От	Сысой
К	Сысой
Дата	05.09.2002 19:54:19
Рубрики	История; Идеология; Семинар; Тексты;

Re: Из находок Сергея Палыча, ч.4

---

=============
(2)
=============
...
Именно тот же самый парадокс заставил в свое время В.Ленина разработать
тактику внесения "элемента сознательности" в "стихийное рабочее
движение" - для преодоления его "тред-юнионизма". Грамши же попытался
понять, что происходит, когда внести "элемент сознательности" не
удается, т.е. почему, несмотря на наличие всех видимых предпосылок для
организованной борьбы за лучшее будущее для всех, в крайнем случае
разворачивается лишь эпизодическая борьба за чье-то конкретное
улучшенное будущее. Концепция гегемонии и стала результатом этой
попытки*.

* Концепцию гегемонии не стоит путать с известной концепцией "диктатуры
пролетариата". За исключением терминологии, концепции не имеют ничего
общего.

Исходная посылка Грамши - традиционно марксистская: непосредственное
участие рабочего/крестьянина/бюрократа и т.п. в трудовом процессе может
дать ему только очень одностороннее представление о своей роли в нем.
Вместе с тем трудовой процесс - не единственный источник познаний. И
Грамши делает довольно неожиданный вывод - знание того же крестьянина,
допустим, о ходе макроэкономических реформ, добытое из других источников
"сознательности" (книги, радио и т.д.) с большим трудом "накладывается"
на его повседневные трудовые ритуалы. Иными словами, "внесенная"
сознательность с трудом приживается на новой "почве", а отсюда и
дилемма - как, стоя у станка или кульмана, идя за сохой, ощутить свой
"вклад в реструктуризацию экономики"? Итогом этой безуспешной попытки
соотнести "частное" и "всеобщее" является политический паралич, на базе
которого и возникает гегемония (18, с. 333) - явление, состоящее из двух
ключевых элементов:

1. Непроизвольного (spontaneous) согласия большинства населения с тем
направлением развития общества, которое осуществляет господствующая
группа и результатами которого она пользуется благодаря своему положению
в сфере производства.

2. Аппарата государственного насилия, который "законно" ограничивает
деятельность групп, уклоняющихся от выражения "согласия"; основной
задачей такого аппарата, однако, является преодоление кризиса в обществе
в случае отсутствия "непроизвольного" согласия со стороны населения
(см.: 18, с. 12).

Гегемония, таким образом, возникает в результате сочетания двух
политических тактик: господства силы, с одной стороны, и того, что
Грамши называет "интеллектуальным и моральным лидерством", - с другой
(18, с.57). Диктатура силы без интеллектуального лидерства, как и
лидерство без диктатуры, - обреченные на провал переходные режимы.
Однако если силовое господство является преимущественно прерогативой
власть имущих, то интеллектуальное лидерство, как правило, целиком
ограничивается рамками той или иной группы интеллигенции.

Примером того, как гегемония осуществляется на практике, может служить
следующее описание В.Новодворской, лидера "Демократического союза", ее
попыток расширить социальную базу диссидентского движения, внеся
"элемент сознательности" в замкнутые на своих интересах группы:

"В девятнадцать лет я считала, что народ восстать готов, он просто
правды не знает. А когда ему эту правду скажут, он удивится,
перепояшется, обуется и пойдет воевать за правое дело с автоматом
Калашникова. Все восстанут немедленно... И вот я обнаруживаю, что
человек прочитал Архипелаг, понравилось. Оруэлла прочитал - и 1984, и
Скотный хутор. И Зиновьева я ему скормила, и Авторханова прочитал, и
Аксенова Остров Крым и Ожог, и Хроник текущих событий не меньше двух
десятков. Я жду, когда же он попросит, чтобы я ему листовки дала
распространять, а он все не восстает, да не восстает, да еще и из партии
под названием КПСС не выходит, и читает это все после партсобраний, а
книги, говорит, да, говорит, несите еще, здорово... Я обнаружила, что
нет никакой зависимости между знанием истины и желанием пожертвовать во
имя этой истины жизнью" (33).

В отличие от Новодворской, мне кажется, что источник подобного
политического паралича - вовсе не в противопоставлении "истины" и
"жертвенности", и даже не в оппозиции "истины" и официальной "лжи".
Устойчивость гегемонии заключается в том, что очевидный антагонизм
(истина/ложь) не выступает в качестве угрозы сложившейся системе
отношений, а является встроенным в ее основание. Гегемония, иными
словами, оказывается оболочкой, скрепляющей структурные отношения между
элементами, но не влияющей на содержание этих элементов (34).

Несмотря на свою теоретическую привлекательность, концепция гегемонии,
тем не менее, оставила целый ряд вопросов без ответов. Базируясь на
традициях итальянской политической философии, заложенных Н. Макиавелли,
Б. Кроче, Г. Моска и др., Грамши нарисовал довольно подробную и
малоприглядную картину техники политического господства. Однако
"Тюремные тетради" практически лишены философско-методологического
обоснования и существования гегемонии, и интеллигенции как ее основного
действующего лица. (ну это автор х..ню загибает!каззлина - СП) Не совсем
понятной осталась суть отношения, возникающего между тремя
категориями, - объектом гегемонии ("массы"), субъектом гегемонии
("правящий класс") и агентом гегемонии ("интеллигенция"). Если гегемония
становится возможной в результате несовпадения "частного" и "всеобщего",
то в чем причина поисков этого "всеобщего"? С чем связано стремление
найти объяснение, лежащее за пределами непосредственного - но
собственного! - опыта? Наконец, почему неизбежно возникающее
несовпадение воспринимается не как свидетельство несовершенства мысли о
всеобщем, а как проявление недостаточности частного опыта?

Почти одновременно с Грамши Лукач в своей классической работе "История и
классовое сознание: исследования марксистской диалектики", написанной в
1918 - 1930 гг., попытался интерпретировать марксизм в контексте
гегелевской диалектики. Не вдаваясь в суть его аргументов по поводу
истории развития классового сознания в целом, я остановлюсь лишь на
одном из аспектов теоретической конструкции Лукача - на его концепции
"материализации" и "опосредованности" социальных отношений. На мой
взгляд, эта концепция позволяет лучше понять суть стратегической
позиции, занимаемой интеллигенцией в марксистской картине мира. Исходная
точка рассуждений Лукача - известный тезис Маркса о том, что товарный
фетишизм является господствующей формой социальных отношений в условиях
капитализма. То есть непосредственные отношения между людьми оказываются
материализованными в товарах, которые лишены "субъективных"
характеристик и имеют форму "абстрактных" категорий/объектов. Заработная
плата, например, выступая в качестве очевидно нейтральной формы,
призвана, тем не менее, определять место конкретного индивида в
существующей системе спроса на предлагаемую услугу со стороны других
индивидов. Именно это отношение и формирует суть заработной платы,
являющейся - в конечном итоге - индикатором положения индивида в системе
социальных иерархий. Сходную функцию выполняют и более абстрактные
фетиши (будь то "всеобщая приватизация" или "пятилетний план"), а
разница в семантике не должна скрывать основного предназначения
категорий - заместить, трансформировать и в итоге мистифицировать
характер обмена людьми части их труда на необходимые для удовлетворения
их потребностей товары.

Всеобщий характер обмена труда на товары, по Лукачу, однако, имеет одну
специфическую особенность - отражение этого процесса в сознании людей
принимает разные формы, другими словами, социальные отношения
кодифицируются в формах и при помощи способов, так или иначе связанных с
местоположением людей в сложившейся системе производства и
распределения. Как писал Лукач:

"Объективная реальность социального бытия в своей данности (in its
immediacy) одинакова и для пролетариата, и для буржуазии. Это, однако,
не исключает наличия специфических категорий, при помощи которых оба
класса возвышают непосредственно доступную им реальность до уровня
сознания (35, с. 150).

Таким образом, отношения, овеществленные - материализованные - в товарах
и опосредованные в категориях, начинают выступать как абстрактные,
всеобщие и, вместе с тем, как реально существующие. "Реализация"
программы приватизации, как и "колебание" индекса Доу Джонса на
Уолл-стрит стали возможными именно в силу скрывающихся за ними
отношений. Соответственно, и "борьба интересов" разворачивается не
столько собственно в сфере непосредственных производственных отношений,
сколько в сфере материализованных представлений или, говоря прямо, в
сфере идеологии. Как замечает Лукач,

"В момент своего столкновения с объективной реальностью индивид
оказывается лицом к лицу с комлексом уже завершенных и неизменяемых
объектов, дающих ему право выбора между двумя типами субъективных
реакций - признанием существования этих объектов или их отрицанием" (35,
с. 193).

Реакций, опять-таки обретающих свою форму при помощи уже готовых
категорий опосредования.

Своей кульминации процесс опосредования достигает в создании
эпистемологии (35, с. 155) - то есть такой интеллектуальной структуры,
благодаря существованию которой становится возможным дальнейшее
познание. Например, классические либеральные рассуждения о неизбежности
"свободного рынка" имеют смысл до той поры, пока не подвергается
сомнению исходная посылка либеральной эпистемологии - идея о "свободной"
и "автономной" природе человека, возникшая, в свою очередь, в качестве
опосредованной реакции на европейский абсолютизм. Именно в области
эпистемологических конфликтов и проявляется наиболее четко зависимость
идеологических позиций интеллигенции от интересов господствующей группы,
а также ее, интеллигенции, ключевая роль в осуществлении того, что
Шантал Муф и Эрнесто Лакло называют "гегемонистскими практиками" (34, с.
170).

Подробнее о эпистемологических конфликтах как форме "классовой борьбы в
сфере теории", по определению Этьена Балибара (36), и пойдет речь в
заключительной статье о концепциях интеллигенции. В рамках же данного
материала необходимо подчеркнуть лишь ту значимость, которую придавали
анализу гегемонистских практик и структур марксисты разных поколений -
от Грамши и Лукача до Альтюссера и Бурдье. Используя разные термины, все
они, тем не менее, подчеркивали, что главным является смещение в область
"идеологии" (Альтюссер), "эпистемологии" (Лукач) или "гносеологического
порядка" (Бурдье) того, что марксисты более ранней эпохи именовали
"классовой борьбой". Как раз в борьбе за установление нового принципа
символического структурирования мира, новой системы "репрезентаций" и
"категорий опосредования" и проявляют себя интересы новых групп, именно
в этой борьбе и выражает себя очередное поколение "органической"
интеллигенции. В заключение приведу лишь один пример того, как это
происходит в России.

