|
|
От
|
Пуденко Сергей
|
|
|
К
|
Пуденко Сергей
|
|
|
Дата
|
29.04.2007 10:36:21
|
|
|
Рубрики
|
В стране и мире;
|
|
"Одержание". Длинное разъяснение ключевой метафоры эпохи
>
> То есть, везде теперь (модельная ситуация) эта "Убинка". Одержание.
> Погружение в болотную воду( даже не метафора, а и на самом деле).
>
поскольку в ряде материалов упоминается сабж, необходимо
разхяснение,особенно для мало знакомых с творчеством Стругацких
"Улитка на склоне".
На мой взгляд, лучшая и самая страшная вещь Стругацких (еще
раннего,золотого периода). Первоначально она писалась как перефраз
повести прекрасного японского прозаика и поэта Акутагавы Рюноскэ "Лес
водяных" (один из АБС -японовед). Книга "У" имела сложную судьбу и
полностью вышла только в 1990. Я читал ее с фотографий журнала Байкал в
1972 и храню их как раритет. В нашем кругу ее тропы ходили как само
собой разумеющееся. Вроде присказок "лесных жителей" и баек Управления
по делам Леса (вторая , "анти-бюрократическая"часть повести -про Переца)
Толкование сверхсмысла "Улитки" в контексте всего "мира Стругацких"
содержится в недавней книжке фантастов-продолжателей АБС
(Лукьяненко,Успенский и д) "Времена учеников" ("Всплеск в тишине"). Если
кому интересно,там есть продолжение" Миллиарда лет до конца света",
"Парня из преисподней" и "Трудно СТАТЬ богом". Весьма забавные сиквелы.
Для меня эта тотальная рекнострукция явилась неожиданностью, поэтому
пару слов.
Кратко. На планете Пандора, куда после аварии на три года попал в глухую
лесную деревню и "опростился" в ней Кандид (местное имя -Молчун), идет
своеобразный сверхцивилизационный эксперимент.
"Биологическая цивилизация" и ее хозяйки -амазонки - это часть эпопеи
противостояния челоевчества мира Полудня и Странников. Отсюда странности
(женщины оказываются генетически восприимчивы к воздействию
странников,мужики же просто эдиминируются -такой вот ход эволюции. В
других соучаях отклик местного генома мог быть иным - это примеры иных
планет Мира Полудня -Саракш,Надежда,Ковчег.
После Улитки что сатло с ее героями. Герой повести (его зовут третьим
именем - Максим Соколов) после возвращения с Пандоры вместе с Максимом
Каммерером (героем Обитаемого острова) вступает в КОМКОН и под
руководством Рудольфа Сикорски тридцать лет ведет борьбу с напастью.
"Он еще там , в лесу,пообещал,что доберется до хозяев с чем-нибудь
получше скальпеля" ("Времена учеников", "Всплеск в тишине" - итоговая
реконс трукция всего Мира Струагцких. Рекоменбую)
об Одержании
1965
Аркадий и Борис Стругацкие. Улитка на склоне
Советский Писатель, Ленинград, 1990
------------------------------------
За поворотом, в глубине
лесного лога
готово будущее мне
верней залога.
Его уже не втянешь в спор
и не заластишь,
оно распахнуто, как бор,
все вширь, все настежь.
Б. Пастернак
Деревня. Собрание
-- О чем это я? -- сказал он.-- Передача, что ли, была?
Как там Одержание? Исполняется, или как?.. А на поле ты,
Молчун, не ходи. Ты ведь, полагаю, за своей Навой идешь, а Нава
твоя...
Конечно, так я уже тоже думал когда-то, но теперь-то уж я обязательно
уйду. Хорошо бы уйти прямо сейчас, ни с кем не разговаривая,
никого не
упрашивая, но так можно сделать только с ясной головой, не
сейчас. А хорошо бы решить раз и навсегда: как только я
проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и
иду в лес, и никому не даю заговорить со мной, это очень важно:
никому не дать заговорить с собой, заговорить себя, занудить
голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до
тошноты, до мути в мозгу и в костях. А ведь Нава уже говорит...
Горбун, хотя он не здешний, не
с этой нашей, где мы сейчас с тобой, а с той, где я была без
тебя, где я с мамой жила, так что ты Горбуна знать не можешь, в
его деревне все заросло грибами, грибница напала, а это не
всякому нравится, Горбун вот сразу ушел из деревни. Одержание
произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего...
