Глеткин взял у стенографистки протокол допроса и по сложившейся
у них традиции отпустил ее.
Когда они остались одни и Рубашов встал, чтобы подписать протокол,
Глеткин, протягивая ему ручку, сказал:
- Оппозиция всегда с успехом использовала промышленное вредительство,
чтобы создавать руководству временные трудности и разжигать недовольство
среди рабочих. Почему же вы так упорно настаиваете, что не прибегали - и
даже не намеревались прибегнуть - к этому проверенному средству?
- Да потому что это идиотизм - сваливать все неудачи на вредительство,
- ответил Рубашов. - И потому что меня мутит от непрерывных процессов над
вредителями, которые ни в чем не виновны.
Почти забытое ощущение победного торжества взбодрило Рубашова, и он
говорил громче обычного.
- Вы вот считаете вредительство выдумкой, - возразил ему Глеткин, - а
тогда в чем же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния
промышленности?
- Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские
дисциплинарные меры, - сейчас же ответил Рубашов. - Мне известны случаи,
когда рабочих расстреливали как вредителей за пустячные ошибки, вызванные
голодом и усталостью. За двухминутное опоздание человека увольняют с такой
записью в Трудовой книжке, что потом его нигде не берут на работу.
Глеткин окинул Рубашова ничего не выражающим взглядом и спросил ничего
не выражающим тоном:
- У вас были в детстве часы?
Рубашов ошарашенно промолчал. Он уже заметил, что новейшие
неандертальцы начисто лишены чувства юмора - или, точнее, все они относятся
к жизни с угрюмой серьезностью.
- Вам не хочется отвечать на мой вопрос?
- Были, конечно, - недоумевая, ответил Рубашов.
- В каком возрасте вы их получили?
- Н-н-ну... лет, может быть, в девять или восемь.
- А я, - по-обычному корректно и официально сказал Глеткин, - узнал,
что час делится на минуты, в шестнадцать лет. Когда крестьяне моей деревни
ехали в город, они просто выходили из дому на рассвете, а потом спали около
станции, пока не прибудет поезд. Иногда он прибывал в полдень, иногда к
вечеру, а иногда на следующее утро. И большинство наших рабочих -
деревенские люди. Неподалеку от моей деревни, например, построили крупнейший
в мире сталелитейный завод. И вот мои земляки, вчерашние крестьяне,
загружали доменную печь и ложились спать. К ним пришлось применить высшую
меру наказания. В других странах процесс индустриализации растягивался на
сто или двести лет, так что крестьяне естественно и постепенно привыкали к
своей новой жизни. У нас они должны освоиться с машинами и промышленной
точностью в десять лет. Если мы не будем увольнять их и расстреливать за
малейшие ошибки, они не отвыкнут спать у станков или во дворах фабрик, и
страну охватит мертвый застой, то есть она вернется к дореволюционному
состоянию. В прошлом году Республику посетила делегация женщин-текстилыциц
из Манчестера в Англии. От них ничего не утаивали, и когда они возвратились
домой, то написали несколько негодующих статей, в которых сказано, что
английские рабочие просто не выдержали бы таких условий труда, как у нас. Я
читал, что текстильной промышленности Манчестера около двухсот лет. И я
читал также, какие условия труда были у английских текстильщиков двести лет
назад. Вы, гражданин Рубашов, пользуетесь аргументами английских
текстильщиц. А ведь вам известны многие факты, которых они не знают. Так что
алогичность ваших аргументов вызывает удивление. Но, с другой стороны, вы
отчасти похожи на них: в детстве у вас были часы...
Рубашов молча и пристально смотрел на Глеткина. Что это? Неандерталец
решил раскрыться? Однако Глеткин был по-обычному корректным и подтянутым, а
в его тоне и взгляде не выражалось никаких чувств.
- До некоторой степени вы, пожалуй, правы, - сказал наконец Рубашов. -
Но раз уж вы сами затронули эту тему, то объясните мне, пожалуйста, зачем
вам нужны козлы отпущения, если вы понимаете, что причины наших промышленных
неурядиц носят объективно-исторический характер?
- Опыт учит нас, - ответил Глеткин, - что сложные исторические процессы
надо разъяснять народным массам на простом и понятном языке. Судя по моим
сведениям из истории,- человечество никогда не обходилось без козлов
отпущения. Это - объективно-историческая закономерность, а ваш друг Иванов
рассказал мне в свое время, что она опирается на религиозные воззрения
древних народов. Он говорил, что это понятие ввели иудеи, которые ежегодно
приносили в жертву своему богу козла, нагруженного всеми их грехами. -
Глеткин замолчал и согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем. -
Кроме того, существуют примеры, когда люди становились козлами отпущения
добровольно. Лет в восемь или девять я слышал от нашего деревенского
священника, что Иисус Христос называл себя агнцем, который взял на себя
грехи мира. Лично я не верю, что один человек может спасти все человечество.
Но вот уже две тысячи лет люди этому верят.
Рубашов пристально смотрел на Глеткина. Что он задумал? Зачем завел
этот разговор. В каких лабиринтах блуждал его неандертальский ум?
- Однако согласитесь, что, по нашим-то воззрениям, народу следует
говорить правду, а не населять мир новыми дьяволами-вредителями.
- Если моим землякам сказать, что они все еще отсталые и неграмотные,
несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не
принесет им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и
работают эффективней американцев, но страну лихорадит от дьявольского
вредительства врагов, - это хоть как-то им поможет. Истинно правдиво то, что
приносит человечеству пользу; по-настоящему ложно то, что идет ему во вред.
В краткой истории для вечерних школ подчеркивается, что христианство
зафиксировало высшую по тем временам ступень человеческого сознания. Правду
ли говорил Христос, когда утверждал, что он сын бога и девственницы, нас не
интересует. Мы имеем право вводить объективно полезные символы, даже если
нынешние крестьяне воспринимают их буквально.
- Ваши доводы, - заметил Рубашов, - очень напоминают ивановские.
- Гражданин Иванов принадлежал, как и вы, к старой интеллигенции;
беседуя с ним, я пополнял пробелы в своих исторических знаниях. Разница
между нами заключалась в том, что я пользовался знаниями для службы народу и
Партии, а Иванов был циником...
