несогласие с его политикой. В отношении страха никаких вопросов не возникает. Но политическая концепция Берия в изложении Хрущева выглядит совершеннно невероятно. С одной стороны, он оказывается инициатором «крутого подъема» сельского хозяйства и легкой промышленности, сторонником ослабления международной напряженности — и причем радикальным, вплоть до ухода из Германии. С другой стороны, эту политику Берия будто бы собирался ввести всего на шесть месяцев, а затем предполагал осуществить ту самую «вторую великую чистку», которую перед самой своей смертью планировал Сталин.
Лозунг «крутого подъема», спору нет, неплохой способ успокоения народа и выявления «смутьянов» перез чисткой. Непонятно другое: зачем нужно было отдавать Восточную Германию, если речь шла о краткосрочном маневре? Такая огромная жертва получала смысл, только если намечалось длительное и решительное сближение с Западом. За обманные маневры, за пустые переговоры совсем не нужно было платить столь высокую цену. Что Берия взял курс на действительную перемену политики, подтвердил, кстати, недавно в одной из своих последних речей В. Ул! - брихт, обвинивший его в сопротивлении «строительству социализма в ГДР» и в «капитуляции и отступлении перед империалистическими силами Федеративной Республики» («Правда» от 29-го ноября). Таким образом, к «разоблачениям » Хрущевым дьявольских планов Берия надо отнестись скептически. Они понадобились первому секретарю для того, чтобы политически оправдать в современной обстановке ту позицию, которую он занял тогда в борьбе за власть.
Признать сейчас, что в деле Берия он поддержал консерваторов против обновителя, Хрущев, конечно,не может. Ибо сколь это ни чудовищно звучит, но, видимо, именно Берия в союзе с Маленковым и был самым решительным из сторонников либерализации сталинской системы. На верхах Берия, как известно, настойчиво выдвигал Маленкова, уже в день похорон Сталина. И он же, судя по речи Хрущева, очевидно явился действительным инициатором «маленковского курса», гранитной основой которого должен был послужить парадоксальным образом аппарат МВД.
Маленков предал Берия, хотя и неясно почему. В день убийства Берия, он находился на стороне заговорщиков. Это Хрущев, несмотря на всю свою неприязнь к Маленкову, признал.

Но предав Берия, Маленков предал и самого себя. Сопротивление «новому курсу» было слишком велико. Власти МВД, опираясь на которую Берия, может быть, смог бы его провести, после его смерти не существовало. «Крутой подъем» и соглашение с Западом, с которыми Маленков уже успел связать свое имя, приказали долго жить, а вскоре пал и Маленков.
Идеализировать Берия вряд ли разумно. Не из угрызений совести пошел он на либерализацию. Но он был умным и рассчетливым политиком, лучше других знавшим положение в стране. Он знал, как ненавидят в народе его и его аппарат. С другой стороны, он, вероятно, понимал, что неизбежна жестокая борьба за власть и что она повлечет за собой политические перемены. И он решил встать во главе перемен, завоевать популярность, рассеять ненависть и таким образом получить более широкое поле для политических маневров. Берия видел, что для него единственной альтернативой был повальный террор, новая чистка. А это означало развал всей жизни в стране, возможно и большие социальные потрясения. Так главный энкаведист стал «либералом».
Теперь, семь с лишним лет спустя, все это довольно ясно. Но летом 1953 года для непосвященного в «кремлевские тайны» дело Берия выглядело совсем по-другому.
В начале июня 1953 года в «Правде» почти каждый день появлялись передовые, подчеркивавшие необходимость немедленного и решительного подъема легкой промышленности и сельского хозяйства. Они не могли не привлечь внимания: спорили о том, кто может стоять за этим — то ли новым курсом, то ли новой пропагандной кампанией. Назывались Микоян, Маленков и Молотов — в таком порядке. Но имя Берия даже и в голову не приходило. А между тем это он готовил свой неудавшийся выход на арену истории.