Формирование обновленной посткоммунистической политической элиты,
например, с неизбежностью поставило вопрос о формировании
соответствующего языка этой элиты, отличающегося, условно говоря, как от
"диссидентствующего" языка Новодворской, так и от языка "дефицита и
грязных пивных" Ципко. Один из создателей данного "новояза", определив
свою роль как "концептуальной элиты", замечает:

"За антиобщественный характер прошедшей перестройки ответственны те,
кого можно назвать "концептуальной элитой": те, кого мы именуем
"гуманитарными технологами" и к которым причисляем и себя... Именно
гуманитарно-техническое сообщество породило убогие парадигмы, которыми
пользовались конфликтующие стороны во время перестройки и
постперестройки. И комплекс вины за происшедшее со Страной толкает
многих гуманитарных технологов на создание конфронтационных сценариев
для истеблишмента, заставляет их вовлекать общество в поиски новых
виноватых, ...в придумывание новых и новых заговоров, предательств и
предателей... Именно мы должны отремонтировать парадигматические
конструкции... Долг и предназначение концептуальных элит - заставить
политические, экономические, хозяйственные элиты в критические моменты
истории следовать должным и необходимым парадигмам" (37).
---------------------------------

---

От	Pout
К	Сысой (05.09.2002 19:54:19)
Дата	09.09.2002 07:37:04

к понятию гегемонии у Грамши(ч.4.1)

---

Сысой сообщил в новостях следующее:68499@kmf...
> =============
> (2)
> =============
> ...
> Именно тот же самый парадокс заставил в свое время В.Ленина
разработать
> тактику внесения "элемента сознательности" в "стихийное рабочее
> движение" - для преодоления его "тред-юнионизма". Грамши же попытался
> понять, что происходит, когда внести "элемент сознательности" не
> удается, т.е. почему, несмотря на наличие всех видимых предпосылок для
> организованной борьбы за лучшее будущее для всех, в крайнем случае
> разворачивается лишь эпизодическая борьба за чье-то конкретное
> улучшенное будущее. Концепция гегемонии и стала результатом этой
> попытки*.
>
> * Концепцию гегемонии не стоит путать с известной концепцией
"диктатуры > пролетариата". За исключением терминологии, концепции не
имеют ничего
> общего.
>
> Исходная посылка Грамши - традиционно марксистская: непосредственное
> участие рабочего/крестьянина/бюрократа и т.п. в трудовом процессе
может
> дать ему только очень одностороннее представление о своей роли в нем.
> Вместе с тем трудовой процесс - не единственный источник познаний. И
> Грамши делает довольно неожиданный вывод - знание того же крестьянина,
> допустим, о ходе макроэкономических реформ, добытое из других
источников
> "сознательности" (книги, радио и т.д.) с большим трудом
"накладывается"
> на его повседневные трудовые ритуалы. Иными словами, "внесенная"
> сознательность с трудом приживается на новой "почве", а отсюда и
> дилемма - как, стоя у станка или кульмана, идя за сохой, ощутить свой
> "вклад в реструктуризацию экономики"? Итогом этой безуспешной попытки
> соотнести "частное" и "всеобщее" является политический паралич, на
базе
> которого и возникает гегемония (18, с. 333) - явление, состоящее из
двух > ключевых элементов:
>
> 1. Непроизвольного (spontaneous) согласия большинства населения с тем
> направлением развития общества, которое осуществляет господствующая
> группа и результатами которого она пользуется благодаря своему
положению > в сфере производства.
>
> 2. Аппарата государственного насилия, который "законно" ограничивает
> деятельность групп, уклоняющихся от выражения "согласия"; основной
> задачей такого аппарата, однако, является преодоление кризиса в
обществе
> в случае отсутствия "непроизвольного" согласия со стороны населения
> (см.: 18, с. 12).
>
> Гегемония, таким образом, возникает в результате сочетания двух
> политических тактик: господства силы, с одной стороны, и того, что
> Грамши называет "интеллектуальным и моральным лидерством", - с другой
> (18, с.57). Диктатура силы без интеллектуального лидерства, как и
> лидерство без диктатуры, - обреченные на провал переходные режимы.
> Однако если силовое господство является преимущественно прерогативой
> власть имущих, то интеллектуальное лидерство, как правило, целиком
> ограничивается рамками той или иной группы интеллигенции.
>
===============

Узловое понятие в концепции Грамши. До сих пор находится на переднем
крае исследований и практического применения(см."Обездоленные в СССР"
СГКМ о "творческом"применении ее "против СССР").
http://212.188.13.163:2009/nvz/forum/0/co/68762.htm
В этой, выше цитировавшейся статье из ж-ла "ПОЛИС" -пример его
использования у Новодворской. В тексте статьи упомянута
геополитика. Имеется прецедент применения понятия "гегемонии" в
системном подходе.
"Мир-системный подход", один из лучших современных -"история
есть борьба гегемонов, борьбы за гегемонию". Наконец,еще один свежий
образец-
попытка утилизации гоамшианства для борьбы за культурную гегемонию
французскими "Новыми правыми"-
http://212.188.13.163:2009/nvz/forum/0/co/68761.htm



ниже повтор моего короткого постинга про гегемонию
---------
ГЕГЕМОНИЯ Грамши взял "гегемонию" у большевиков (у тех
государственная модель - диктатура пролетариата и при ней класс-гегемон)
и развил его в полемике с практиками, ее осуществлявшими. Гегемония -
система взаимоотношений политических и классовых сил, в к-ром
политруководство
выражается не просто в господстве (ит."dominio")
над"ведомыми"-управляемыми группами, а в способности увлечь их за собой,
опираясь на добровольное
признание ими своего духовного авторитета, на их согласие
(ит."соnsenso").
Важный смысл этого слова включает оттенок встречной активности,
а не просто пассивного "приятия". Это и не только "согласие есть продукт
при
полном непротивлении сторон . - Учитесь, Киса". Недаром
потребовалось ввести новое русское слово -"консенсус" для
указания совместной процедуры согласования взаимоприемлемого решения.
Спор насчет такого толкования "преемлемости" может быть возобновлен.
Именно
таким образом понятый момент консенсуса позволяет сделать ряд выводов.
Проявляется он на"молекулярном" уровне, рассредоточенно. Метафоры
поначалу
такие-"направляемое воздействие не имеет четкой формы, оно происходит
посредством множества духовных связей и лишь в решающие моменты
становится непосредственным руководством." Укрепление воздействия
происходит
расширением сферы влияния и добровольно признаваемого авторитета,, а не
репрессиями и исполнением команд, как при диктатуре.
Категория гегемонии по Грамши применима и для анализа истории
общества, его культуры, сферы геополитики. Сам он работал прежде всего
на итальянском материале
для своей национально-культурной традиции и зная ее изнутри фибрами(это
следует учесть при возможных"переносах").
Функция принуждения сужается по мере развития навыков
самоуправления,
разветвления и многослойности структуры общества. Фактически
спонтаннная (или лучше сказать - самочинная, что указывает на инициацию
действий) инициатива граждан и групп имеет"государственное"значение,
хотя и не исходит от политических функционеров. В пределе участие
гражданина в
жизни государства становится спонтанным. .
При плоском пересказе и лобовом переносе на "наш" вариант многое
кажется очень знакомым - по-ленински - "государство отмирает" под
чутким руководством - именно "воспитательном ",вглубь и насквозь,
правящей
партии. Черт его знает, может если б ИКП пришла к власти, генсек
тов.Грамши получил
бы свою "утопию у власти" и занялся все той же
"руководящей и направляющей"работой по строительству
национально-культурной версии коммунизма? ИКП
проиграла фашистам. Грамши посадили на 20лет и сгноили в тюрьме. Там
вместо практики он вынужденно паял теорию, которая оказалась всесторонне
работоспособной после краха коммунизма. "Излучение престижа" его самого
до сих пор велико, и
положительно расценивает его деятельность больше 60%итальянцев(особенно
рабочих, студентов), что в несколько раз превышает электорат собственно
нынешних"левых".

Гегемония - динамическая категория. Она может быть полной, частичной
, она возникает, развивается, рушится. Через нее в анализ государства
вводятся другие основные понятия, в том числе - демократия. Требование
выборности
должностных лиц - проявление народного суверенитета и противостоит
стремлению господствующего класса и аппарата замкнуться в
неподконторльную касту. Демократиия существует в системе с чертами
гегемонии
социальнойгруппы в той мере, в какой правовое и экономическое состояние
общества способствует "молекулярным" переходам между "ведущей" и
ведомыми группами. Буржуазия - первый класс, который способен
осуществить"полную"гегемонию,
В истории Италии (как и в России) либеральная буржуазия не раз
оказывалась неспособной осуществить свою гегемонию, демонстрировала свою
несостоятельность. Грамши говорит об ответственности класса,
пренебрегшего своими обязанностями гегемона. Пренебрежение народной
инициативой,
самочинными движениями масс дорого обошлось и буржуазии, и самой стране.
Особенно фатальна сказалась непрпочность либерального государства в
период мировой войны.Настоящие политпартии, котрые были бы
организациями,
выступающими от лица однородных социальных блоков, не образрвались.
Поневоле такая система становилась тем, что обозначается как "диктатура
без
гегемонии", не опираюшейся на широкое "согласие"масс. Брешь в такой
несовершенной политсистеме заполнил фашизм, который впервые в истории
выработал формы организации ранее раздробленного и инертого класса
мелких собственников. Активизация долго ( в том числе принудительно)
остававшимися неподвижными масс

>
=======

---

От	Pout
К	Pout (09.09.2002 07:37:04)
Дата	10.09.2002 11:32:20

"История - борьба за гегемонию"(ч.4.2)

---

Pout сообщил в новостях следующее:68785@kmf...
> >
> > Гегемония, таким образом, возникает в результате сочетания двух
> > политических тактик: господства силы, с одной стороны, и того, что
> > Грамши называет "интеллектуальным и моральным лидерством", - с
другой
> > (18, с.57). Диктатура силы без интеллектуального лидерства, как и
> > лидерство без диктатуры, - обреченные на провал переходные режимы.
> >
> ===============
Дж.Лестер верно пишет

"Что можно считать главным наследием Грамши? Несомненно, _наиболее
актуальная часть его наследия должна заключаться в реконфигурации
понятия гегемонии и природы гегемонистской борьбы_, "

"История есть борьба гегемонов, борьбы за гегемонию"


.> Имеется прецедент применения понятия "гегемонии" в
> системном подходе.
> "Мир-системный подход", один из лучших современных -"история
> есть борьба гегемонов, борьбы за гегемонию". >


Введением в этот подход может служить отличная статья Кустарева
из"Знание-сила" за 1996г.
Кустарев (это псевдоним) - автор целого цикла хороших статей по набору
"близких нам персональий". Про "Русские штудии Вебера". "Каким будет
новый социальный проект"(про книгу Форрестье и др. ),про книгу
Зиновьева"Запад", про"Черную книгу коммунизма" Эти статьи _есть в нашем
архиве_.
Статьи про "мировую борьбу за гегемонию" имею на руках,но не
вэлектронном виде.
Заменой этой вводной статьи по теме является работа Григория
Завалько(из"Альтернатив"за 1997г).Акценты в ней расставлены иначе,и
центральное понятие несколько смещено их фокуса. Тем не менее
представление о "схеме" работа дает

=============
МИРОВОЙ КАПИТАЛИЗМ ГЛАЗАМИ И.ВАЛЛЕРСТАЙНА


Григорий Завалько


Американский историк экономики Иммануэль Валлерстайн (Уоллерстайн) (р.
1930) - один из основателей (наряду с крупнейшим представителем
французской исторической школы "Анналов" Фернаном Броделем (1902-1985))
мир-системного подхода, весьма влиятельного направления современного
западного обществоведения. Книга Валлерстайна "Современный мир-система.
Т. 1. Капиталистическое земледелие и возникновение европейского
мира-экономики в шестнадцатом веке", вышедшая в I974 г. и удостоенная
премии Питирима Сорокина как лучшая социологическая работа года,
вызвала большой интерес среди историков и социологов США и Западной
Европы (1).

В настоящее время И. Валлерстайн - президент Международной
социслогической ассоциации, директор Центра Фернана Броделя по изучению
экономик, исторических систем и цивилизаций при Университете штата
Нью-Йорк (г. Бингемптон). Центр с 1977 года издаёт журнал "Ревью"
" Review"). Работы И.Валлерстайна и большинства других мир-системников
на русский язык практически не переводились (исключение составляют
переведённые в последние годы книги Броделя). Отечественная литература
по мир-системному подходу также крайне скудна (2).

Главной особенностью мир-системного подхода является выделение единиц
больших, чем отдельное общество, что роднит его с "цивилизационным
подходом". Но в основу выделения этих образований мир-системники (по
крайней мере на начальных этапах развития этого подхода) клали не
культуру, а экономику, что сближало их с материалистическим пониманием
истории (3).

Впервые термин "мир-экономика" (l'economie-monde) был употреблён
Ф.Броделем, но целостная концепция мир-системного анализа (МСА) была
разработана не им, а И.Валлерстайном.

Настоящая статья имеет целью дать читателю представление о взглядах
И.Валлерстайна на капитализм - как на историю, так и на его современное
состояние и вероятную судьбу. При этом особое внимание уделено спорным
и, следовательно, дающим материал для размышлений и дискуссий положениям
концепции И.Валлерстайна - его взглядам на 1) возникновение капитализма,
2) сущность "реального социализма" и 3) будущее человечества.

_____________________

Завалько Григорий - к.ф.н., ст. преподаватель кафедры философии
Московского архитектурного института

Мир-системный подход возник в немалой степени как реакция на
неспособность популярных на Западе в 1950-е годы теорий "модернизации"
(У.Ростоу и др.) решить проблемы современного мира, в первую очередь -
разницы в уровне развития между "первым" и "третьим" мирами.

