От Пуденко Сергей
К Михайлов А.
Дата 29.06.2007 08:44:11
Рубрики В стране и мире;

"Не всегда"

Михайлов А. сообщил в новостях
следующее:7191@vstrecha...
> Это действительно самоуспокоение . <ах как было бы хорошо если
бы"> Единственным достойным вариантом может быть только один .
построить <огибающую сценариев>,на которой все принятые решения был
бы оптимальны, продолжить её скажем до 2025 года, а потом возвести
полученный результат в норматив и просчитать варианты выхода на
заданное состояние 2025 года из сегодняшнего провала.

Хорошие и "достающие" аль-вки для молодежи пишут люди,знающие толк
в этом жанре. Володихин,автор и редактор"России в мелкий горошек"
про фоменкизм-бушкизм, профессионально знаком с темой. В том же
номере "Если",откуда этот проницающий "what-if", говорят - его
исследование модных военных аль-вок как мейнстрима,процветающего
ныне даже на ВИФ (yub;t ccskrf b rjvvtyn). Просьба найти
журнал,оч.нужно, у меня не выходит
Что-то у Володихина местами просто про ибанск тудей получается.
Целыми массивами, а не аналогиями

"вашим детям позволят совокупляться с представителями некоторых
полноценных народов... - сказал он. - Кроме того, они получат
пропуск на свободный проезд в Варшаву, Прагу, Гельсингфорс и даже
Будапешт. Не забывайте: ваши сыновья смогут в полной мере оценить,
что такое истинная цивилизованность, а ваши внуки получат шанс
превратиться в людей. Никогда ни один ваш предок не имел такой
возможности. Даже мечтать-то не мог. А вашим внукам дорога в Европу
открыта. Все зависит от вас. От вашей воли. От вашей силы"

Маркса там,Блока.. "Какая разница... Блок. Жид. Вытравить. Только
так!"

навевает, тсказать

https://vif2ne.org/nvk/forum/0/co/1462034.htm
От Константин Федченко
К All
Дата 27.06.2007 20:38:42
Рубрики WWII; Искусство и творчество;

Дмитрий Володихин "Слишком человеческое"
--------------------------------------------------------------------
------------


[40K]


Дмитрий Володихин "Слишком человеческое"