Во-от. А луны тогда не было, и они, наверное, дорогу потеряли,
сбились все в кучу, а мы в середине, и жарко стало, не
продохнуть...
Старец долго распространялся о том, что такое "нельзя" и в
каких оно встречается смыслах, призывал к поголовному
Одержанию, грозился победами на севере и на юге, бранил
деревню, а заодно и Выселки, что везде есть новые отряды
подруг, а ни в деревне, ни на Выселках -- нет, и ни спокойствия
нет, ни слияния, и происходит это оттого, что люди забыли слово
"нельзя" и вообразили себе, будто теперь все можно, а Молчун,
например, так и вовсе хочет уйти в Город, хотя его никто туда
не вызывал, деревня за это ответственности не несет, потому что
он чужой, но если окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а
такое мнение в деревне есть, то вот тогда неизвестно, что
будет, тем более, что у Навы, хотя она тоже чужая, от Молчуна
детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит...
К середине выступления староста тоже задремал,
разморившись, но, услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же
грозно гаркнул:
-- Эй! Не спать!.. Спать дома будете,-- сказал он,-- на то
дома и стоят, чтобы в них спать, а на площади собрания
собирают. На площади мы спать не позволяли, не позволяем и
позволять никому не будем.-- Он покосился на старца, старец
довольно кивнул.-- Вот это и есть общее "нельзя",-- он
пригладил волосы и сообщил: -- На Выселках объявилась невеста.
А у нас есть жених, известный вам всем Болтун. Болтун, ты
встань и покажись... А лучше нет, ты лучше посиди там, мы тебя
все знаем... Отсюда вопрос: отпускать Болтуна на Выселки или,
наоборот, невесту с Выселок взять к нам в деревню... Нет-нет,
ты, Болтун, посиди, мы без тебя решим... Кто там с ним рядом
сидит, придержите его там хорошенько, пока собрание идет. А у
кого есть мнение, тот пусть нам скажет.
Спорили долго, горячо и
сперва по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что
время теперь военное, а все про это забывают. От Болтуна сразу
отвлеклись. Слухач стал объяснять, что никакой войны нет и
никогда не было, а есть и будет Большое Разрыхление Почвы. Да
не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание.
Разрыхление давно кончилось, уже сколько лет как Заболачивание,
а Слухачу невдомек, да и откуда ему знать, раз он Слухач.
Поднялся старец и, выкатив глаза, хрипло завопил, что все это
нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и
нет никакого такого Заболачивания, а есть, была и будет
Поголовная Борьба на Севере и на Юге. Как же нет войны, шерсть
на носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро
утопленников? Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники! Где
вода, там и утопленники, за чудаковой деревней все не как у
людей, и чудакова деревня нам не указ, они с глины едят, под
глиной живут, жену-то ворам отдал, а теперь на утопленников
ссылаешься? Да никакие это не утопленники, и не Борьба это, и
не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания! А
почему же тогда Молчун в Город идет? Молчун в Город идет,
значит, Город есть, а раз есть, то какая же может быть война --
ясно, что Слияние!.. А мало ли куда идет Молчун? Один вот тоже
шел, дали ему хорошенько по ноздрям, больше никуда не идет...
Молчун потому идет в Город, что Города нет, знаем мы Молчуна,
Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не
объедешь, а раз Города нет, то какое же может быть Слияние?..
Нет никакого Слияния, одно время, правда, было, но уже давно
нет... Так и Одержания же уже нет!.. Это кто там кричит, что
нет Одержания? Ты в каком это смысле кричишь? Ты это что?..
Болтуна! Болтуна держите!.. Эх, не удержали Болтуна! Что же вы
Болтуна не удержали?..
Кандид, зная, что теперь это надолго, попытался начать
разговор с Хвостом, но Хвосту было не до разговоров. Хвост
кричал, надсаживаясь:
-- Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите?
Потому что знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите
про всякое Одержание!..
Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни, потом
устали и начали затихать, утирая лица, обессиленно, отмахиваясь
друг от друга, и скоро обнаружилось, что все уже молчат, а
спорят только старец и Болтун. Тогда все опомнились. Болтуна
посадили, навалились, напихали ему в рот листьев. Старец еще
некоторое время говорил, но потерял голос и не был слышен.