Развитые капиталистические государства ("первый мир"), с одной стороны,
и страны "третьего мира", с другой, существуют одновременно, но очень
различны между собой. Как они соотносятся? "Теории модернизации"
утверждали: как две стадии развития. "Традиционные общества" третьего
мира должны пойти по западному пути и превратиться в "современные
общества". "В целом создавался образ скачка или вознесения развивающихся
стран из своей первозданности в новый мир. Имелось в виду не частичное
обновление, осовременивание, одним словом, усовершенствование, как
следует из русского значения слова " ", а коренные преобразования в духе
английского модернизация (или французского) значения этого слова,
наступление Нового времени (modern times), вступление в Современность"
(4). Соответственно, слаборазвитость считалась следствием простого
отставания одних стран от других. Модернизация должна была покончить с
отставанием и, следовательно, со слаборазвитостью.

Но, как выяснилось уже в следующее десятилетие, не покончила.
Политической независимости, достигнутой большинством стран "третьего
мира" в 1950-60-е годы, оказалось недостаточно для избавления от
экономической зависимости, а попытки "догнать" развитые развитые
капиталистические страны путём "модернизации", как правило, были
неудачны. Попыткой объяснения этой ситуации стали концепции "зависимого
развития", оказавшиеся как бы оборотной стороной "теорий модернизации".
Их авторы - латиноамериканские экономисты Р.Пребиш, Ф.Кардозо, Т. Дос
Сантос и другие. Ими было введено понятие "зависимого" или
"периферийного" капитализма, принципиально отличного от капитализма
центра и неспособного к самостоятельному развитию.

В целом, концепции "модернизации" и "зависимого развития" отражают,
каждая со своей стороны, противоречивое положение слаборазвитых стран,
входящих в капиталистическую систему. Они вынуждены переходить от
докапиталистических форм к капитализму ("модернизироваться"), но сам
этот капитализм приобретает в них черты, не свойственные капитализму
развитых стран ("зависимое развитие"). Ни задержаться на
докапиталистической стадии, ни догнать Запад они не могут. При этом,
несомненно, концепции "зависимого развития" отражают реальность более
адекватно.

Концепции зависимости были исходным пунктом для мир-системного подхода в
том его варианте, который был создан И. Валлерстайном.

Единственной социальной реальностью И. Валлерстайн считает "социальные
системы", которые подразделяются им на мини-системы и миры-системы. В
свою очередь, миры-системы делятся на миры-империи и миры-экономики. Три
основных вида социальных систем основаны на трех различных способах
произ-водства (mode of production).

Мини-системы - относительно небольшие, высоко автономные еди-ницы с
четким внутренним разделением труда и единой культурой. Они не входят в
какие-либо системы более высокого уровня и не платят регулярной дани.
Основаны мини-системы на способе производства, который И. Валлерстайн
называет реципрокально-линиджным (reciprocal-lineage). Будучи
единственными в эпоху охоты и собирательства, мини-системы впоследствии
сосуществовали с мирами-системами затем были вытеснены ими и к
настоя-щему времени исчезли. Мини-системы Валлерстайна не интересуют.
Все его внимание отдано мирам - системам.

"Мир-система - социальная система, имеющая границы, структуру, правила
легитимации и согласованность (соherence)" (5). Это - организм, чья
жизнь определяется конфликтующими силами; организм, имеющий жизненное
пространство (life-span), сверх которого его характеристики меняются в
одном отношении и не меняются в другом. Критерий мира-системы -
самодостаточность (self-contained) его существования. "Мир - система" -
не "мировая система", а "система", являющаяся "миром".
Самодоста-точность - теоретический абсолют (как вакуум), не существующий
в реальности, но делающий измеримыми явления реальности.

Наиболее устойчивые миры-системы - "миры-империи" (Китай, Рим и т. д)
Способ производства, явпяющийся их основой, -
редистрибутивно-даннический (redistributive-tributary) или просто
даннический (tributary).

"Лейтмотив (key-note) этого способа производства - полити-ческое
единство экономики, которое существует не только при наличии
относительно высокой административной централизации ("имперская"
форма), но и при ее отсутствии ("феодальная" форма)" (6).

Практически И. Валлерстайн в первом случае имеет в виду способ
производства, который обычно называют "азиатским" (более верным
представляется термин "политарный", предложенный Ю.И.Семёновым (7)), во
втором - феодальный. Но в теоретическом плане, никаких способов
производства, кроме изобретенных им самим, И. Валлерстайн не приз-нает.
Сами по себе миры-империи И. Валлерстайн также не рассматривает.

Наряду с мирами-империями возникают иные миры-системы - миры-экономики.

Мир-экономика - это система, принципиально отличная и от мини-системы,
и от мира-империи. В мире-экономике нет социальных ограничений для
развития производства, что становится возможным, по Валлерстайну, при
освобождении экономики из-под диктата поли-тической власти. Такой
диктат - сущность мира-империи. Его упразд-нение это победа нового
"способа производства" - капиталистического.

Непроч-ные миры-экономики прошлого быстро гибли, трансформируясь в
миры-империи. Такова судьба миров-экономик Китая, Персии, Рима и других.
Они также находятся вне поля зрения И. Валлерстайна - он исследует один
и только один мир-систему: современный мир-систему (СМС), он же -
капиталистический мир-экономика (КМЭ), единственный из миров-экономик,
не только выживший, но и победивший осталь-ные социальные системы,
"втянув" их в себя (8).

Возникновение КМЭ относится к XVI веку. Капиталистический мир-экономика
базируется на обширном (extensive) разделении труда (в меньшей степени
обусловленном географически, в большей - социально). Его составные
части - ядро, полупериферия и периферия.

В разработке проблем отношения центра и периферии Валлерстайн следует за
сторонниками концепции "зависимого развития".

Ядро в результате неэквивалентного обмена выигрывает (развитые
капиталистические страны), периферия - проигрывает ("третий мир"),
полупериферия занимает промежуточное положение (например, Россия). В
ядре существует мировой лидер - гегемон. В роли гегемона выступали в
XVII-XVIII веках - Голландия, в XIX веке - Великобритания, в XX веке -
США. Вокруг КМЭ находились другие миры-системы - внешние арены - которые
были им впоследствии поглощены. Население КМЭ составляют "статусные
группы" и "классы". "Классами" Валлерстайн называет "статусные группы",
осознающие свои интересы и борющиеся за них. "Классов" может быть не
более двух.

Такова, в самом кратком изложении, методология И. Валлерстайна. При
исследовании проблем КМЭ она оказалась весьма плодотворна. Несомненным
достижением является изучение горизонтальных связей внутри
мира-экономики. Но несомненной проблемой для мир-системного подхода
оказалось соотношение мира-экономики и отдельных обществ.

Существование отдельных обществ (Валлерстайн называет их "национальными
государствами") считается вторичным, производным от существования
социальных систем. По мнению Валлерстайна, не социально-исторические
организмы объединяются в системы, а, напротив, системы порождают
социально-исторические организмы. Несомненно, этот взгляд связан с тем,
что главный предмет исследований Валлерстайна - современность. Именно
для современности характерно весьма сильное обратное влияние
межгосударственной системы на составляющие её национальные государства;
Валлерстайн перенёс эту ситуацию на прошлое, когда подобное влияние было
значительно слабее.

Несмотря на то, что Валлерстайн выделяет разные типы социальных систем и
разные способы производства, стадиальная типология у него отсутствует -
он не считает, как можно было бы предположить, что человечество
развивается от стадии мини-систем к стадии миров-систем. Валлерстайн
отрицает понятия "прогресс" и "развитие", видя в истории только
изменения, не имеющие никакой направленности.

Это заметно при объясне-нии им причин появления КМЭ в Европе,
одновременно являвшимся объяснением причин невозникновения КМЭ в других
местах и в другие времена.

Казалось бы, возникновение капитализма неразрывно связано с
возникновением буржуазии из средневекового бюргерства, со спе-цификой
европейского города и т.д . И. Валлерстайн с этим не согласен. Это, по
его мнению, не более, чем "миф XIX века", не объясняющий ни отставания
одних стран от других, ни способов ликвидации этого отставания. Корень
мифа он видит в признании существования двух пар антагонистических
социальных групп (буржуазия - пролетариат, земельная аристократия -
крестьянство), из которых первая пара принадлежит капитализму, вторая -
унаследована от прошлого. Вместо "мифа XIX века" им предлагается "Сказка
Нашего Времени", сюжет которой сводится к утверждению, что феодалы
превратились в капиталистов, а не были ими побеждены.

Не совсем понятно, что означают в данном контексте слова "миф" и
"сказка". Если Валлерстайн (в духе П. Фейерабенда) хочет ска-зать, что
между наукой и мифом нет разницы, то чем тогда плох старый миф и хорош
новый? Возможно, правда, что мы имеем дело с шуткой автора, вернее - с
эпатажем. Возможно также, что на эти термины вообще не следует обращать
внимания.

Но эта гипотеза также не объясняет, почему одни феодалы превратились в
буржуа, а другие - нет. Тем более уязвима "сказка" Валлерстайна для
объяснения невозникновения КМЭ в Азии. (А такое объяснение Валлерстайну
необходимо было представить - ведь для него нет принципиальной разницы
между европейским феодализмом и другими "мирами-империями": всюду
существуют "протокапиталистические элементы" и имеет место их
"блокирование" политической властью, следовательно, капиталистичесий
мир-экономика в принципе может возникнуть где угодно и когда угодно,
необходимо лишь благоприятное стечение обстоятельств. Валлерстайн
доказывает, что такое стечение обстоятельств имело место в Европе
XIV-XVI веков, но не доказывает, что оно не имело место в Азии, Африке,
доколумбовой Америке в любое другое время.)

Представляется, что Валлерстайн, увидев (на конкретном материале)
тенденцию "встраивания" европейской знати в капита-листический рынок,
дал этой тенденции неверное истолкование. Власть дворянства на периферии
связана властью буржуазии в ядре. Существование КМЭ для Валлерстайна
первично по отношению к существованию отдельных обществ. Получается, что
дворянство и буржуазия составляют единое целое. Таким образом,
Валлерстайн оказался заложником своей теоре-тической схемы. Возможно,
свою роль сыграли и его политические убеждения, в рамках которых
допустимо рассматривать исторический процесс как направляемый злой волей
господствую-щего класса - наиболее обычным для Валлерстайна является
"одноклассовое" состояние мира-системы, при котором свои интересы
осознаёт только господствующий класс, а остальные слои общества остаются
"статусными группами".

Валлерстайн, исходя из представлений о тождестве дворянства и буржуазии,
отрицает факт буржуазных революций. Так, в III томе "Современного
мира-системы", дойдя до Великой Французской революции, он отказывается
видеть в ней социальную революцию, произошедшую во Франции. Валлерстайн
заявляет следующее: "Французская революция не отмечена ни базисными
экономическими, ни базисными политическими трансформациями. Французская
революция, в терминах капиталистического мира-экономики, это момент,
когда идеологическая суперструктура догнала экономический базис" (9). То
есть это не социальная революция, а мировоззренческий сдвиг, притом
происшедший не во Франции, а в мире-экономике в целом.
Антиаристократические лозунги Французской революции для него -
гигантское отвлечение внимания (diversion), "шутка и игры" (fun and
games), предпринятое "аристократией-буржуазией" для одурачивания
крестьян и санкюлотов. На мой взгляд, в данном вопросе Валлерстайн
занимается откровенным мифотворчеством.

Коротко обрисую эволюцию КМЭ с XVII века до наших дней. Основных
направлений здесь было два - территориальное расширение, означавшее
периферизацию подчиняемых внешних арен, и борьба за гегемонию в ядре.
Оба процесса протекали в соответствии с эко-номическими циклами - за
периодом экспансии (А-фаза) следовал период застоя (Б-фаза). Периоды
расширения КМЭ - 1620-1660 гг.,1750-1815 гг.,1880-1900 гг.

И.Валлерстайн и Т.К..Хопкинс в статье "Капитализм и включение новых зон
в мир-экономику" дают следующую картину расширения КМЭ.

