От	Константин
К	Пуденко Сергей
Дата	28.11.2005 19:08:34
Рубрики	История & память; Управление & методология;

Взгляд из эпохи сытости на эпоху крайности

---

>
>мы НЕ УМНЕЕ АКАДЕМИКА РАУШЕНБАХА


А вдруг кто-то всё же умнее , ну хоть в чём-то ? :)

%-------
Но дело не в том кто умнее, а в том (ИМХО), что в отличии от Раушенбаха мы смотрим на то время из эпохи сытости.
Можно говорить , что это неправильно, но другого варианта у нас нет. И задача у нас стоит, в том чтобы сформимровать своё понимание, а не для покойного академика

---

От	Пуденко Сергей
К	Константин (28.11.2005 19:08:34)
Дата	29.11.2005 13:15:53

материал этих рефлексий нужен не для переживаний о прошлом, а для эвпистики будущего

---

Константин сообщил в новостях следующее:365@vstrecha...
>
> >
> >мы НЕ УМНЕЕ АКАДЕМИКА РАУШЕНБАХА
>
>
> А вдруг кто-то всё же умнее , ну хоть в чём-то ? :)
>

можно даже во в многом с ним расходиться ( с нкеторой категоричностью и
брюзжаньем -писал почти 90летний зубр), но то что это матерый человечище
фундаментально "знающий жизнь", мало кто оспаривает. С ним работали уже
и нынешние гаврики, вроде цкп-шниокв, С.Чернышева. И они ловили каждое
слово Б.В. Его также очень уважали теологи, те что поумней. Еще в 1988
он написал в Коммунисте сильную статью про 1000-летие крещения Руси,
какаую тогда никто и не мог,и не осмеливался писать. Поэтому выкладывают
его работы на православных сайтах. Не найдешь= дам точную ссылку, страые
устарели

ссылки на сайты с работами Раушенбаха я давал Виктору кажется. Там
насколько я помню целиком выложен его главная рефлексия -
"Причастность". Почитал бы. "Мрачные мысли" 1990, автобио заметки (по
стилю близкие побисковским), да и прочее

Мудрый старый зубр, отсюда тезис - "мы не умнее" .У нас всех нит ничего
за душой близко того, что было у зубров. И тезис Никанорова про
побисковский ЛаСУРС -"в определенном смысле, это и есть итог и смысл
сущсетваония СССР" - не случаен. Он обозначает калибр их дел. Калибр их
дел (Кузнецова, Раушенбаха) или масштаб, которым нужно пользоваться при
опсиании их - это "один СССР", ну или "дециСССР", все равно это
предельно КРУТО. Соотвестственно, я буду упорно вписывать "цитаты" вроде
этих. Рекомендуется в рамочку


"в общении с Побиском Кузнецовым БУДУЩЕЕ прорывалось и присутствовало
почти всегда. Он был как бы инициатором этого прорыва.

- философское обоснование такого типа поведения, мысли, и далее всего
типа есть у Делеза. Он высоко ставил именно СТАНОВЛЕНИЕ, "чистое
становление". Недавно Громыко устроил семинар по делезовской "Машине
войны" )надеюсь выложить полный текст) и там было несколько заходов в
Побиска и это феномен по Делезу - Громыко увидел и его и себя как ТИП
"металлурга", оружейника, по нынешнему- методолога, такой науки, что
по ту сторону "королевской" ( втерминах Делеза).
Работа эта (1000плато) жутко эвристична и нужна для понимания того, без
чего уже сдвинуться невозможно. Странник уже врубился (ему проще - он
фукоист). Вспоминай историю с "розовым романом машиной желаний" - эта
женщина , статью которой ты отнес в "женский клуб", тоже искренне
"врубилась" в 1000плато.
Все это крепко взаимосвязано и очень близко к "главнйо
последовательности" методических мыслей , за которую нужно уцепиться.