<Опель> застрял в километре от деревни. Лужа, огромная, как плац
гарнизонной гауптвахты, обступила машину со всех сторон. Впереди -
топь, глубина. По бокам - хляби, не ведающие различия между водой и
твердью. Позади - раствороженная дорога, и по ней <опель>
медленно-медленно пятится на сушу, пытаясь напугать грязевую стихию
утробным рыком. - Ханс, не выдержит. Ханс прикусил губу, сощурил
глаза. Ханс мертвой хваткой вцепился в баранку. Ханс не ответил. -
Не выдержит, камрад!
- Заткнись.
И славянская грязь отпустила хорошую, на совесть сработанную
немецкую машину.
- Что теперь, Вилли? Где твой деревенский самогон?
Пассажир задумался. Да, самогон - единственное, что здесь умеют
делать как надо. И у него был один-единственный шанс уговорить Ханса
подвезти его в эту глушь. Но вот не добрались они чуть-чуть, какой
конфуз!
С другой стороны, Ханс не увидит всего этого, а значит, никому
ничего не расскажет. Так даже лучше. В сущности, Вилли приготовился
терпеть насмешки. Деревенщина. Колхозник сиволапый! То, зачем он
сюда приехал, стоит малой толики терпения.
Полчаса туда, полчаса обратно. Час там. Полтора в худшем случае.
Потерпи.
Водитель кивнул.
Вилли вышел из машины. Моментально озябнув, поднял воротник.
Поморщился: надраенные юфтевые сапоги ушли в грязь по голенище. На
черных форменных штанах повисли капельки коричневой жижи.
Он медленно побрел, выбирая места помельче. За плечами в пустом
ранце глухо тукала саперная лопатка.
- Эй! - крикнул ему в спину Ханс. - Эй!
- Что?
- Холодно. Вилли Васильев, литром ты не отделаешься.
- Не скули, будет тебе...
* * *
За взгорком открылась деревня. Года три назад он был здесь последний
раз. Когда закончил Истринское реальное училище для народов 4-го
класса и поступил на службу в ландмахт. Приехал на побывку, за три
дня разругался со всеми вдрызг... Его бесили тогда люди, слова,
движения, предметы. Но больше всего - запахи. Куда ни сунься, всюду
вонь. Отвык...
Старый пьяненький селянин в валенках и телогрейке, худой как жердь,
отворит перед ним дверь. Шатнется, полезет с поцелуями. Старая
некрасивая селянка в платке из ситчика с блеклыми разводами
предложит ему щи с грибами. Селянка помоложе, простоволосая и
распутная, попытается завлечь его к себе в постель. Полуживой пес,
которому сто лет в обед, обнюхает его и поставит грязные лапы на
штаны. Все предсказуемо и безобразно.
Пфуй!
Он прислушался к себе: дрогнет ли хоть одна струнка в душе,
отзовется ли на дымкий аромат осенней деревни, знакомый с детства?
Нет, ничего. В прошлый раз он орал тут, как безумец, по одной
причине: девушка показалась родной. Тогда еще она казалась родной. И
собака. Невесть почему...
Нет. Три года прошло. Теперь он чужак в этом унылом краю.
И еще у него очень хорошая фельдфебельская форма, новенькая,
прекрасная - по сравнению с любым одеянием, которое можно было бы
тут увидеть. А на левом кармане красуется черный значок за ранение,
полученное еще в первой кампании, когда они отбивали у китаёзы Читу.
Они и тогда-то разучились понимать Вилли, а ныне меж ним и местным
мужичьём разверзлась пропасть.
Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения...
Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях
пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские
ходики тюк-да-тюк. Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке
сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло
побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо
расчесаны.
Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет...
Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный
перегар... но нет, старик сегодня трезв.
- Сынок! Ваня... Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз... мы тебя...
прости.
- Рад тебя видеть, папа.
- Маланья! Мать! Ванька приехал!
- Да вижу я, старый...
Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет
целоваться.
- Сы'ночка... сы'ночка... Как я тебя жалею.
Его передернуло от мерзкого слова <жалею>.
- Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто
всё, стола толком не накроешь.
- Я тут проездом, папа.
- Соседей позовем! Расскажешь...
- У меня один час.
Мутер картинно уронила руки.
- Да как же это? Не по-людски... Всего-то час!
- Служба, мама.
Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо
мутер затряслось, покатились слезы. Вилли не знал, как ему
избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.
- Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся - хоть час у тебя.
Щи, вроде, оставалися?
- Ой! Дак что ж это я... Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец
грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.
- Ничего, мама. Не беда.
Фатер заговорщицки подмигнул.
- Стара! Ты это... того.
- Чего?
- Ну: непонятливая стала.
- Да без сопливых знаю.
Бутыль самогона моментально очутилась на столе. Очень не хотелось
просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом
съест.
- Папа... а... с собой?
Фатер заулыбался: хоть чем-то он нужен еще сыну, счастье какое!
Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на
минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.
- Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось
нынче...
- Да не надо мне, папа.
- Дай ему, дай, слышь, стара!
- Чай сама соображу.
- Ну вот и ладно.
Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего
дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?
- Михалыч, глянь, какой красавец у нас. Какой мужик вымахал!
Двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!
- Да-а... Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?
- Был, папа.
- Ну и как оно там?
Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего
не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли
опрокинул стопку и ответил спокойно:
На войне - война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю.
Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне
следует называть меня Вильгельмом.
Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку
по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро
отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и
увидеть-то его не придется...
Вилли ненавидел фатера за слабость. Впрочем, это уже не имеет
никакого значения.
- Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в
самую гущу, зачем оно нам?
Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура,
бестолочь.
- Ерунда, мама.
Он показал бы ей <Ванюшу>! И разъяснил бы, кому это <нам> не
требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но... какой
смысл?
Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный
угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по
старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки
зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой
и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.
Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих
Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан - Шекспир, у французов -
Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме
заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого
политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного
литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ - сверху
донизу - рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не
поспоришь.
Стукнула дверь.
- А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.
- Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот, мол, у Васильевых
сын приехал.
Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь.
Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он
подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая
ошибка. Худшее явилось минуту назад.
- Михалыч, давай-ка подмогни мне в сенях.
- Чегой-то?
- Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.
- А-а, ну как же...
Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.
Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений... Не
судьба.
<Я вам пишу, чего же боле...>
Восемь безответных писем.
Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него.
Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний
разговор.
- Я ждала тебя, Ваня.
Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только -
какие-то сантименты по отношению к невежественной деревенской
красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски.
Правда, она была очень хороша. Какая коса! А какая кожа! Просто
чудо: нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет
подобных красавиц. К тому же Катя была умна. Если бы славянским
женщинам позволялось ходить в школу, из нее легко получился бы врач
или учитель. Или... да не важно. Катя - лучшее из всего, что здесь
есть. Кроме самогона, разумеется.
Вилли вспомнил - не почувствовал, нет, через стол он не мог этого
почувствовать, - а именно вспомнил запах ее волос.
- Между нами не может быть ничего общего. Запомни раз и навсегда.
- Ваня...
- Теперь меня зовут Вильгельм..
Ну. Слезы. Обвинения во всех грехах. Оскорбления. Завывания.
Пощечины. Ну. Выдай по полной!
Катя отставила чай и молча поднялась. Сделала несколько шагов и лишь
у двери, обернувшись, сказала:
- Вильгельма я не знаю.
Она выскочила наружу. Фатер и мутер явились в горницу с одинаково
белыми лицами.
- Сыночка... Катя-то... как ошпаренная...
Вилли сделалось противно. Довесок кошмара, пфуй. Фатер взял мутер за
руку, пытаясь успокоить. Но мутер не успокаивалась.
- Сыночка... как же вы... промеж вами...
- Маланья, будет, будет. Потом поговорим.
Фатер поставил перед ним две бутыли самогона и положил на стол
связки грибов.
- Больше и дать-то нечего, сынок. Живем бедно.
Намекает? Определенно.
- Всё! Мне пора, папа.
Они не понимают. Они думают: <Мы всей семьей собирали деньги, чтобы
отправить его в реальное училище. Теперь он поможет нам. Теперь он
вытащит нас>. И не понимают ни-че-го. А ему хватило одного взгляда -
тогда, четыре года назад, в 2007-м. <Союз молодых помощников>
заразил всех славной идеей: учащимся бесплатно поработать на
строительстве мемориала великому Отто Кумму. Ведь это именно он, в
декабре 41-го всего-навсего оберштурмбаннфюрер СС и командир
мотопехотного полка СС <Фюрер>, совершил знаменитый прорыв от
Истринского водохранилища к центру Москвы. Именно он первым въехал
на мотоцикле в Кремль! Старику отправили письмо. Кумм был растроган
и специально приехал из Оффенбурга - поговорить с юными варварами из
народа 4-го класса. Чуть ли не самая светлая личность Рейха,
железный дракон дивизии <Лейбштандарт> и... к ним... запросто... как
обычный смертный! Училище встретило его цветами. Четыреста мальчиков
собрались в актовом зале для торжественной беседы.
Господин Кумм оказался дряхлым старцем. Он шатался, опирался на
палочку при ходьбе, голова его тряслась. Случайно задев ладонью
дежурного, Отто Кумм достал платочек, чтобы вытереть руку, но уронил
палку и чуть не упал. Никто не осмелился прикоснуться к нему, а сам
он едва сумел восстановить равновесие. Но когда рейхсмаршал вышел на
сцену и подошел к микрофону, вся его дряхлость улетучилась. Голова
перестала трястись. Старческие глаза, обесцвеченные временем,
глянули грозно, уверенно. Этот дедушка когда-то водил в бой танковые
армады и приобрел от бронированных машин несокрушимую прочность
конструкции.
- Вы знаете свой потолок. Вы - дурная кровь, а потому можете
подняться не выше уровня слуг 1-го класса. Но вашим детям позволят
совокупляться с представителями некоторых полноценных народов... -
сказал он. - Кроме того, они получат пропуск на свободный проезд в
Варшаву, Прагу, Гельсингфорс и даже Будапешт. Не забывайте: ваши
сыновья смогут в полной мере оценить, что такое истинная
цивилизованность, а ваши внуки получат шанс превратиться в людей.
Никогда ни один ваш предок не имел такой возможности. Даже
мечтать-то не мог. А вашим внукам дорога в Европу открыта. Все
зависит от вас. От вашей воли. От вашей силы. Я дам вам один совет,
запомните его хорошенько: главный ваш враг - собственная слабость,
порожденная дурной кровью, текущей по артериям и венам; следует
сокрушить в собственной душе любые ростки слабости, любые ростки
духовной гнили. Превращая себя в человека, следует уничтожить все
слишком человеческое!
Это было в марте 2007-го.
А несколько дней спустя в училище пришла новость: Отто Кумм
скончался у себя дома. Выходит, он пожелал отдать финальный долг
освободителя освобожденным и потратил на это последние жизненные
силы.
Те несколько слов и особенный взгляд Отто Кумма переменили всю жизнь
Вилли. Он научился тому, чему прежде никто выучить его не мог.
...Ему не стоило хлопать дверью. В подобного рода ситуациях
полноценному человеку приличествует ледяное спокойствие. О сиволапых
не стоит марать разум.
Древний барбос, едва волоча лапы, медленно одолевает ступеньки
крыльца. Ни зрение, ни слух у него не работали еще три года назад,
жизнь едва теплится в тщедушном теле. Остался нюх. Какая же кличка у
барбоса? Может, Барбос? Вилли не помнил. Сейчас обнюхает, лизнет
руку, взденет лапы... Предсказуемо и безобразно.
Пес подвигал ноздрями, грустно посмотрел на Вилли и... преобразился.
С нервным взвизгом он подпрыгнул и вцепился зубами в руку. Вилли еще
не успел осознать, что произошло, а барбос, проявив отнюдь не
старческую прыть, скрылся под крыльцом. Больно. У паршивой скотины и
зубов-то не должно было остаться!
Спрыгнув на землю, Вилли попытался достать кабысдоха сапогом, но
хитрая псина забилась под избу и оттуда вызывающе ворчала, понимая,
должно быть, нехитрым собачьим умом: человечище ее не достанет, а на
честный бой выходить - себе дороже. Пришлось отступить. Дрянная
тварь! Кровь выступила в двух местах. Аллее! Больше сюда ни ногой.
Никогда. Теперь он готов сделать дело, за которым приехал. ...Почти
заросшая тропинка вяжет петли между серой травой и серой травой.
Избы уходят дальше и дальше. Вот он, старый колодец, давно
заброшенный, поросший чудовищных размеров опятами. Черный сруб
потерял одно бревно, выпавшее наружу, и другое, рухнувшее внутрь.
Все сгнило.
Вилли снимает с плеч ранец, достает саперную лопатку и выбрасывает
вон глупые связки сушеных боровиков. К дурости сельской жизни он не
желает быть причастным даже краешком, даже маленьким крючочком души,
зацепившимся за харч или за юбку.
Сырая глинистая почва отлетает крупными комьями. Дьявол! Запачкал
рукав...
Металл звякает о металл. Вот и крышка... Совсем неглубоко, видно,
Катя недавно залезала сюда. Когда-то, миллион лет назад, они сделали
тайник: вкопали под журавлем большой никелированный бак и положили
туда драгоценный сверток. Который... на месте.
Ветхая материя расползалась под пальцами... Сколько их тут было?
Две? Три?
Четыре книги. Превосходно. За первые две его сделают абшнитфю-рером.
Третью он сумеет обменять на бронзовый значок <За отличие по службе
для народов 4-го класса>. Ну последняя... последняя... если все
обставить серьезно... может принести перевод в слуги 1-го уровня.
Вилли бросил взгляд на обложки. Глазам больно от нелепой славянской
вязи! Когда-то он неплохо читал на этом языке. Теперь... теперь...
ничего и не вспомнить. <Бэ> это или <вэ>? А это как... как... <ч>,
<ш> или <щ>? Хаотичный, варварский, лишний язык. Пушкин... стихи...
наверное, какой-нибудь идиот воспевает прелести колхозного рабства.
Достою... Достоэук... укский... непроизносимая славянская фамилия.
Какая разница... Блок. Жид. Вытравить. Только так!
Папер-костры сейчас зажигают редко. Книжек на лишних языках почти не
осталось - повыбрали за семьдесят-то лет. Тем выше цена тому, что
сыщут неутомимые следопыты. Он представил себе значок <За
отличие...> на парадной форме. Не Железный крест и не боевая медаль,
но с чего-то надо начинать...
Вилли встал. Теперь ему здесь ничего не нужно. А ведь> пожалуй, Катя
будет плакать. Сегодня он лишил ее пустых мечтаний о семейной жизни
с человеком более высокого положения. А потом отобрал то
единственное, что отличало Катю от всего стада сельских арбайтеров.
Красота ее лет через пять или семь поблекнет от дурной пищи и обилия
тяжелой работы. А фальшивая культурность исчезнет, не находя
подпитки в славянских книжках. Он оставил ее ни с чем. Выжал досуха.
Перед глазами встало ее заплаканное лицо.
Не хочется причинять ей боль. Это... неприятно. Это... нехорошо.
Почему так вышло?
Вилли отвесил сам себе пощечину. Неприятно? Нехорошо? Проклятая
слабая кровь! Словно ржавчина точит она любой металл, повсюду
проникнет! Больше никогда, ни при каких обстоятельствах не следует
размышлять об этой женщине. Следует забыть ее имя.
- Человеческое, - произнес он негромко. - Слишком человеческое...
====================================================================
=====
то Вы из журнала "Если" взяли? Там дальше статья ... - Герасим
27.06.2007 23:30:27 (141, 333 b)



От Михайлов А.
К Пуденко Сергей (29.06.2007 08:44:11)
Дата 05.07.2007 00:48:16

Про Володихина я уже писал.

https://vif2ne.org/vstrecha/forum/5/co/6680.htm

современная русская фантастка способна к адекватному выражению проблем действительности в художественной форме, но не способна к художественному описанию их решения, как то было в советской фантастике, например у Ефремова или Лема. Как только она пытается сформулировать нечто положительное сразу прет имперско-реакционное убожество вроде ордуси Рыбакова, «Виват,импратор!» Злотникова или романов-алетернативок «Крест на башне» и «Из России с любовью» Уланова (а этот кажется ВИФовского разлива товарищ).В общем, по-моему современная русская фантастика полезна подрастающему поколению либо в виде малой порции яда (в последнем случае, чтобы научились спорить критически мыслить) либо, в первом случае, для популярной постановки проблем. но тут идеальный вариант – сопроводить книгу хорошей критической статей – например, ПСС Стругацких с комментариями Переслегина весьма удачны, или скажем, если Лукьяненко моими комментариями издать.:)
P.S. Скажите какой номер журнала «Если»Вас интересует – попробую поискать, если найду – могу со сканировать нужную статью.
От Пуденко Сергей
К Михайлов А. (05.07.2007 00:48:16)
Дата 06.07.2007 19:21:36

Re: Про Володихина...

