Встреча

	От	Пуденко Сергей
	К	Константин
	Дата	29.01.2006 12:42:38
	Рубрики	Прочее;

Б. Кагарлицкий : "Возвращение призрака" (2006)

в сети оказался большой кусок еще неизданной книги БК, в опр.смысле в
этом куске есть развитие представлений той книги (о совр.раб.классе и
труде). Важный фокус - на остро обсуждаемой теме "исчезновения труда"
(или принципиальных изменений в этой области). В отличие от
"Марксизма"... тут много ссылок на свежие работы совр. социологов и
рабочеклассоведов .. Полемика с модными течениями, в тч с самым модным -
Негри-Хардтом

Ср в "Марксизме" главу про пролетариат , про всяких Гирцев и т.п.

кладу полностью
----

Борис Кагарлицкий

Идеология и глобализация

Термин <глобализация>, появившись в экономической литературе конца
1980-х годов, получил всеобщее распространение к середине 1990-х, став
не просто общепринятым, но и модным к концу десятилетия. Идеологи нового
либерального порядка подчеркивали, что речь идет о глобальном торжестве
идей и структур <западной цивилизации> и <открытого общества>.
Действительно, в 90-е годы XX века, после распада советского блока,
капитализм стал не просто господствующей, а единственной и единой
системой в масштабах планеты. Это относится не только к принципам
частного предпринимательства, рынка и формальным нормам буржуазной
демократии, но и к идеологии, провозглашающей накопление капитала
наиболее рациональным и здоровым принципом общественного развития.
Причем капитализм восторжествовал именно в своих наиболее радикальных,
агрессивно-либеральных формах, как на уровне практики, так и на уровне
идеологии. Что, впрочем, закономерно, ибо <умеренные> формы буржуазной
общественной практики и сознания - <смешанная экономика>, <социальное
государство>, правительственное регулирование, социальный либерализм и
т.д. - сами по себе сложились в качестве уступки правящих классов
вызовам антисистемных движений и ответа на конкуренцию советского блока.
С крахом СССР и ослаблением антикапиталистической оппозиции отпала нужда
и в идеях <умеренных> идеологов в самом либеральном лагере.

Глобализация как проблема

На протяжении большей части XX века левые связывали перспективы
социальных преобразований с национальным государством. В этом плане нет
никакой принципиальной разницы между социал-демократическими,
коммунистическими и лево-социалистическими идеями. Между тем к 70-м
годам XX века стало очевидно, что государство уже не располагает
монополией на власть. Мишель Фуко потряс умы французской интеллигенции,
показав, что власть распылена и находится вовсе не там, где ее принято
искать. Еще более сильным ударом по стратегическим концепциям левых
оказался демонтаж государственного экономического и социального
регулирования в 80-90-е года ХХ века.

Осознав, что государство не располагает полнотой реальной власти в
современном капитализме, левые разочаровались в его возможностях{ [1] }.
Но если государство не является ВСЕЙ властью, это еще не значит, что
вопрос о власти может быть решен вне и помимо государства. Поскольку
капиталистический рынок не может обойтись без внерыночных институтов,
государство, будучи само по себе некоммерческим учреждением, играет
ключевую роль, обеспечивая не только финансирование публичных
институтов, но и взаимосвязь между развитием экономики и различных
структур социальной сферы. Антонио Грамши в <Тюремных тетрадях> не
случайно так много место уделил вошедшему позднее в моду понятию
<гегемонии>. Без определенного согласия управляемых государство вряд ли
могло бы осуществлять свою классовую функцию. А это значит, что, будучи
инструментом правящего класса, государственная система не может не
учитывать и интересы других слоев общества. Кризис государственности
наступает там и тогда, когда институты власти оказываются неспособны к
этому.

Противоречивость роли государства отражается в противоречивости политики
левых по отношению к нему. Но проблема существует не только для левых.
Либерализм, провозглашающий принцип <меньше государства>, нуждается в
полицейском принуждении для того, чтобы осуществить свои идеи на
практике. На первый взгляд кажется странным, что либерализм, будучи
идеологией буржуазии, нападает на буржуазное же государство. Однако это
противоречие мнимое: либерализм направлен против НЕ-БУРЖУАЗНЫХ элементов
в буржуазном государстве. Он постоянно призывает свести к минимуму роль
институтов, не связанных непосредственно с защитой капиталистического
порядка. И именно этим постоянно дестабилизирует этот порядок.

Представители социальной сферы не любят государство, но им становится
еще хуже, когда государственные институты слабеют. Интеллектуалы терпеть
не могут чиновников, но постоянно обращаются к ним за помощью. Без
государства светская интеллигенция существовать не может. Церковная -
может, это доказано историей феодализма. Но современный интеллектуал не
готов уходить в монастырь.

Социальная сфера, играющая все большую роль в жизни человечества, не
может развиваться вне государства, но в то же время структуры
государства совершенно непригодны для нее. Противоречие между
теоретической потребностью в обновленном государстве и практической
несостоятельностью государства нынешнего выливается в беспомощность
политической стратегии левых сил, путаных заявлениях идеологов и
растерянности активистов. В целом идеологи левых смирились с образом
государства как унылой бюрократической машины, которая ничем эффективно
управлять не может, а лишь пожирает деньги налогоплательщиков. Надо
признать, что эти образы возникают вовсе не на пустом месте. В
большинстве стран вовсе не левые были создателями государственной
бюрократии. И все же именно они оказались в сознании миллионов людей ее
служителями и защитниками. В то же время правые силы эффективно
используют в своих интересах и раздражение граждан против государства и
не менее сильную потребность граждан в государственной защите перед
лицом внешней угрозы. А этой угрозой все чаще оказываются не полчища
иноземных завоевателей, а горы иностранных товаров, толпы полуголодных
эмигрантов и стремительно интернационализирующаяся мафия. Короче -
естественные последствия самой проводимой правыми глобальной
экономической политики.