"Меня постоянно влекло к этому человеку. От
него шел как бы ток высокого напряжения, и этот ток изливался
неизвестными тебе доселе познаниями, всегда основанными на доскональном
изучении предмета, свободе мышления, развитой интуиции. Его интеллект
базировался на мощной жизненной энергии—его не сломила ни война,
ни репрессивная машина. Все это вызывало во мне жгучую зависть—мне
постоянно хотелось достичь его высот и мощи. Только в общении с Побиском
Кузнецовым БУДУЩЕЕ прорывалось и присутствовало почти всегда. Он был как
бы инициатором этого прорыва. И этим он был действительно уникален.
— Смотреть назад—это смотреть в грязь!—говорил
он.—Вперед смотри—там подлинный облик человечества. Здесь, в
ГУЛАГе, нет будущего. Оно в твоей голове должно сидеть. И тогда
состоится обязательно. Носи его в своей башке — расти, пестуй, и
оно сбудется!

Побиск оказался великолепным учеником, а это неслыханная радость для
настоящего ученого.
Человек редких математических способностей, он постоянно и глубоко
изучал естественные науки, физику самых современных направлений, химию,
философию. А там уже пошли социология и политика...—ну, как такого
держать на свободе?..
Сосредоточенное лицо русского сильного мужика, по типу ближе к военной
интеллигенции, чем к университетской профессуре, высокий лоб слегка
нависает над глазницами. Разговаривая, он смотрит в упор на собеседника,
словно гипнотизирует. Говорит увлеченно, но без излишних эмоций.
Всматривается в глаза собеседника, как бы спрашивает; <Мысль понятна?..
Принята?..>. Он не зауживает и не долбит дотошно тему беседы, а,
наоборот, постоянно расширяет ее, захватывает близлежащие пласты, но
основное направление держит крепко.
При этом обнаруживает необычайно широкий диапазон познаний, и в то же
время категоричен и уверен в своих убеждениях. Многих это подавляет.
Беседы с Побиском были необычайно интересны и всегда открывали для меня
что-нибудь новое.


> %-------
> Но дело не в том кто умнее, а в том (ИМХО), что в отличии от
Раушенбаха мы смотрим на то время из эпохи сытости.
> Можно говорить , что это неправильно, но другого варианта у нас нет. И
задача у нас стоит, в том чтобы сформимровать своё понимание, а не для
покойного академика
>
>

---

От	Пуденко Сергей
К	Пуденко Сергей (29.11.2005 13:15:53)
Дата	30.11.2005 08:07:14

Б.В.Раушеибах (*). Еще не забыть А.А.Любищева. Зубры эпохи

---

>Константин сообщил в новостях следующее:365@vstrecha...
>>
>> >
>> >мы НЕ УМНЕЕ АКАДЕМИКА РАУШЕНБАХА
>>
>>
>> А вдруг кто-то всё же умнее , ну хоть в чём-то ? :)


книга Раушенбаха тут, но наиболее лакомые фрагменты и статьи пока мне под руку не попались. Транслирую первое что вспомнил. Есть его статьи на сайте ТРИЗ. Есть еще одна его книга,там еще забористей пишет Б.В. По-моему, "Постскриптум". Где-то он рассказывает о своей повседневной системе жизни. Как его считали "городским сумасшедшим",потому что он ходил пешком вокруг пруда кругами, когда шел на работу, в Калиниграде. "Те кто крутил пальцем у вискаа- где они, все давно померли,кто от инфаркта, кто от инсульта. А у меня в 85 рабочий день - 8 часов, всего на два часа меньше чем десять лет назад".

еще Любищева сюда надо добавить,конечно. Тот же тип что БВ и Побиск Георгиевич.
Читайте Любищева, особенно его письма и особенно - переговоры с инструктором ЦК по с\х Орловым, которого он за 15 лет переделал в свою веру. Переписка была в ЭКО

http://www.pravbeseda.ru/library/index.php?page=author&id=101

http://www.pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=632
Я довольно редкий экземпляр царского еще “производства”: родился до революции. Отец был мастером кожевенного дела на петроградской обувной фабрике “Скороход”, мать — домашняя хозяйка. Жили мы прямо в служебных корпусах “Скорохода” возле Московских ворот, я и родился в доме, который окнами упирался в эти ворота.

В двадцать пятом году мы уехали из “скороходовских” корпусов, все эти здания были переданы фабрике и там устроили какую-то контору. Но жилищной проблемы в городе тогда не существовало, пустовала масса квартир, и мы выбрали одну из возможных. Жил я потом, можно сказать, окнами на Исаакиевскую площадь. Замечательное место. И ходил в школу, соответственно, по Мойке. А потом в институт. До тридцать седьмого года, пока не уехал в Москву.