> https://vif2ne.org/vstrecha/forum/5/co/6680.htm

>
> P.S. Скажите какой номер журнала «Если»Вас интересует – попробую поискать, если найду – могу со сканировать нужную статью.

я не знаю.Может у них сайт есть

во нашел писательскую аль-вку про своего гуру




Сомерсет Моэм

(Перевод Бориса ШТЕРНА)

ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА

(Новейшие материалы к биографии Чехова)

К 50-летию со дня смерти
Антона Павловича Чехова



Пособие для англичан, изучающих русский язык,
и для русских, не изучавших русскую литературу.




1

Первая подробная и хорошо документированная биография Чехова на
английском языке написана Дэвидом Магаршаком и широко известна в Англии.
Она была оригинально переработана прекрасным английским писателем Уильямом
С.Моэмом, которого в России почему-то называют Сомерсетом Моэмом
(Сомерсетом звали его отца) для своего литературного эссе "Искусство
рассказа" и впервые издается в изложении на русском языке с необходимыми
дополнениями в свете ранее не известных и абсолютно неожиданных
документов. Цитаты из книги Моэма в дальнейшем не оговариваются.
Эта биография является хроникой блистательных чеховских побед -
вопреки бедности, обременительным обязанностям, мрачной среде и слабому
здоровью. Из этой интересной книги читатель должен знать следующие факты.

Антон Павлович Чехов родился 16 января 1860 года. Его дед Егор Михайлович
был крепостным, он скопил денег и выкупил себя и троих сыновей. Один из
них, Павел Егорович, со временем открыл бакалейную лавку в городе
Таганроге на берегу Азовского моря, женился на Евгении Яковлевне Морозовой
и произвел на свет пятерых сыновей и одну дочь.
Антон был его третьим сыном. Павел Егорович, человек необразованный и
глупый, был эгоистичен, тщеславен, жесток и глубоко религиозен.
[Необъективная, поверхностная оценка Моэма, другие биографы Чехова не
столь категоричны]. Много лет спустя Чехов вспоминал, что в пятилетнем
возрасте отец приступил к его обучению - каждый день бил, сек, драл за
уши, награждал подзатыльниками. Ребенок просыпался по утрам с мыслью:
будут ли его и сегодня бить? Игры и забавы запрещались. Полагалось ходить
в церковь два раза в день на заутреню и вечерню, целовать руки монахам,
дома читать псалмы. С восьми лет Антон должен был служить в отцовской
лавке с вывеской:

"ЧАЙ, САХАРЪ, КОФЕ, МЫЛО, КОЛБАСА
И ДРУГИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ"

Под этим полуграмотным названием лавка и вошла в русскую литературу в
одном из рассказов Чехова. Она открывалась в пять утра, даже зимой. Антон
работал мальчиком на побегушках в холодной лавке, здоровье его страдало. А
позже, когда он поступил в гимназию, заниматься приходилось только до
обеда, а потом до позднего вечера он был обязан сидеть в лавке.
Неудивительно, что в младших классах Антон учился плохо и дважды оставался
на второй год. Своим одноклассникам он не очень запомнился. Так о нем и
писали: никакими особенными добродетелями или способностями не отличался.
По-русски это называется "ни то, ни се".
Когда Антону исполнилось шестнадцать лет, его неудачливый отец
обанкротился и, опасаясь ареста и долговой тюрьмы, бежал от кредиторов в
Москву, где два его старших сына, Александр и Николай, уже учились в
университете. Антона оставили одного на три года в Таганроге - кончать
гимназию. Он вздохнул свободно и "вдруг" обнаружил такое прилежание по
всем предметам, что стал получать пятерки по бесконечно ненавистному ему
греческому языку и даже давать уроки отстающим ученикам, чтобы содержать
себя.
А.П.Чехов: "Разница между временем, когда меня драли, и временем,
когда перестали драть, была страшная".
Через три года, получив аттестат зрелости и ежемесячную стипендию в
двадцать пять рублей, Антон перебирается к родителям в Москву.

.....

Улучшение здоровья Чехова продолжалось недолго, вскоре ему стало
совсем плохо. Он сильно кашлял, не мог спать. К то му же к его большому
огорчению, у Ольги случился выкидыш. Настроение было паршивое. Ольга давно
склоняла Чехова написать легкую комедию, этого, по ее мнению, требовала
публика, и он в конце концов, главным образом, видимо, чтобы выполнить
просьбу жены, приступил к работе над новой пьесой. Придумал название:
"Вишневый сад" и обещал Ольге, что напишет для нее выигрышную роль.
"Пишу только по четыре строки в день, - жаловался он, - но и от этого
страдаю невыносимо".
Пьесу он все же окончил, и она была поставлена в Москве в начале 1904
года. А в июне Чехов по совету лечащего врача отправляется в Германию на
курорт Баденвейлер. Один молодой русский литератор так описывал свою
встречу с Чеховым накануне его отъезда:

"На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не
то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто
маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным
лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Чехов.
Никогда не поверил бы, что можно так измениться.
А он протягивает слабую восковую руку, на которую
страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не
улыбающимися глазами и говорит:
- Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.
Он сказал другое, не это слово, более жесткое, чем
"умирать", которое не хотелось бы сейчас повторить.
- Умирать еду, - настоятельно говорил он. -
Поклонитесь от меня товарищам вашим... Скажите им, что я
их помню и некоторых очень люблю... Пожелайте им от меня
счастья и успехов. Больше мы уже не встретимся".

Чехову было уже сорок четыре года. В Баденвейлере ему сделалось хуже.
Вечером 1 июля, укладываясь в постель, он настоял на том, чтобы Ольга,
весь день просидевшая с ним, пошла прогуляться в парк. Когда она
вернулась, Чехов попросил ее спуститься в ресторан поужинать. Но она
объяснила ему, что гонг еще не прозвонил. И тогда, чтобы скоротать время
ожидания, он стал рассказывать жене смешную историю, описывая необычайно
модный курорт, где много толстых банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть
англичан и американцев. В один прекрасный вечер в городок прибывает вагон
с устрицами, и все они собираются в ресторане, предвкушая утонченный ужин,
- а повар, оказывается, сбежал в этом самом вагоне, и никакого ужина не
будет. Чехов описывал, какой удар, какое разочарование в жизни испытали
эти избалованные люди. Один из них ушел к себе и застрелился. Рассказ
получился очень смешной, и Ольга от души смеялась. После ужина она опять
поднялась к нему - он спокойно спал.
Но потом ему вдруг стало совсем плохо. Был вызван врач-немец, он
делал что мог, безрезультатно, Чехов умирал. Он бредил, вспоминал о
каком-то японском матросе, которого видел на Сахалине. Говорил с ним о
железнодорожном вагоне с замороженными устрицами. Чехов не хотел, чтобы
его тело перевозили в Москву в вагоне с устрицами, но матрос настаивал.
Потом он очнулся и сказал этому матросу:
- Я умираю.
Но японский матрос оказался немцем. Врач-немец ничего не понял, хотя
что уж тут понимать; пришлось перевести:
- Ich sterbe.
Потом Чехов попросил бокал шампанского, чтобы забыться, облегчить
страдания. Шампанского не нашлось, немец, ни на что уже не надеясь,
разрешил выпить водки, такой опасной для туберкулезников, - попросту,
разрешил выпить отравы. Водки тоже не было, но у хозяина отеля нашлось
немного чистого медицинского спирта. Ольга заплакала и налила мужу полную
рюмку. Спирт неожиданно хорошо подействовал, пульс восстановился, японский
матрос исчез, Чехов уснул. Случилось чудо, в ночь с 1 на 2 июля 1904 года
произошел переломный момент в смертельной болезни. Утром дела пошли на
поправку, врач-немец удивленно развел руками - этих русских не поймешь, а
Чехов, очнувшись, слабо пошутил:
- Что для русского здорово, для немца - смерть.

