...Гвельфы против холизма. Почему метался Стенька?
Импортных мифов нам мало. Рождаются они (иногда "поновляются") и на родной почве. Плодовитый коммунистический автор С. Кара-Мурза
любит писать о несовместимости России и "Запада". Чтобы не ворошить его больших эссе в "Нашем современнике", возьмем пусть и не
новую (Правда, 16.1.96), зато краткую статью "Ловушки смыслов". От сжатия любимая мысль автора не пострадала. Цитирую: "парламент и
Советы ("Советы" тов. Кара-Мурза пишет с большой буквы) - два типа власти, лежащие на разных траекториях цивилизации, за ними тысячи
лет истории. За одним - римский сенат, борьба партий, гвельфы и гибеллины, тори и виги, дуализм западного мышления. За другим -
вече, соборы, сельские сходы, холизм (чувство единства бытия) Византии".
23 Радио "Свобода" 16 июня 1998 цитировало (не знаю, в ироническом или нейтральном контексте - я вклинился уже в конец передачи)
такую незаурядную мысль автора этой схемы, Дж. Биллингтона: "Русский после двух стаканов водки погружается в раздумья о том, что
значит быть русским". Читатель, ты встречал когда-нибудь такого русского?
Наш правдист отлично знает, что своими костюмными красивостями он ничего не объяснил, да это и мудрено было бы сделать, мудрено
доказать, что Россия и Европа несовместимы, как кислота и щелочь (С.Кара-Мурза - не только очеркист, но и химик). Зато работает
старый прием: читателя берут на испуг редкостными словами.
Что же ведет нас по особому пути? Ведет, оказывается, наша российская "соборность" (слово, скажу по секрету, не означающее ровно
ничего (24). Согласно всем красным авторам, "соборность" - это большой российский плюс, хотя рядовой читатель скорее почешет в
затылке и скажет: "И все-то у нас не как у людей". Успокойся, милый, все у нас так. Если спокойно обозреть (пользуясь пышным
словарем С. Кара-Мурзы) "траектории цивилизаций", непременно увидишь, что не было особой разницы между новгородским вече и
современным ему древнеисландским альтингом, а Земские Соборы допетровской Руси как две капли воды походили на французские
Генеральные Штаты, причём в обеих странах эти представительные органы схожим образом вытеснил абсолютизм.
24 Вот уж миф, так миф. Изобретатель слова, Алексей Хомяков (1804-1860), определил его как "совокупность мышлений, связанных
любовью". Позже слово прикладывали к таким расплывчатостям, как "внутренняя полнота", "свободное и органическое единство". Термин
употреблялся в том числе и видными философами, но сегодняшний пользователь в их дефиниции не лезет и обычно прячет за "соборностью"
некий "коллективистский дух" - и не какой-нибудь там, а хороший, нашенский. Слово широко используется в предложениях, смысл которых
неясен самим их авторам. В их среде сложилось правило: когда нечего сказать, говори "соборность".
Казалось бы, ну и что? Нынче свобода, пиши что хочешь - хоть про гвельфов с гибеллинами (приплел их С.Кара-Мурза, прямо скажем, по
недомыслию, ни в каких парламентах они сроду не заседали (25). И все же, среди старых и новых мифов - это один из самых вредоносных.
Он означает, что в России невозможна парламентская демократия, что нам не найти общего языка с внешним миром и что венец нашей
общественной эволюции - советы, этот убогий гибрид законодательной и исполнительной властей.
>...Гвельфы против холизма. Почему метался Стенька?
<В нашей литературе,- писал Наум Берковский,- последний объем всякого художественного образа - страна и народ, а здесь заключены
источники силы и свободы, здесь пути и выходы, неведомые одинокому оторванному явлению. Русский способ изображать всякое жизненное
явление "на миру", в общенародном кругу, "соборно" есть и способ наиболее поэтический> (Берковский Н.Я. Мировое значение русской
литературы. Л., 1975. С. 40).
С другой стороны, русское творчество ни в коей мере не замкнуто в своем национальном бытии: <Наша литература прониклась всем, что хранила в себе новая Европа,- и всемирной широтой жизни, и жаром личности и личной свободы, и
огромным размахом коллективности, который стал возможен в новой цивилизации, и пафосом полного и коренного переустройства
материального быта народов...