Между тем в 90-е годы XX века сама возможность серьезных структурных
реформ на уровне национального государства была поставлена под сомнение.
Глобализация стала ключевой идеей неолиберализма в 1990-е годы на фоне
провала всех прочих его идеологем. Причем тезис о <бессилии государства>
распространившийся среди левых получил сразу три обоснования.
Правительства были объявлены бессильными по отношению к
транснациональным корпорациям (таким как Microsoft, Ford или <Газпром>),
международным финансовым институтам (таким как Мировой Банк и
Международный Валютный Фонд) и, наконец - межгосударственным
образованиям, например, по отношению к институтам, создаваемым в Европе
на основе Маастрихского договора или Североамериканского договора о
свободной торговле между США, Канадой и Мексикой (North American Free
Trade Agreement - NAFTA).

Отношение к европейской интеграции вообще стало одним из ключевых
вопросов 1980-90-х годов для левых партий в странах, затронутых этим
процессом. Принципы, записанные в Маастрихтском договоре и других
соглашениях, оформляющих новые правила игры в объединенной Европе,
полностью соответствуют требованиям неолиберализма и трудно совместимы с
традициями <социального государства>. Разумеется, институты <социального
государства> тоже не могут быть устранены в одночасье, но их эрозия
является очевидным фактом, точно так же, как и связь этой эрозии с
формами, которые принял процесс европейской интеграции в конце 1980-х и
1990-е годы. Среди левых произошло новое принципиальное размежевание -
между теми, кто ради формирования единой Европы считает допустимым и
даже необходимым демонтаж институтов <социального государства>, и теми,
кто, сохраняя приверженность традиционным принципам, выступает против
новых европейских институтов (по крайней мере, в их неолиберальной
форме).

При всей новизне вопросов, вставших перед политическими организациями на
рубеже XX и XXI веков, глобализация вовсе не является чем-то качественно
новым для истории буржуазного общества. Капитализм зародился и возник
сначала именно как мировая система. Эта мировая система достигла пика
развития к началу XVII века, после чего разразился длительный кризис,
сопровождавшийся войнами и революциями. Лишь к концу XVIII века стал
развиваться национальный капитализм, укорененный в социальной структуре
конкретных западных обществ. Этот национальный капитализм, как и сами
современные нации, являются не предпосылкой, а продуктом развития
капитализма как мировой системы. Вторая <глобализация> развернулась в
1830-1914 годах, завершившись новыми войнами и революциями. Наисходе XX
века капитализм снова становится непосредственно глобальным. Но это не
отменяет существования национального общества и государства, хотя они
(как и в эпоху раннего капитализма) оказались в глубоком кризисе.

В то время как часть экономистов и социологов в конце XX века
акцентирует внимание на переменах, связанных с глобализацией, другие
авторы подчеркивают, что процессы, о которых идет речь, далеко не новы.
Иммануил Валлерстайн напоминает, что капитализм как миросистема
предшествовал становлению национальных капиталистических экономик
и даже современного государства. Джеймс Петрас вычленяет даже
целый ряд последовательных циклов глобализации капитализма, за которыми
следовали циклы деглобализации, или, если угодно, циклы <национального
развития>{ [2] }.

Петрас, разумеется, не первый, кто говорит об исторической цикличности в
развитии капитализма. Английский исследователь Рэй Кайли (Ray Kiely)
замечает, что процесс глобализации подробно описан уже в
<Коммунистическом манифесте> Маркса и Энгельса. <Таким образом, для
Маркса глобализация это в конечном итоге - продукт динамики
капиталистического способа производства, которая, в свою очередь,
порожден исторически специфическими производственными
отношениями>{ [3] }.

С этой точки зрения можно по-новому взглянуть на знаменитые
<кондратьевские циклы> или <длинные волны> в развитии капитализма. Если
посмотреть на приведенные Кондратьевым даты, легко заметить, что фазы
экспансии (сам Кондратьев несколько тяжеловесно называл их
<повышательными волнами>) совпадают с возрастанием роли национального
государства. Другое дело, что рост влияния государства на экономику
проявляется порой не в прямом вмешательстве, а в увеличении военных
заказов и вынужденном протекционизме - как во время <континентальной
блокады>, сопровождавшей наполеоновские войны. Показательно, кстати, что
отмена <континентальной блокады> после поражения Наполеона приводит не к
бурному росту экономики, а, напротив, к затяжным депрессиям. Фазы
длительного спада, напротив, как легко обнаружить, характеризуются
преобладающим развитием средств обмена и коммуникаций. По Кондратьеву
выдающиеся технологические новации часто предшествуют фазе подъема в
мировой экономике, причем сам Кондратьев, приводя многочисленные данные
о датах изобретений, не обратил внимания на то, что на <понижательные
волны> приходится как раз наибольшее количество изобретений в области
транспорта. Массовое внедрение новых производственных технологий
начинается еще в период <понижающейся волны>, но само по себе меняет
<правила игры> капитализма. Происходит это не сразу. Более того,
перемены приходят не механически, не сами собой, а через цепочку
социальных, политических и экономических кризисов. Кондратьев делает еще
один важнейший вывод, на который впоследствии мало кто обращал внимание:
<на периоды повышательных волн больших циклов приходится наибольшее
количество важнейших социальных потрясений, как революционных, так и
военных>{ [4] }. Напротив, фазы спада в кондратьевских циклах совпадают
с эпохами политической реакции.