В XVI веке в его состав входит большая часть Европы (кроме России и
Турции) и Иберийская ( испанская и португальская) Америка.

В XVII веке включаются Северная Америка и Карибы.

В XVIII веке - Россия, Турция, Индия, побережье Западной Африки.

Во второй половине XIX века - остальная Азия, Африка и Океания.

В первую очередь включаются географически близкие и политически слабые
арены, такие, как Восточная Европа. Отдалённые, но слабые Америка и
Карибы включаются быстрее, чем близкая, но сильная Османская империя.
Ещё более сильная Россия включается в качестве полупериферии, а не
периферии.

Включение идёт постепенно, по мере того, как ядро КМЭ становится
сильнее. Морская техника европейцев уже в XVI веке обеспечивала
превосходство в Индийском океане, а сухопутная - только в XVIII веке
позволила завоевать Индию. Включение означало, во-первых,
переориентацию производства для работы на мировой рынок (развитие
горнодобывающей промышленности и плантационного сельского хозяйства) и,
во-вторых, политические изменения. Государственные структуры, "классы" и
статусные группы унифицировались в соответствии со стандартами КМЭ.
Государство (там, где оно сохранялось) изменялось таким образом,что его
структуры функционировали теперь "как члены межгосударственной системы
и под её руководством" (10), теряя часть суверенитета.

Время политической и экономической трансформации каждой новой зоны
составляло 50-75лет.

Включение новых зон в мир-экономику, пишет Валлерстайн в III томе
"Современного мира-системы", сопровождалось превращением соседних зон во
внешние арены. "С точки зрения капиталистического мира-экономики,
внешняя арена была зоной, в продукции которой капиталистический
мир-экономика нуждался, но которая сопротивлялась (возможно, лишь
культурно) ввозу мануфактурной продукции в ответ и достаточно сильно
поддерживала свои преимущества политически" (11). Когда была включена
Индия, Китай обрёл качество внешней арены, когда были включены одни
части Османской империи- Балканы, Анатолия, Египет, то другие -
"Благодатный полумесяц", Магриб - стали внешними аренами. То же
произошло с Центральной Азией после включения России, с
западноафриканской саванной - после включения западноафриканского
побережья. Но в конце концов сопротивление всех внешних арен было
сломлено и они были включены в КМЭ.

Пока сохранялась возможность экстенсивного роста КМЭ, шел процесс
колонизации. В XX веке, когда эти воз-можности были исчерпаны, КМЭ,
пережив кризис, пришел к новой форме отношений ядра и периферии -
неоколониализму. Подчеркну, что хотя колониальная система в современном
мире отсутствует, отношение "центр-периферия" сохраняется.

Кажется, что из поля зрения И.Валлерстайна выпала проблема существования
так называемого "реального социализма" и его взаимоотношений с КМЭ.Но
это не так - у Валлерстайна есть своя интерпретация СССР: это -
полупериферия КМЭ, такая же, как Российская империя - до и Российская
Федерация - после.

Чтобы сделать понятной логику И.Валлерстайна, приведшую его к столь
эксцентричному выводу, необходимо рассмотреть историю интеграции России
в КМЭ и её положение там после интеграции.

При возникновении КМЭ Россия оставалась внешней ареной. Московское
царство, созданное Иваном Грозным, было одним из многих миров-империй.
Первое столкновение этого мира-империи и КМЭ - Ливонские войны -
закончилось вничью. "Победи царь Иван - и значительная часть Европы
вошла бы в его мир-империю и перестала бы быть капиталистической, как
это случилось с Новгородской республикой. Победи Запад - Смутное время
скорее всего переросло бы в окончательный распад империи, возникновение
слабых государств с последующим включением их в состав периферии. Такова
хорошо нам известная историческая траектория Моравии, Речи Посполитой,
позднее Китая, империй Османов и Великих Моголов. Периферийное положение
в мире-экономике несовместимо с существованием сильного государства. На
периферии попросту не хватает ресурсов для поддержания относительно
эффективной системы власти. Московия же за XVII век присоединила Сибирь,
создала мощную для своего времени мануфактурную промышленность,и это
позволило ей при Петре I войти в европейскую геополитику "при шпаге"
(12).

Россия была интегрирована в КМЭ в XVIII веке, в период между правлениями
Петра I и Екатерины II (это соответствует обычной длительности
интеграции) и "дала классический пример не периферии, а именно
полупериферии - государства, причудливо сочетающего как черты ядра,так и
периферии."Черты ядра в России Валлерстайн видит "в армии и во всём, что
в России с ней связано. В отличие от азиатских империй Россия XVIII-XIX
веков контролировала очень серьёзный военный потенциал, расположенный
вблизи от европейского ядра мира-системы. Россию можно было призвать в
качестве решающего союзника во внутриевропейских конфликтах, начиная с
Семилетней войны и особенно со времён наполеоновской попытки
воспрепятствовать наступлению британской торгово-промышленной гегемонии"
(13).

Время между правлениями Екатерины II и Александра II характеризуется
ухудшением условий обмена между Россией и ядром КМЭ, чреватым сползанием
страны на периферию. Оно было предотвращено отменой крепостного права.
Последовала попытка сделать Россию развитой капиталистической страной."
Однако после 1873 года произошло пугающее наложение циклического сжатия
КМЭ на внутрироссийский социальный кризис и нарастающее политическое
брожение... В России недоставало экономических ресурсов, чтобы следовать
курсом Бисмарка, поэтому националистический консерватизм Победоносцева
приобрёл чисто реакционную окраску. Это вело империю в тупик, чреватый
крупным внешним поражением и, вероятно, внутренним взрывом" (14).
Реформы Витте и Столыпина - "бюрократически направляемая
индустриализация" - не были доведены до конца.

Что же изменилось после 1917 года? По Валлерстайну, ничего или почти
ничего. "Катастрофа разрушила социально-политическую систему Российской
империи, но отнюдь не КМЭ, блоком которой Россия продолжала оставаться
на протяжении всего периода после 1917 года.Ни определённая
экономическая замкнутость СССР, ни военное противостояние Западу, ни
тем более идеологическая риторика коммунистов не дают оснований считать,
что в России была создана принципиально иная, особая историческая
система... Ни стремление к имперскому экспансионизму, ни создание
системы перераспределения и социальных гарантий для довольно широких
категорий населения, ни национализация производства, ни тем более
репрессивный режим не выходят за рамки того,что имеется в пределах КМЭ"
(15).

Также почти ничего не изменилось и в конце 1980-х - начале 1990-х годов.
Просто "всемирный кризис 70-80-х годов поставил под сомнение весь
восходящий к Витте и Сталину курс на военно-бюрократическую модернизацию
и выявил относительную слабость советского аппарата управления" (16).
Россия не переходит к капитализму - капитализм в ней уже существовал
(поскольку для Валлерстайна любая эксплуатация в современном мире
является капиталистической). Россия переходит к рынку - её прежний
капитализм не был основан на рынке (поскольку для Валлерстайна не имеет
значения отсутствие рынка в экономике отдельного общества, включённого
в мировой рынок).

Замечу, что здесь снова проявилось игнорирование Валлерстайном
существования социально-исторических организмов. Для него в современном
мире существует только КМЭ в разных обличьях.

"Холодная война", на взгляд И.Валлерстайна, являлась "контролируемым
соперничеством-партнёрством" сверхдержав и даже более того - "танцем,
который надо танцевать, а не борьбой, которую надо выиграть". Непонятно,
правда, почему она всё-таки была выиграна и почему США не бросили все
силы на спасение погибающего партнёра - СССР, а, напротив,
способствовали его гибели (которая им - по логике Валлерстайна - была не
нужна). Очевидно, потому, что все, кроме Валлерстайна, воспринимали
"холодную войну" всерьёз. Но если предположить, что прав Валлерстайн, то
какую картину мы имеем?

CCCР - полупериферия КМЭ. Одновременно он - вторая сверхдержава, что
признаёт и Валлерстайн: "Россия дала потрясающий пример, обретя титул
сверхдержавы на фоне послевоенного превращения европейских стран в
клиентов США" (17). Но "клиенты США", не вполне самостоятельные
страны, - ядро, а СССР, вполне самостоятельная страна - полупериферия.
Полупериферия, которая соревнуется с гегемоном. Полупериферия, которая
все 70 лет своего существования (за ислючением вынужденного
сотрудничества в 1941-45 годах) находится в состоянии конфликта с ядром.
Не с одним из государств ядра (как в начале века - с Германией), а со
всем ядром. При этом Валлерстайн утверждает, что СССР, как всякая
полупериферия, передаёт на периферию влияние центра. То есть советский
субимпериализм передаёт влияние американского империализма в
Афганистан, Вьетнам, Китай и т.д. По этой логике Варшавский Договор был
младшим партнёром НАТО, а советские войска должны были бы поддерживать
американцев при высадке на Кубу или Гренаду.

В действительности ничего подобного не наблюдалось.

Очевидно, следует признать, что И. Валлерстайн в данном случае серьёзно
ошибся. СССР не был полупериферией КМЭ и вообще не входил в КМЭ, а был
центром другого мира-системы, который образовался путём откола от КМЭ и
где существовал эксплуататорский строй, отличный от капиталистического -
индустриально-политарный - результат неудачного строительства социализма
в отсталых странах (18). Первой КМЭ покинула Россия, затем - Китай,
страны Восточной Европы и некоторые азиатские страны. Их правящие круги
стремились к полной изоляции своих стран от КМЭ, что в современном мире,
конечно, невозможно. Влияние КМЭ продолжало ощущаться. Кроме того,
возможности развития индустрополитаризма были невелики.

После того, как политарные производственные отношения превратились в
помеху на пути развития производительных сил, индустрополитаризм в СССР
и Восточной Европе рухнул, причём не без влияния КМЭ, реальным (а не
бутафорским) соперником которого был побеждённый мир-система. СССР в
последние годы своего существования постепенно втягивался в зависимость
от КМЭ; новые независимые государства, появившиеся из его обломков, с
самого начала возникли как страны зависимого капитализма.

Если принять такую точку зрения, становятся понятны и интервенция держав
КМЭ в Советской России в 1918-1922 годах, и "железный занавес", и
Карибский кризис, и последовавшая после 1989-1991 годов интеграция стран
Восточной Европы и СНГ в состав КМЭ. Интеграция разных стран, как
известно, идёт с разной интенсивностью, и статус новых членов КМЭ будет
явно различным; Россия же, видимо, в лучшем случае обретёт своё старое
место полупериферии. "Даже ослабленная Россия слишком опасный противник,
чтобы допустить её сползание на Юг" (19). Таков будет закономерный итог
возрождения России, которую мы потеряли и которую вновь обрели.

Такая интерпретация в принципе не противоречит мир-системному подходу.
Ф.Бродель писал о противостоянии Венеции (центра европейского
мира-экономики) и Турции (самостоятельного мира-экономики): "То был
классический случай взаимодополняющих друг друга врагов - всё их
разделяло, но материальный интерес заставлял жить вместе, и всё больше и
больше, по мере того, как распространялось османское завоевание" (20).
Ни у Броделя, ни у Валлерстайна не было сомнений в том, что Османская
империя XV-XVI веков была самостоятельным миром-экономикой, а не
полупериферией европейского.

Корень ошибки И.Валлерстайна в случае с СССР - в непризнании возможности
выхода из КМЭ. Из всемирной экономики выйти, действительно, невозможно.
Но мир-экономика, как писал Бродель, - не всемирная экономика. Из него
выйти можно. И теперь некоторые страны (КНДР,КНР) не входят в КМЭ, хотя,
по всей видимости, будут им в конце концов поглощены.

И.Валлерстайн же, объявив о том, что расширение КМЭ закончено, забежал
вперёд и сильно примитивизировал свою теорию.

Второе направление эволюции КМЭ - завоевание и утрата гегемонии. Они
также подчинены циклам: медленное накопление сил претендентами на
гегемонию в условиях упадка действующего гегемона, относительно быстрый
кризисный период "войны за гегемонию" (1618-1648 гг.,1792-1815
гг.,1914-1945 гг. - каждый раз порядка 30 лет), определяющий победителя,
и возврат к соперничеству между постепенно ослабевающим гегемоном и
новыми претендентами.

