Re:дикая аномалия-2, Вурдалакис, евреи и чуть было уже не позабытый Выготский
>>Краткий конспект для себя. Возможно, кому-то пригодится. > Dimitris Vardoulakis’ >вообще говоря, для уразумения сути принципиально сингулярного и прорывного делезовского спинозизма (это фнудамент вСЕЙ новой философской парадигмы) достаточно конспектирования подборки из всего нескольких работ
ИЗ ЗАПИСОК Л.С. ВЫГОТСКОГО NB! Молнии Спинозовской мысли освещают… (название дано публикаторами по первым словам рукописи) Центр. Проблема всей психологии – свобода.
Интеллектуализм в теории интеллекта
Волюнтаризм в теории воли – объяснять из себя. Спиноза объяснил волю – Lewin. Спиноза не интеллектуалист. Аффект побеждается аффектом.
И основа не мышление – а вожделение. Но не сведены аффект – вождел. – мышл. – воля. Понятие и аффект и воля
“Свобода: аффект в понятии. Грандиозная картина развития личности: путь к свободе. Оживить спинозизм в Маркс[истской] психол[огии]. <...> ”.
Из записи “NB! О воле” (семейный архив): “Воля — это понятие, ставшее аффектом; волевой человек — это личность, определившая свои поступки и образ жизни из аффекта Я”.
Путь Выготского к “вершинному” объяснению аффекта и воли пролегал через марксизм, для развития которого он сделал много больше, чем иные патентованные диаматчики. источник Два фрагмента из записных книжек Л.С. Выготского // Вестник РГГУ. Серия “Психология”. 2006. № 1. [12] http://www.twirpx.com/file/604258/ http://www.tovievich.ru/book/23/304/1.htm
http://dob.1september.ru/articlef.php?ID=200500510 http://lib.uni-dubna.ru/search/files/psy_vigotsky3/1.pdf ... Игра непрерывно, на каждом шагу создает к ребенку требования действовать вопреки непосредственному импульсу, т.е. действовать по линии наибольшего сопротивления. Непосредственно хочется побежать — это совершенно ясно, но игровые правила велят мне остановиться. Почему же ребенок делает не то, что ему непосредственно хочется сейчас сделать? Потому что соблюдение правил во всей структуре игры сулит такое большое наслаждение от игры, которое больше, чем непосредственный импульс; иначе говоря, как заявляет один из исследователей, вспоминая слова Спинозы, «аффект может быть побежден только другим, более сильным аффектом». Таким образом, в игре создается положение, при котором возникает, как говорит Ноль, двойной аффективный план. Ребенок, например, плачет в игре, как пациент, но радуется, как играющий. Ребенок отказывается в игре от непосредственного импульса, координируя свое поведение, каждый свой поступок с игровыми правилами. Это блестяще описал Гросс. Его мысль заключается в том, что воля ребенка рождается и развивается из игры с правилами. В самом деле, ребенок в простой игре в колдуны, которую описывает Гросс, должен, чтобы не проиграть, убежать от колдуна; в то же время он должен помочь товарищу и его расколдовать. Когда до него дотронулся колдун, он должен остановиться. На каждом шагу ребенок приходит к конфликту между правилом игры и тем, что бы он сделал, если бы сейчас мог действовать непосредственно: в игре он действует наперекор тому, что ему сейчас хочется. Ноль показал, что наибольшая сила самоуправления у ребенка возникает в игре. Он достигал максимума воли у ребенка в смысле отказа от непосредственного влечения в игре — конфетами, которые дети не должны были есть по игровым правилам, потому что они изображали несъедобные вещи. Обычно ребенок испытывает подчинение правилу в отказе от того, что ему хочется, а здесь — подчинение правилу и отказ от действия по непосредственному импульсу есть путь к максимальному удовольствию.