Что же случилось в эту ночь? Чудесное исцеление или природное, но
редчайшее совпадение множества случайных обстоятельств - целебный воздух
Баденвейлера, рюмка чистого спирта, бестолковый врач-немец, видение
японского матроса? Вот что еще поразительно: в эту же ночь на второе июля
четвертого года в Москве умер от туберкулеза друг Чехова, молодой, но уже
очень известный русский писатель Алексей Пешков-Горький, "bourevestnik
revouluthii" [предвестник революции], как оценивали его современники. У
них осталось впечатление, что КТО-ТО в ту ночь стоял перед трудным
выбором, разменивал, сомневался - кого оставить, кого забрать, кто здесь
нужнее: предвестник революции или земский врач?.. Мистика или
совпадение?.. Алексей Пешков так и остался в истории русской литературы
молодым романтическим писателем, преждевременно сошедшим в могилу на самом
взлете, а Чехов остался жить.
Вообще, чем вызвано столь трепетное отношение интеллигенции к
личности Чехова? Безусловно, высочайшим писательским мастерством, - но не
только. Я внимательно разглядывал его фотографии. В самом деле, "Чеховых
было много". Вот сонный студент с одутловатым лицом, вот простой
деревенский парень с голубыми глазами, вот хитрый богатырь, похожий на
васнецовского Алешу Поповича, а вот замордованный пациентами земский врач.
Поражает, что некоторые портреты молодого Чехова удивительно похожи на
Иисуса Христа - худощавый молодой человек с высоким лбом, усами и
бородкой, длинными волосами. В Чехове мы ощущаем какую-то высшую тайну, о
его миссии в истории человечества ничего не говорилось, - наверное,
потому, что слово "миссия" к Чехову мало подходит. Верил ли Чехов в Бога,
в потусторонний мир? Кажется, нет. Не верил. Веру в Бога ему в детстве
отбил религиозный отец. Но иногда сомневался. Иван Бунин вспоминал, что
Чехов "много раз старательно, твердо говорил, что бессмертие, жизнь после
смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор. Но в другом настроении
еще тверже говорил противоположное:
"Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие -
факт".
Смерть, жизнь, бессмертие... Чехов вроде бы допускал возможность двух
противоположных решений.
День второго июля четвертого года навсегда остался в памяти Чехова.
Им уже был написан "сюрреалистический" [Чехов посмеивался над
литературоведческими терминами] рассказ "Черный монах", в котором главного
героя преследует видение какого-то монаха, предвестника смерти. Подобным
видением для самого Чехова стал японский матрос, маленький узкоглазый
человек в тельняшке и в набедренной повязке, как у борцов "сумо",
появлявшийся в дни обострения болезни, мучавший, пугавший его до конца
жизни.



3

Кризис миновал. Осенью супруги смогли уехать в Италию, и Чехов почти
безвыездно прожил на острове Капри десять лет, пока окончательно не
выздоровел. Впрочем, от туберкулеза он никогда не излечился, но болезнь
уже протекала в медленной, вялой форме.
- Живем дальше, - вздохнул Чехов.
Он в то время почти не писал ничего художественного - "устал,
осточертело!" - [незаконченная пьеса без названия осталась в черновиках,
чеховеды между собой называют ее "Платонов"], но вел дневник и
впоследствии написал мемуарную книгу "Остров Капри" (явно перекликаясь с
"Островом Сахалином") о российских эмигрантах, которые после русской
революции 1905 года устремились зарубеж от преследования царских властей.
Ольга Леонардовна не могла жить без театра, она опять вернулась в Москву
на сцену, но Чехов, кажется уже не так сильно скучал, потому что на Капри
в отсутствие Книппер появилась Лидия Мизинова. Любовник ее бросил, она
окончательно разочаровалась в жизни, помышляла о самоубийстве, Чехов ее
утешал как мог. Все-таки, эту деликатную тему нам не обойти и здесь,
кажется, самое время кратко рассказать о его семейных отношениях.
Лидия Мизинова была сокурсницей и ближайшей подругой Маши Чеховой по
учительским курсам, Антон познакомился с ней еще в молодости. Возникла
любовь. Что между ними было - было или не было - не наше собачье дело, как
говорят русские. Лидия, красивая молодая женщина, хотела стать то ли
актрисой, то ли учительницей, то ли революционеркой - т.е., она сама не
знала, что хотела. Серьезный роман с Чеховым в молодости не удался, Лидия
(Лика) требовала к себе постоянного внимания, но Чехов всегда был поглощен
работой. "Здоровье я прозевал так же, как и вас", - сказал Чехов. Она
узнала себя в легкомысленной героине рассказа "Попрыгунья" [в этой же
героине себя узнали сразу несколько подруг Чехова], обиделась и уехала с
новым любовником в Париж. Ольга Леонардовна, наоборот, прекрасно знала,
что хотела, - она проводила время в Москве, на сцене. Она не умела вести
хозяйство, не умела готовить. Некоторые советские биографы осуждают Ольгу
Книппер за то, что она не сумела создать для Чехова нормального семейного
счастья, но, повторяю, давать оценки в таких делах не наше собачье дело.
Чехов сидел на Капри один, как когда-то в Ялте, питался отвратительно.
Мария Павловна жила в Мелихово, изредка приезжая хозяйничать к брату.
Кстати, Мария систематически уничтожала все письма, в которых бросалась
хоть малейшая тень на семью. Правильно делала, молодец! В ее короткие
наезды на Капри жизнь Чехова менялась к лучшему, он полнел, веселел, опять
принимался за надоевшую пьесу. Но Маша уезжала, и на Капри появлялась
потрепанная жизнью старая любовь - Лидия Мизинова. Ольга Книппер все
знала, ревновала, но не подавала на развод. Так и жили, не выясняя
отношений, три женщины в жизни Чехова: сестра, жена и любовница.
К Чехову в гости постоянно приезжал цвет русской интеллигенции того
времени: писатели Александр Куприн, Иван Бунин, Леонид Андреев, Викентий
Вересаев; артисты Шаляпин и Комиссаржевская, политические деятели,
нелегальные революционеры. Здесь Чехов однажды познакомился с Владимиром
Ульяновым (Лениным), другом умершего Пешкова-Горького, и внес свой
достойный вклад в ленинскую тему - в "лениниану", как называют этот род
литературы в Советском Союзе. Нелестная запись в дневнике о личности
Ленина, грядущего кровавого российского диктатора, о его горячности и
нетерпимости к чужому мнению, явилась причиной того, что "Остров Капри" до
сих пор не издан в Советском Союзе. Приводим эту важную запись полностью:

"Был у меня Шаляпин с очень странным маленьким
человечком по фамилии Ульянов (с рекомендацией ко мне еще
от живого Горького). Жутковато было читать эту
рекомендательную записку, похожую на послание с того
света. Покойник нахваливает Ульянова. Этот Ульянов,
оказывается, младший брат известного казненного
народовольца, продолжает дело брата и создал свою
марксистскую партию. Я пошутил, что "я тоже марксист,
потому что тоже запродался Марксу" [Чехов в то время
издавал свое собрание сочинений у скопидомного издателя
Адольфа Маркса]. Он [Ульянов] умеет говорить только о
политике, то и дело хочет что-то доказать, перебивает,
подпрыгивает, размахивает руками, чуть не дули под нос
тычет, переходит на крик... К тому же он очень маленького
роста и картавит. К тому же почти лысый, а где не лысый,
там рыжий. Голова его так огромна, что перевешивает,
раскачивает, тянет вниз все остальное тело, - так и
кажется, что он сейчас упадет и ударится головой о землю.
При разговоре с ним (если это можно назвать разговором)
мне приходилось нагибаться и смотреть под ноги на его
лысину, а Ульянов задирал голову и становился на цыпочки.
Я так и не понял, что он от меня хотел? Им всем [то есть,
революционерам] нужны деньги на революцию, и они
обхаживают тех прекраснодушных богатеев, вроде Шаляпина
или Саввы Морозова, которые склонны поиграть в эти игры.
Ульянов от Шаляпина не отходит, Шаляпин ему "деньги дает
на партию". Покойный Пешков возил для Ульянова через
границу прокламации в чемодане с двойным дном. Черт-те
что! Чем он их так охмурил? Зовет босяков к власти? Всех
людей он делит на "классы", как в гимназии, и уверен, что
управлять другими должен "рабочий класс". Я сам босяк, у
меня денег нет, но я все равно на это дело не дал бы ни
гроша. Странно, фабрикант Морозов дает деньги на то, чтобы
у него отобрали собственную фабрику, а разбогатевший босяк
Шаляпин поет пролетариям "Марзельезы". Экстравагантность?
Нет, глупость. Они же его и ограбят. О литературе Ульянов
имеет какие-то странные понятия. Льва Толстого называет
"зеркалом русской революции". Какое-то зеркало... Что-то
отражает... Лужа тоже отражает. Медный чайник тоже
отражает... Лев Толстой - чайник? Нет уж, господин
Ульянов, но на чайник больше похожи вы!"