Наше своеобразие было в нашей универсальности, в нашем собирательном духе по отношению к мировой цивилизации… (В. Кожинов)
Что представляет собой русская, российская соборность. Если говорить о русской культуре об отображенной, выраженной в этой культуре жизни русского народа (к этому народу необходимо также отнести и русских классических писателей, так как сами они относят себя именно к русскому народу, а не к какому-нибудь еще) то можно увидеть, что соборность русской культуры вполне объективное, реально существующее явление, которое вполне закономерно, а не случайно, то есть продиктовано самими условиями жизни русского народа, что хорошо показал Л.В. Милов в статье “Особенности исторического процесса в России”. Таким образом само понятие “стихийный коммунизм” также возникло впоследствии не случайно, в отношении стихийного “коммунизма” в крестьянской деревне, в общине. Соответственно все эти формы (мир, сходки, совет и т.д.) не могли не получить своего развития и в советской России. То есть рассуждение о том, что в сов. России имелась только законодательно-исполнительная власть с административным ресурсом и без гражданской демократии западного буржуазного общества имеют ложное основание противоречащее закономерностям исторического развития конкретного общества.
Вообще собирательный дух русских писателей, художников, поэтов и т.д. являет собой процесс синтеза(“соборности”), процесс усвоения опыта Европы и европеской культуры вместе с усвоением собственной народной культуры, то есть наиболее важного и ценного что в ней выражено и представлено, в том числе для самого же народа. Сама русская культура во многом “собирательна”.
МУЖИК МАРЕЙ.(Ф.Достоевский)
Но все эти professions de fois я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, даже и не анекдот;
так, одно лишь далекое воспоминание, которое мне почему-то очень хочется рассказать именно здесь и теперь, в заключение
нашего трактата о народе. Мне было тогда всего лишь девять лет от роду... но нет, лучше я начну с того, когда мне было
двадцать девять лет от роду.
Был второй день светлого праздника. В воздухе было тепло, небо голубое, солнце высокое, "теплое", яркое, но в душе моей
было очень мрачно. Я скитался за казармами, смотрел, отсчитывая их, на пали крепкого острожного тына, но и считать мне их
не хотелось, хотя было в привычку. Другой уже день по острогу "шел праздник"; каторжных на работу не выводили, пьяных
было множество, ругательства, ссоры начинались поминутно во всех углах. Безобразные, гадкие песни, майданы
с картежной игрой под нарами, несколько уже избитых до полусмерти каторжных, за особое буйство, собственным судом
товарищей и прикрытых на нарах тулупами, пока оживут и очнутся; несколько раз уже обнажавшиеся ножи, - все это,
в два дня праздника, до болезни истерзало меня. Да и никогда не мог я вынести без отвращения пьяного народного разгула,
а тут, в этом месте, особенно. В эти дни даже начальство в острог не заглядывало, не делало обысков, не искало вина,
понимая, что надо же дать погулять, раз в год, даже и этим отверженцам и что иначе было бы хуже. Наконец в сердце моем
загорелась злоба. Мне встретился поляк М-цкий, из политических; он мрачно посмотрел на меня, глаза его сверкнули и губы
затряслись: "Je hais ces brigands!" - проскрежетал он мне вполголоса и прошел мимо. Я воротился в казарму, несмотря
на то, что четверть часа тому выбежал из нее как полоумный, когда шесть человек здоровых мужиков бросились, все разом,
на пьяного татарина Газина усмирять его и стали его бить; били они его нелепо, верблюда можно было убить такими побоями;
но знали, что этого Геркулеса трудно убить, а потому били без опаски. Теперь, воротясь, я приметил в конце казармы,
на нарах в углу, бесчувственного уже Газина почти без признаков жизни; он лежал прикрытый тулупом, и его все обходили
молча: хоть и твердо надеялись, что завтра к утру очнется, "но с таких побоев, не ровен час, пожалуй, что и помрет
человек". Я пробрался на свое место, против окна с железной решеткой, и лег навзничь, закинув руки за голову и закрыв
глаза. Я любил так лежать: к спящему не пристанут, а меж тем можно мечтать и думать. Но мне не мечталось; сердце
билось неспокойно, а в ушах звучали слова М-цкого: "Je hais ces brigands!" Впрочем, что же описывать впечатления; мне и теперь
иногда снится это время по ночам, и у меня нет снов мучительнее. Может быть, заметят и то, что до сегодня я почти
ни разу не заговаривал печатно о моей жизни в каторге; "Записки же из Мертвого дома" написал, пятнадцать лет назад,
от лица вымышленного, от преступника, будто бы убившего свою жену. Кстати прибавлю как подробность, что с тех
пор про меня очень многие думают и утверждают даже и теперь, что я сослан был за убийство жены моей.