Тогда встал взъерошенный представитель от Выселок и, прижимая
руки к груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом
просить, чтобы Болтуна к ним на Выселки не отдавали, и не надо
им Болтуна, сто лет без Болтуна жили, и еще сто лет проживут, а
чтобы взяли невесту к себе, и тогда за приданым Выселки не
постоят, сами увидите... Начинать спор снова ни у кого уже не
было сил -- обещали подумать и решить потом, тем более что не
горит.
Побег
Тут еще долго бежать, мы еще мимо ос не пробегали,
вот где нам быстро бежать придется, хотя, может быть, с тех пор
осы оттуда ушли... Это той самой деревни осы были, а в той
деревне, Колченог говорит, вроде бы людей уже давно нет, там
уже Одержание, говорит, произошло, так что людей совсем не
осталось... Нет, Молчун, это я вру, это он про другую деревню
говорил...
Лесная деревня
Они вышли на деревню неожиданно. Видимо, Кандид взял
слишком в сторону, и деревня открылась между деревьями справа
от них. Все здесь изменилось, но Кандид не сразу понял, в чем
дело. Потом понял: деревня тонула.
Треугольная поляна была залита черной водой, и вода
прибывала на глазах, наполняя глиняную впадину, затопляя дома,
бесшумно крутясь на улицах. Кандид беспомощно стоял и смотрел,
как исчезают под водой окна, как как оседают и разваливаются
размокшие стены, проваливаются крыши, и никто не выбегал из
домов, никто не пытался добраться до берега, ни один человек не
показывался на поверхности воды, может быть, людей там и не
было, может быть, они ушли этой ночью, но он чувствовал, что
это не так просто. Это не деревня, подумалось ему, это макет,
он стоял, всеми забытый и запылившийся, а потом кому-то стало
любопытно, что будет, если залить это водой. Вдруг станет
интересно?.. И залили. Но интересно не стало...
Плавно прогнувшись, бесшумно канула в воду крыша плоского
строения. Над черной водой словно пронесся легкий вздох, по
ровной поверхности побежали волны, и все кончилось. Перед
Кандидом было обычное треугольное озеро, пока еще довольно
мелкое и безжизненное. Потом оно станет глубоким, как пропасть,
и в нем заведутся рыбы, которых мы будем ловить, препарировать
и класть в формалин.
-- Я знаю, как это называется,-- сказала Нава. У нее был
такой спокойный голос, что Кандид поглядел на нее. Она и в
самом деле была совершенно спокойна и даже, кажется,
довольна.-- Это называется Одержание,-- сказала она.-- Вот
почему у них не было лица, а я сразу и не поняла. Наверное, они
хотели жить в озере. Мне рассказывали, что те, кто жили в
домах, могут остаться и жить в озере, теперь тут всегда будет
озеро, а кто не хочет, тот уходит. Я бы вот, например, ушла,
хотя это, может быть, даже лучше -- жить в озере. Но этого
никто не знает... Может быть, искупаемся? -- предложила она.
-- Нет,-- сказал Кандид.-- Я не хочу здесь купаться.
Пойдем на твою тропу. Идем.
Мне бы только выбраться отсюда, думал он, а то я как та
машинка в лабиринте...
Обида-мученик
Староста ему говорит: не хочешь -- не работай, никто тебя
за руку не тянет... а тот знай все твердит: почему да почему...
Или к Кулаку пристал. Почему, говорит, Верхняя деревня грибами
заросла, а наша никак не зарастает? Кулак ему сначала спокойно
объясняет: у верхних Одержание произошло, а у нас еще нет, и
весь вопрос. А тот спрашивает: а почему же у нас Одержание не
происходит так долго? Да что тебе это Одержание, спрашивает
Кулак, что ты без него -- соскучился? Не отстает Обида-мученик.
Измотал он Кулака, закричал Кулак громко на всю деревню,
кулаками замахал и побежал к старосте жаловаться, староста тоже
рассердился, собрал деревню, и погнались они за
Обидой-мучеником, чтобы его наказать, да так и не поймали...
Они в ту лукавую деревню идут, они, наверное,
оттуда, а теперь возвращаются и не знают, что в деревне уже
Одержание произошло. Покрутятся возле воды и обратно пойдут.