Чехов и Ленин друг другу не понравились. Это имело свои отдаленные
последствия. Мемуарную главу об Ульянове Чехов назвал "Чайник кипит!", а в
конце жизни, вернулся к этой теме, написал и передал через Илью Эренбурга
[который был ликвидирован за это органами НКВД] в Париж известнейшую [на
Западе] повесть "Семья Гурьяновых", где в главном герое легко угадывается
Ленин. Это была последняя художественная вещь Чехова, повесть о
профессиональных революционерах, тема, к которой он в молодости не знал
как подступиться или просто не имел никакого желания копаться в темных
душах фанатиков. "В революцию уходят по-разному", - уклончиво говорил он.
Антон Павлович писал повесть очень тяжело, повторяя манеру "Рассказа
неизвестного человека"; в ней описывается крушение талантливой
интеллигентной семьи, которая, после неожиданной смерти отца, директора
провинциальной гимназии, как видно, "человека в футляре", державшего семью
в руках, ушла в революцию. Покушение на царя, казнь старшего брата,
отчуждение друзей и знакомых, бытовая неустроенность, скитания на чужбине,
аресты, тюрьмы, ссылки - вот содержание этой повести. Чехов часто
заканчивал свои рассказы "ничем", то есть, в его концовках не происходило
никакого завершающего события; в "Семье Гурьяновых" главное событие
все-таки произошло, цель жизни маленького человека была достигнута, он
совершил босяцкую революцию во имя счастливого будущего всего человечества
ценой гражданской войны, ценой жизни 15 [пятнадцати] миллионов тех же
босяков, крестьян, мещан, рабочих, купцов, буржуа, интеллигентов,
аристократов, и, наконец, самой царской семьи; для кого же он ее совершал?
Этого маленького человека теперь называют большим, великим, гениальным
человеком, а он, полупарализованный двумя инсультами, сидит в
кресле-качалке, таращит глаза, пускает слюни и мочится под себя.
Александр Куприн в своих воспоминаниях пишет:

"Думается, Чехов никому не раскрывал своего сердца
вполне. Но ко всем относился благодушно, безразлично в
смысле дружбы и в то же время с большим, может быть,
бессознательным интересом".

И это удивительно глубокое замечание. Оно говорит о Чехове больше,
чем все те факты его долгой биографии, которые я [Моэм] излагаю.
В 1910 году умер Лев Толстой. Как говорится, "The King is dead, long
live the King!" ["Король умер, да здравствует король!"] Чехова никто не
короновал, не назначал и не выбирал, но этого и не требовалось, он
естественным образом, по праву "наследного принца" возглавил русскую
литературу. Авторитет Чехова был беспрекословен. "Как хорошо, что в
русской литературе есть Лев Толстой! - говорил Чехов в молодости. - При
нем никакая литературная шваль не смеет поднять голову". Теперь
обязанности Льва Толстого перешли на Чехова, и по авторитету и по
старшинству в свои пятьдесят лет Чехов был первым. Генетическая
наследственная связь Чехова с Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым, Достоевским,
Толстым ни у кого не вызывала сомнений, но Чехова почти не знали на
Западе. Дело в том, что в начале века его издательские дела крайне
запутались, Чехов потерял права на свои произведения, попал в литературную
кабалу.
Мы уже упоминали об Адольфе Марксе. "Ничего себе сочетание имени и
фамилии!" - подумает современный читатель. Да, для нас это сочетание
кажется странным, с изрядной долей черного юмора, но следует помнить, что
в начале века о Марксе знали мало, а имя Адольф еще не было
скомпрометированно, было просто именем и не выглядело зловещим. Адольф
Маркс, обрусевший немец, был известным российским издателем. Еще в 1901
году он выгодно для себя купил на корню все произведения Чехова и уселся
на них, как собака на сене. Таким образом Чехов неожиданно попал в
литературную крепостную зависимость, в марксистскую кабалу. Маркс волен
был распоряжаться всем, что написал и напишет Чехов. Чехову советовали
плюнуть и разорвать договор. Но ему было "неудобно", все-таки Маркс
заплатил ему неплохие деньги, которые через два года были съедены
инфляцией. Начался бойкот интеллигенцией марксова издательства даже без
согласия Чехова. Маркс поздно почувствовал опасность и, хотя и отпустил
раба на волю, но от банкротства это его уже не спасло. Чехова наконец-то
толком перевели и прочитали на Западе. Эффект был потрясающим. Бернард Шоу
написал "в русском стиле" пьесу "Дом, где разбиваются сердца", Кэтрин
Мэнсфилд, почти неизвестная в России, находилась под сильнейшим влиянием
Чехова, если бы не Чехов, ее рассказы оказались бы иными; я [Моэм]
откровенно делал свои юношеские рассказы и пьесы "под Чехова". Моэм
говорит, что Чехов открыл для него Россию лучше, чем Достоевский, и
описывает, как в молодости с пылом взялся за изучение русского языка,
чтобы читать Чехова в оригинале, но его усердия ненадолго хватило.
Отношение друзей и знакомых тоже изменилось, они наконец признали
его. Антон жил где-то далеко, на острове Капри - вполне подходящее место
для великого русского писателя. Великий писатель не может бегать в
соседнюю лавку за чаем, сахаром, колбасой и бутылкой водки.
Моэм описывает, с каким интересом он читал сборник рассказов под
названием "Писатели, современники Чехова" и не мог поначалу сообразить,
чем же этот сборник интересен. Наконец понял. Удивительно: нельзя сказать,
что рассказы Боборыкина, Лейкина, Щеглова, Потапенко и многих других
написаны "хуже" чеховских. Все они были профессиональными писателями,
использовали одни и те же слова русского языка. Они писали о той же
российской действительности, брали те же сюжеты, описывали тех же
персонажей - купцов, телеграфистов, учителей, крестьян, актеров,
проституток, студентов, генералов, врачей. Почему же именно Чехов стал
"Чеховым"? Моэм понял: все дело в "чуть-чуть". Чехов заканчивал рассказ
там, где другие авторы писали еще одну фразу, еще один абзац, еще одну
страницу. Они начинали рассказ с вводящей подготовительной фразы, пролога,
вступления - Чехов вычеркивал. Это "чуть-чуть", говорит Моэм, и есть та
самая решающая мера таланта, неподдающаяся анализу литературной критики.
В 1913 году, за год до войны, Чехов получил Нобелевскую премию по
литературе. Он не отказался от премии, как Лев Толстой, небольшую часть
оставил себе, а 80 тысяч долларов решил пустить на строительство начальных
школ в подмосковных деревнях. Чехов прекрасно понимал, что "львиную долю
этой суммы растащат, разграбят чиновники, но хоть что-то останется!" До
этого он уже построил три школы на свои деньги, имел опыт. Его женщины
(Мария, Ольга и Лидия) были очень недовольны.
Хотя Чехов имел постоянные и разнообразные связи с Россией, но
экзотический Капри осточертел так, что он решил рискнуть здоровьем,
вернуться. Вообще, русских трудно понять с их тоской по туберкулезной
российской слякоти. В Петербург Антон Павлович приехал летом 1914 года,
перед самой войной. Его встречали как национального героя. Хуже -
национального идола. Студенты несли его на руках к автомобилю, барышни
бросали цветы ему и его женщинам - Ольге, Марии и Лике, не понимая кто из
них кто для Чехова.
Вскоре началась война с Германией. Деньги лежали в швейцарском банке,
и это спасло их. Теперь было не до школ. Чехов принял абсолютно
неожиданное решение: основал "Фонд Чехова" и пустил деньги... на партию!
Это было весьма разумно, а неожиданность состояла в том, что Чехов никогда
не был практичным человеком [если не считать первый московский год, когда
он привел в дом жильцов по двадцать рублей с носа], он был простой
тягловой лошадью, а уж просчитать такой хитроумный финансово-политический
ход вряд ли смог самостоятельно. Интересно, кто это ему присоветовал?
Распорядителем "Фонда Чехова" стал его племянник Михаил Чехов,
единственный в семье практичный человек, который в молодости мечтал стать
артистом, но после получения дядей Антоном Нобелевской премии пошел по
финансовой части, уехал в Париж, потом в Швейцарию и через каких-то десять
лет артистически преумножил капитал в десятки раз, сделав дядю
мультимиллионером. Большевики пытались добраться до основных капиталов
"Фонда" - но "...уюшки!" - ответил им Михаил Чехов.
Итак, Чехов не успел вложить нобелевскую премию в школы, но ОТДАЛ ЕЕ
НА ПАРТИЮ. Остров Сахалин и остров Капри не прошли для него даром. Чтобы
спасти всех от обездоленных, надо было помочь самим обездоленным.
Поразительно предвидение этого непрактичного человека: он начал скопом
скупать крайних ультра-революционеров - в 1915 году в разгар войны он
выделил 100 тысяч долларов - большие деньги по тем временам - на побег
заграницу группы видных ссыльных-большевиков, среди которых были Свердлов,
Розенфельд [Каменев], Джугашвили [Сталин] с условием прекращения ими
политической деятельности. Они подписали это обязательство и вышли из
игры, - кто удрал заграницу, кто растворился в российских просторах.
Вмешательство в политику этого мягкого, деликатного, больного человека
ничем не объяснимо. Или он к тому времени уже изменился? Программа помощи
ссыльным и каторжным принесла успех, многие большевики и левые эсеры были
куплены на корню, но повлияла ли эта акция на конкретное развитие
политических событий? В 1915 году большевики ни на что уже не надеялись,
сам Ленин безнадежно говорил, что "до революции мы уже не доживем, ее
сделают наши правнуки лет через сто". Следует ли признать прямое
воздействие Чехова на историю? Или его вмешательство в политику
ограничилось простой заменой, равной нулю - "шило на мыло", ушли одни,
пришли другие? Что было бы, если бы? Не в пример поверхностному Аверченко
и злому Бунину, Чехов так мудро объяснил и высмеял Ленина, что авторитет
"Ильича" был подорван даже в самой партии. Сразу же после Кронштадского
восстания Ленина тихо отстранили от власти, а сильный человек Лейба
Бронштейн [Троцкий], подмяв под себя более слабых соратников - Бухарина,
Зиновьева и других, еще мельче - Радека, Скрябина [Молотова], оказался
калифом на час - наверно, не вышел ростом, нужен был совсем-совсем
маленький. Таким диктатором оказался Сергей Костриков [Киров], а рядом с
ним и под ним маленькие и пузатенькие Хрущев, Жданов, Маленков... Но мы
сильно забежали вперед.
Чехов вернулся в Крым в свою резиденцию, где и пребывал до конца
жизни почти безвыездно..
Моэм с удовольствием вспоминает, как, будучи в сентябре 1917 года в
Петрограде в качестве тайного агента "Интеледжинс Сервис", по долгу службы
встретился с Александром Керенским, временным правителем России, склоняя
его от имени стран Антанты держать фронт и не выходить из войны с
Германией, а потом по неудержимому велению души нелегально съездил в
Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые на полном
ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с Чеховым, который
ненадолго приехал туда из Ялты, но не получилось, Антону Павловичу не
захотелось встречаться с английским шпионом, а в октябре Моэму спешно
пришлось удирать от большевиков.
В 1920-м году при неудержимом наступлении красных на Крым, французы
по просьбе Врангеля [царский генерал, не путать с джинсами "Wrangler"]
подвели к Ялте военный корабль, и черный барон в домике Чехова упал на
колени и умолял нобелевского лауреата эвакуироваться во Францию. Чехов
отказался, но попросил Врангеля забрать с собой восьмилетнего украинского
хлопчика, родители которого, махновцы, погибли от рук большевиков.
Врангель смахнул слезу, перекрестил Чехова, поцеловал ему руку, взял за
руку хлопчика и взошел на корабль. Хлопчика звали Панас Вишневой. На
корабле он попал под покровительство французского шкипера, эфиопского
негра, а его необыкновенная судьба и судьба его правнука Сашка Вишневого
описана Моэмом в романе "Эфиоп".