С “младых ногтей” я увлекался всем, что летает, участвовал во всех детских кружках, связанных с полетами. Особенно меня интересовали ракеты. Но, конечно, никаких ракетных кружков не было, институтов тем более, а образовался в Ленинграде, как раз когда я оканчивал школу, некий институт - гражданского воздушного флота, и мне удалось туда поступить. Просуществовал он всего несколько лет, потом его переделали в военную академию. Я бы сказал, это было довольно жалкое учебное заведение, как всякое новое — без традиций, без толковых учебных планов. Сейчас-то я понимаю, что это было не то место, где можно 6ыло чему-то научиться, но формально я окончил именно этот институт.

Мне повезло в том смысле что, будучи студентом, я занялся всякими странными летательными аппаратами; ракеты были еще далеко, а вот бесхвостые самолеты, бесхвостые планеры меня интересовали, я даже с одним своим товарищем, тоже студентом, занимался проектированием, постройкой и испытаниями подобных аппаратов. И ездил с ними в Крым на планерные состязания. И вот там, на слете в Крыму, я познакомился с серьезными учеными из Москвы, которые занимались летательной техникой, в частности познакомился с Королевым, не предполагая, что впоследствии буду с ним работать: после окончания института я оказался в Москве, а Королеву понадобился человек, который бы знал, что такое устойчивость полета, мог бы вести работы по устойчивости, а я как раз этим дело занимался, даже к тому времени имел парочку работ, не очень серьезных, опубликованных еще в студенческие годы. Мои друзья, с которыми я познакомился на слетах, рекомендовали меня Королеву. И Сергей Павлович меня взял.

С тридцать седьмого года я стал у него работать. В этом смысле я динозавр - пришел в ракетную технику больше пятидесяти лет назад, такие динозавры уже редки в мире. Нас, подобных довоенных чудаков, уже немного осталось на земле.

Вот так началась моя деятельность. Собственно, с того момента, как я пошел работать к Королеву, ничего у меня не менялось, я шел только по этой дороге в основном; темы у меня были разные — одно, другое, третье, — но всегда связанные с ракетной техникой. И я бы сказал, что даже работы по горению связаны с ней, теория горения в реактивных двигателях — работа с большой математикой и очень сложными экспериментами. По этой теме я защитил кандидатскую, докторскую, получил звание профессора...

* * *

“Пятый пункт” заработал, когда началась война. В сорок втором году меня упрятали за решетку, как, впрочем, всех мужчин-немцев. Королев тогда уже сидел, а я еще продолжал работать в научном институте, где в свое время работал и он.

Формально у меня статьи не было, статья — немец, без обвинений, а это означало бессрочный приговор. Но ГУЛАГ есть ГУЛАГ — решетки, собаки, все, как положено. Формально я считался мобилизованным в трудармию, а фактически трудармия была хуже лагерей, нас кормили скудней, чем заключенных, а сидели мы в таких же зонах, за той же колючей проволокой, с тем же конвоем и всем прочим.

Мой отряд — около тысячи человек — за первый год потерял половину своего состава, в иной день умирало по десять человек. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен, а морозы на Северном Урале 30—40 градусов!

Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту, но, тем не менее, половина наших на кирпичном заводе умерла от голода и от непосильной работы. Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете.

В 1942 году я, работая в институте, занимался расчетами полета самонаводящегося зенитного снаряда, взяли меня, когда я уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. Мучился незавершенностью, места себе не находил, и в пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, все считал, считал и в лагере. Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь, и решение получилось неожиданно изящным, мне самому понравилось. Написал небольшой отчетик, приложил к решению и послал на свою бывшую фирму: ведь люди ждут. Мне, видите ли, неудобно было, что работу начал, обещал кончить и не окончил! Послал и не думал, что из этого что-нибудь получится. Но вник в это дело один технический генерал, авиаконструктор Виктор Федорович Болховитинов, и договорился с НКВД, чтобы использовать меня как некую расчетную силу. И НКВД “сдало” меня ему “в аренду”.