Куда же они, бедные, пойдут? Может, другую деревню искать?..
Эй! -- закричала она.-- Не ходите! Нет уже вашей деревни, одно
озеро там!
Ночь в заброшенном доме
Он проснулся от света и подумал, что это луна. В доме было
темно, лиловатый свет падал в окно и в дверь. Ему стало
интересно, как это свет луны может падать сразу и в окно и в
дверь напротив, но потом он догадался, что он в лесу, и
настоящей луны здесь быть не может, и тут же забыл об этом,
потому что в полосе света, падающего из окна, появился силуэт
человека. Человек стоял здесь, в доме, спиной к Кандиду, и
глядел в окно, и по силуэту видно было, что он стоит, заложив
руки за спину и наклонив голову, как никогда не стоят лесные
жители -- им просто незачем так стоять -- и как любил стоять у
окна лаборатории во время дождей и туманов, когда нельзя было
работать, Карл Этингоф, и он отчетливо понял, что это и есть
Карл Этингоф, который когда-то отлучился с биостанции в лес, да
так больше и не вернулся и был отдан в приказ как без вести
пропавший. Он задохнулся от волнения и крикнул: "Карл!". Карл
медленно повернулся, лиловый свет пошел по его лицу, и Кандид
увидел, что это не Карл, а какой-то незнакомый местный человек,
он неслышно подошел к Кандиду и нагнулся над ним, не размыкая
рук за спиной, и лицо его стало видно совершенно отчетливо,
изможденное безбородое лицо, решительно ничем не напоминающее
лицо Карла. Он не произнес ни слова и, кажется, даже не увидел
Кандида, выпрямился и пошел к двери, по прежнему сутулясь, и,
когда он перешагивал через порог, Кандид понял, что это
все-таки Карл, вскочил и выбежал за ним следом.
За дверью он остановился и оглядел улицу, стараясь унять
болезненную нервную дрожь, охватившую вдруг его. Было очень
светло, потому что низко над деревней висело лиловое светящееся
небо, все дома выглядели совсем уже плоскими и совсем
ненастоящими, а наискосок на другой стороне улицы возвышалось
длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает, и возле
него двигались люди. Человек, похожий на Карла, шел один к
этому строению, приблизился к толпе и смешался с нею, исчез в
ней, как будто его никогда и не было. Кандид тоже хотел подойти
к строению, но почувствовал, что ноги у него ватные и он совсем
не может идти. Он удивился, как это он еще может стоять на
таких ногах; боясь упасть, он хотел ухватиться за что-нибудь,
но ухватиться было не за что, его окружала пустота. "Карл,--
бормотал он, шатаясь,-- Карл, вернись!" Он повторил эти слова
несколько раз, а потом в отчаянии громко выкрикнул их, но никто
его не услышал, потому что в то же мгновение раздался гораздо
более громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, так
что зазвенело в ушах, так что слезы навернулись на глаза, и
почему-то он сразу понял, что кричат именно в этом длинном
строении, может быть потому, что больше кричать было негде.
"Где Нава? -- закричал он.-- Девочка моя, где ты?" Он понял,
что сейчас потеряет ее, что настала эта минута, что сейчас
потеряет все близкое ему, все, что привязывает его к жизни, и
он останется один. Он повернулся, чтобы броситься обратно в
дом, и увидел Наву, которая, откинув голову, медленно падала
навзничь, и он подхватил ее и поднял, не понимая, что с ней
происходит. Голова ее была откинута, и ее открытое горло было
перед его глазами, то место, где у всех людей ямочка между
ключицами, а у Навы было две таких ямочки, и он больше никогда
их не увидит. Ведь плач не прекратился, и он понимал, что ему
нужно туда, где кричат. Он-то знал, что это настоящий подвиг,
ведь он сам отнесет ее туда, но он знал также, что для
них это никакой не подвиг, а совершенно естественная,
нормальная процедура, потому что они не понимали, что это
значит -- держать на руках дочь, теплую и единственную, и
самому нести ее туда, где плачут.