4

Чехов и советская власть - тема неисчерпаемая.

"- Да тут ад! - сказал он однажды своим гостям о
советской действительности.
- А ведь вы сочинили палиндром, Антон Павлович, -
заметили Ильф с Петровым.
- Не помню - что значит "палиндром"?
- Это когда фраза одинаково читается справа налево и
слева направо.
Чехов удивился и повторил:
- Да тут ад..."

Антон Павлович почти 25 лет жил под советской властью, ни разу не
выезжая за границу и почти не покидая Ялты - один раз посетил в Коктебеле
Максимильяна Волошина, иногда общался в Феодоссии с Александром Грином,
когда тот был трезв, и предпринял несколько поездок в Симферополь за
какими-то совсем уже мелкими покупками - за "чаем, сахаром, мылом,
спичками, колбасой, керосином и другими колониальными товарами". Хлеб и
колбаса в СССР в начале 30-х годов в самом деле казались колониальными
товарами. В Ялту на дачу к Чехову валом валил самый разнообразный люд,
совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но не все попадали к
нему - на Перекопе большевики проверяли паспорта и выясняли причины
приезда в Крым - не к Чехову ли? - то же повторялось в Симферополе, а в
Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост. Летом день Чехова обычно
начинался в 6 утра. Он выпивал чашку кофе и до 10-ти писал "одну
страницу". Это было святое время. После завтрака начиналась "совслужба" -
прием посетителей, разбор жалоб, ответы на письма, звонки в Москву, в
Кремль. [Моэм описывает один день из жизни Чехова - что ел, что делал, кто
приходил]. Зимними вечерами читал при "лампочке Ильича". [Как видно,
какое-то русское электротехническое изобретение. Из писем Чехова: "От
большевиков в русской культуре останутся лампочка Ильича, папиросы
"Беломор" и женский День 8 Марта, все остальное пойдет прахом"]. Чехов
вполне осознал безответственный стиль советских департаментов, мог, когда
надо, повысить голос или ударить кулаком по столу. Русская эмиграция,
ненавидевшая всех, кто якшался с большевиками, не имела к Чехову никаких
претензий, хотя с большевиками и с большевистскими лидерами он общался
часто и разнообразно. Известный придворный художник Налбандян даже написал
соцреалистическую картину "Киров и Чехов на ловле бычков", но даже
белоэмигранты восприняли ее как откровенную липу.
[Моэм и эмигранты ошибаются... и не ошибаются. Киров приезжал на
велосипеде к Чехову из соседней Ливадии, и они не раз выходили в море на
рыбалку (не на такой ли вот рыбалке Чехов заступился перед Кировым за того
самого Сталина, которого он спас из туруханской ссылки в 1915 году? Этого
старого большевика, нажившего в Туруханске чахотку, преследовали в
Евпатории энкаведисты, и Киров, кажется, что-то сделал для несчастного),
но этот реальный факт совместной рыбалки с Кировым художественно выглядит
фальшиво - этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.
Чехов очень хорошо чувствовал ложь правдивого факта. Когда Ольга
Леонардовна предложила ему прочитать неплохие стихи лирического поэта
Гусочкина, он отказался:
- Что это за фамилия для лирического поэта - Гусочкин?! Не буду его
читать.
- Ты, несправедлив, Антоша. Был спортсмен Уточкин, был поэт
Курочкин... Что же делать, если у него такая фамилия?
- Уточкин не из этой оперы, Курочкин был юмористическим поэтом, а
Гусочкину псевдоним надо брать!
Так и не прочитал.]

Иван Бунин в начале века:

"Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и Марью
Павловну (сестру):
- Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?
- Никогда в жизни, - твердо ответили обе.
Замечательно".

Не знаю, не знаю, что тут такого замечательного или не
замечательного. В детстве Льва Толстого дразнили "Лева-рева" за то, что он
то и дело плакал. Я думаю, у Бунина, как и у многих мемуаристов, произошел
"перебор" профессиональной наблюдательности, когда каждому малозначащему
факту придается глубокомысленное значение. Тот же Иван Бунин, автор
"Окаянных дней", люто ненавидевший большевиков, обзывавший Ленина
"косоглазым сифилитиком" и ревновавший Чехова к Нобелевской премии,
прекрасно сказал в 1933 году в Стокгольме, переадресовав давнюю фразу
Антона Павловича о Толстом ему же самому:
- Как хорошо, что жив Чехов! При нем никакая советская шваль не смеет
называться русским писателем.
"Замечательно!" - скажу я [Моэм].
А швали было очень много. Большевики пытались поставить литературу на
конвейер, даже называли писателей "инженерами человеческих душ", и в эти
инженеры шли духовные босяки, лакеи и карьеристы вне зависимости от
происхождения, вроде графа Алексея Толстого. Они в художественных образах
прославляли доктрины большевизма, оболванивали полуграмотное население,
грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира Сорокина,
автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил, вот
неизвестная цитата из письма Корнею Чуковскому:

"Литература - это область человеческой деятельности,
которую можно представить чем-то вроде большого старого
надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ: обедать,
читать, строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы,
кляузы и предложения, играть в карты, пировать во время
чумы, вкручивать лампочку Ильича, за этим столом могут
сидеть и царь, и сапожник, и нищий - он и монархичен, и
демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот
стол вытерпит все: на нем можно танцевать голыми, под ним
(и на нем) можно спать - если спать негде. По нему можно
стучать кулаком. На нем даже можно заниматься любовью,
если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на
ножке стола неприличное слово, он поймет и простит этого
мальчишку - скажет: "Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С
ним нельзя делать только одного: на этот стол нельзя
<...>. А Владимир Сорокин на него <...>. Какой из него
писатель, да еще модернист? Обыкновенный <...>".

[Чехов употребил слова "срать" и "говнюк". Как видим, Антон Павлович,
когда было надо, не краснел и не стеснялся в выражениях, советские
публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат].
Но в литературе дела обстояли не так уж плохо. Чехов любил известных
советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно, каждый в отдельности не
тянули на Чехова, но дополняя друг друга, вдвоем - именно вдвоем! - как-то
странно напоминали молодого Антошу Чехонте - туберкулезный, очкастый,
задумчивый Ильф, веселый, долговязый, хлебосольный Петров. Наверно, Чехов,
глядя на них из под пенсне, вспоминал себя в молодости. Чехов ценил их
юмористику в советских газетах и журналах того времени и подарил им сюжет
для "Двенадцати стульев", как Пушкин Гоголю сюжет "Мертвых душ", -
впрочем, это уже похоже на литературную мифологию. Рассказы Зощенко и
Аверченко ему не нравились.
Важнейшим из искусств для большевиков являлось кино, самое
действенное зрелище для оболванивания масс, но они понимали, что в основе
всех искусств, даже любимого ими "кина", конечно же лежит литература. В
работе со словом у них был большой опыт, они инстинктивно понимали цену и
опасность талантливо расставленных слов на бумаге. Большевикам для
наведения порядка в советской литературе нужен был "литературный нарком"
[народный комиссар в кожаном "пинжаке" с наганом], требовался свой живой
классик, авторитет, представительская фигура - и Чехов был единственным
"типичным представителем" классической русской литературы, но он не был
своим, босяком. Похоже, им не хватало фигуры bourevestnika Алексея
Пешкова-Горького, вот когда сказался выбор второго июля четвертого года. А
Чехов... ну какой же из Чехова bourevestnik?
Вот чрезвычайно важное и парадоксальное наблюдение детского писателя
Корнея Чуковского:

"Снился мне до полной осязательности Чехов. Он живет
в гостинице, страшно худой, с ним какая-то пошлая женщина,
знающая, что он через две-три недели умрет. Он показал мне
черновик рассказа:
- Вот видите, я пишу сначала без "атмосферы", но в
нижней части листка выписываю все детали, которые нужно
сказать мимоходом в придаточных предложениях, чтобы
создалась атмосфера.
А та пошлячка, которая состоит при нем, говорит:
- Ты бы, Антоша, купил "кадиляк".
И я думаю во сне: какая стерва! Ведь знает, что он
умрет и машина останется ей.
Проснулся с ощущением, что мне приснилось что-то
важное, но не мог вспомнить. В следующую ночь мне опять
приснился этот же сон. Вот что я понял: Пешков-Горький был
слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям, плакал
на каждом пиджаке. У Чехова был железный характер,
несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных,
волевых, могучих людей, а Чехов - слабовольных,
беспомощных?"