Меня уже не гоняли, как всех, на работы, кормили, правда, не лучше, зона была, как у остальных, единственная разница в том, — что я работал по заданию загадочных людей из министерства авиационной промышленности. Это меня и спасло. Я вообще странный человек со странной судьбой, такое впечатление, что обо мне кто-то явно печется. Вот и тогда Болховитинов увидел, что я могу что-то сделать, и мы с ним хорошо сработались, с его фирмой. Я много трудился для них, но, одновременно, в процессе расчетов, хорошо выучил чистую математику, которую не знал; поэтому я считаю, что мне повезло вдвойне. После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично, в лагере доставал книги по математике всеми правдами и неправдами, мне их присылали, привозили.

Жизнь есть жизнь. И даже в лагере можно кое-чего добиться, если очень сильно захотеть. Конечно, проще всего загнуться, но если не загнулся, то всегда можно найти способ связаться с внешним миром. Тем более в таких лагерях были разрешены нормальные посылки.

Конечно, то, что немца просто за то, что он немец, посадили за решетку, не прощается и не забывается. Но когда меня брали, я отнесся к этому совершенно философически, я не расстроился. Мне было неприятно, но я не считал это неправильным и не считал трагедией. Солагерникам я популярно объяснял, что в Советском Союзе каждый приличный человек должен отсидеть некоторое время, и приводил соответствующие примеры. Я тогда искренне не испытывал никаких отрицательных эмоций, не чувствовал осадка на душе, который мешал бы мне жить. Может быть, потому, что у меня были несколько другие условия в лагере, может быть, потому, что у меня такой характер... Я человек рациональный и весьма тупой в смысле эмоций. Наверное, мне это помогает, но и имеет, конечно, свои недостатки: я не слишком переживаю в тех условиях, когда другие нормальные люди очень тяжело страдают, но зато я и не испытываю таких радостей, какие испытывают они. Когда они ликуют, я просто улыбаюсь. Это и хорошо, и плохо, с какой стороны посмотреть.

Сидели мы до первого января сорок шестого года. Потом ворота открылись, и перевели нас, как говорилось в дореволюционное время, под гласный надзор полиции. Мы не имели права удаляться от предписанного места больше, чем на положенное число километров, уйдешь на километр дальше — двадцать лет каторги.

Мне назначили Нижний Тагил. И я жил там под гласным надзором полиции и ежемесячно должен был являться и отмечаться, что не сбежал. Как Ленин в Шушенском... На службу в Нижнем Тагиле я устраиваться не стал, хотя такая возможность была, а делал теоретические разработки для института Мстислава Келдыша, он писал соответствующие письма куда надо и в сорок восьмом году вытащил меня из ссылки. Как я оттуда уезжал, какие при этом были случайности, это отдельная, очень длинная и совершенно фантастическая история. Факт тот, что я появился снова в Москве, в том самом институте, откуда меня забрали и которым в сорок восьмом году руководил уже Келдыш. Мне повезло: Келдыш был выдающимся ученым, порядочным, очень хорошим человеком, и я счастлив, что много лет, лет десять, наверное, работал с ним. Это было и интересно, и приятно. Всегда приятно работать с людьми, которые думают не о своих каких-то делах, а о Деле. Келдыш был человеком, который думал о Деле. Начальников в жизни у меня было только два — Королев, и Келдыш, высоконравственные люди, вот что очень важно. Опять-таки, мне повезло...

Примерно в 1954 году, уже будучи профессором, уже имея возможность “отрастить пузо”, я... все бросил и начал все сначала. Занялся новой тогда теорией управления космическими аппаратами. Еще никакого спутника и в помине не было, но я знал, что это перспективное направление. С этого я начинал до войны, это меня всегда интересовало. И Келдыш меня поддерживал, хотя моя работа никакого отношения к тематике института не имела. Я как-то сказал Келдышу: мол, неудобно, проблемами горения я уже не занимаюсь, занимаюсь другим; он ответил: неважно, если что-то получается, надо делать, не надо смотреть — подходит, не подходит... Разработанная нами тогда система позволила сфотографировать обратную сторону Луны, в нас поверил Королев, пошли новые заказы. Институт уже не справлялся, надо было резко расширяться, а расширяться некуда — площадей нет. И было принято решение перейти к Королеву.