Крик оборвался. Кандид увидел, что стоит уже перед самым
строением среди этих людей, перед квадратной черной дверью, и
он попытался понять, что он здесь делает с Навой на руках, но
не успел, потому что из черной квадратной двери вышли две
женщины и с ними Карл, все трое нахмуренные и недовольные, и
остановились, разговаривая. Он видел, как шевелятся их губы, и
догадывался, что они спорят, что они раздражены, но он не
понимал слов, только раз он уловил полузнакомое слово "хиазма".
Потом одна из женщин, не прекращая разговора, повернулась к
толпе и сделала жест, словно приглашая всех войти в строение.
Кандид сказал: "Сейчас, сейчас..." и еще крепче прижал к себе
Наву. Снова раздался громкий плач, все вокруг зашевелились,
жирные люди стали обнимать друг друга, прижиматься друг к
другу, гладить и ласкать друг друга, глаза их были сухи и губы
плотно сжаты, но это они плакали и кричали, прощаясь, потому
что, оказывается, это были мужчины и женщины, и мужчины
прощались с женщинами навсегда. Никто не решался пойти первым,
и тогда первым пошел Кандид, потому что он был мужественный
человек, потому что он знал, что такое "надо", потому что он
знал, что все равно ничто не поможет. Но Карл взглянул на него
и едва заметно мотнул головой в сторону, и ему стало невыносимо
жутко, потому что это был все-таки не Карл, но он понял и
попятился, толкая спиной мягкое и скользкое. И когда Карл снова
мотнул головой, он повернулся, вскинул Наву на плечо и по
пустой освещенной улице, как во сне, побежал на мягких
подгибающихся ногах, не слыша за собой топота преследователей.
Он опомнился, ударившись о дерево. Нава вскрикнула, и он
опустил ее на землю. Под ногами была трава.
Отсюда была видна вся деревня. Над деревней лиловым
светящимся конусом стоял туман, и дома казались размытыми, и
размытыми казались фигурки людей.
-- Что-то я ничего не помню,-- проговорила Нава.-- Почему
это мы здесь? Мы ведь уже спать легли. Или это мне все снится?
Кандид поднял ее и понес дальше, дальше, дальше,
продираясь сквозь кусты, путаясь в траве, пока вокруг не стало
совсем темно. Тогда он прошел еще немного, снова опустил Наву
на землю и сел рядом. Вокруг была высокая теплая трава, сырости
совсем не чувствовалось, никогда еще в лесу Кандиду не
попадалось такое сухое благодатное место. Голова у него болела,
и все время клонило в сон, не хотелось ни о чем думать, было
только чувство огромного облегчения оттого, что он собирался
сделать что-то ужасное и не сделал.
-- Молчун,-- сказала Нава сонным голосом,-- ты знаешь,
Молчун, я все-таки вспомнила, где я слыхала раньше такую речь.
Это ты так сам говорил, Молчун, когда еще был без памяти.
Слушай, Молчун, а может, ты из этой деревни родом? Может, ты
просто забыл? Ты ведь очень больной был тогда, Молчун, совсем
без памяти...
-- Спи,-- сказал Кандид. Ему не хотелось думать. Ни о чем
не хотелось думать. "Хиазма", вспомнил он. И сразу заснул. Не
совсем сразу. Он еще вспомнил, что это не Карл пропал без
вести: без вести пропал Валентин, и отдавали в приказ
Валентина, а Карл погиб в лесу, и тело его, найденное случайно,
положили в свинцовый гроб и отправили на Материк. Но он
подумал, что это ему снится.
Когда он открыл глаза, Нава еще спала
...
.
Нава проснулась, села и сейчас же заговорила:
-- Какое сухое место, никогда в жизни не думала, что
бывают такие сухие места, и как здесь трава растет, а,
Молчун?..-- Она замолчала и поднесла к глазам кулак со
скальпелем. Секунду она глядела на скальпель, потом взвизгнула,
судорожно отбросила его и вскочила на ноги. Скальпель вонзился
в траву и встал торчком. Она смотрела на него, и обоим было
страшно.-- Что это такое, Молчун? -- сказала наконец Нава
шепотом.-- Какая страшная вещь... Или это, может быть, не вещь?
Это, может быть, растение? Смотри, здесь все какое сухое,--
может быть, оно здесь выросло?
-- А почему -- страшная? -- спросил Кандид.
-- Ты попробуй, попробуй, возьми, тогда и будешь знать,
почему страшная... Я сама не знаю, почему страшная...