Семнадцатого июня началось восстание в Восточном Берлине. Для меня оно не было полной неожиданностью. Из заграничных радиопередач я знал и о потоке беженцев, и о напряженной атмосфере в Восточной Германии. Поразило другое — то, что забастовку не сразу подавили, что СЕПГ признала свою вину, что Гротеволь заявил о полном отказе от всех «социалистических» мероприятий. А через несколько дней я узнал, что министр внутренних дел Восточной Германии Цайссер отдал в первый день восстания приказ не стрелять в рабочих, за что и был смещен. А двадцать седьмого июня, нежданно-негаданно, большие события начались в Москве.
В тот вечер у меня было назначено свидание со знакомой, отец которой служил в МВД, в средних чинах. Она встретила меня у своих ворот. «Ко мне нельзя», — сказала она. «Отец сидит дома злой и мрачный. Он получил приказ из министерства никуда не уходить, быть готовым к вызову. В чем дело, объяснять отказывается». Нам оставалось только гадать. Я предположил, что, может быть, где-нибудь в России разыгрывается восточноберлинский вариант. Но это было слишком уж невероятно.
Домой я возвращался за полночь. За километр- полтора до Садового кольца я услышал странный гул: да, да, не могло быть сомнений, где-то впереди двигалось что-то на гусеницах! Я ускорил шаг, потом побежал, боясь, что «оно» пройдет, и я так и не узнаю, что это было. Выскочив из переулка на широкую Мещанскую, я остановился как вкопанный. Сотрясая светлую июньскую ночь, по кольцу ползли танки. Было душно, но они шли с закрытыми люками, как будто кто-то хотел продемонстрировать необычность происходящего.
Заснул я только под утро, поздно встал, потом долго ловил заграничное радио, тщетно пытаясь найти объяснение вчерашним событиям, и лишь часам к трем попал в ту библиотеку, где мы обычно встречались с друзьями. Моя знакомая была уже там и сразу просигналила мне выйти из зала. На лестнице, выбрав такое место, где нас никто не мог слышать, она почти прошептала: «С Берией кончено. То ли убили, то ли арестовали. Я узнала от отца под строжайшим секретом».

В следующие несколько дней признаки большой перетасовки на верхах множились. В университете рассказывали, что начальник специальной (т. е. военной) кафедры генерал-майор Артемьев исчез. О нем было известно, что он брат начальника московского военного округа генерал-полковника Артемьева. Дочь коменданта Кремля не явилась на экзамен. Ей позвонили, телефон не отвечал. Послали узнать, что с ней, и нашли квартиру опечатанной. В Москве вдруг ни с того, ни с сего устроили парад Кантемировской гвардейской танковой дивизии (много позже я узнал что ее перебросили в столицу по воздуху). И наконец, пошел слух, что в правительственном дачном поселке Барвиха был настоящий бой: армейские штурмом брали чью-то дачу, которую защищали эмведисты. Но чью дачу, рассказывающий мне не знал. И вообще имя Берия я ни от кого не слышал: то ли все еще слишком боялись его люди, то ли действительно не знали, что произошло. О том, что им стало известно, говорили — кто с недоумением, кто с опаской, кто со страхом. Слишком недавно пронеслась над всеми большая гроза, и вероятно, многие спрашивали себя, а не началось ли опять.

Третьего июля я уехал на каникулы на Кавказ. Шестого в такси по пути из Сочи в Адлер разговорился с шофером. И тот с обычной откровенностью шоферов такси поведал мне о происходящих в их крае чудесах в решете: у дачи Берия в Хосте был бой: большой войсковой отряд явился туда, и грузинские охранники отказались его впустить. Дачу наполовину сожгли, охранников перебили. Не знаю ли я, человек из Москвы, в чем дело? Нет, я ничего не знал.