С точки зрения кондратьевской теории <длинных волн> мы находимся сейчас
на рубеже. Волна понижения мировой экономической конъюнктуры, начавшаяся
в 1970-е годы подходит к концу. Нам предстоит начало нового цикла,
причем переход от одной фазы экономического развития к другой неизбежно
сопряжен с политическими и социальными потрясениями. Начавшийся в
1997-98 мировой финансовый кризис и биржевой кризис 2000 года в США -
лишь один из первых симптомов этого процесса. Мощный всплеск радикальных
движений и развязывание Соединенными Штатами войны в Афганистане и Ираке
в 2002-3 гг. вписываются в эту же логику.

Петрас обращает внимание на то, что и транснациональные корпорации имеют
прямых предшественников в лице торговых компаний XVI-XVIII веков.
Развитие капитализма в принципе циклично и нет никаких оснований
утверждать, будто перемены, произошедшие в обществе к концу XX века, в
принципе <необратимы>. И все же не следует упускать из виду и
качественное отличие глобализации от предыдущих периодов
интернационализации капитализма. Благодаря технологическому подъему и
победе в <холодной войне> капиталистическая мировая система впервые в
своей истории действительно стала всемирной системой. Предсказание
Маркса и Энгельса о капитализме, преодолевающем все государственные и
национальные границы, сделанное в <Коммунистическом манифесте>, сбылось
в полной мере лишь 150 лет спустя.

Полемизируя с теми, кто связывает глобализацию исключительно с
технологическим переворотом, Петрас склонен считать, что технология
вообще не имеет отношения к этому процессу. Она совместима с разными
экономическими механизмами. Глобализация порождена изменившимся в пользу
капитала соотношением классовых сил. Проблема, однако, не в том, с чем
<совместима> технология, а как она влияет на общее развитие капитализма.
В этом смысле взгляды Петраса, несмотря на их вполне понятный
политический пафос, представляют собой пример своеобразного
социологического субъективизма. Анализируя мировую экспансию капитализма
в XIX веке, Маркс и Энгельс вовсе не считали технологию нейтральной,
напротив, они прямо связывали новые фазы развития капитализма с новыми
производительными возможностями.

Показательно, что <интернациональные> циклы в развитии капитализма
связаны с периодами, когда технологии, обеспечивающие связь, торговлю и
коммуникации развиваются быстрее, чем собственно производственные.
Торговый капитализм XVI-XVIII веков был временем географических
открытий, стремительного усовершенствования морских судов (достаточно
сравнить тихоходные средиземноморские галеры с фрегатами нового
времени), дорожного строительства и т. п. Индустриальная революция
совпадает с подъемом национального государства. Появление фордистских
технологий массового производства тоже совпадает с усилением роли
государства в XX веке. Производство всегда локально, оно нуждается в
конкретном <месте>, где нужно решать конкретные социальные и
политические проблемы.

В конце XX века, несмотря на рост производительности труда в
промышленности, темпы развития коммуникационных технологий оказались
существенно выше. Именно здесь мы видим наиболее впечатляющие достижения
технологической революции. Это, безусловно, является объективной
предпосылкой глобализации. Однако так будет не всегда. Развитие
капитализма не только циклично, оно и неравномерно.

Технологическая революция и расстановка сил в обществе

Совершенно неверными являются представления, согласно которым развитие
коммуникационных технологий само по себе повысило мобильность капитала,
подорвав государственные возможности регулирования. Дело в том, что
электронные технологии могут в равной степени использоваться как для
перемещения капитала, так и для более эффективного государственного
контроля за этими перемещениями.

В действительности именно изменившееся соотношение классовых сил в мире
(поражение коммунистического блока, исчерпание ресурсов развития
социал-демократических моделей к концу 1970-х, кризис
национально-освободительных движений) способствовало <освобождению>
финансового капитала{ [5] }. В свою очередь рост мобильности капитала
создал спрос на развитие информационных технологий.

И все же технологические процессы далеко не нейтральны, они порождают
собственные противоречия. Глобализация может рассматриваться не только
как победа капитала над трудом в масштабах мирового рынка, но и как
торжество финансового капитала над промышленным. В новых технологических
условиях скорость финансовых трансакций резко возрастает, тогда как
инвестиции в <реальный сектор> требуют практически столько же времени,
что и 20 лет назад. Это порождает рассогласование финансовых потоков и
производственных процессов, в конечном счете, дестабилизирующее систему
в целом. Перераспределение из медлительной <реальной экономики> в
финансово-спекулятивный сектор сопровождалось перекачкой средств в тесно
связанный с ним <информационный бизнес>. Коммуникационные технологии не
могут развиваться постоянно форсированными темпами просто потому, что
обществу это не нужно. Уже к середине 1990-х годов предложение
технологических новаций явно превышало спрос на них. Сопротивление
пользователей введению новых процессоров и компьютерных систем уже стало
серьезной проблемой для действующих на этом рынке компаний. В 2000 году
произошел резкий обвал стоимости акций компаний <информационного
сектора> (американский индекс NASDAQ). Цикл подошел к концу.

Если в период бурного роста предпринимательские круги склонны добиваться
ограничения государственного вмешательства, снижения налогов и т. д.,
поскольку перераспределительная деятельность правительства может
замедлить развитие компаний лидеров, то в периоды спада, напротив, резко
возрастает потребность буржуазии в государственном регулировании. Однако
механизмы такого регулирования в 90-е годы XX века существенно подорваны
и должны будут в XXI веке фактически создаваться заново. Это объективно
открывает широкое поле деятельности для левых сил, которые могут
предложить новые общественные проекты, в том числе и существенно более
радикальные, нежели прежде. Однако сами левые силы, перенесшие
тяжелейшие поражения в конце XX века, оказываются, как правило, не на
высоте ситуации.