Кандид взял скальпель. Скальпель был еще теплым, а острый
кончик его холодил, и осторожно ведя по скальпелю пальцем,
можно было найти то место, где он перестает быть теплым и
становится холодным.
-- Где ты его взяла? -- спросил Кандид.
-- Да нигде я его не брала,-- сказала Нава.-- Он,
наверное, сам залез ко мне в руку, пока я спала. Видишь, какой
он холодный? Он, наверное, захотел согреться и залез ко мне в
руку. Я никогда не видела таких... такого... я даже не знаю,
как это назвать. Наверное, это все-таки не растение, наверное,
это такая тварь, может быть, у него и ножки есть, только он их
спрятал, и он такой твердый и злобный... А может быть, мы спим
еще с тобой, Молчун? -- она вдруг запнулась и посмотрела на
Кандида.-- А мы в деревне сегодня ночью были? Ведь были же, там
еще человек был без лица, и он все думал, что я -- мальчик... А
мы искали, где поспать... Да, а потом я проснулась, тебя не
было, и я стала шарить рукой... Вот где он мне залез в кулак!
-- сказала она.-- Только вот что удивительно, Молчун, я совсем
его тогда не боялась, даже наоборот... Он мне даже был для
чего-то нужен...
-- Все это был сон,-- решительно сказал Кандид. У него
мурашки бежали по затылку. Он вспомнил все, что было ночью. И
Карла. И как он незаметно мотнул головой: беги, пока цел. И то,
что живой Карл был хирургом.
Амазонки
Нава спала. Ее мать сидела на траве, а она свернулась рядом
калачиком и спала, держа ее за руку.
-- Какие-то они все слабые,-- сказала беременная
женщина.-- Пора опять все чистить. Смотри, как они
спотыкаются... С такими работниками Одержание не закончить.
Мать Навы ответила ей что-то, и они начали разговор,
которого Кандид не понимал. Он разбирал только отдельные слова,
как в бреду Слухача. Поэтому он просто стоял и смотрел, как
девушка спускается с холма, волоча за лапу неуклюжего рукоеда.
Зачем я здесь стою, думал он, что-то мне нужно было от них, они
ведь хозяева... Он не мог вспомнить.
-- Стою и все,-- сказал он со злостью вслух.-- Не гонят
больше, вот и стою. Как мертвяк.
Беременная женщина мельком глянула на него и отвернулась.
Подошла девушка и сказала что-то, указывая рукой на
рукоеда, и обе женщины стали внимательно разглядывать чудище,
причем беременная даже привстала с кресла. Огромный рукоед,
ужас деревенских детей, жалобно пищал, слабо вырывался и
бессильно открывал и закрывал страшные роговые челюсти. Мать
Навы взяла его за нижнюю челюсть и сильными уверенными
движениями вывернула ее. Рукоед всхлипнул и замер, затянув
глаза пергаментной пленкой. Беременная женщина говорила:
"...очевидно, не хватает... запомни, девочка... слабые челюсти,
глаза открываются не полностью... переносить наверняка не может
и поэтому бесполезен, а может быть, и вреден, как и всякая
ошибка... надо чистить, переменить место, а здесь все
почистить..." -- "...холм... сухость и пыль... -- говорила
девушка.-- ...лес останавливается... этого я еще не знаю... а
вы мне рассказывали совсем по-другому..." -- "...а ты попробуй
сама,-- говорила мать Навы.-- ...это сразу заметно... попробуй,
попробуй!"
Девушка оттащила рукоеда в сторону, отступила на шаг и
стала смотреть на него. Она словно прицеливалась. Лицо ее стало
серьезным и даже каким-то напряженным. Рукоед покачивался на
неуклюжих лапах, уныло шевелил оставшейся челюстью и слабо
скрипел. "Вот видишь",-- сказала беременная женщина. Девушка
подошла к рукоеду вплотную и слегка присела перед ним, уперев
ладони в коленки. Рукоед затрясся и вдруг упал, распластав
лапы, словно на него уронили двухпудовую гирю. Женщины
засмеялись. Мать Навы сказала:
-- Да перестань ты, почему ты нам не веришь?
