На пятый или шестой день, во время очередного допроса, Рубашов потерял
сознание. Он сидел перед Глеткиным, пытаясь изменить последний пункт
обвинения - о причинах его преступных действий. В обвинении говорилось о
"действиях из контрреволюционных убеждений", и, между прочим, как нечто
самоочевидное, упоминалось, что он был платным агентом мирового капитализма.
Рубашов не соглашался с этой формулировкой. Допрос начался на рассвете, а
часов около одиннадцати Рубашов медленно сполз с табуретки, упал на пол и не
поднялся.
Когда через несколько минут он пришел в себя, то увидел покрытую
страусиным пухом голову врача, который плескал ему в лицо холодной водой из
бутылки и растирал виски. От тяжелого запаха черного хлеба и
полупереваренного сала Рубашова вырвало. Врач ругнулся - у него был резкий
крикливый голос - и сказал, что подследственного надо вывести на свежий
воздух. Глеткинский взгляд не выражал никаких чувств. Он позвонил и приказал
вычистить ковер, а потом вызвал высокого охранника, и тот отконвоировал
Рубашова в камеру. Вскоре старик-надзиратель повел его на прогулку.
В первое мгновение свежий морозный воздух одурманил Рубашова. Потом он
ощутил, что у него есть легкие, и принялся жадно, с наслаждением дышать. В
бледном небе светило неяркое зимнее солнце, и было одиннадцать часов утра -
в незапамятные времена, еще до того, как он утонул в мутном потоке
бесконечных допросов, его в этот час каждое утро выводили на воздух. Какой
же он был дурак, что не ценил это восхитительное благо! Неужели нельзя
просто дышать и жить, чтобы ежедневно гулять по хрустящему ароматному снежку
и чувствовать на лице ласковое тепло предвечернего солнца? Неужели нельзя
оборвать мутно-слепящий кошмар, который ждет его в глеткинском кабинете?
Ведь живут же другие люди без этого...
Его напарником опять оказался крестьянин в рваных сапогах. Он искоса
посматривал на слегка запинающегося Рубашова, а потом уважительно откашлялся
и, не выпуская из виду охранников, сказал:
- Тебя что-то давно не видать, ваше благородие. Да и с лица будто
больной, уж не помирать ли собрался? Говорят, скоро война.
Рубашов не ответил. Он с трудом преодолевал искушение нагнуться и
захватить в горсть немного снега. Медлительно кружилась карусель
заключенных. В двадцати шагах от него, между белыми насыпями, брела
предыдущая пара - два серых человека примерно одного роста; перед их лицами
клубились белесые облачка дыхания.
- Пахота подходит, ваше благородие, - сказал крестьянин. - А у нас, как
стают снега, овец погонют в горы. Их туда три дня гонют. Раньше их со всей
округи в один день собирали - и в горы. Как бывало рассвет зачнется, так
везде, на всех дорогах гурты, и раньше их в первый день цельными деревнями
провожали. Ты, ваше благородие, столько овец за всю свою жизнь не видел и
столько собак... а уж пыли-то, пыли - ровно все облака небесные на землю
спустились, а собаки лают, овцы блеют... Эх, и счастливое же было житье,
ваше благородие!..
Рубашов поднял лицо к небу - в солнечных лучах уже чувствовалось мягкое
весеннее тепло. Над зубцами сторожевой башни, по-весеннему расчерчивая
прозрачный воздух, кружили птицы. Рубашов снова услышал тоскливый голос
крестьянина:
- В такой день, когда чуешь, как начинают таять снега, жить бы и жить.
Да только всем нам пришла пора помирать, ваше благородие. Погубят они нас
всех, потому что мы ректинеры и потому что старому миру, когда нам жилось
по-счастливому, пришел конец.
И вы действительно были очень счастливы? - спросил Рубашов, но ответа
не расслышал. Он помолчал и снова обратился к напарнику: - Вы помните то
место в Библии, где народы возопили к своим пастырям: "Для чего нам было
выходить из Египта?"
Крестьянин энергично закивал, но Рубашов видел, что он ничего не понял.
Вскоре прогулка закончилась.