Объективная потребность в замене неолиберализма новой системой
государственного регулирования создает ситуацию, когда революционный
(антикапиталистический, социалистический) и реформистский вектор
направлены одинаково - и в том и в другом случае первым шагом является
восстановление национального суверенитета и возрождение государства как
экономического агента, способного действовать автономно по отношению
буржуазии (в качестве проводника интересов буржуазной элиты государство
из экономики ни на один день не уходило). Проблема, в том, что теперь
для этого нет ни идеологического обоснования, ни кадров.
Социал-демократические партии настолько прониклись идеологией
монетаризма и настолько стали частью неолиберального проекта, что они
отстаивают сегодня эти принципы даже решительнее и последовательнее, чем
традиционные правые партии, которые в силу традиционного прагматизма
готовы идти на известные компромиссы.

Неприятие экономически активного государства, действующего в интересах
большинства населения, не просто роднит социал-демократов с правыми, но
и делает их в современных условиях последовательными противниками
демократии - в массовом обществе без экономически активного государства
демократические выборы просто теряют всякий смысл. Находящиеся у власти
социал-демократические правительства оправдывают свою политику тезисом о
<бессилии государства>. Этот тезис является самореализующимся прогнозом.
Государственная власть, действующая строго по правилам, навязанным
неолиберальной идеологией и Международным Валютным Фондом, в самом деле
становится бессильной. Социологи, придерживающиеся общепринятых
либеральных тезисов, подчеркивают, что в новых условиях <экономики
суверенных государств являются уже не столько субъектами, сколько
объектами>, а <идея некоей альтернативы обречена на провал>{ [6] }. По
существу это означает отрицание самой возможности демократического
процесса. Точнее вместо процесса содержательного, предполагающего, что
граждане страны самостоятельно выбирают свое будущее, предлагается
формальный процесс, сводящий политику к борьбе за личную власть
нескольких не отличающихся друг от друга группировок.

На практике, однако, несмотря на то, что международные финансовые
институты и транснациональные корпорации приобрели огромное влияние, они
просто не могут проводить свою политику без посредничества государства.
В то же время опыт Восточной Европы показал, что правительства, особенно
левые, очень любят объяснять собственные решения <внешними факторами>.
На самом деле все обстоит несколько иначе. Болгарский профсоюзный лидер
Красчо Петков констатирует: <Не отрицая влияния программ структурной
перестройки на эрозию трудовых стандартов и социальной защиты, а также и
традиционного монетаристского подхода международных институтов, следует
отметить и особые <заслуги> национальных правительств в этой области.
Игнорирование или недооценка международных стандартов и правил,
недооценка роли социальной политики зачастую являются результатом
национальной инициативы, а не внешнего влияния. В данном случае
правительства лишь прикрываются требованиями международных финансовых
институтов, а те, в свою очередь, открыто не возражают>{ [7] }.

Глобализация делает компании не только больше, но и сложнее и зачастую
уязвимее. Именно потому возникает требование стандартизировать законы,
ввести повсеместно схожие социальные нормы, открыть рынки. Неправда,
будто транснациональный капитал не нуждается в государстве. Без участия
государства он не мог бы удерживать необходимые ему рынки открытыми, а
границы закрытыми, он не мог бы манипулировать ценой рабочей силы и
товаров. Капитализм невозможен без права, а право не существует вне
государства. Даже пресловутое <международное право> не существует само
по себе. Оно реализуется силами конкретных государств, которые, в
соответствии со своими интересами и возможностями спокойно терпят одни
нарушения и жесточайшим образом наказывают другие.

Иракский конфликт 1993 года стал крупнейшим разоблачением мифов
глобализации. На первый план опять выступило национальное государство -
не только как военная сила, но и как сила политическая, экономическая.
Все транснациональные и межнациональные структуры показали свое
бессилие: и Организация Объединенный Наций, и Атлантический Альянс
(НАТО), и Евросоюз не смогли выступить в качестве единой силы, более
того, они раскололись на вполне традиционные блоки национальных
государств. Даже транснациональные компании разошлись по <национальным
квартирам>. Смешение капиталов не помешало потребительскому бойкоту
(против франко-германский компаний в США и против американских во всем
остальном мире). А стремление вытеснить европейский капитал из Ирака
вообще было для правительства США и стоявших за ним корпораций - одной
из главных задач войны.

Другое дело, что блоки национальных государств оказались не такими,
какими они были в начале ХХ столетия. Соединенные Штаты могут позволить
себе новый имперский проект, основывающийся на мощи одной отдельно
взятой страны. В Западной Европе, напротив, складываются предпосылки для
формирования своеобразной имперской коалиции. Инструментом интеграции
становится единая валюта и объединение капиталов крупнейших корпораций.
Но эта имперская коалиция очевидным образом не совпадает с границами и
структурами Европейского Союза. Франко-германский блок внутри Евросоюза
противостоит как традиционным британским интересам, так и элитам <новой
Европы> (точнее правящим кругам бывшего коммунистического блока, теперь
ориентированным на США). Причины раскола надо искать отнюдь не в
геополитике, а в том, как развивается международный рынок капитала.
Британия не примкнула к единой европейской валюте вовсе не потому, что
англичанам дороги их старые фунты с портретом королевы, а потому, что в
качестве финансового центра Лондонское Сити противостоит Франкфурту.

Казалось бы, мы снова вернулись к миру, каким он был в эпоху
империализма, в начале XX века. Но опыт прошедшего столетия не может
быть просто проигнорирован.