Результатом последней войны за гегемонию (1914-1945 гг.) стала
господство США, клонящееся с 1967-1973 гг. к концу. Наиболее вероятный
будущий гегемон - Япония. США станут её младшим партнёром, а Китай - их
общей полупериферией. Объединённая Европа останется на второй позиции в
ядре. Её полупериферией будет Россия. Положение стран третьего мира
ухудшится: "заново открытый Китай займёт в товарных цепочках место
множества стран третьего мира - от Афганистана и Бангладеш до Алжира и
Замбии. Те попросту оказываются лишними для функционирования самого
мощного треугольника накопления капитала в следующем веке. Безработные
мирового уровня... Они не имеют перспективы ни в качестве рабочей силы,
ни в качестве потребителей" (21). (Интересно, что говоря о "заново
открытом Китае", Валлерстайн де-факто признаёт, что раньше КНР не
входила в КМЭ. Тем более это верно для СССР).

Естественно возникает вопрос о будущем КМЭ.

Антиномией СМС Валлерстайн называет "эксплуатацию и отказ признать
эксплуатацию необходимой или справедливой" (22). Естественно, со стороны
эксплуатируемых. 6/7населения мира к 1945 г. жили хуже, чем их предки до
вхождения в КМЭ, и разрыв между богатыми и бедными регионами продолжал
увеличиваться. Неизбежна борьба, неизбежно оформление сил, стремящихся
разрушить КМЭ, особенно после того, как закончились его территориальное
рас-ширение, дававшее "верхам" ядра неограниченные возможности для
манипулирования "низами" своих стран.

Антисистемные (или "революционные") движения, организационно
оформившиеся в XIX веке, делятся на социальные и национальные. Цель тех
и других - равенство людей (human equality), что недостижимо в условиях
КМЭ, имеющего иерархическую структуру и базирующегося на неравенстве.

Рассмотрим историю борьбы КМЭ против антисистемных движений .

Для КМЭ существовала задача не только внешней экспансии, но и
внутренней - интеграции трудящихся в свою политическую систему. Она
решалась с помощью либеральной идеологии.

Либерализм, как и социализм, и консерватизм (соответственно - центр,
левые, правые) возникает, с точки зрения Валлерстайна, после Великой
французской революции, когда становится возможным распространение
светской идеологии. В 1848-1914 годах либерализм безоговорочно
господствует, влияя на своих идеологических конкурентов и порождая
сначала либеральных консерваторов (Дизраэли, Бисмарк), а затем и
либеральных социалистов (Бернштейн, Жорес). Целью либералов и их
союзников являлась интеграция рабочего класса ядра в политическую
систему капитализма. Первым средством было всеобщее избирательное право,
организованное таким образом, что результаты его осуществления
приводили лишь к минимальным изменениям государственных институтов.
Вторым - передача рабочим части прибавочного продукта, но так, чтобы
основная часть сохранялась в руках господствующих слоёв. Цель была
достигнута - рабочий класс ядра утратил революционность.

И.Валлерстайн преподносит эти события так, как будто рабочий класс не
добивался всеобщего избирательного права и cоциальных гарантий, а был
отвлечён ими буржуазией от главной задачи - уничтожения капитализма.
Такой взгляд явно антиисторичен - рабочий класс XIX века, при тогдашнем
уровне развития производительных сил, не мог уничтожить КМЭ, но мог
вырвать (в упорной борьбе) определённые уступки у буржуазии. Эти уступки
были шагом на пути изживания капитализма, хотя, конечно, буржуазия
сделала всё, чтобы её отступление было минимальным.

После первой мировой войны целью буржуазии стала идеологическая
интеграция трудящихся полупериферии и периферии. Средства этой
интеграции были продолжением прежних средств: "самоопределение наций"
как всеобщее избирательное право в масштабе КМЭ и "национальное
развитие" как повышение благосостояния, тоже в масштабе КМЭ. Авторами
(возможно, невольными) этих средств И.Валлерстайн считает В.Вильсона и
В.И.Ленина. Вопрос об отношениях СССР и КМЭ был рассмотрен выше; здесь
же заметим, что Валлерстайн снова видит лишь уловки буржуазии и не видит
реальной борьбы угнетённых (в данном случае - народов периферии) за свои
права. Естественно, они не в силах добиться максимума - гибели КМЭ
(желаемой не столько ими, сколько левой интеллигенцией ядра,подобной
Валлерстайну), но то, что они заставляют буржуазию идти на уступки - уже
прогресс.

Кроме того, как справедливо заметил А.И.Фурсов (23), Валлерстайн
проигнорировал существование фашизма (национал-социализма) - очевидно,
потому, что тот не вписывался в схему "национального развития" как
единой либеральной теории.

В 1918-1989 годах "глобальный либерализм" действовал успешно, хотя и не
в такой степени, как его европейский предшественник XIX века.
Национально-освободительные силы, приходя к власти, вынуждены были
подчиняться законам КМЭ. В условиях, когда места в ядре были уже заняты,
"национальное развитие" не приводило, как правило, ни к чему. Как
капиталистами могут быть лишь несколько процентов населения, а
стальные - подавляющее большинство - капиталистами никогда не станут,
так и стран ядра ("мировых капиталистов") всегда будет немного.
Остальные останутся "мировыми пролетариями" или даже "мировыми
безработными" со всеми социальными последствиями этого положения.

Валлерстайн подчёркивает, что Маркс был прав, говоря, что капитализм
ведёт к абсолютному, а не только относительному обнищанию большинства.
"Великая иллюзия теорий модернизации состояла в обещании сделать всю
систему ядром, без периферий. Сегодня вполне очевидно, что это
невыполнимо" (24). Исчезновение резкой поляризации в странах ядра,
выдаваемое апологетами системы за преодоление противоречий
капитализма, - лишь следствие усиления поляризации в масштабе КМЭ.

В ситуации, когда капитализм не в состоянии обеспечить большинству
населения Земли сносные условия жизни, неизбежны окончание его мирного
господства и "исчерпание" господствующей идеологии - либерализма.

Такое исчерпание постепенно наступает в 1968-1989 годах.

И.Валлерстайн очень высоко оценивает события 1968 года (в ЧССР, Франции,
Китае - всё вместе как единое целое), видя в них "всемирную" революцию,
изменившую облик КМЭ. В истории, по его мнению, было только две
"всемирных" революции - 1848 и 1968 годов. 1989 год завершает дело 1968
года, нанеся удар по самому прочному до этого времени бастиону КМЭ - его
полупериферии. Удивительно, но Валлерстайн не говорит о том, кто победил
во "всемирных" революциях. Очевидно, не антисистемные силы, раз КМЭ
устоял и даже стал более агрессивен.Но, в то же время, не сказано, что
"всемирные" революции потерпели поражение. Возможно, дело в том, что
Валлерстайн cнова видит в "революциях" не социальный, а
мировоззренческий сдвиг, изменения в общественном сознании. (Для 1848
года - осознание эксплуатируемыми группами необходимости создания
"антисистемной бюрократической контрорганизации для захвата
государственной власти", что и было воплощено впоследствии в действиях
"старых левых", венцом которых стала победа РСДРП(б) в 1917 году. Для
1968 года - осознание необходимости борьбы с КМЭ не на национальном, а
на мировом уровне и возникновение "нового левого" движения, которое, по
мысли Валлерстайна, должно вести такую борьбу. А также - ослабление
культурно-психологической власти Запада над Востоком, "большинств" - над
меньшинствами, капитала - над трудом, государства - над гражданским
обществом.) Так объявленное Валлерстайном "преодоление разделения
социальной реальности на политику, экономику и культуру" закономерно
обернулось сведением политики и экономики к культуре. Кроме того,
Валлерстайн опять игнорирует существование социоисторических
организмов - ведь события 1968 года, не говоря уже о 1848-м, сказались
по-разному в разных странах. В одних было сильно "старое левое"
движение, в других - "новое", в третьих - и то, и другое, в четвёртых -
ни то, ни другое и т.д. Действительность вновь оказывается сложнее схемы
Валлерстайна.

Период мирного развития КМЭ, пишет Валлерстайн, окончен. Дальнейшее
расширение политических прав и перераспределение материальных благ
поставят под угрозу систему капиталистического накопления. Теперь
буржуазия будет опираться только на силу. Решающим повортом в политике
ядра КМЭ Валлерстайн считает войну в Персидском заливе 1991 года, когда
Юг открыто выступил против власти Севера на глобальном уровне и
проиграл. В будущем Валлерстайн видит три варианта борьбы периферии
против центра: светский милитаризм Хусейна, религиозный фундаментализм
Хомейни и массовую миграцию жителей Юга на Север, не считая, однако, что
эти пути ведут к преодолению капитализма.

Итак, две "великие стратегии" сокрушения КМЭ - классовая борьба рабочего
класса и борьба за национальное освобождение - при частичных удачах не
достигли цели: КМЭ продолжает существовать. Почему? Чтобы понять, как
Валлерстайн отвечает на этап вопрос, необходимо взглянуть на проблему
развития КМЭ.

Оставив в стороне декларации И. Валлерстайна о необходимости отказа от
понятия "развития", выделю главное в мир-системном подходе: развитие
мира-системы как целого, а не суммы развитий отдельных стран или
цивилизаций. Если посмотреть с этой точки зрения, обнаружится, что одно
и то же развитие принесло одним народам богатство, другим - нищету; то,
что для одних стран стало взлетом, для других обернулось упадком, и без
одного не было бы другого. Это невоз-можно увидеть, если считать
единственными субъектами истории социально-исторические организмы -
тогда видны только "опережение" и "отставание", обусловленные какими-то
непонятными второстепен-ными причинами. Мир-системный подход открывает
путь к пониманию развития как противоречивого процесса, в целом -
вопреки Валлерстайну - прогрессивного.

Именно в ориентации на уровень отдельных государств, полагает И.
Валлерстайн, заключалась роковая и неизбежная ошибка антисистемных сил.
Они мыслили в масштабах своих стран, их же противники - в масштабе
мира-системы (ведь капитал свободно перетекает из страны в страну). Эту
ошибку и считает нужным исправить Валлерстайн. Здесь мы подходим к
ответу на поставленный выше вопрос о судьбе КМЭ в будущем.

"Развитие" как "национальное развитие" И. Валлерстайн справедливо
считает иллюзией. Пока существует КМЭ, существует и его ядро, которое не
может расшириться, если не расширяется КМЭ, а ему теперь расширяться
некуда. Когда КМЭ занимает весь мир, ядро стабильно - если одна страна
займет в нем место, это будет означать, что другая страна его потеряет,
только и всего. При этом разрыв доходов между секторами КМЭ как единого
целого может даже увеличиться.

Необходимо иное направление развития - не количественный рост, а
достижение большего равенства. Для этого "трудящимся следует
сконцент-рироваться на задаче удержания как можно большей доли
прибавоч-ного продукта. Один из путей - увеличение цены рабочей силы или
цены продуктов, производимых непосредственными производителями. Иными
словами, если завтра во всех новых индустриальных странах рабочие
текстильной промышленности добьются увеличения зарплаты на 20%,
покупатели их продукции должны будут обратиться к столь же "дорогим"
зонам или найти другие "новые индустриальные страны" (25).

Деление мира-экономики на ядро и периферию исчезает не в результате
включения в ядро новых стран, а вследствие постепенного изживания
капитализма. "Слабость капитализма - в воплощении его же целей, в его
полной самореализации. По мере того, как его система в целом становится
все более товарной, уменьшается его способность к неравному
распределению и, следовательно, к накоп-лению капиталов, так как
исчезает различие между центром и пери-ферией. Однако товаризация не
означает автоматической гибели капитализма: предоставленные самим себе,
господствующие в КМЭ силы постараются затормозить темп развития, и
программы нацио-нального развития могут в этих условиях стать средством
такого спасительного для капитализма торможения" (26).

Должна быть уничтожена вся капиталистическая система целиком, а не
отдельные её звенья. Только такое развитие гарантирует окончательное
исчезновение капитализма.