Свежий воздух исцелил Рубашова всего на несколько минут - он уже опять
ощущал свинцовую сонливость и головокружение; к горлу подкатывала тошнота. У
входа в корпус он торопливо нагнулся, прихватил в горсть снега и потер им
пылающий лоб.
Его повели не в камеру, а прямо к Глеткину. Тот недвижимо сидел за
своим столом, как и в ту минуту, когда Рубашова уводили...
Сколько с тех пор прошло времени? Ему вдруг почудилось, что, пока он
отсутствовал, Глеткин ни разу не пошевелился, даже не изменил позы. Шторы на
окнах были задернуты, мертвый свет лампы заливал кабинет. Здесь, словно в
недрах гнилой трясины, не двигалось даже время. Подходя к столу, Рубашов
заметил на ковре мокрое пятно. Да-да, его ведь стошнило. И это случилось
всего час назад...
- Будем считать, что вы пришли в норму, - сказал Глеткин. - Нам следует
закончить с последним пунктом обвинения - о причинах вашей
контрреволюционной деятельности.
Он с удивлением покосился на правую руку Рубашова - тот все еще сжимал
в горсти полурастаявший комочек снега. Рубашов проследил за глеткинским
взглядом, улыбнулся и приподнял руку. Они оба смотрели, как снег
превращается в капельки мутной воды. Когда снег растаял, Глеткин сказал:
- Как только вы подпишете последний пункт обвинения, наша работа будет
завершена...
Лампа горела почти полным накалом. Рубашову пришлось закрыть глаза.
- ...И я оставлю вас в покое, - закончил Глеткин. Рубашов приложил
правую ладонь к виску, но она уже снова была горячей. "В покое, - мысленно
повторил он последние слова Глеткина. - Покой и сон. Для чего нам было
выходить из Египта?"
- Вам прекрасно известны причины моей деятельности. Вы знаете, что я не
"действовал из контрреволюционных убеждений" и не продавался международному
капитализму. Я делал то, что я делал, честно, повинуясь собственной совести.
Глеткин выдвинул ящик стола, вынул какую-то папку, раскрыл ее и
монотонно прочитал:
- "Для нас субъективная честность не имеет значения. Того, кто неправ,
ожидает расплата; тот, кто прав, будет оправдан... Таковы наши законы". - Он
поднял взгляд на Рубашова. - Вы написали это в своем дневнике вскоре после
ареста.
Электрический свет, прожигая опущенные веки, знакомо всплескивался в
утомленные глаза. Собственная мысль, повторенная глеткинским голосом,
показалась Рубашову грубой и обнаженной - словно исповедь, записанная на
граммофонную пластинку.Глеткин снова заглянул в папку и, не спуская
безучастного взгляда с Рубашова, процитировал:
- "Сегодня истинно честный человек служит общему делу без гордыни и
идет по этому пути до конца".
На этот раз Рубашов выдержал взгляд следователя.
- Мне непонятно, - сказал он, - чем я помогу Партии, если втопчу себя в
прах и покрою позором. Я подписал все, что вам требовалось. Я признал свои
действия объективно вредными и контрреволюционными. Неужели этого мало?
Он опять надел пенсне, беспомощно зажмурился и закончил резким от
усталости голосом:
- Так или иначе, имя Н. 3. Рубашова неразрывно связано с историей
Партии. Втаптывая его в грязь, вы пятнаете Революцию.
Глеткин снова заглянул в папку.
- На это я тоже могу возразить цитатой из вашего дневника, - равнодушно
проговорил он. - Вы пишите:
"Упрощенная и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в
народном сознании; то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять
ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть
тускло-черным, как сажа; сейчас народу нужен лубок".
Немного помолчав, Рубашов сказал:
- Я понимаю, куда вы клоните. Вам хочется, чтобы я сыграл лубочного
дьявола, - мне следует скрежетать зубами, выпучивать белесые глаза и
плеваться серой - да не за страх, а за совесть. От Дантона и его соратников
не требовали добровольного участия в подобном балагане.
Глеткин захлопнул папку и, выпрямившись в кресле, согнал назад складки
гимнастерки под скрипучим ремнем.
- Добровольно выступив на Открытом процессе, вы выполните последнее
задание Партии.