Таким образом, существенным признаком игры является правило, ставшее аффектом. «Идея, ставшая аффектом, понятие, превратившееся в страсть» — прототип этого идеала Спинозы в игре, который есть царство произвольности и свободы. Выполнение правила является источником удовольствия. Правило побеждает, как сильнейший импульс (ср. Спиноза — аффект может быть побежден сильнейшим аффектом). Отсюда вытекает, что такое правило есть внутреннее правило, то есть правило внутреннего самоограничения, самоопределения, как говорит Пиаже, а не правило, которому ребенок подчиняется, как физическому закону. Короче говоря, игра дает ребенку новую форму желаний, т.е. учит его желать, соотнося желания к фиктивному «я», т.е. к роли в игре и ее правилу, поэтому в игре возможны высшие достижения ребенка, которые завтра станут его средним реальным уровнем, его моралью. Сейчас мы можем сказать о деятельности ребенка то же, что мы говорили о вещи. Так же, как существует дробь — вещь/смысл, существует и дробь — действие/смысл.
приложэниэ http://www.verigi.ru/?book=201&chapter=0 Глава шестая. Акоста и Спиноза http://www.verigi.ru/?book=201&chapter=29 В противовес богословской концепции этики, которая проповедует, будто генезис нравственности в боге, амстердамский философ считает, что мораль независима от религии и истоки ее запрограммированы в природе человека. Нравственная жизнь, по Спинозе, автономна, но не беспричинна, она зиждется на законах реального бытия, частицей которого является человек. Спиноза не идеализирует, а познает человека, его отношение к миру и к себе самому. Любое же человеческое отношение выступает в форме аффектов, или страстей, эмоционально окрашенных хотений. Влечением и хотением, желанием и волей — этим и жив человек, этим определяются его аффекты, страсти и поступки. Аффектов бесконечное множество, они обусловлены как воздействием внешней среды, так и психической организацией человека. Философ XVII в. классифицирует их в соответствии с традицией древнегреческой материалистической этики, сводя все аффекты к трем главным: желанию, удовольствию и неудовольствию.
Поскольку аффекты вызываются воздействием внешних вещей, постольку они выражают пассивное, страдательное состояние индивида. Может ли индивид от них когда-либо и как-нибудь полностью освободиться? Нет, никогда, отвечает Спиноза. Человек — часть природы, и его аффекты вытекают из той же необходимости и могущества природы, как и все остальное. Стало быть, они имеют известные причины, через которые могут быть поняты. Не отменены, а познаны. Осмысленные аффекты играют важную роль в нравственной жизни и поведении человека. Не осознав сущности аффектов, человек становится их рабом; познание генезиса и функции страстей ведет человека к разумной, нравственно чистой, свободной жизни. «...Истинное счастье и блаженство человека,— заявляет Спиноза,— состоит только в мудрости и познании истины...» 23
Спиноза стоял на позициях альтруизма. Укрощать аффекты, быть добродетельным, т. е. приноравливать свое поведение к законам разума, может каждый.
Уместно отметить, что умонастроение Спинозы и его нравственная жизнь соответствовали тому, что в развернутом виде содержалось в его философской системе. В одном из своих писем он заявил: «И свою жизнь я стараюсь проводить не в печали и воздыханиях, но в спокойствии, радости и веселье, поднимаясь с одной ступеньки на другую, более высокую» 24.
Акоста и Спиноза подчеркивали, что под спокойной и мирной жизнью они понимают человеческую жизнь, которая определяется не только кровообращением и другими функциями, свойственными всем животным, «но преимущественно разумом, истинной добродетелью и жизнью духа». Спиноза, как и Акоста, страстно защищал свободу личности и мысли, решительно выступал против тех форм правления, где граждан «ведут, как скот, лишь для того, чтобы они научились рабствовать...»