Это не был разрыв с Келдышем. Просто работы, которые я вел, уже не помещались в институте, и Келдыш сам договорился с Королевым, что я со своей “командой” перехожу к нему. Тем более тогда уже понадобились многие новые системы управления космическими аппаратами, и оказалось, что наша группа — единственная в стране, которая всерьез занимается подобными проблемами. Я был нужен Королеву в качестве “главного конструктора” систем. У него мы могли значительно развернуться. И последние годы жизни Королева я работал с ним, последние шесть лет его жизни, с шестидесятого по шестьдесят шестой год, я находился непосредственно под его началом.

После смерти Сергея Павловича я остался в его же фирме, но мне уже стало немножко скучно. Первые десять, ну, может быть, пятнадцать лет были интересны: мы работали в областях, в которых до нас никто не работал и где никто ничего не знал. И это было необычайно увлекательно. А через двадцать лет, когда за плечами тысячи пусков, все уже стало известно. Положение сложилось такое же, как в автомобильной, как в авиационной промышленности, то есть началась нормальная инженерная деятельность. Ведь первые десять лет все было в новинку, это-то и манило, а когда новизна исчезла, у меня интерес пропал. У кого-то сохранился: строить самолет тоже азартное дело, но мне по душе то, что еще никогда не делалось. Как-то я пошутил: не занимаюсь темой, если над ней работает больше десяти ученых в мире. И я занялся искусством, другими проблемами, где можно обнаружить нечто принципиально новое. Я продолжал и продолжаю работать на космос, но основные мои интересы лежат уже в иной сфере.

...

* * *

И столицы, и провинция страдают сегодня от катастрофического недостатка финансирования, в том числе и в областях, где мы всегда были “впереди планеты всей”. Это очень устраивает американцев и позволяет “новым русским” поражать весь мир своим поведением. Казалось бы, финансирование можно со временем восстановить, но кто так думает, не понимает, что существуют необратимые процессы. Перед войной Германия была центром физических наук, можно утверждать, что передовая физика XX века вышла из Германии. Война все это разрушила, и вот уже пятьдесят лет правительство Германии не жалеет средств, чтобы восстановить былое. Но Германия остается в области физических наук глубокой провинцией, в отрицательном смысле этого слова. Развал физики оказался необратимым.

Происходит сказанное и от того, что я называю “авитаминозом”. Покажу смысл этого утверждения на примере некоего гипотетического КБ оборонной отрасли. Дело в том, что во всех наших специальных фирмах есть вполне незаметная для непосвященного взгляда и численно небольшая прослойка людей — они, собственно, и есть “витамины”. Обычно это молодые люди в возрасте от тридцати до сорока лет, не занимающие крупных постов в иерархии, не начальники, но на них все держится. В каком смысле? А в том, что эти люди работают не ради денег, а ради интереса. Их очень мало, но это огромный творческий потенциал.

Разрабатывается, скажем, некая система, и все идет хорошо, но вдруг один говорит другому: “Слушай, Вася, а ведь можно было сделать лучше! Можно было вот так...” Другой парирует: “Ничего у тебя не получится”.— “Ну, спорим на бутылку коньяка!” Спорят. Тот через три недели приносит вариант. Это уже никакого отношения к текущей работе не имеет, просто им интересно. Приносит решение, показывает — верно. Партнер проиграл ему бутылку коньяка, разговор продолжается и кто-то замечает: “Да, конечно, все это здорово придумано, но ни черта не получится, поздно, уже все ушло...” — “Ну, будет следующий заказ, давай, попробуем предложить такую штуку...”

Вот они, эти люди, думают вперед. Вперед! Не о том, что делают сию минуту, а о том, что будут делать потом, что можно сделать в перспективе. Они не начальники, не профессора, которые сидят где-то там, они ищущие молодые люди, веселые, работающие не ради денег, а ради любопытства, но в деньгах нуждающиеся. И вот эти умные люди сейчас исчезают из наукоемких отраслей техники, уходят. Потому что, во-первых, нечего делать или почти нечего: закрывают целевые направления, не думая о последствиях; во-вторых, потому, что им не платят, и часть из них едет за границу, их там встречают с распростертыми объятиями. Часть, которая не может уехать, идет в коммерческие структуры. И я вижу, как вымывается “витаминный” слой из всех творческих сфер нашей науки и промышленности.

Талантливая молодежь сегодня мыслит свое будущее только на Западе. Один академик, мой друг, недавно рассказывал мне, что они подобрали группу из нескольких очень толковых студентов, специально финансируют эту группу, читают дополнительные курсы, все очень довольны, ребята довольны, грызут гранит науки, но все равно говорят: мы уедем на Запад.