Рубашов промолчал. Он закрыл глаза и попытался представить себе, что
дремлет под горячими лучами летнего солнца. Но от глеткинского голоса он
укрыться не мог.
- По сравнению с тем, что происходит у нас, именно Конвент можно
назвать балаганом. Я читал про ваших Дантонов - они носили пудреные косички
и заботились только о своей пресловутой чести. Даже перед смертью личная
гордыня была им важнее общего дела...
Рубашов продолжал молчать. Глеткинский голос, ввинчиваясь в уши,
сверлил и без того тяжко гудящую голову, долбил с двух сторон воспаленный
череп.
- У нас впервые в истории Революция не только победила, но и удержала
власть. Сейчас наша страна - передовой бастион новейшей эры. Этот бастион,
как вы знаете, занимает шестую часть земной суши и объединяет одну десятую
человечества...
Теперь глеткинский голос звучал за спиной Рубашова. Следователь встал и
расхаживал по кабинету - в первый раз с тех пор, как начались допросы.
Прерывистый скрип его сапог временами заглушал поскрипывание ремней; Рубашов
явственно ощущал терпкий запах пота и свежей кожи.
- Когда у нас в стране свершилась Революция, мы думали, что нашему
примеру последуют все народы. Но волна мировой реакции затопила страны
Европы и подкатилась к нашим границам. Партийцы разделились на две группы.
Одна состояла из авантюристов, которые предлагали рискнуть нашими
завоеваниями, чтобы поддержать всемирную революцию. Вы примкнули именно к
этой группе. Партия вовремя осознала опасность авантюристической политики и
разгромила фракционеров... "
Рубашов попытался поднять голову и возразить Глеткину. Но он слишком
устал. Шаги следователя за его спиной отдавались в черепе барабанным боем.
Он безвольно ссутулился на своей табуретке и ничего не сказали
- Руководитель нашей Партии разработал мудрую и эффективную стратегию.
Он осознал, что теперь все зависит от того, сумеем ли мы защитить первый
революционный бастион и дать отпор мировой реакции. Он осознав что нынешний
период может продлиться десять, двадцать или даже пятьдесят лет, а затем
подымется новая волна всемирной революции. Но до тех пор нам придется
сражаться в одиночку. И мы должны выполнить наш единственный долг перед
человечеством - выжить.
Рубашов смутно вспомнил похожую фразу: "Революционер обязан сохранить
свою жизнь для общего дела". Кто это сказал? Он сам? Иванов? Чтобы выполнить
свой революционный долг, он пожертвовал жизнью Арловой. И к чему же он
теперь пришел?..
- ...Выжить! - гремел глеткинский голос.- Оплот Революции надо было
сохранить во что бы то ни стало, ценой любых жертв. Руководитель Партии,
выдвинув этот гениальный лозунг, последовательно и неуклонно проводил его в
жизнь. Деятельность зарубежных партийных Секций следовало подчинить нашей
государственной политике.
Тот, кто этого не понимал, подлежал уничтожению. Нам Пришлось
ликвидировать наших лучших бойцов за границей. Мы не останавливались перед
разгромом отдельных зарубежных Секций Партии, если этого требовали интересы
революционного бастиона. Мы не останавливались перед союзом с реакционными
правительствами, когда требовалось разбить волну Движения, поднявшуюся не
вовремя. Мы предавали друзей и шли на уступки врагам, чтобы сохранить
Революционный Бастион. Мы были солдатами Революции и выполняли свой
исторический долг. Мягкотелые интеллигенты и близорукие моралисты
отшатнулись от нас. Но руководитель Партии с гениальной прозорливостью
указал: победит тот, кто окажется выносливей... Глеткин на секунду
остановился и подошел к рубашовской табуретке. Его гладко выбритый череп
покрылся каплями пота, широкий шрам выделялся сейчас особенно заметно. Ему,
видимо, было неприятно, что он вдруг утратил обычную сдержанность. Тяжело
дыша, он вытер голову носовым платком, потом строевым шагом подошел к своему
креслу, сел за стол и согнал назад складки гимнастерки. Свет лампы сделался
менее резким, и, когда Глеткин заговорил, его голос звучал по-обычному
бесстрастно:
- Партийный курс определен абсолютно четко. Наша цель оправдывает любые
средства - вот единственный закон, которому подчинена тактика Партии. И,
руководствуясь этим законом, Государственный Обвинитель потребует вашей
смерти, гражданин Рубашов...