Поселился я в маленьком грузинско-украинском местечке невдалеке от границы Грузии и РСФСР, на грузинской стороне. Здесь никаких следов дела Берия видно не было. Портреты его, как было принято в Грузии, висели повсюду: на почте, в столовой, даже в магазине. Десятого июля с утра я отправился в знаменитый винодельческий совхоз Салхино. И тут в автобусной диспетчерской мне впервые бросилось в глаза пустое место с гвоздиком посредине. (Сколько еще раз во время поездок по Грузии и в следующие годы мне предстояло видеть эту становившуюся все более и более вызывающей пустоту!) Сидевшиий в диспетчерской одинокий грузин поймал мой зачарованный взгляд, заметил улыбку, неприязненно покосился и отвернулся. На обратном пути, часов в шесть вечера, я пересел из маленького автобуса, курсирующего по горным дорогам, в большой, ходивший по шоссе. В нем я оказался первым и сначала единственным пассажиром. Шофер-грузин, полуобернувшись ко мне и смотря куда-то в сторону, спросил: «С гор?». «С гор», — ответил я. «Снымают». Он не сказал, что снимают, но я решил, что пора проявить смелость и подтвердил: «Снимают». Он безнадежно махнул рукой: «А, паслэдный опоро грузынскава народа пала». И больше за всю поездку не произнес ни слова.

На следущее утро по радио передали сообщение «о преступных, антигосударственных и антипартийных действиях Л. П. Берия».
В час дня я пошел обедать в столовую. Выйдя на главную площадь, я замер в изумлении. Обычно здесь, особенно в тени под деревом и на террасе столовой, толпились грузины: вцпивали, заключали сделки, о чем-то спорили. Сегодня ни на площади, ни на террасе не было ни души. Над пустым пространством во всю мочь ревел по-грузински обычно выключеный громкоговоритель. В столовой я наивно спросил официанта, что случилось. «А ты лы знаэшь? Глюпый, а?» — сказал он и сердито шваркнул тарелкой.

Впрочем такая напряженная тревога длилась недолго. Дня через два все внешне вошло в обычную колею. Но следы дела Берия в то лето бросались в глаза по всей Грузии. На вывеске совхоза южных культур под Гаграми просвечивало лишь слегка, для проформы закрашенное «имени Берия». Во всех городах появились улицы Маленкова. На табличках «улица» было написано, Бог знает, сколько лет назад, а «Маленкова» свежей краской. В Сухуми на набережной пьяный русский истошно орал, покачиваясь от звуков собственного голоса:
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентия Палыча,
А для Клемент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.
Прохожие шли мимо с каменными лицами.

Само постановление о деле Берия производило странное впечатление. С одной стороны, его как будто обвинили в «либерализме» (самого слова тогда еще не существовало) — «подрыве советского государства в интересах иностранного капитала, выразившемся в вероломных попытках поставить МВД над правительством и коммунистической партией», «подрыве колхозов», «активизации буржуазного национализма», отказе от преимущественного развития тяжелой промышленности и, самое главное, в «вынашивании планов захвата руководства партией и страной в целях фактического разрушения нашей коммунистической партии и замены политики, выработанной партией за многие годы, капитулянтской политикой, которая привела бы в конечном счете к реставрации капитализма». С другой стороны, говорилось о «попытках тормозить укрепление законности и ликвидацию беззакония». Но основная масса обвинений была безусловно «правого» типа. Пожалуй, тогда в начале июля 1953 года у многих впервые зашевелилось сомнение: а может быть, Берия был либералом? Ответа на этот вопрос пришлось ждать не один год. Но уже два года спустя я слышал, как крестьяне в одной русской деревне говорили, что Берия хотел распустить колхозы. Кстати сказать, такую же «право-левацкую амальгаму», как и в первом постановлении по делу Берия, Хрущев применяет в своей последней речи о нем, Но если тогда при чрезвычайной абстрактности направленных против Берия формулировок она действительно вводила в заблуждение, то теперь, когда Хрущев привел столько подробностей, «амальгама» вызывает только удивление пред наивностью такого опытного политика, как первый секретарь.