Развитие, пошедшее по пути уничтожения капиталистического присвоения, по
пути перехода средств производства в руки непос-редственных
производителей, может стать не иллюзией, а путевод-ной звездой
(lodestar). Но этот вариант, как подчеркивает И.Валлерстайн, не
гарантирован, а может быть только завоеван, причем в упорной борьбе.

Таким образом, Валлерстайн приходит к выводам, весьма похожим на выводы
К. Маркса, но приходит своим путем. Мы имеем дело здесь не с вариантом
марксизма, а с независимым подтверждением правоты некоторых положений К.
Маркса, пришедшим со стороны концепции, претен-довавшей на то, чтобы
заменить марксизм.



Примечания:

1. Wallerstein I. The Modern World-System. Vol. 1. Capitalist
Agriculture and the Origin of the European World-Economy. New York,
1974. В 1980 г. вышел второй том, в 1989 г. - третий. Должны выйти
четвертый и пятый.

2. Кроме переведённых в 1992-93 гг. книг Броделя "Время мира" и
"Динамика капитализма" существует только перевод трёх статей
А.Г.Франка (Восток.1992, ? ? 2 и 6, Латинская Америка, 1993, ? 2) и
статьи И.Валлерстайна (Свободная мысль,1995,? ? 2 и 4), а также
интервью с И.Валлерстайном ( Свободная мысль, 1996 , ? 5).

3. Это послужило основанием для отнесения мир-системников к
неомарксистам (см.: Современная западная философия. Словарь. М.,1991,
статья "Неомарксизм").

4. Традиционное общество и мировая экономика: критика теорий
модернизации. M.,ИНИОН,1981,c.6.

5. Wallerstein I. The Modern World -System. Vol. 1. 347.

6. Wallerstein I. A World -System Perspective on the Social
Sciences // British Journal of Sociology. 1976. Vol. 27. ? 3.. P.
347.

7. См. Семенов Ю.И. Переход от первобытного общества к классовому:
пути и варианты развития // Этнографическое обозрение, 1993, ? 1 и 2; Он
же. Всемирная история как единый процесс развития человечества во
времени и пространстве // Философия и общество. 1997. ? 1 и др.

8. К изучению истории, современного состояния и грядущего (через
70-80 лет) заката КМЭ И. Валлерстайна и других мир-системников подвигал
как научный , так и идеологический интерес. Они придерживают-ся левых
(но не марксистских!) взглядов. Эта политическая ориентация сказывается
на их выводах двояко: с одной стороны, помогает устранять мифы о
капитализме, с другой же стороны, одновременно, в силу подчеркнутой
идеологичности. толкает на собственное мифотворчество.

9. Wallerstein I. The Modern World -System. Vol.3. P.52.

10. Hopkins T.K. and Wallerstain I. Capitalism and Incorporation of
New Zones into the World-Economy//Review,1987, Vol.10, ? 5/6, P.776

11. Wallerstain I. The Modern World -System.Vol. 3, p.167.

12. Валлерстайн И. Россия и капиталистическая мир-экономика //
Свободная мысль ,1996, N 5,с.37-38

13. Tам же, с.38-39

14. Tам же, c.39

15. Там же , c.40

16. Там же, c.40

17. Там же, c.40

18. См.:Семёнов Ю.И. Россия: что с ней случилось в двадцатом веке //
Российский этнограф ,1993, выпуск 20

19. Валлерстайн И. Указ. соч., с.41

20. Бродель Ф. Материальная цивилизация... с.135.

21. Валлерстайн И. Указ. соч., c.41-42

22. Wallerstein I. The Modern World-System. Vol. 1. P. 357

23. См.: Мир-системный анализ: интерпретация послевоенного периода.
М.,ИНИОН,1997, с.20

24. Валлерстайн И. Указ. соч. , с.42

25. Что такое развитие? М.,ИНИОН, 1991. С. 51-52.

26. Цит. там же. С. 54.
===========

---

От	Pout
К	Сысой (05.09.2002 19:54:19)
Дата	06.09.2002 17:11:11

Теория гегемонии Антонио Грамши и современность (ч.4.0)

---

Большая статья Дж.Лестера, которая может служить введением в "ядерную" концепцию грамшианы - концепцию _гегемонии_. В начале обращено внимание на ее преемственность с ленинской"практической", осуществленной на деле,"диктатурой плюс гегемонией". Но продемонстрировано и ее развитие, критически-творческое, по ряду приниципиальных позиций. По ходу разъяснения отдельных аспектов вводятся и другие понятия-концепты("исторический блок","культурная и моральная реформа "и др.) . Также сжато затронуты различные "лепестки" отходящие от ядра -

- концпепция "современного государя"(полит.партии нового типа)и политической борьбы
- закономерности борьбы за установление гегемонии
- концепция идеологии и культуры
- значения"философии"простых людей(житейский смысл, здравый смысл) и "фольклора", то есть народной культуры
- концепция государства
и другие аспекты.

Некоторые под-концепции пройдены по видимости достаточно подробно,что создает впечатление полноты охвата. На самом же деле ряд "лепестков"были и остаются по сю пору полем ожесточенной полемики и идейной борьбы, даже среди тех, кто считает себя в той или иной степени "законными наследниками" или"добросовестными исследователями". Не говоря уже про разного рода утилизаторов и прилипал. "Гегемония" -одно из самых продуктивных понятий политческой,да и исторической, теории, развитой в 20веке. Пример продуктивного ответвления гегемониального подхода(мирсистемного подхода И.Валлерстайна) см. в постинге в этой подветке 4.2 "История - борьба гегемонов".
Многие другие, даже развитые по видимости в рамках традиции идущей от Грамши "ответвления",требуется внимательно пробовать на зуб - чтобы посчитать их развитием либо аппликацией генеральной теории,либо просто ее утилизацией для прагматических целей с вымыванием и искажением ее духа.
Духа борьбы за масштабную общенациональную "культурную и моральную реформу" общества в интересах народа.

Статья ориентирована на современных русских марксистов с определенной целью(это отмечено самим автором) и опубликована три года назад в ж-ле"Альтернативы". Этим объясняется определенный крен в ряде интерепретаций, например,"цезаризма" ("по аналогии", как говорит сам автор).
Лестер, на мой взгляд, недостаточно опирается на собственный категоральный и методический аппарат
Грамши и не дает достаточно представления о степени проблематизации некоторых ключевых под-концепций. Переводы текстов и даже категорий даны с английского, в то время как точный перевод текстов порой достаточно важен для понимания их смысла и заряда (эта проблема существует со всем массивом текстов "Тюремных тетрадей"с итальянского на другие языки. Русские переводы - неплохи. Английский имхо - часто огрубляет "смысл" и "заряд"). Повторяю,отдельные крупные блоки(особенно подобные "гражданскому обществу")остаются полем для ряда значительно раличных интерпретаций и полемики исследователей и"практиков" разных стран. В специализированных журналах по теории политики( таких как "ПОЛИС"),на конференциях по наследию Грамши эти актуальные темы продолжают оставаться в фокусе внимания, обсуждения и идейной борьбы. Некоторые проблемные материалы из журналов ,работы ведущих исследователей и материалы конференций выкладывались на Форум. Среди русских грамшеведов выделяется прежде всего Григорьева. Именно ее переводы на русский являются наиболее аутентичными, а книга - самой репрезентативной попыткой целостного охвата исторических взгядов Грамши , лучшая работа за последние 20 лет. Лестер зря что-то пытается положительного найти в этом смысле в горбачевский период - мне по крайней мере особых "успехов" у наших исследователей неизвестно.Еще упомяну Грецкого и А.Лебедева.


СП
-----

ТЕОРИЯ ГЕГЕМОНИИ АНТОНИО ГРАМШИ
И ЕЕ СОВРЕМЕННОЕ ЗВУЧАНИЕ*

Джереми Лестер
Лестер Джереми (Lester Jeremy) –доктор философии, руководитель Центра восточно-европейских исследований в институте Ридинг (Велико-британия), автор серии статей и книг по новейшей социально-политической и социо-культурной истории России, один из крупнейших в Великобритании исследователей творчества А.Грамши, член Международного совета журнала
* Перевод Марины Холмской



Несмотря или, возможно, именно благодаря тем временам, которые мы переживаем, заинтересованность и воодушевление по поводу трудов Антонио Грамши продолжают непрерывно расти. В Западной Европе этот интерес в основном восходит к поздним шестидесятым годам. Стимулом для него послужили события, происходившие в то время, и в не меньшей степени тот факт, что работы Грамши все больше начинали выходить за рамки исконных итальянских границ.
В Восточной Европе, тем временем, и особенно в бывшем Советском Союзе особенно в горбачевскую эпоху было больше всего сделано для того, чтобы коренным образом изменить характер традиционной, зачастую очень искаженной интерпретации интеллектуальной и общественной дискуссии о природе наследства Грамши. Короче говоря, то, что часто было лишь официально контролируемым монологом на тему Грамши, теперь стало истинным, разносторонним диалогом. В постсоветской России этот диалог был воспринят новым пытливым интеллектуальным классом, стремящимся к применению новых методологий и критериев изменения окружающей среды.
Что же делает Грамши таким популярным по сравнению с большинством других теоретиков и стратегов-идеологов эпохи Коминтерна, которые зачастую недооцениваются? Чем же он обязан своей сохраняющейся популярности и влиянию?
Ответ на эти вопросы зависит в известной мере от подхода, который вы применяете к Грамши. Для политиков предложенная Грамши основная политическая стратегия позиционной войны за гегемонию в рамках высокоразвитого гражданского общества все еще остается одним из наиболее вероятных и вдохновляющих путей к радикальному изменению сложившегося порядка. Собственные коммунистические убеждения Грамши не обязательно являются препятствием для других политических сил, пытающихся извлечь пользу из его размышлений. Так, один из участников "круглого стола" по наследию Грамши, состоявшегося в январе 1991г. в Москве, утверждал: "Конечно, самого Грамши интересует в первую очередь судьба рабочего класса, крестьянства ("подчиненных классов") и соответствующих пар-
тий. Но анализируя в общей формы вопросы соотношения сил, гегемонии, власти, государства, гражданского общества и др., он обращается и к другим классам, к разным социальным группам и выявляет ряд общеисторических закономерностей" (1).
Для теоретиков марксизм Грамши до сих пор предлагает одино из наиболее убедительных подтверждений взаимодействия базиса и надстройки и теорию практики, которая доказывает и легитимизирует роль и значение интеллектуальных занятий и понимания.
А для ученого-политолога предложенная Грамши расширенная теория политики в целом и власти, в частности, построенная опять же вокруг понятия гегемонии, также предлагает одну из наиболее убедительных схем для эмпирического анализа не только в отношении функционирования стабильных развитых капиталистических систем, но и в отношении переходных обществ, переживающих революционный переход от одного типа системы к другому. Поскольку последнее совершенно четко относится к ситуации, последовавшей за крахом Советского Союза, то это, несомненно, тот случай, когда теория гегемонии и борьбы за гегемонию Грамши наиболее применима к современной российской политической сцене.

i.