Мало-помалу я и впрямь забылся и неприметно погрузился в воспоминания. Во все мои четыре года каторги я вспоминал
беспрерывно все мое прошедшее и, кажется, в воспоминаниях пережил всю мою прежнюю жизнь снова. Эти воспоминания
вставали сами, я редко вызывал их по своей воле. Начиналось с какой-нибудь точки, черты, иногда неприметной, и потом
мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал
новые черты уже давно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, в этом состояла вся забава моя. На
этот раз мне вдруг припомнилось почему-то одно незаметное мгновение из моего первого детства, когда мне было всего девять
лет от роду, - мгновенье, казалось бы, мною совершенно забытое; но я особенно любил тогда воспоминания из самого
первого моего детства. Мне припомнился август месяц в нашей деревне: день сухой я ясный, но несколько холодный и ветреный;
лето на исходе, и скоро надо ехать в Москву опять скучать всю зиму за французскими уроками, и мне так жалко покидать
деревню. Я прошел за гумна и, спустившись в овраг, поднялся в Лоск - так назывался у нас густой кустарник по ту сторону
оврага до самой рощи. И вот я забился гуще в кусты и слышу, как недалеко, шагах в тридцати, на поляне, одиноко пашет мужик.
Я знаю, что он пашет круто в гору и лошадь идет трудно, и до меня изредка долетает его окрик: "Ну-ну!" Я почти всех
наших мужиков знаю, но не знаю, который это теперь пашет, да мне и все равно, я весь погружен в мое дело, я тоже занят:
и выламываю себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек; хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против
березовых. Занимают меня тоже букашки и жучки, я их сбираю, есть очень нарядные; люблю я тоже маленьких, проворных,
красно-желтых ящериц, с черными пятнышками, но змеек боюсь. Впрочем, змейки попадаются гораздо реже ящериц. Грибов тут
мало; за грибами надо идти в березняк, и я собираюсь отправиться. И ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами
и дикими ягодами, с его букашками я птичками, ежиками белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших
листьев. И теперь даже, когда я пишу это, мне так и послышался запах нашего деревенского березняка: впечатления эти остаются
на всю жизнь. Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: "Волк бежит!" Я вскрикнул и вне себя от
испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика.
Это был наш мужик Марей. Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, - мужик лет пятидесяти, плотный, довольно
рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда почти не случалось мне заговорить
с ним. Он даже остановил кобыленку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху,
а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг.
- Волк бежит! - прокричал я, задыхаясь.
Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив.
- Где волк?
- Закричал... Кто-то закричал сейчас: "Волк бежит"...- пролепетал я.
- Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! - бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся
еще крепче уцепился за его зипун и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо
боясь и тревожась за меня.
- Ишь ведь испужался, ай-ай! - качал он головой. - Полно, родный. Ишь малец, ай!
Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.
- Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. - Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно
его поразило. Он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, выпачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ.
- Ишь ведь, ай, - улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, - господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!
Я понял наконец, что волка нет и что мне крик: "Волк бежит" - померещился. Крик был, впрочем, такой ясный и отчетливый,
но такие крики (не об одних волках) мне уже раз или два и прежде мерещились, и я знал про то. (Потом, с детством, эти
галлюцинации прошли.)
- Ну, я пойду, - сказал я, вопросительно и робко смотря на него.
- Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! - прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, - ну,
Христос с тобой, ну ступай, - и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые
десять шагов. Марей, пока я шел, все стоял с своей кобыленкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я
оглядывался. Мне, признаться, было немножко перед ним стыдно, что я так испугался, но шел я, все еще очень побаиваясь волка,
пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; тут испуг соскочил совсем, и вдруг откуда ни возьмись бросилась ко мне
наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж вполне ободрился и обернулся в последний раз к Марею; лица его я уже не
мог разглядеть ясно, почувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул
мне тоже и тронул кобыленку.
- Ну-ну! - послышался опять отдаленный окрик его, и кобыленка потянула опять свою соху.
Все это мне разом припомнилось, не знаю почему, но с удивительною точностью в подробностях. Я вдруг очнулся и присел
на нарах и, помню, еще застал на лице моем тихую улыбку воспоминания. С минуту еще я продолжал припоминать.
Я тогда, придя домой от Марея, никому не рассказал о моем "приключении". Да и какое это было приключение? Да и об
Марее я тогда очень скоро забыл. Встречаясь с ним потом изредка, я никогда даже с ним не заговаривал, не только про волка,
да и ни об чем, и вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней
черты. Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было
надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: "Ишь
ведь, испужался, малец!" И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью
прикоснулся к вздрагивавшим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось
как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою
любовью взглядом, а кто его заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я все же его барчонок; никто бы не узнал,
как он ласкал меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединенная,
в пустом поле, и только бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою,
почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского
мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря
про высокое образование народа нашего?
И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем
другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я пошел, вглядываясь
в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую
песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце. Встретил я в тот же вечер
еще раз и М-цкого. Несчастный! У него-то уж не могло быть воспоминаний ни об каких Мареях и никакого другого взгляда
на этих людей, кроме "Je hais ces brigands!" Нет, эти поляки вынесли тогда более нашего!