Если приоритеты государства могли быть пересмотрены либералами, они
могут изменяться и под давлением трудящихся. Политическая воля
необходима и она реализуется через власть. <Бессилие государства> -
пропагандистский миф. Но для того, чтобы государство смогло вновь
осуществлять регулирующие функции в интересах трудящихся, оно должно
само быть радикально преобразовано и, в известном смысле,
глобализировано (через демократически организованные межгосударственные
сообщества). А левым организациям, борющимся в изменившихся условиях,
нужна уже не только взаимная солидарность, но и прямая координация
действий, позволяющая эффективно проводить кампании на межнациональном
уровне.

Смысл завоевания власти левыми состоит как раз в том, чтобы изменить
правила игры, положить конец самовозрастанию <либеральной> бюрократии, а
заодно и РАЗРУШИТЬ связку между национальными правительствами и
международными финансовыми и политическими институтами. Для многих из
этих институтов массовое несотрудничество и враждебность национальных
правительств будет означать настоящую катастрофу (особенно если
недовольные государства попробуют создать собственные параллельные
международные структуры или преобразовать действующие). Именно потому,
что многие радикальные альтернативы прямо-таки лежат на поверхности, для
неолиберальной идеологии вопросом жизни и смерти является недопущение
самой мысли о возможности каких-то новых подходов на национальном и
межнациональном уровне. Тонны бумаги и несметное количество
телевизионного времени, огромные интеллектуальные силы затрачиваются
только на то, чтобы подавить обсуждение альтернатив.

Межгосударственные объединения могут стать субъектами регулирования. На
межгосударственном уровне может получить новый импульс развитие
общественного сектора и т.д. Однако интеграция, проводимая в рамках
неолиберальной стратегии, вовсе не приближает нас к этому.
Межгосударственные структуры, создаваемые в рамках современного
буржуазного проекта, не могут быть просто улучшены и реформированы.
Переход к новому типу интеграции лежит через острый кризис, а возможно и
разрушение этих структур.

Глобализация конца XX века - третья по счету за историю капитализма, но
она качественно отличается от всех предыдущих. Если XVI-XVIII веках, как
и сейчас интернационализация экономики сопровождалась острым кризисом
государства, то в конце XX века усиление государства (по крайней мере, в
странах <центра>) и экспансия капиталистического рынка шли рука об руку.
Именно в этом сущность явления, названного империализмом. В эпоху ранних
буржуазных революций речь шла о подрыве основ феодального государства.
Напротив, в эпоху империализма государство было вполне адекватно задачам
капиталистического развития, оно было вполне буржуазным. То, что мы
наблюдаем в конце XX века, свидетельствует о том, что между нынешними
формами государственности и интересами капитала возникло противоречие.
Вообще в кризисе не государство как таковое, а лишь те его структуры и
элементы, которые в своем развитии вышли за рамки капитализма. Поэтому
нынешняя глобализация тесно связана с социальной реакцией.

С самого начала неолиберализм был проектом гегемонии в точном
соответствии с представлениями западного марксизма. Технологические
перемены, вызвавшие сдвиги в социальной структуре общества 1980-х годов,
не могли не спровоцировать и кризис гегемонии. Этот кризис был
использован международными финансовыми институтами и неолиберальными
идеологами двояко. С одной стороны, была подорвана традиционная
классовая гегемония в мире труда, а с другой, транснациональные
корпорации смогли внести в мир капитала <новое классовое сознание>,
консолидировав его вокруг себя{ [8] }. Различия и противоречия остаются,
но, как и полагается в любом классовом проекте, частное подчинено
целому, особое - общему.

Именно эта беспрецедентная консолидация элит предопределила
поразительную силу неолиберального проекта. Различные группировки
продолжали борьбу между собой, но - в рамках общего направления. Отныне
смена правительств не вела к смене курса, а столкновение интересов
свелось к лоббированию. Проблема неолиберализма в том, что его структура
господства неизбежно накладывается на гораздо более сложную и
разнообразную структуру различных обществ. Поэтому, не претендуя на то,
чтобы сделать человеческое общество единым или однородным (это подорвало
бы возможность капитала к глобальному манипулированию), неолиберализм
одновременно стремится упростить задачу для себя, делая все общества
похожими друг на друга, структурно однотипными, а потому - легко
понимаемыми и управляемыми по общим правилам.

В свою очередь именно левые и движения протеста становятся носителями
идеологии плюрализма, разнообразия, этно-культурного <многоцветия> в
современном мире. Точно так же в условиях, когда под воздействием
транснациональной бюрократии ослабевает значение народного
представительства, левые оказываются силой, отстаивающей прав граждан по
отношению к корпорациям и международным финансовым институтам, не
имеющим, в отличие от представительных органов, <народного мандата>.

Традиционный аргумент радикальных демократов состоял в том, что
либеральные демократические институты хороши, но можно и нужно расширять
сферу свободы дальше. В конце XX века эта аргументация утратила прежнюю
силу. Выход за пределы традиционных институтов формальной демократии
необходим не потому, что мы теоретически можем создать нечто лучшее, а
потому, что эти институты в прежнем виде уже не работают. Если
радикальную реформу государства не возьмут на себя левые, то ее рано или
поздно предложат радикальные правые. Если демократия не утвердит себя
как внерыночная и в значительной степени анти-рыночная система, то массы
пойдут за теми, кто призывает к ограничению рыночной стихии во имя
авторитета, иерархии, нации и дисциплины.