- Ваша группа, гражданин Рубашов, разбита и уничтожена. Вы хотели
расколоть партийные ряды, хотя знали, что раскол Партии вызовет Гражданскую
войну. Вам ведь известно о недовольстве среди крестьян, которые еще не
поняли необходимости возложенных на них временных жертв. Не сегодня-завтра
международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие
шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партии
необходимо крепить сплоченность своих рядов. Она должна стать единым
монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью
Руководству. Вы и ваши приспешники, гражданин Рубашов, попытались расколоть
партийное единство. Если вы действительно раскаялись, то поможете нам
устранить возникшую трещину. Это, как я уже говорил, последнее партийное
поручение...
- Ваша задача проста. Фактически, вы сами ее сформулировали: необходимо
всемерно высветлить для масс то, что правильно, зримо зачернить то, что
неправильно. Поэтому вам надлежит пригвоздить оппозицию к позорному столбу
истории и показать объективную преступность антипартийных лидеров. Такой
язык будет понятен народу. А если вы начнете говорить о сложных мотивах,
которыми вы руководствовались в своих действиях, это внесет только путаницу
в сознание масс. Кроме того, массы не должны испытывать к вам ни жалости, ни
симпатии - это тоже входит в вашу задачу. Симпатия или жалость к оппозиции
со стороны широких масс чреваты опасностями для страны в целом...
- Товарищ Рубашов, я надеюсь, вы понимаете, какое доверие оказывает вам
Партия.
Впервые Глеткин назвал Рубашова "товарищем". Рубашов резко выпрямился
на табуретке и поднял голову.
Его охватило волнение, с которым он не в силах был справиться. Надевая
пенсне, он заметил, что его рука чуть заметно дрожит.
- Понимаю, - сказал он негромко.
- При этом Партия не обещает вам никакой награды. Некоторые обвиняемые
согласились с нами сотрудничать после предварительного физического
воздействия. Некоторых мы обязались помиловать или сохранить жизнь их
родственникам, взятым в качестве заложников. Вам, товарищ Рубашов, Партия не
предлагает никаких сделок и ничего не обещает.
- Я понимаю, - повторил Рубашов. Глеткин снова открыл папку, где лежал
рубашовский тюремный дневник.
- Одно место в ваших записях произвело на меня сильное впечатление, -
сказал он. - Вы говорите: "Я жил и действовал по нашим законам... Если я был
прав, мне не о чем сожалеть; если неправ, меня ждет расплата".
Глеткин поднял голову и посмотрел Рубашову в глаза. - Вы были неправы,
и вас ждет расплата, товарищ Рубашов. Партия обещает вам только одно - после
окончательной победы, когда это не сможет принести вреда, секретные
документы будут опубликованы. Тогда весь мир узнает, что легло в основу того
Процесса - или того балагана, как вы его называете, - в котором вы
участвовали по велению Истории.
Глеткин замолчал, согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем
и после секундного замешательства неуклюже добавил - причем его широкий шрам
сделался совершенно красным:
- И тогда вы - а также некоторые из ваших друзей - получите от широких
масс чувство жалости и симпатии, в которых вам отказано на сегодня.
Сказав это, Глеткин пододвинул к Рубашову последние листы его Дела и
положил рядом свою ручку. Рубашов поднялся и с напряженной улыбкой
проговорил:
- Меня всегда интересовало, на что похожа чувствительность
неандертальца. Теперь я это знаю.
- Не понимаю вас, - сказал Глеткин; он тоже встал.
Рубашов подписал последний пункт обвинения, в котором он признавался,
что действовал из контрреволюционных убеждений и был платным агентом
мирового капитализма. Подняв голову, он случайно глянул на литографию
Первого, и ему опять вспомнилась насмешливая, сатанински-мудрая ирония,
мелькнувшая в глазах вождя, когда он пожимал ему руку при их последнем
прощании, - вездесущий портрет отчасти передавал тот насмешливо-грустный
цинизм, с которым Первый взирал на своих подданных.