Мне могут возразить, что Япония во время своего “скачка” обходилась без науки, но с Японией дело другое — у нее была наука, развивалась, правда, вначале не слишком интенсивно, но сейчас она мощно продвигается вперед, а наша, наоборот, теряет свой авторитет в мире. Я слышал от профессора Стенфордского университета, русиста, что у них постоянно была группа студентов разных неязыковых факультетов, которые изучали русский язык, считая, что без него в науке прожить нельзя. Сейчас они бросили русский и занимаются японским языком...

Что будет дальше? Кто-то в правительстве спохватится, или еще где-нибудь, и скажет: “Братцы, это негоже, перестали финансировать такое направление. Давайте его профинансируем. Дадим миллиард”. Дадут. На фирме главный начальник сидит тот же, начальники отделов те же, и рядовые работники сидят. А этих, многим не заметных “витаминов” нет. Оставшиеся на местах знают лишь то, что уже известно, но принципиально нового ничего придумать не могут. И вот приходит один к другому и спрашивает: “Иван Иванович, что делать будем?” — “Ну, посмотрите, как в прошлый раз делали, там же есть в отчетах, заказ триста семьдесят шестой...” И они будут повторять старое. Те смотрели вперед, а эти будут смотреть назад. Те же, кто мог думать, ушли в коммерцию и зарабатывают доллары или уехали “за бугор”. А новые “витамины” быстро не появляются...

Я говорил о военно-промышленном комплексе, о конверсии, о КБ, о новых самолетах. Теперь о чистой науке. В науке несколько другое, в науке ученые уезжают за границу, по тому что им незачем тут сидеть. Химику нужны реактивы, раньше они покупались на валюту, а теперь валюты не дают. Приходит он на работу — и что ему делать прикажете? Си деть и смотреть в окно? День посмотрит, два, три... И взвоет. Ему предлагают место за границей, а главное, возможность работать. Знают, что деваться все равно некуда, приедет, чтобы не бездельничать, там это понимают. Наши ученые, которые согласились работать за границей, как правило, получают позорно маленькие деньги. Пригласить на эту работу американца стоит много долларов, пригласить немца — тоже надо раскошеливаться, а русского можно по дешевке купить. Но наши едут, ибо настоящий ученый не может простаивать.

Я думаю, в правительстве это, так или иначе, известно. Но ответ такой: у нас сейчас нет денег. Хорошо, дайте хотя бы на реактивы! Не дают... Вот наши наука и промышленность и идут ко дну, и если не предпринять ничего героического, то у меня лично прогноз самый неутешительный. Такое впечатление, что западный мир хочет видеть нас второй Индией, не в обиду Индии будь сказано. Мы останемся великой по размерам державой со множеством народа, с ресурсами, но возьмите Индию: ведь крупные индийские ученые работают в Америке, в Индии не остаются. И крупных конструкторских бюро в Индии нет. И мне обидно, что наша наука прямо на глазах лишается не просто средств к существованию, она лишается возможности творить. Ее надо финансировать, во всем мире наука финансируется, а у нас — нет. В 1995 году наука в Америке получила из госбюджета в пятьдесят раз больше, чем у нас.

И на этом фоне идет невероятное обогащение узкого круга лиц, которые ездят на “мерседесах” и отдыхают на Канарских островах или на собственных виллах во Флориде. Я не уверен, что они достойны этого, что-то у нас в руководстве страной делается неправильно — сам я не знаю, как ею руководить, поэтому ничего не буду советовать, но и не видеть окружающего не могу.

Что бы ни говорили о Ленине, но даже в условиях гражданской войны он вел себя значительно умнее, поддерживал науку специальными фондами, пайками, согласился с предложением организовать Всесоюзный институт растениеводства, директором которого потом стал Вавилов. И это во время гражданской войны! А кто сейчас организует передовые институты? Кто дает пайки ученым?.. Ленин думал о будущем и верил в него. Современные наши правители ведут себя как временщики, на будущее им наплевать.