Девушка не ответила. Она стояла над рукоедом и смотрела,
как тот медленно и осторожно подбирает под себя лапы и пытается
подняться. Лицо ее заострилось. Она рывком подняла рукоеда,
поставила его на лапы и сделала движение, будто хотела
обхватить его. Между ее ладонями через туловище рукоеда
протекла струя лилового тумана. Рукоед заверещал, скорчился,
выгнулся, засучил лапами. Он пытался убежать, ускользнуть,
спастись, он метался, а девушка шла за ним, нависала над ним, и
он упал, неестественно сплетая лапы и стал сворачиваться в
узел. Женщины молчали. Рукоед превратился в пестрый, сочащийся
слизью клубок, и тогда девушка отошла от него и сказала, глядя
в сторону:
-- Дрянь какая...
-- Чистить надо, чистить,-- сказала беременная женщина,
поднимаясь.-- Займись, откладывать не стоит. Ты все поняла?
Девушка кивнула.
-- Тогда мы пойдем, а ты сразу же начинай.
Девушка повернулась и пошла на холм к лиловому облаку.
Возле пестрого клубка она задержалась, поймала слабо
дергающуюся лапу и пошла дальше, волоча клубок за собой.
-- Славная подруга,-- сказала беременная женщина.--
Молодец.
-- Управлять она будет,-- сказала мать Навы, тоже
поднимаясь. Характер у нее есть. Ну что же, надо идти...
Кандид едва слышал их. Он все никак не мог отвести глаз от
черной лужи, оставшейся на том месте, где скрутили рукоеда. Она
к нему даже не прикасалась, она его пальцем не трогала, она
просто стояла над ним и делала, что хотела. Такая милая, такая
нежная, ласковая... Даже пальцем не притронулась... К этому
тоже надо привыкнуть? Да, подумал он. Надо. Он стал смотреть,
как мать Навы и беременная женщина осторожно ставят Наву на
ноги, берут за руки и ведут в лес вниз к озеру. Так и не
заметив его, не сказав ничего. Он снова посмотрел на лужу. Он
почувствовал себя маленьким, жалким и беспомощным, но все-таки
решился и стал спускаться вслед за ними, догнал их и, обливаясь
потом от страха, пошел в двух шагах позади. Что-то горячее
надвинулось на него со спины. Он оглянулся и прыгнул в сторону.
По пятам шел огромный мертвяк -- тяжелый, жаркий, бесшумный,
немой. Ну-ну-ну, подумал Кандид, это же только робот, слуга. А
я молодец, подумал он вдруг, ведь это я сам понял. Я забыл, как
я до этого дошел, но это не важно, важно, что я понял,
сообразил. Все сопоставил и сообразил,-- сам... У меня мозг,
понятно? -- сказал он про себя, глядя в спины женщин. Нечего
вам особенно... Я тоже кое-что могу. Женщины говорили о
каком-то человеке, который взялся не за свое дело и поэтому
стал посмешищем. Их что-то забавляло, они смеялись. Они шли по
лесу и смеялись. Словно шли по деревенской улице на посиделки.
А вокруг был лес, под ногами была даже не тропа, а густая
светлая трава
Эпилог. После возвращения Кандида. Деревня
Посреди площади стоял торчком по пояс в траве Слухач,
окутанный лиловатым облачком, с поднятыми ладонями, со
стеклянными глазами и пеной на губах. Вокруг него толпились
любопытные детишки, смотрели и слушали, раскрывши рты,-- это
зрелище им никогда не надоедало. Кандид тоже остановился
послушать, и ребятишек как ветром сдуло.
-- В битву вступают новые...-- металлическим голосом
бредил Слухач.-- Успешное передвижение... обширные места
покоя... новые отряды подруг... Спокойствие и Слияние...
Кандид пошел дальше. Сегодня с утра голова у него была
довольно ясная, и он чувствовал, что может думать и стал
думать, кто же он такой, этот Слухач, и зачем он. Теперь имело
смысл думать об этом, потому что теперь Кандид уже кое-что
знал, а иногда ему даже казалось, что он знает очень много,
если не все. В каждой деревне есть свой слухач, и у нас есть
слухач, и на Выселках, а старец хвастался, какой особенный был
слухач в той деревне, которая нынче грибная. Наверное, были
времена, когда многие люди знали, что такое Одержание, и
понимали, о каких успехах идет речь; и, наверное, тогда они
были заинтересованы, а потом выяснилось, что можно прекрасно
обойтись без многих и многих, что все эти деревни -- ошибка, а
мужики не больше, чем козлы... это произошло, когда научились
управлять лиловым туманом, и из лиловых туч вышли первые
мертвяки... и первые деревни очутились на дне первых
треугольных озер... и возникли первые отряды подруг... А
слухачи остались, и осталась традиция, которую не уничтожали
просто потому, что они об этой традиции забыли.