Тут опять возникает казалось бы праздный вопрос: "что было бы, если
бы?" Как развивались бы события в России, если бы Чехов умер в критический
день второго июля четвертого года? Без него у большевиков были бы
развязаны руки? Был ли он для них сдерживающим моментом? Было ли им
НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить свои злодеяния? Но куда уж дальше звереть?
Властям он не то чтобы не помогал, он им мешал. Почему он их не боялся,
что говорил ему японский матрос, похожий на Ленина? В 30-х годах за чтение
и распространение новых произведений Чехова людей ссылали, сажали,
расстреливали. Мы уже упоминали об Илье Эренбурге, которому повезло - он
был застрелен в парижском кафе сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир.
Но другие (Клюев, Бабель, Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов - всех
не счесть) исчезали в полной безвестности в сибирских лагерях.
Что было бы, если бы? Что было бы, если бы старший брат Ульянова не
был повешен, а младший - жестокость вызывает в ответ только жестокость -
не ожесточился бы и не подался бы в Ленины? Из него получился бы отличный
министр юстиции, генеральный прокурор или даже премьер-министр вместо
Керенского. Что было бы, если бы второго июля четвертого года умер Чехов,
а Пешков остался жить? Праздные ли это вопросы? Для атеистического
человека ход истории предопределен законами, для человека религиозного -
история в руках божьих. И тот и тот согласны, что влияние человека на
историю возможно: верующий - по воле божьей, атеист - в некоторых
конкретных пределах; вот вопрос и тому и тому: может ли человек влиять на
Бога? может ли человек изменять законы природы? Что было бы, если бы
человек сделал то, а не это, если бы случилось то, а не это? Русская
присказка "Если бы да кабы..." сама по себе хороша, но любомудрием не
отличается.
Большевики ненавидели Чехова, но ничего не могли с ним поделать. В
20-30-х годах Чехов был очень богатым человеком, самым высокооплачиваемым
писателем в мире - его книги пользовались громадным успехом у западной
интеллигенции, его почитали как святого, ему платили огромные гонорары.
"Фонд Чехова" составлял пол-миллиарда долларов. Он давал большевикам
деньги на индустриализацию, электрификацию, здравоохранение, а завещание
было составлено так, что в случае смерти Чехова, большевики не могли
претендовать на эти деньги, теряли все. "Во второй раз Маркс меня не
проведет".
Теперь под ногами у Чехова вертелся маленький улыбчивый Киров. После
Троцкого он не спеша прибрал власть к рукам и сделался диктатором покруче
Ульянова. Известно юмористическое наблюдение Антона Павловича о пришедших
к власти маленьких людях:

"Среди большевиков почти нет людей высокого роста -
наверно, они эволюционировали так потому, что в целях
конспирации им приходилось прятаться в чемоданах с двойным
дном. И это после двухметровых Романовых! Петр, Николай
1-й и все Александры были великанами - вот только Николай
Последний подвел".

За подобные разговоры (да что там разговоры - мысли! - однажды в
"Правде" появилась статья, призывавшая людей "соблюдать умеренность в
мыслях"!) - за подобные разговоры людей расстреливали, а Чехова не могли
даже посадить на пароход и выслать заграницу, как это сделали с самим
Троцким. (Конечно, случались недоразумения - какой-то ГПУшный ялтинский
дурак однажды утром арестовал Лику Мизинову за политические разговоры в
хлебной очереди, но к вечеру, не дожидаясь звонка Кирова из Москвы,
приказал ее отпустить, а сам застрелился.) В чем тут дело? Боялись
международного скандала? Большевики никогда ничего не боялись, тем более,
они могли убрать Чехова всяких скандалов, например, медленно и успешно
залечить самыми обычными лекарствами - впрочем, Чехов уже не давался
врачам. В чем же дело? Прямого ответа нет. Останавливало ли их то, что
Чехов до революции "давал деньги на партию", а после гражданской войны
чеховский фонд субсидировал их сумасбродные программы? Вряд ли, тех же
Шаляпина и Савву Морозова большевики преспокойно ограбили [насчет Саввы
Морозова Моэм ошибается, он покончил с собой задолго до октябрьского
переворота], а без субсидий фонда большевики могли бы и обойтись, ограбив
взамен несколько дополнительных миллионов тех же колхозниц, студентов и
сталеваров. Может быть, просто: Бог хранил?.. Может быть Тот, Кто Выбрал
Чехова второго июля четвертого года, теперь чувствовал свою
ответственность за него?.. Чехова пытались ублажить, предлагали
руководящие посты. Представляю: Чехов - первый секретарь Союза Писателей
СССР! Помимо пионеров с барабанами, делегаций рабочих и колхозниц, они
подсылали в Ялту Ролана, Уэллса, Фейхвангера, Барбюса, других западных
визитеров. "Дурачки", - коротко сказал о них Чехов. Признаю, что западные
писатели, к которым я [Моэм] имею честь принадлежать (в Россию я уже не
рвался, большевики могли меня арестовать как английского шпиона, с них
станет), хотя и не были в прямом клиническом смысле дураками, но в своих
играх с большевиками вполне заслужили эту нелестную оценку. Мы не понимали
что происходит, нас легко было обмануть. Значит, и правда - дурачки.
[В русском языке слово "дурачок" звучит не прямо-оскорбительно, а с
ласково-сочувствующим оттенком].
Ялтинская киностудия была построена специально для обмана Чехова, как
потемкинская деревня для Екатерины Великой. "Чтобы снимать тут дам с
собачками", - прокомментировал он. [Непереводимый каламбур, слово
"снимать" в русском языке многозначно - "снимать [создавать] кинофильм" и
"снимать (подцепить) женщину"]. О художнике Налбандяне , о делегациях
пионеров, сталеваров и западных писателей мы уже говорили. Ялту вздумали
переименовать в Чеховск. Антон Павлович не согласился, потребовал назвать
город Антоново-Чеховском, наподобие Иваново-Франковска. Большевики
почесали в затылках и дали согласие. Но Чехов опять передумал и потребовал
назвать Ялту Красночеховском. Большевики заподозрили, что писатель над
ними издевается, но согласились и на Красночеховск. Тогда Чехов пригрозил
им грандиозным скандалом, и от переименования города отказались.
[Телеграммы с этими переговорами хранятся в чеховском фонде].
К концу жизни Чехов все больше стал напоминать своего знаменитого
персонажа Ионыча. Характер здорово испортился - еще бы. Если что-то не
нравилось, мог сорваться на крик, сердито стучал тростью. Когда Ольга
напомнила ему о рассказе "Ионыч", Чехов заинтересовался, нашел в собрании
сочинений и перечитал его. Он забыл об этом рассказе. Персонаж был очень
похож на постаревшего Чехова.
- Неплохо написано, - сказал он.
Усмехнулся. Опять его поняли буквально. То есть, совсем не поняли.
Сходство с Ионычем было, но не более того. На Ионыча скорее походил биолог
Иван Павлов, второй русский нобелевский лауреат. Чехову и Павлову
большевики позволяли многое - впрочем, они их и не спрашивали, а ругали в
хвост и в гриву.
В 1940 году отмечалось 80-летие Чехова. Он уже был глубоким стариком,
прикованным к креслу. Его старушки жили при нем, не ссорились и уже не
выясняли, кто из них "сделал Чехова". Приплыло, приехало, прилетело много
гостей, большевики объявили амнистию тем, за кого ходатайствовал Чехов -
громадный список.
В 1941 году при захвате немцами Крыма его не решились эвакуировать из
Ялты, а Черчилль, Рузвельт и Киров предупредили немецкое командование, что
они собственноручно расстреляют того, кто позволит себе хоть словом
обидеть Чехова. Немецкие солдаты и офицеры боялись появляться в районе
чеховской дачи. Теперь вместо милиции дачу охранял пост полевой
жандармерии, и это была нелегкая служба: "Как бы чего не вышло!", говоря
по-чеховски. Генрих Белль, будущий знаменитый писатель, в то время
молоденький солдат вермахта, такой же дурачок, как и я [Моэм] в
семнадцатом году, решил навестить Чехова, поклониться своему идолу, даже
перелез через забор, но был изгнан с территории дачи разгневаными
старушками Ольгой, Марией и Лидией, которые так берегли покой Чехова, что
тот прикрепил у входа объявление: "Осторожно, злые старушки!". После войны
советская пропаганда попыталась сделать из Чехова чуть ли не командира
подпольной организации, спасавшей крымских партизан и евреев, но Киров
поморщился, это был сильный перебор - ведь "Фонд Чехова" спас жизнь пяти
миллионам советских военнопленных, исправляя преступную политику
правительства, не подписавшего конвенцию о "Красном Кресте".
Антон Павлович скончался в Ялте именно в ТОТ день - второго июля, но
сорок четвертого года, вскоре после открытия второго фронта. Он до конца
был в ясном житейском сознании, но вряд ли уже отчетливо понимал, что
происходит в стране и в мире. И слава Богу! У постели умирающего на этот
раз дежурил не глухонемой немец, а перепуганный консилиум из пяти
академиков. Перед смертью опять появился прищуренный японский матрос,
похожий на Ленина. Опять они спорили о железнодорожном вагоне с устрицами.
Чехов после смерти хотел улететь в Москву на самолете - "никогда не
летал". Матрос возражал:
"Где я вам самолет возьму?"
Выбирали гроб - свинцовый или цинковый. Академики записали:
"Больной бредит, летает во сне".
За эти "полеты" их запросто могли сослать лет на десять на
строительство тоннеля с острова Сахалин в Азию под Татарским проливом.
Все было ясно.
Чехова временно похоронили в Ялте. Через пол-года, в феврале сорок
пятого, Рузвельт, Черчилль и Киров перед тем как решать на Ялтинской
конференции судьбу послевоенного мира, пришли с цветами, постояли у его
могилы и проводили на аэродром в последний путь - тело Чехова доставили в
Москву на самолете в свинцовом гробу и перезахоронили на кладбище
Новодевичьего монастыря. Еще через три дня был подписан исторический
Ялтинский меморандум. Все было ясно. Миссия Чехова была выполнена. Фашизм
был раздавлен, а коммунизм решили тихо свернуть.