Ученые сейчас — самая бедная часть населения. Пенсионеры еще беднее, но из работающего люда ученые — самый обездоленный народ. Я уж не говорю о рядовых сотрудниках, если академики по доходам до недавнего времени были уравнены с водителями троллейбуса. Сегодня ни один академик не сможет купить автомашину, хотя раньше это не было большой проблемой. Я, например, езжу на старой и думаю, что буду ездить на ней до конца, потому что других возможностей не предвидится.

Но есть люди, которым все доступно, а “золотой фонд” не может позволить себе ничего. Поэтому “золотой фонд” уходит. Идет его вымывание. Даже изначальное. Я преподаю в очень элитарном институте, в Московском физтехе, и у нас уже есть случаи, когда наши студенты делают диплом за границей, то есть они учатся у нас, а диплом едут делать туда. И конечно, там остаются. Поэтому я предложил в качестве рекламы нашего института дать во все газеты объявление; “Поступайте в Московский физико-технический, мы готовим кадры для Америки!” Шутка, конечно.

Мы выпускаем не так много специалистов, несколько сот человек в год, но наши выпускники идут только в научные институты, в наукоемкие конструкторские бюро. Они готовятся для высокой научной работы, не для деятельности мастером в цехе или еще чего-нибудь в этом роде. Готовились и сейчас готовятся по самым высоким требованиям. Физтех всегда был силен тем, что давал не знания — как это ни удивительно! — он учил значительно более важному, он учил думать. И если взять процент докторов наук, процент академиков, физтех стоит на первом месте в процентном отношении. Всегда к нам рвались и сейчас рвутся. Понимают, что наш диплом очень ценится во всем мире и выпускник наш всюду может найти работу. Наша подготовка на голову выше, чем, скажем, американская в аналогичных учебных заведениях. Все наши, кто попадает за границу, удивляются, что там учиться нечему. Разве это учеба?! По программам, по глубине проработки материала Америка не может тягаться с нами, американцам проще купить, чем подготовить. А мы продаем...

* * *

Пожалуй, я счастливый человек, в том смысле, что мне везло, и я всегда занимался тем, что мне интересно. Кроме того, я неисправимый оптимист, это позволяет мне держаться “на плаву”. Я и в лагере был оптимистом, хотя однажды меня ветром с ног сбило, до такого состояния дошел от голода. Но я все равно верил в лучшее и сейчас верю. “Все к лучшему в нашем лучшем из миров”. Я не ощущаю безысходности. Правда, вспоминая последние десять лет, когда я много раз проявлял оптимизм, я понимаю, что часто ошибался, ничего не получалось, шло наперекосяк. Но, тем не менее, не могу настроить себя на минорный лад, хотя логика и требует этого.

Меня очень беспокоит и нынешний упадок нравственности. У нас много людей формально образованных, но безнравственных. Научить нравственности невозможно, ее можно только воспитывать, нравственность нерациональна. А жизнь заставляет нас работать, в основном считаясь с рациональными доводами. Все рассчитываем, прикидываем, нам не до высоких материй. Вопрос, что важней: быть порядочным человеком или только деловым,— часто решается в пользу второго.

А ведь безнравственность — это не только вопросы этики, это важная деловая характеристика человека. В бизнесе надо уметь держать слово, отказываться от “кривых дорог”, ибо сиюминутные выгоды от, казалось бы, осуществимого, но сомнительного дела никак не могут компенсировать пожизненной потери доверия в деловом мире. Нашим коммерсантам, слишком склонным сегодня к подобным нарушениям, надо понять это.

Разумеется, и в наше смутное время не все рассчитывают, не все прикидывают, не все обогащаются любым путем. Благородная человеческая душа по-прежнему сосредоточена на вопросах нравственности и на конечных вопросах: что есть жизнь? что есть смерть? что есть счастье?

Не берусь ответить, что есть жизнь и что есть смерть, это воистину самые сложные вопросы, и никто сегодня не ответит, а может быть, и никогда не ответит на них. Что есть смерть, можно сказать только после смерти, а после смерти никто еще не заговорил. Ответить, что есть жизнь, нельзя, потому, что мы не знаем, что есть смерть. Ибо жизнь — отрицание смерти. Все взаимосвязано.

Устройство Вселенной кое-как объясняют, происхождение жизни — пытаются, а природу сознания нельзя объяснить. Суть же человека, прежде всего, его сознание. И это сознание постоянно напоминает: главное занятие человека — жить, и, я бы подчеркнул это, жить достойно.

---

---