Несмотря на ссылки на <демократию> не подлежит сомнению именно
авторитаризм неолиберального подхода, поскольку, исключая принципы
социальной и экономической организации общества из сферы демократии, мы
лишаем ее всякого содержания. Кроме того, при ближайшем рассмотрении
обнаруживается, что теоретики <открытой экономики> не только отрицают
право граждан на принятие принципиальных общественных решений, но,
парадоксальным образом, с глубокой враждебностью относятся и к
фундаментальным основам европейского индивидуализма. Дело в том, что под

<открытой экономикой> подразумевается не движение товаров - в этом
смысле всякая экономика является открытой, если это не натуральное
хозяйство, - а именно свобода движения капиталов. Мерой <свободы>
экономики является снятие с капитала любых ограничений, в первую очередь
связанных с ограничением эксплуатации труда и защитой прав человека. Еще
древние философы знали, что безграничное расширение свободы для одних
оборачивается ограничением или подавлением свободы для других. В данном
случае свобода для капитала оборачивается несвободой для труда.
Принципиально важно при этом, что капитал, становясь единственным
субъектом экономической деятельности, все же представляет собой <вещь>,
<предмет>, <объект> (и деперсонифицированный, транснациональный
акционерный капитал - тем более). Труд, напротив, есть ни что иное, как
совокупность живых людей и ничем иным быть не может в принципе.
Провозглашая преимущество капитала над трудом, теоретики <открытой
экономики> занимают принципиально антигуманистическую и в силу этого -
анти-индивидуалистическую позицию, подчеркивая тем самым, что вещь
ценнее личности. Впрочем, еще Оскар Уайльд писал, что индивидуализм и
капитализм, в конечном счете, несовместимы.

Глобалистистский либерализм представляет собой ни что иное, как
агрессивную форму коллективного эгоизма социальных элит на глобальном
уровне. Такой организованный коллективный эгоизм неизбежно ведет к
авторитарным и тоталитарным видам политического поведения даже в том
случае, если конкретные решения оформляются в соответствии с процедурами
буржуазной демократии. Демократическая форма при этом становится пустой
или получает новое содержание, не обеспечивая участие граждан в принятии
решений, а лишь маскируя авторитарный характер проводимой политики.

Крах советского централизованного планирования сопровождался бурным
ростом централизованных структур транснациональной бюрократии, как
частных, корпоративных, так и надгосударственных. Левые авторы называют
Всемирную Торговую Организацию, Международный Валютный Фонд и Мировой
Банк <институциональной троицей>, фактически взявшей на себя роль
глобального Политбюро или орвелловского <Большого Брата>. Победа Запада
в <холодной войне> сопровождалась повсеместным проведением экономических
реформ по рецептам Международного Валютного Фонда, которые по существу
были всюду одинаковы. В Зимбабве проводилась политика примерно та же,
что и в России. В тропиках или в тундре, в индустриальных или в аграрных
странах, с грамотным городским населением или горными племенами, всюду
проделывался один и тот же нескончаемый эксперимент. Одними и теми же
методами и повсюду с примерно одинаковыми последствиями. Результатом
стало резкое увеличение нищеты в глобальных масштабах, рост числа
региональных конфликтов, преступности и коррупции.

Масштабы государственного вмешательства в экономическую, социальную и
культурную жизнь на протяжении 80-90-х годов ХХ века не сокращались, а
напротив возрастали. Дерегулирование тоже есть форма интервенционизма,
только извращенная{ [9] }. Просто теперь это вмешательство было
направлено на разрушение общественного сектора, снижение жизненного
уровня, снятие таможенных барьеров. Практика показывает, что поддержание
рынков открытыми требует не меньшей активности правительства, чем
протекционизм. Происходит лишь реструктурирование правительственного
аппарата и изменение приоритетов. <Как это ни парадоксально, но в
условиях рыночной экономики административный глобализм российского
правительства иногда превосходит гигантоманию, которой страдали
экономические структуры бывшего СССР, - писала <Независимая газета>. -
Вспомним, что непомерно высокая цена ошибки в советской управленческой
иерархии была одной из главных причин кризиса отечественной экономики>.
Неолиберальный курс не решил этой проблемы. Более того, в результате
приватизации и либерализации в руках центральной бюрократии оказалось
еще больше власти. <Молодые реформаторы> Анатолий Чубайс и Борис Немцов,
поддержанные экспертами Международного Валютного Фонда, произвольно
ворочали миллиардами долларов, перестраивали структуры как детский
конструктор, не неся ни малейшей ответственности за последствия своих
решений. <В нынешнем российском правительстве, - продолжает <Независимая
газета>, - цена реформаторской ошибки возросла неимоверно, поскольку
решения Чубайса и Немцова и их сподвижников <тянут> на десятки миллионов
долларов. И при этом, в отличие от централизованно управляемой экономики
бывшего СССР, реформаторам позволено действовать без какого бы то ни
было внешнего контроля>. Необъятная власть сконцентрировалась в руках
узкой группы лиц, управляющих финансовыми потоками в государстве. <В
России близится к завершению формирование монополии на принятие решений,
касающихся жизни десятков миллионов людей>{ [10] }.

Практически нигде неолиберализм не привел к резкому сокращению
правительственного аппарата. Разумеется, случай России, которая,
сократив общественный сектор почти в десять раз, одновременно увеличила
государственный аппарат примерно в три раза, является экзотическим. Но
все же не уникальным. Повсюду в мире пока одни правительственные службы
сокращались, другие росли. Снижение расходов на социальные нужды
сопровождается ростом репрессивного аппарата, приватизация общественного
сектора резко увеличивает нагрузку на налоговую службу и т. д.
Сбалансированный бюджет в долгосрочной перспективе оказывается
недостижимой целью, а финансовый кризис государства в рамках такой
модели не может быть преодолен в принципе.

Тоталитарный характер идеологии и практики глобализации отмечен многими
авторами. Английский журналист Крис Харман говорит о <новой ортодоксии>,
навязанной обществу. В основе этой ортодоксии, как и в любой другой
догматической системе, лежит теория, которая не столько анализирует
реальность, сколько <говорит нам о том, как все должно быть>{ [11] }.