Какие бы симпатии к Берия не пробудились у меня при чтении постановления, их как рукой сняло по возвращении в Москву. Во-первых, мне рассказали об эпизоде, послужившем будто бы непосредственным поводом к антибериевскому перевороту. Герой его — Сердюк, тогда первый секретарь львовского обкома партии, позже первый секретарь молдавской компартии на двадцать втором съезде избранный первым заместителем председателя Центр. Ревиз. Комиссии. Сердюк, по словам рассказчика, неожиданно узнал, или притворился, что неожиданно узнал, о том, что МВД следит за ним. Он написал гневную жалобу в ЦК. Жалоба вернулась к нему с резолюциией Берия: «Будешь брыкаться, обращу тебя в лагерную пыль». Сердюк, вероятно, понял, что совершил роковую ошибку и что его единственынй шанс на спасение в концентрированных действиях партаппарата против Берия. Он полетел в Москву, и, наглядно продемонстрировав членам Президиума их бессилие, мобилизовал их на решительные действия. Насколько точна эта информация, я судить не могу. Но другая деталь, сообщенная мне при том же случае, теперь подтверждена Хрущевым. Берия, по словам моего знакомого, то ли убили, то ли арестовали четверо маршалов, спрятанных в комнате, соседней с той, где происходило заседание президиума. Одним из маршалов был Конев. Точно так же описано убийство Берия и во «второй тайной речи», хотя имена маршалов в ней не названы.

Вторым фактором, настроившим многих против Берия, было закрытое письмо ЦК, читавшееся на партийных собраниях поздней осенью 1953 года. Оно было составлено в форме обвинительного заключения специального трибунала. Я сам чтения этого письма не слышал, но мне о нем подробно, из первых рук, рассказывали. Политические обвинения и в нем были сравнительно общего характера. Ничего сенсационно нового письмо здесь не прибавляло. Зато человеческий облик Берия был обрисован с потрясающими и весьма конкретными подробностями, вроде собственноручных расправ с врагами (это подтвердил на 22-ом съезде Шелепин), садизма и растления малолетних.
В письме в частности говорилось, что Берия посылал своих адъютантов с машинами выслеживать определенный тип девочек, главным образом, в возрасте от двенадцати до четырнадцами лет. Выслеженных затем арестовывали вместе с родителями, чтобы не вызывать подозрений. Берия насиловал своих жертв, родителям делали «внушение», чтобы они молчали, потом семью выпускали. Изнасилованных Берия вознаграждал деньгами или «устройством жизни». Между прочим, со мной в университете училась рыжая вульгарная, но не без привлекательных качеств девица с подходящим к ней именем Нана. Адъютант Берия открыто приезжал за ней в общежитие; в день ее рождения Берия присылал ей цветы с личной запиской. Несмотря на провалы на экзаменах ее не исключали. Конец Берия был и концом ее университетской карьеры.

В декабре 1953 года о расстреле Берия было объявлено в массовой печати. А летом 1955 года я проезжал на автобусе через родное село Берия Зугдиди. Мой случайный спутник, грузин, не упустил случая, чтобы во всеуслышание объяснить: «Видишь тот дом? Здесь жила мать Берия. Больше не живет. Видишь постамент? Здесь стоял памятник Берия. Больше не стоит». На вывеске совхоза южных культур имя Берия попрежнему просвечивало. Очевидец просталинских, а точнее антихрущевских, беспорядков в Тбилиси весной 1956 года рассказывал мне, что на проспекте Руставели, главной улице Тбилиси, был вывешен портрет Берия рядом со сталинским. Но какую бы роль дело Берия не играло в Грузии, в целом оно поблекло перед двадцатым съездом и последующими событиями.Теперь, когда Хрущев снова заговорил о нем — по причинам, пока непонятным, и когда стала ясна подлинная политическая его сущность, полезно вспомнить об обстоятельствах этой первой попытки «либерализации сверху». Ее трагический конец — лишь отражение трагической отчужденности власти и народа.