Традиция бессмысленная, такая же бессмысленная, как весь этот
лес, как все эти искусственные чудовища и Города, из которых
идет разрушение, и эти жуткие бабы-амазонки, жрицы
партеногенеза, жестокие и самодовольные повелительницы вирусов,
повелительницы леса, разбухшие от парной воды... и эта
гигантская возня в джунглях, все эти великие Разрыхления и
Заболачивания, чудовищная в своей абсурдности и грандиозности
затея... Мысли текли свободно и даже как-то машинально, за этот
месяц они успели проложить себе привычные и постоянные русла, и
Кандид наперед знал, какие эмоции возникнут у него в следующую
секунду. У нас в деревне это называется "думать". Вот сейчас
возникнут сомнения... Я же ничего не видел. Я встретил трех
лесных колдуний. Но мало ли кого можно встретить в лесу. Я
видел гибель лукавой деревни, холм, похожий на фабрику живых
существ, адскую расправу с рукоедом... гибель, фабрика,
расправа... Это же мои слова, мои понятия. Даже для Навы гибель
-- это не гибель, а Одержание... Но я-то не знаю, что такое
Одержание. Мне это страшно, мне это отвратительно, и все это
просто потому, что мне это чуждо, и, может быть, надо говорить
не "жестокое и бессмысленное натравливание леса на людей", а
"планомерное, прекрасно организованное, четко продуманное
наступление нового на старое", "своевременно созревшего,
налившегося силой нового на загнившее, бесперспективное
старое..." Не извращение, а революция. Закономерность.
Закономерность, на которую я смотрю извне пристрастными глазами
чужака, не понимающего ничего и потому -- именно потому --
воображающего, что он понимает все и имеет право судить. Словно
маленький мальчик, который негодует на гадкого петуха, так
жестоко топчущего бедную курочку...
Он оглянулся на Слухача. Слухач с обычным своим обалделым
видом сидел в траве и вертел головой, вспоминая, где он и что
он. Живой радиоприемник. Значит, есть и живые
радиопередатчики... и живые механизмы, и живые машины -- да,
например, мертвяки... Ну почему, почему все это, так
великолепно придуманное, так великолепно организованное, не
вызывает у меня ни тени сочувствия -- только омерзение и
ненависть...
А что деревня потонула, так это же Одержание произошло, это ж всякий
и без
тебя знает, и при чем тут твои бабы -- непонятно..
Идея надвигающейся гибели просто не умещалась в их
головах. Гибель надвигалась слишком медленно и начала
надвигаться слишком давно. Наверное, дело было в том, что
гибель -- понятие, связанное с мгновенностью, сиюминутностью, с
какой-то катастрофой. А они не умели и не хотели обобщать, не
умели и не хотели думать о мире вне их деревни. Была деревня, и
был лес. Лес был сильнее, но лес ведь всегда был и
всегда будет сильнее. При чем здесь гибель? Какая еще
гибель? Это просто жизнь. Вот когда кого-нибудь деревом
придавливает -- это, конечно, гибель, но тут просто голову
нужно иметь на плечах и соображать, что к чему... Когда-нибудь
они спохватятся. Когда не останется больше женщин; когда болота
подойдут вплотную к домам; когда посреди улицы ударят подземные
источники и над крышами повиснет лиловый туман... А может быть,
и тогда они не спохватятся -- просто скажут: "Нельзя здесь
больше жить -- Одержание". И уйдут строить новую деревню...
На поле вдруг зашумели. Завизжали женщины. Много голосов
закричало хором:
-- Молчун! Эй, Молчун!
Колченог встрепенулся.
-- Никак мертвяки! -- сказал он, торопливо поднимаясь.--
Давай, Молчун, давай, не сиди, посмотреть хочу.
Кандид встал, вытащил из-за пазухи скальпель и зашагал к
окраине.
---