Если теории нравственности Акосты и Спинозы имеют общие корни, то практические моральные нормы их поведения во многом отличаются, ибо они два разных характера. Акоста, не выдержав натиска врагов, иногда сдавал свои идейные позиции. Спиноза же считал, что с безумцами и предателями не дискутируют, а с противниками спорят, решительно и аргументированно защищая свою систему взглядов. Примером высокой принципиальности Спинозы может служить его отношение к Ольденбургу, ученому секретарю Лондонского Королевского общества. Спиноза высоко ценил дружбу с ним. Ольденбург уговаривал его обнародовать свои философские труды, не обращая внимания на вопли и визг теологов. Но, после того как был опубликован «Богословско-политический трактат», Ольденбург резко изменил свое отношение к Спинозе. Узнав, что Спиноза собирается выпустить в свет «Этику», Ольденбург сильно заволновался. «Позвольте мне ввиду того расположения, которое Вы ко мне питаете,— писал он Спинозе 22 июля 1675 г.,— высказать Вам мой совет — не помешать туда ничего такого, что могло бы показаться в какой бы то ни было мере подрывающим религиозную добродетель...» 26
Спиноза мудро отклонил совет беспринципности и соглашательства. «...Я приношу,— пишет он Ольденбургу в сентябре 1675 г.,— глубокую благодарность за Ваше весьма дружеское предостережение, относительно которого я хотел бы получить более подробное объяснение, чтобы знать, каковы, по Вашему мнению, те учения, которые могли бы показаться подрывающими религиозную добродетель. Ибо я считаю,— подчеркивает Спиноза,—что все то, что представляется мне согласным с разумом, в высшей степени полезно для добродетели» 27
Спиноза в этом же письме рассказывает Ольденбургу поучительную историю о гонениях против «Этики» и ее автора, которые систематически ведутся теологами и мужами официальной науки. «В то время,— пишет Спиноза Ольденбургу,— когда пришло письмо Ваше от 22 июля, я был в Амстердаме, куда я отправился с намерением сдать в печать ту книгу («Этику». — М. Б.), о которой я Вам писал. Пока я был занят этим делом, распространился слух, что я уже печатаю какую-то книгу о боге и что в этой книге я пытаюсь доказать, что никакого бога не существует. Слух этот был многими принят с доверием. Это послужило поводом для некото- рых теологов (быть может, авторов этого слуха) обратиться с жалобой на меня к принцу* и городским властям. Кроме того, тупоголовые картезианцы, так как они считаются благожелательно настроенными по отношению ко мне, чтобы отвести от себя это подозрение, не переставали и не перестают повсюду поносить мои мнения и мои сочинения. Узнав все это... я решился отложить подготовлявшееся мною издание до тех пор, пока не выяснится, какой оборот примет все это дело... Однако положение, по-видимому, ухудшается со дня на день, и я все еще не решил, что предприму» 28.
Смысл печального рассказа о кознях, преследованиях, доносах и запретах совершенно ясен. Спиноза как бы говорит: господин Ольденбург, вот вам наглядный урок, как теологи и другие враги разума, совести и правды преследуют истину. А вы призываете меня, вашего друга, к тому, чтобы пресмыкаться перед богословами. Допустимо ли? Они беспощадно душат живую мысль и готовы коварнейшим образом уничтожить любого, кто творит подлинную науку и философию. А вы требуете от меня поступиться истиной, приукрасить религию и защитить тем самым злейших врагов науки. Мракобесы наступают. «Положение... ухудшается со дня на день», а мы, люди науки, должны, по-вашему, отмалчиваться? Нет, господин Ольденбург, никаких компромиссов с церковью, с богословами! Борьба, непримиримая борьба света против мрака, науки против религии, философии против, теологии! Свет и мрак взаимоисключают друг друга. Или — или. С кем вы, Ольденбург?
Ольденбург — консерватор мысли. Он, оказывается, никогда и не был подлинным естествоиспытателем. Потому он и советует Спинозе писать так, чтобы завоевать симпатии «рассудительных христиан», к числу которых он, несомненно, причислил и себя. Но не в характере Спинозы разыгрывать «обезьяну среди обезьян», как был вынужден поступать Уриэль Акоста. Образ этого борца-одиночки манил к себе молодого Спинозу. Ему близки внутренняя тревога и непокорность Акосты, его умение ставить тысячи вопросов прошлому и настоящему, его неуемность и пыл. Но уже в юности Спиноза знал, что никогда не пойдет по пути Уриэля. Никакого заигрывания с церковью! Смело и открыто до конца дней своих он будет искать правду жизни и всеми силами ее защищать.