"Из Истории видно, что в древности
жили дураки, ослы и мерзавцы".
А.П.Чехов.



Список литературы:

Письма Чехова
Антон Павлович Чехов, "Собрание сочинений"
Уильям Сомерсет Моэм, "Искусство рассказа"
Дэвид Магаршак, "Биография Чехова"
Лев Толстой, "Дневник"
Александр Куприн, "О Чехове"
Иван Бунин, "Чехов"
Алексей Пешков-Горький, письма
Корней Чуковский, "Дневник"
Сборник "Чехов в воспоминаниях современников"
Сборник "Писатели-современники Чехова"
Даниил Клугер, "Палиндромы"
Александр Чудаков, "Мир Чехова"
Михаил Громов, "Книга о Чехове"
Евгений Меве, "Медицина в творчестве Чехова"
Григорий Бялый, "Чехов и русский реализм"
(с) Борис Штерн, "Чехов и реалистическая фантастика"


От Alex~1
К Пуденко Сергей (06.07.2007 19:21:36)
Дата 07.07.2007 10:31:24

Re: Про Володихина...

> Пособие для англичан, изучающих русский язык,
> и для русских, не изучавших русскую литературу.

:)

Превосходное название для приведенного опуса. :)
От Михайлов А.
К Пуденко Сергей (06.07.2007 19:21:36)
Дата 07.07.2007 02:11:10

Re: Рассказ – мечта интеллигента

О том, как было бы хорошо сытенько и жирненько существовать, ни за что не отвечать и чтобы власть в рот заглядывала, а народ лебезил, да еще и вершителями истории себя ощущать. Вот только настоящих «инженеров истории» как Сталин подобные интеллигенты ненавидят мелкой и подлой ненавистью обывателя оторванного от корыта, а когда они сами пытаются порулить историей в нужном для себя направлении получается такое угребище как в 90-е


>> https://vif2ne.org/vstrecha/forum/5/co/6680.htm
>
>>
>> P.S. Скажите какой номер журнала «Если»Вас интересует – попробую поискать, если найду – могу со сканировать нужную статью.
>
>я не знаю.Может у них сайт есть

сайт у них действительно есть
http://esli.ru/
не знаю только есть ли там то что Вы ищите.
От Пуденко Сергей
К Михайлов А. (07.07.2007 02:11:10)
Дата 08.07.2007 10:06:43

Re: Рассказ . мечта интеллигента

Михайлов А. сообщил в новостях
следующее:7479@vstrecha...
> О том, как было бы хорошо сытенько и жирненько существовать, ни за
что не отвечать и чтобы власть в рот заглядывала, а народ лебезил,
да еще и вершителями истории себя ощущать. Вот только настоящих
<инженеров истории> как Сталин подобные интеллигенты ненавидят
мелкой и подлой ненавистью обывателя оторванного от корыта, а когда
они сами пытаются порулить историей в нужном для себя направлении
получается такое угребище как в 90-е
>
>
 писателей да еще современных про писателей можно читать в другом
залоге. Мне например отрадно , что этот Штерн как не изгаглялся,
попросту незаметно для себя подтверждает марксисткий пардон тезис "о
роли личности в истории". В самом жесто детерминистском варианте.Что
в лоб что по лбу, что "убрали Ленина" и "Сталина", всё едино в ВОВ в
том же темпе побеждает коалиция и СССР,т.е. грубо говоря против
рожна не попрешь

Тем более мало что "зависит от" того , когда и кто из писателей
даже великих жил, делал и комбинировал. Любимый мной Чехов несмотря
на дюжину подлянок Штерна вполне получился живой классик ,
общественно активный, подымающий престиж страны и образующий мощный
фактор ее софт-пауэр. Еще более захватный , чем малолюбимый мной
т.Горький. Долгая лета Антон Палычу

Про Чехова там источники внизу,книжка Громова 1993 у меня есть
оч.хорошая и умная. Ее и рекомендую . Потому что есть моменты вроде
"точек вместо слов", подоплеки писем и т.п. (я Чехова всего давно
читал и перечитывал включая все письма и пр.), которые у АП
страниями Громова и др. проявились только в посл.годы. Он был живой,
простой, "низовой" и очень близкий нам теперешним человек, в
отличие от дворянчиков,даже от великого ЛНТ. Пьесы АП недаром по сю
пору получают резонанс в душах, каждое поколение находит себе свое в
нем ( напр великолепное кино нашего поколения - 1976 Михалкова
Пианино думаю просто прелесть). Чем больше нынешние интересуются
Чеховым,тем лучше. Даже так, виа Штерн. Пусть альв-ка зацепит, а там
Громова почитают и далее
Это я так идеологически заостряю, писатели не идеологи и не
инженеры, только что писал,что там секреты (технология чувств) иные.
"Инфо" у Штерна нашинковано от полуправды до фикций. Написано в
1994, когда свирепстовала мода "мочи все сссрское" в
т.ч.Горького,шли бесконечные копания в белье,бабах и шашнях вокург
т.Горького. Одних бабских сплетен(Берберова и пр про Будберг)
вывалили вагон. Этюд Штерна пропах этим ароматом эпохи (но жанр
соблюден -он специально аранжирован автором как эссе англичанина для
англичан). . И все равно, велик АП, слава ему, вечно живому классику
советской литературы. Банзай. Ваньсуй

> >> https://vif2ne.org/vstrecha/forum/5/co/6680.htm
> >
> >>
> >> P.S. Скажите какой номер журнала <Если>Вас интересует .
попробую поискать, если найду . могу со сканировать нужную статью.
> >
> >я не знаю.Может у них сайт есть
>
> сайт у них действительно есть
> http://esli.ru/
> не знаю только есть ли там то что Вы ищите.

рассказ Володихина в 6м номере(я видел содержание на сайте). Но у
принесшего его ВИФОвца речь шла о статье про альтернативки ВОВ якобы
" в том же номере". А по содержанию на сайте я таковой не вижу.
Вообще ориентироваться и навигировать по комплекту там мне трудно. Я
профан и в Если и в фантастике и их зазывания и дела мне чужие.
Володихин там представлен как критик




От Кравченко П.Е.
К Пуденко Сергей (29.06.2007 08:44:11)
Дата 29.06.2007 10:32:48

Первая мысль была

И к чему эту чернуху сюда тащить.
потом подумал, что мне это не надо, но может кому то будет полезно.
Потом...
Нет, пора как-то думать об подробных исследованиях на тему как литература искусство и прочие раздражители влияют на сознание и что там еще. Вплоть до в каком возрасте и в какой последовательности читать те или иные книги и не о "талантливости" работы думать а тщательно меритьее эффект.
От Пуденко Сергей
К Кравченко П.Е. (29.06.2007 10:32:48)
Дата 30.06.2007 11:35:41

"не писал стихов -и не пиши, лучше посиди и подыши"

(с)А.Иванов

Кравченко П.Е. сообщил в новостях
следующее:7388@vstrecha...
> И к чему эту чернуху сюда тащить.

и меньше самомодерированием на площадке занимайтесь. В подзаборном
стиле. Понеслись ЦУ - кому чего "тащить" , что "нужно" и не
"нужно", и куда кому "влезать"