По отношению к институтам капиталистической глобализации левые резко
разделились на две группы. Одни (большинство левого <политического
класса>) пришли к выводу о совершенной невозможности противостоять
<естественному ходу вещей>. Другая группа (более радикальные
представители левого движения) подвергли глобализацию жесткой
ритике{ [12] }.

С точки зрения левых критиков глобализации МВФ, ВТО и Мировой Банк
повсеместно требуют отказа от государственного регулирования и
приватизации без учета социальных последствий проводимых реформ.
Формальным обоснованием этого является теория, согласно которой
либеральные меры автоматически вызовут бурный экономический рост,
который в свою очередь приведет к сокращению бедности, тем самым, решив
<естественным образом> все проблемы, которые пытались решать с помощью
неэффективного государственного регулирования, социальных программ и
социалистических экспериментов. На практике, однако, обещанный
экономический рост наступает довольно редко. Как раз, наоборот, в
большинстве стран, подвергшихся реформам, наступает резкий спад. В
последующий период, разумеется, спад прекращается, но показатели роста
редко перекрывают докризисный уровень. Так в Восточной Европе после 10
лет реформ существенно перекрыла уровень 1989 года только Польша,
которая на самом деле <падала> еще с 1979 года. Восстановили <советский>
уровень еще несколько стран, но все без исключения страны после
либерализации отстают от западных соседей больше, чем до нее.
Исключением является только Словения, отказавшаяся от приватизации по
рецептам МВФ и сейчас вплотную приблизившаяся к западноевропейским
показателям.

В ряде стран <третьего мира> реальный экономический рост был достигнут,
но разрыв между богатыми и бедными не сократился. Как раз наоборот,
число бедных абсолютно и относительно выросло. Плоды экономического
роста достались узкому слою богатых, в среднем классе произошло
расслоение между небольшой частью, непосредственно связанной с
транснациональными корпорациями и международными финансовыми
учреждениями и представителями <реального сектора>, оказавшимися в
достаточно трудном положении.

Один из парадоксов институциональной троицы ВТО/МВФ/МБ состоит в том,
что все эти учреждения создавались в послевоенный период как раз в
качестве альтернативы глобальной рыночной стихии, как инструменты
государственного регулирования в международном масштабе. Теперь мы имеем
массу чиновников, оплачиваемых за счет налогоплательщиков, которые
разъезжают по миру, заставляя правительства сокращать участие
государства в экономике. Разумеется, диктовать свои условия они могут
лишь бедным странам <третьего мира> и бывшего <коммунистического блока>,
тогда как содержатся преимущественно за счет ресурсов Запада. К МВФ у
Конгресса США есть довольно большие претензии с точки зрения финансовой
дисциплины, но до сих пор все попытки навести здесь хоть какой-то
порядок пресекались администрацией Клинтона, которая не скрывает, что
МВФ со всем его недостатками, слишком важен для Запада, чтобы можно было
дестабилизировать его всевозможными расследованиями и санкциями.

Если бедные страны защищают свои рынки, ВТО обвиняет их в протекционизме
и грозит санкциями. В тех же случаях, когда бедные страны успешно играют
на рынке, против них применяют антидемпинговые санкции{ [13] }.

В 1998-99 годах левые критики международных финансовых институтов
получили неожиданного союзника в лице Дж. Стиглица, в недавнем прошлом
главного экономиста Мирового Банка. Поработав несколько лет на одной из
самых руководящих должностей планеты, Стиглиц выступил с резкой критикой
системы, обвинив ее в вопиющей неэффективности и от очевидной
злонамеренности.

Анализируя итоги неолиберальных реформ в Восточной Европе, Стиглиц
отметил в январе 2000 года, что за единственным исключением Польши <все
перечисленные страны после перехода к рыночной экономике достигли
меньшего, нежели до него. Более того, они не могут даже достичь уровня
1989 года>. Подобные результаты тем более катастрофичны, что системы
советского типа сами по себе не отличались высокой эффективностью и к
1989 году находились в глубочайшем кризисе. <Но еще хуже обстоит дело,
если мы посмотрим на данные о бедности. 18 из 25 рассматриваемых стран,
по которым есть данные, показывают, что количество людей, живущих в
бедности, выросло с 4% до 45% населения>. При этом, отмечает Стиглиц,
вопреки официальной теории <быстрее росла экономика в странах с более
высокой инфляцией, а не наоборот>{ [14] }. Как и следовало ожидать,
после подобных выступлений Стиглиц вынужден был покинуть Мировой банк.

Левые критики неолиберального проекта

Не удивительно, что на протяжении 90-х годов теория и практика
неолиберализма была подвергнута жесткой критике левыми авторами. В
качестве наиболее серьезных критиков <корпоративной глобализации> можно
назвать американскую исследовательницу Сьюзан Джордж, филиппинца Уолдена
Белло, сингапурского экономиста Мартина Хора{ [15] }. Несмотря на то,
что все эти авторы работают в разных странах, речь идет явно о единой
международной <школе> экономического анализа, что тоже можно считать
результатом развития глобального капитализма. Все эти авторы являются не
только признанными академическими экономистами, но и активными
участниками различных международных неправительственных организаций.
Показательно также, что, несмотря на различие культур между
представителями <Севера> и <Юга>, антиглобалистская литература
существует именно на английском языке.