Что можно считать главным наследием Грамши? Несомненно, _наиболее актуальная часть его наследия должна заключаться в реконфигурации понятия гегемонии и природы гегемонистской борьбы_, и именно на этом я хотел бы сосредоточить свое внимание. Говоря о реконфигурации, я имею в виду, что современное политическое значение понятия "гегемония" было, конечно, изобретено не Грамши. Если кто-либо осмелился бы назвать себя первооткрывателем этого политического понятия в его современном значении, то тогда это был бы Георгий Плеханов.
Бывший народник, "обратившийся" к ортодоксальному марксизму во время пребывания в ссылке за границей, Плеханов первым начал использовать понятие "гегемония" в середине 80-х годов XIX века, понимая под ним, что рабочий класс будет сам вынужден спровоцировать буржуазно-демократическую революцию в России из-за слабости и непоследовательности нарождавшейся буржуазии. Под влиянием Плеханова это понятие было воспринято некоторыми другими выдающимися российскими социал-демократами, а на рубеже веков Ленин сам открыто использовал этот ставший "знаменитым" политический термин (2).
Для Ленина ранняя эволюция и развитие понятия гегемонии имели большое стратегическое значение. Переняв это понятие у Плеханова и затем его расширенное толкование от Павла Аксельрода, утверждавшего, что пролетариат сам должен играть главную роль в буржуазной революции против царизма, Ленин, начиная с его работы 1902г. "Что делать?" и позднее, начал считать основной задачей социал-демократов организацию и руководство "специальными вспомогательными подразделениями" всего трудящегося и эксплуатируемого населения России в этой новой более крупной фазе революционной борьбы. "Пролетариат революционен постольку, - утверждал он, - поскольку он воплощает собой и вводит в действие эту идею гегемонии пролетариата" (3).
Конечно, на этом этапе задача все еще ограничивалась осуществлением буржуазной стадии революции, и только Троцкий постоянно твердил о пролетарской гегемонии, которая сразу же продолжит осуществление социалистической фазы революции и, следовательно, установит полную диктатуру пролетариата. Поскольку ленинское понимание различия между двумя фазами революции становилось более размытым, понятие полной диктатуры пролетариата начало вытеснять старое стратегическое понятие гегемонии; или, по крайней мере, два термина - "гегемония" и "диктатура" - начали утрачивать любые действительные различия.
В свете реальных последствий Октябрьской революции понятие гегемонии неожиданно перестает иметь значительную внутреннюю актуальность в новом Советском государстве, пережив свою стратегическую полезность. Действительно, Ленин продолжал ссылаться на это понятие, и такие люди, как Бухарин и позднее Бахтин также развивали идеи, отвечающие этой проблеме, которые, по мнению некоторых экспертов, были, если не совсем близки, то, по крайней мере, находились в русле учения Грамши. Если не считать этих мыслителей, то после смерти Ленина этот термин слишком часто интерпретировался как не более чем догматическая пародия на все более усиливавшуюся авторитарную форму господства над враждебными "антипролетарскими" силами.
Единственным местом, где это понятие еще обсуждалось, были конгрессы Коминтерна, и именно в ходе этих дискуссий в начале 20-х гг. Грамши сам впервые употребил это понятие.


Обращаясь к интерпретации понятия "гегемония" самим Грамши, нельзя не принимать во внимание тот факт, что на протяжении своих "Тюремных тетрадей" он постоянно ссылается на существенные ленинские достижения в формулировании и осознании его собственного понятия гегемонии. Такая похвала, несомненно, была обоснованной. Несмотря на то, что Грамши был одним из первых постреволюционных теоретиков, разработавших более совершенный анализ основных различий между политическим развитием России и остальной Европы, что в конце концов потребовало выработки совершенно другой стратегии социалистической революционной деятельности для более развитых западных цивилизаций, он всегда был непреклонен, считая, что взятие власти большевиками, подобно якобинцам, было правильным шагом в сложившихся в то время в России условиях.
Эта явная похвала в адрес Ленина, тем не менее, должна контрастировать с собственной концепцией понятия гегемонии Грамши, которая начала заметно отличаться от ленинской. Как заметил сын Грамши, Джулиано, в интервью со мной: "Меня часто просили, чтобы я подтвердил, что мой отец был учеником Ленина, и я всегда отвечал так: простите меня, он был учеником Кроче!". Несомненно, некоторое влияние Кроче может служить объяснением при определении различий между Грамши и Лениным. Особого внимания заслуживают _три основные различия_. Во-первых, если для Ленина гегемония была просто стратегией или предписанием к действию, вытекающему из присущей российскому капитализму отсталости, то для Грамши - это не только стратегическая природа гегемонии, измененная с целью приспособить ее для более передовых политических обществ Западной Европы. Он также коренным образом изменяет понятие, переходя от просто стратегии, по своей сути, к совершенно новой понятийной категории - общей системной теории политической борьбы, которая никоим образом не привязывается к какому-либо одному отдельно взятому географическому или временному явлению.
Во-вторых, если для Ленина гегемония определялась исключительно в классовых терминах, то для Грамши территория борьбы за гегемонию оказывается значительно шире. Несомненно, для Грамши класс все еще остается основополагающим аспектом борьбы за гегемонию, но он ясно сознает, что существуют бесчисленные аспекты политического конфликта, которые не могут просто сводиться к фундаментальному классовому характеру.
И, в-третьих, если для Ленина гегемония означала ассимиляцию и даже манипуляцию однонаправленными интересами на подготовительной стадии революции, то для Грамши (подражая критике в адрес Ленина, прозвучавшей ранее из уст Александра Потресова) гегемония была длительной позиционной войной, которая сводилась к способности артикулировать различные типы интересов в признанных плюралистичных, консенсусных рамках. Если продолжить более подробное рассмотрение понимания гегемонии Грамши, то эти основные различия с ленинским способом анализа станут значительно яснее. Более усовершенствованная концептуализация гегемонии становится заметной уже в самом начале размышлений Грамши во время его пребывания в тюрьме. В первой из своих "Тетрадей", посвященных Французской революции 1789 г., Грамши пишет: "...[Якобинцы] не только организовали буржуазное правительство, то есть сделали буржуазию господствующим классом - они сделали больше. Они создали буржуазное государство, превратили буржуазию в ведущий, господствующий класс нации, иными словами, дали новому государству постоянную основу и создали компактную современную французскую нацию" (4).
Уже тогда Грамши отчасти заменил ленинский стратегический механицизм более общим, широким подходом к этому понятию. Продолжая разъяснять свое понимание якобинской гегемонии, он впервые начинает утверждать о необходимости расширять специфические классовые интересы не столько для ассимиляции второстепенных интересов, сколько, чтобы найти некую общую почву, некий консенсус с ними при сохранении ведущей руководящей роли господствующей группы (в данном случае - якобинцев).
Однако именно в четвертой "Тетради" (составленной и написанной в 1933г.) стало проявляться действительно _существенное расширение ленинского анализа_. Фундаментальная задача Грамши теперь - не столько продемонстрировать значение простого политического альянса, сколько показать как "полное слияние экономических, политических, интеллектуальных и моральных устремлений" может быть осуществлено "одной фундаментальной группой и группами, соединенными с ней посредством идеологии". Здесь, таким образом, мы не только имеем дело с чувством господствующего класса, отвергающего собственную жестко корпоративистскую концепцию путем связывания себя со специфическими интересами других социальных групп; "это также предполагает определенное равновесие, посредством чего господствующие группы пойдут на жертвы корпоративной природы" (5). Именно в этом, по сути, заключалось начало реального замещения ленинских концепций. Ленинская концепция гегемонии всегда была ограничена понятием политического руководства как неотъемлемой стратегии пролетариата; политического руководства, как уже отмечалось, которое ассимилирует с течением времени эти вспомогательные социальные интересы, подчиняя их нуждам пролетариата. Грамши же не только говорит о политическом руководстве, но, что более важно, - об интеллектуальном и моральном руководстве. Следовательно, он говорит не об окончательной ассимиляции других социальных групп и подчинении их интересов власти господствующего класса, а начинает признавать важность артикуляции различных интересов, позволяющей каждой группе в значительной степени сохранить свою собственную индивидуальность.


Описывая действительные механизмы артикуляции различных интересов, Грамши был достаточно проницателен, чтобы отделить друг от друга два процесса, только один из которых он сам приветствовал. С одной стороны, утверждает он, интересы различных групп, возможно, могут быть артикулированы так, чтобы нейтрализовать их и, следовательно, предотвратить развитие их собственных специфических требований (процесс, о котором речь более подробно пойдет ниже). Это был бы очень пассивный тип артикуляции, который, по мнению Грамши, преобладал в действиях умеренной партии во время Рисорджименто в его родной Италии. В то же время более активный тип артикуляции заключался бы в как можно более широкой поддержке специфических требований каждой группы, что изнутри привело бы к конечному разрешению противоречий, которые каждая из них выражает.
Настоящим способом артикуляции является идеология ("поле боя постоянной борьбы", как он ее называет), и это, в свою очередь, будет основным "цементом", связывающим вместе все разрозненные силы. Для Грамши процесс гегемонии представляет собой что-то вроде создания "более высокого синтеза". В идеале этот синтез будет означать соединение убеждений отдельных составляющих в то, что он называет "коллективной волей". Это в таком случае создаст базис физического синтеза в форме "исторического блока" сил, который будет и дальше играть роль ключевого политического действующего лица в каждый данный период истории, в течение которого сохраняется его гегемония. Сущность такого исторического блока заключается в его способности объединить группу экономических и политических связей.
Решающим элементом фактического установления гегемонии такого типа, который был описан выше, является _процесс интеллектуальных и моральных реформ_. Делая ударение на интеллектуальном и моральном процессе, Грамши не утверждает, что интеллигенция - это детерминирующая сила коллективной воли в обществе, но в борьбе за гегемонию он отводит ей очень важную стратегическую роль. Как указали Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф: "Для Грамши политические субъекты, строго говоря, не классы, а комплекс "коллективных волеизъявлений"; аналогично, идеологические элементы, артикулируемые классом-гегемоном, не имеют классовой принадлежности" (6). Если чувство классовой солидарности не является силой, объединяющей разные группы в общей коллективной воле, то это означает, что существует другой фактор интеграции, который имеет, по крайней мере, равное значение.
По этому поводу стоит сказать, что сам Грамши не настолько четок или последователен, однако его преобладающая точка зрения заключается в том, что культурное единство является сильнейшим связующим механизмом, по крайней мере, в этико-политической области: "На различных уровнях культура унифицируется в ряде страт до такой степени, что во взаимодействие вступает большее или меньшее количество индивидуумов, которые в разной степени понимают способ выражения друг друга, и т.д. ...Историческое действие может быть осуществлено только "коллективным человеком", и это предполагает достижение "культурно-социального" объединения, через которое множество отдельных желаний с разнородными целями соединяются с единственной целью на основе равного и общего восприятия мира" (7).
Следует подчеркнуть, что Грамши, конечно, не имеет здесь в виду, что класс вообще не имеет значения в развитии силы-гегемона. Напротив, и Лаклау, и Муфф в их постмарксистском критическом анализе предложенного Грамши понятия гегемонии совершенно недооценивают центральное значение классовых образований. Классы, по определению Грамши, "рациональная причина", без которой не было бы подготовительного этапа борьбы за гегемонию в обществе. Тем не менее он утверждает, что социальные классы, существующие на экономическом уровне, не обязательно дублируются на уровне политическом. Для неотъемлемой части процесса артикуляции коллективной воли, способной повлиять на политическую гегемонию в обществе, - это способность создать "межклассовые" политические субъекты. В то время как класс для Грамши - ключевое ядро экономической деятельности, определяющее этико-политическую область борьбы за гегемонию, культура становится основным фактором в пределах параметров этой области, и интеллигенты, таким образом, косвенно становятся главными действующими лицами. Именно они отвечают за выработку и распространение "органических идеологий", с помощью которых гегемония будет достигнута.


Рассматривая фактический способ распространения этой идеологии, Грамши обращает свое внимание к "современному правителю", то есть к политической партии. "Политическая партия... отвечает за объединение истинных интеллектуалов данной группы... Партия выполняет эту задачу в строгом соответствии с ее основной функцией, которая заключается в выработке своих собственных составляющих - тех элементов социальной группы, которая родилась и развивалась как "экономическая" группа, и превращения их в компетентных ученых-политологов, руководителей и организаторов всех видов деятельности и функций, свойственных органическому развитию целостного общества, как гражданского, так и политического" (8).
Как тогда возникает действительная борьба за гегемонию и на какой основе достигается новая гегемония? По мнению Грамши, истинная политическая стадия борьбы за гегемонию наступает тогда, когда "ранее порожденные идеологии... вступают в конфронтацию и конфликт, продолжающийся до тех пор, пока не проявится тенденция к преобладанию одной из них или, по крайней мере, единственной комбинации из них". Это, добавляет он, приводит "не только к единению экономических и политических целей, но также и к интеллектуальному, и моральному единству, рассмотрению всех вопросов, вокруг которых развертывается борьба, не в корпоративной, а в "универсальной" плоскости и, тем самым, к созданию гегемонии основной социальной группы над рядом подчиненных групп" (9). Далее он пишет: "Что имеет значение, так это критика, которой подвергается этот идеологический комплекс со стороны первых представителей новой исторической фазы. Эта критика делает возможным процесс дифференциации и изменений в относительном весе, которым обычно обладали элементы старых идеологий. То, что ранее было вторичным, второстепенным или даже случайным, теперь становится первичным - ядром нового идеологического и теоретического комплекса. Старая коллективная воля распадается на свои противоречивые элементы, поскольку подчиненные элементы социально развиваются" (10).
В данном случае Грамши, как он сам поясняет, не имеет в виду внезапное или даже тотальное разрушение когда-то коллективной воли гегемона. Скорее, этот процесс гораздо более постепенный. Прежде всего, единство коллективной воли медленно размывается или растворяется. Затем базовые элементы старой коллективной воли могут быть "просеяны" с целью определить что, если что-то вообще, может быть реартикулировано в рамках структур новой коллективной воли.
Что касается действительно решающего победного момента в борьбе за гегемонию, то, как утверждает Грамши, используя отчасти ошибочный термин, коллективная воля будет успешно доминировать в случае, если ей удастся стать "народной религией". То есть, по мысли Грамши, когда она будет впитана национальным сознанием данного общества.