В течение 90-х годов в глобальном масштабе была реализована
неолиберальная экономическая модель. В результате, по мнению многих
наблюдателей, МВФ и Мировой Банк стали играть в мировом масштабе
примерно такую же роль, как некогда Центральный Комитет КПСС в рамках
<коммунистического блока>. Эксперты МВФ и Мирового Банка определяли, что
делать с угольной промышленностью в России, как перестраивать компании в
Южной Корее, как управлять предприятиями в Мексике. Вопреки общим словам
о торжестве <свободного рынка> мировая практика ещё не знала такой
централизации. Даже правительства Запада вынуждены считаться с этой
параллельной властью. Однако грандиозный успех породил не менее
грандиозные проблемы, свойственные любым сверх-централизованным
системам. Дело вовсе не в том, что неолиберальная модель капитализма
обрекает большинство человечества на бесперспективную нищету, а страны
<периферии> на зависимость от стран <центра>. Подобные <моральные> и
<идеологические> проблемы не могут волновать <серьезных людей>. Проблема
в том, что цена ошибки возрастает в невероятной степени. Огромные
ресурсы, которыми управляет МВФ, позволяют <стабилизировать> ситуацию.
Но проблемы не устраняются, через некоторое время кризис повторяется.
Именно по такому пути шли Брежнев с товарищами. Благо СССР получал
огромные доходы от продажи нефти. Потом деньги кончились, а Советский
Союз развалился.

Либеральная модель капитализма принципиально нестабильна (это, кстати,
оборотная сторона её динамизма). Нестабильность классического
капитализма в XIX веке привела Карла Маркса к выводу о неизбежности
циклических кризисов и социалистических преобразований. Спустя 80 лет те
же факты подтолкнули Дж. М. Кейнса к тому, чтобы предложить свой проект
<смешанной экономики>, регулируемой государством. Отвергнув критику
Маркса и Кейнса, разрушив структуры, созданные под влиянием их идей,
новый мировой экономический порядок вернул нас к правилам игры
<классического> капитализма - со всеми вытекающими отсюда последствиями,
включая кризисы перепроизводства, финансовые катастрофы (являющиеся
оборотной стороной <победы> над инфляцией), в конечном счете -
революции. Правда теперь есть МВФ, работающий одновременно как
идеологический центр и <пожарная команда>. Однако, по мнению скептиков,
<пожарные> сами разбрасывают окурки по лесу.

Функции планирования и регулирования никуда не делись. Они лишь были
приватизированы, как и все остальное. Модель <идеальной конкуренции> по
Адаму Смиту предполагает действие на рынке сразу сотен или тысяч
независимых производителей, не имеющих информации друг о друге, а потому
ориентирующихся на уровень цен и текущий спрос. На протяжении всего XX
века формировались крупные корпорации, действующие по иным правилам.
Возникла ситуация <олигополии>. Корпорации вполне способны
ориентироваться на рынке, собирать информацию о конкурентах и партнерах,
управлять ценами, регулировать уровень производства. Только делается это
не в интересах публики, а в своих собственных. В этом плане русские
жалобы на олигархический капитализм совершенно не уникальны.
Американские республиканцы жалуются на олигархию не меньше, чем
российские публицисты.

При всем том международные финансовые институты и транснациональные
корпорации страдают почти всеми болезнями советского
сверх-централизованного планирования. <Свободный рынок> по Адаму Смиту
как саморегулирующийся механизм в современных условиях ни технически, ни
экономически не возможен. <В подобной ситуации, - писал известный Мартин
Хор, - нет никакого <свободного рынка> в классическом смысле слова,
когда одновременно действует множество продавцов и покупателей, каждый
из которых контролирует лишь незначительную долю рынка, и никто не может
изменить общую ситуацию, манипулируя ценами.

Напротив, немногие крупные компании или предприниматели могут
контролировать столь значительную долю производства, продаж и закупок,
что они могут определять цены и даже в течение определенного времени
произвольно понижать или повышать их>.

Мировая экономика, подчиненная сверх-централизованным корпорациям, живет
по принципу олигополии. <То, что происходит сейчас на финансовых
рынках - типичный пример олигополии и манипуляции. Несколько крупных
фондов, зачастую специализирующиеся на спекулятивных портфельных
инвестициях, контролируют значительную часть денежных потоков (как в
виде наличности, так и в виде кредитов) и они изучили все трюки,
позволяющие им обогащаться с помощью любых финансовых инструментов.

Они могут манипулировать курсом валют, ценами акций и банковскими
ставками, в результате порождая финансовую нестабильность и
экономический хаос>{ [16] }.

Либеральные экономисты отвечали на подобную критику, что все
перечисленные проблемы возникают не из-за <свободного рынка>, а как раз
от недостатка рыночного самоконтроля в экономике. Но в том-то и беда,
что чем более экономику либерализуют, чем более проводится политика
дерегулирования, тем более она становится монополизированной,
олигополистической и централизованно-бюрократической. <Свободный рынок>
на рубеже XX и XXI веков является идеологической фикцией, существующей
только в сознании идеологов и распропагандированных ими масс. Иными
словами, политика, направленная на проведение <рыночных реформ>,
независимо от того, насколько успешна она проводится, просто не может
дать обещанных идеологами результатов, ибо подобные результаты
недостижимы в принципе. Зато она неизбежно даст иные результаты -
укрепив власть международных финансовых институтов и транснациональных
монополий (ради чего, вообще-то, она и проводится).

18 лет глобального укрепления транснациональных институтов (примерно с
1980 по 1998) дали примерно те же результаты, что и 18 лет брежневской
стабильности в СССР. Глобальные элиты, сконцентрировав в своих руках
грандиозные ресурсы, не просто понемногу теряли чувство реальности, но и
начали позволять себе все более грубые ошибки, ибо немедленного
<наказания> за эти ошибки не следовало. При столь огромной власти
создается ложное ощущение, будто справиться можно практически с любой
неприятностью, а потому нет необходимости беспокоиться из-за
накапливающихся нерешенных проблем. Одновременно резко падает качество
управления, снижается компетентность руководящих кадров, нарастает
коррупция в системе. Чем больше корпорация, тем сильнее в ней
развиваются внутренние групповые интересы, вступающие в конфликт друг с
другом.

В большинстве с