II.

Познакомившись с некоторыми основными элементами предложенной Грамши теории гегемонии и борьбы за гегемонию, перейдем к рассмотрению фактического пространства, на котором разворачивается эта борьба. Для Грамши нет сомнения в том, что это пространство борьбы находится непосредственно "...в гражданском обществе, через частные организмы, из которых наиболее важными являются политические партии и союзы, но которое обнаруживает также множество идеолого-культурных форм", таких, например, как газеты, литература, церковь, школы и аналогичные ассоциации, не говоря уже о вещах, подобных архитектуре и даже названиям улиц. Фактическая прочность любого данного государства (аппарата управления), добавляет Грамши, таким образом, зависит от прочности гражданского общества, которое служит его основой.
Для марксистов-теоретиков философии Грамши понятие гражданского общества есть, по сути, одно из наиболее дискуссионных. На протяжении многих лет вопрос о том, относить ли его к надстройке или к экономическому базису общества, так же как целый ряд других, были предметом острой дискуссии. Поскольку эта дискуссия нашла широкое отражение в печати, здесь нет необходимости останавливаться на ней более подробно (11). Однако важно, по крайней мере, показать вид взаимосвязи, существующей между гражданским обществом и государством, которая описана в предложенном Грамши анализе.


Одной из фундаментальных проблем, с которой сталкиваются читатели "Тюремных тетрадей" Грамши, является различное толкование понятия "государство". В некоторых случаях под государством понимается просто "аппарат управления" и ничего более. В других случаях, тем не менее, государство определяется в гораздо более интегральном виде (термин, позаимствованный у Гегеля) как одновременно фактические институты управления (здесь Грамши называет это "политическим обществом") плюс весь спектр деятельности, предпринимаемой гражданским обществом. Это другое толкование термина очень важно, поскольку в первом случае подразумевается четкое разделение между политическими институтами и политической деятельностью, определяемой гораздо шире; в то время как во втором определении речь идет о четкой ассимиляции всех видов политической деятельности.
Помочь недоумевающему читателю можно отчасти сославшись на исторические произведения Грамши. В них утверждается, что "целостное (интегральное) государство" является результатом исторического эволюционного развития институционального государства в узком смысле и пока достигнуто только в более развитых "буржуазных" цивилизациях. Следовательно, понимание государства в узком смысле может быть применено только к тем обществам, которые по тем или иным причинам не развили свое гражданское общество.
Яркое объяснение этого коренного отличия Грамши дает, ссылаясь на фактические средства, с помощью которых институциональное государство ("политическое общество") и "целостное государство" ("политическое общество плюс гражданское общество") действительно выполняют свои функции. Политическое общество, утверждает он, характеризуется главным образом (но не исключительно) использованием власти, господства. Гражданское общество, с другой стороны, характеризуется главным образом (хотя опять же не исключительно) использованием согласия. Более полное определение интегрального государства, следовательно, будет звучать так: "Это - целый комплекс практической и теоретической деятельности, посредством которой правящий класс не только оправдывает и поддерживает свое господство, но и преуспевает в получении активного согласия тех, кем он управляет" (12).
Теперь, имея в виду это определение, можно поместить понятие гегемонии в сферу комплекса интегрального государства. Борьба за гегемонию происходит на пространстве гражданского общества. Эта борьба ведется, главным образом, за интеллектуальный/культурный контроль и результатом ее становится народное согласие для победоносного исторического блока. Если этот победоносный исторический блок имеет также контроль над государственными институтами, то тогда он будет иметь доступ и к господствующим силам. Однако господство, по крайней мере в развитой политической цивилизации, является только дополнением к согласию до тех пор, пока гегемония внутри гражданского общества адекватно поддерживается.


Установив основную связь между гегемонистским правлением и согласием, теперь, видимо, необходимо объяснить более подробно, что Грамши конкретно понимает под этим. Как писал Джозеф Фемиа: "Когда Грамши говорит о согласии, он имеет в виду психологическое состояние, включающее в себя некоторое принятие социально-политического устройства или определенных жизненных аспектов этого устройства" (13). Как и большинство других общих теорий согласия, "психологический" подход Грамши может быть по сути охарактеризован в активном и пассивном виде. Наиболее интересным в этом разделении, однако, является то, что между ними проходит очень тонкая демаркационная линия. Под более активной формой согласия Грамши подразумевает то, что гегемонистская сила способна опереться на уровень договоренности и консенсуса в гражданском обществе, достаточный для того, чтобы преодолеть любое возможное действие разрушительной силы, которая может быть порождена противоречивыми интересами того или иного рода. Иными словами, это такая форма согласия, в которой воплощены гармония между объективными интересами и нуждами на любой данной стадии и критическая способность разрабатывать направление действия, соответствующим образом соотносящегося с этими нуждами.
Если это представляет собой оптимальное условие активного согласия, то Грамши полностью осознает трудности достижения такого условия. Далее, он таким образом показывает, что, где бы конфликты ни происходили, ущемленная сила, находящаяся в изоляции, редко обладает ясным теоретическим сознанием, которое позволило бы ей эффективно понимать и воздействовать на свое недовольство. Называя этот вид феномена "противоречивым сознанием", Грамши продолжает изучать роль языка в особенности как инструмента гегемонии, способного сохранить данный статус-кво, эффективно сужая альтернативный общественный образ.


Здесь, по аналогии, следует отметить также важность предложенного Грамши понятия "здравого смысла" или, как он его еще называет, - "философского фольклора". По сути, под здравым смыслом Грамши понимает целую гамму человеческих чувств, человеческих мифов и человеческих предрассудков. Таким образом он пытается понять некоторые некритические и несознательные пути, с помощью которых все люди пытаются постичь смысл не только своих собственных жизней, но и окружающего мира. В частности, он предпринимает попытку понять способы усвоения людьми давно укоренившихся исторических идей и приспособления их к современной жизни для воплощения некоего стремления к стабильности. В этом ключе Грамши поясняет, что здравый смысл никоим образом не тождественен идеологии правящего класса и не может быть сведен к ней. Вместо этого, по его мнению, это "бесконечность следов без... описания". "Это содержит элементы каменного века и принципы более передовой науки, предубеждения, унаследованные от всех исторических периодов на местном уровне, и зачатки будущей философии, которая будет принадлежать человеческому роду, объединенному по всему миру" (14). Тем не менее, поясняет Грамши, как средство увековечивания фрагментарных и суеверных отношений, правящий класс будет неизбежно проверять на прочность такие чувства для осуществления своих собственных целей. И несомненно, язык (понимаемый как "совокупность определенных понятий и концепций, а не просто как слова, грамматически лишенные содержания" (15), является одним из инструментов для усиления определенных "желаемых" ценностей здравого смысла.
Таким образом, согласно Грамши, если кому-то нужно освободить себя от ограничений здравого смысла и посмотреть на мир с точки зрения перспективы senso buono (хорошего смысла) - то есть с точки зрения, способной определить реальные нужды и интересы рядовых масс, - тогда он почти несомненно обязан изучить новый язык с тем, чтобы подвернуть сомнению все старые вкрапления, глубоко укоренившиеся в существующей форме языка.



Прежде чем покинуть "поле боя" борьбы за гегемонию, необходимо продолжить военную аналогию (широко распространенную в собственном политическом анализе Грамши) и привести краткое описание основных типов стратегии, которую потенциальная сила-гегемон должна использовать, чтобы одержать победу над существующим господствующим классом, и тип контрстратегии, подходящей для последнего.
Установив целостную связь между этико-политическим пространством гражданского общества и институциональным оружием государства и указав, что гражданское общество во многом действует как внешняя "траншея" гегемонистской власти, Грамши приходит к выводу, что единственной осуществимой и доступной потенциальной новой силе-гегемону стратегией является позиционная война в рамках гражданского общества. Этот вывод служит основой для разработки хорошо известного стратегического понятия "позиционной войны", предложенного Грамши. В наиболее развитых государствах, утверждает Грамши, "гражданское общество превратилось в очень сложную структуру, сопротивляющуюся катастрофическому "вторжению" внезапного экономического элемента (кризисы, депрессии и т.п.)" (16). Из сложности этой структуры вытекает, согласно Грамши, что прямое нападение на государство со стороны потенциальной гегемонистской силы ("маневренная война") неизбежно закончится поражением, именно благодаря тому способу, каким существующая господствующая сила утвердила себя в таком множестве самых различных сфер жизни.
Вместо этого, стратегия, необходимая для претендующей на превосходство силы, должна быть постепенной и включать в себя "устойчивое проникновение и нарушение сложных и многочисленных механизмов" гегемонистской диффузии. Иными словами, эта стратегия подразумевает включение в идеолого-культурную борьбу за контроль над ключевыми учреждениями гражданского общества - такими, например, как школы, университеты, издательства, средства массовой информации и т.п. Именно это Грамши называет "позиционной войной". Как отметила Шанталь Муфф: "В действительности, позиционная война - это процесс идеологической борьбы, посредством которой два основных класса пытаются присвоить неклассовые идеологические элементы для того, чтобы интегрировать их в идеологическую систему, которая артикулирует себя вокруг их соответствующих гегемонистских принципов. Следовательно, это только этап в борьбе, этап, в котором новый гегемонистский блок цементирует себя, но это решающий момент..." (17). В самом деле, говоря словами Грамши, "в политике, если позиционная война выиграна, то она выиграна окончательно". По мнению Грамши, без успешной позиционной войны в гражданском обществе любой вид наступления, нацеленный на то, чтобы сбросить государственные институты управления, потерпит неудачу именно из-за "траншей и фортификационных укреплений" гражданского общества.


Что касается возможностей, открытых для правящей силы-гегемона, которая противостоит наступлению на ее контролирующие функции альтернативной силы, то здесь Грамши исследует ряд альтернатив. Во-первых, правящая сила будет всегда стремиться удержать потенциальную силу-гегемона в слабом и раздробленном состоянии и отделить оппозиционные элементы друг от друга, либо сама, артикулируя определенные специфические интересы в пределах своей собственной сферы гегемонии, либо путем включения лидеров потенциально антагонистических групп в элитные рамки сферы гегемонии. На самом деле, Грамши убежден в том, что этот процесс реорганизации и повторного согласования абсолютно необходим для выживания правящей силы-гегемона и должен периодически предприниматься, независимо от того, имеет ли место специфический кризис гегемонии или нет. Если кризис гегемонии достигает степени или глубины, порождающей трудности для правящего класса в деле удержания в подчинении других групп и классов, то тогда, согласно Грамши, существует другая возможность, которая часто используется и заключается в том, чтобы извлечь еще большую пользу из чиновничьей бюрократии. Таким образом, бюрократия возникает, по крайней мере временно, как единственная организация, способная выполнять задачи правящей силы. Как утверждает Грамши, одним из очень важных последствий поиска убежища в бюрократии является способ вытеснения процесса представительства и достижения согласия технической компетентностью. Это, в свою очередь, обязательно приведет к значительному уменьшению значения идеологии (18).
Если ни одна из этих тактик не приводит к желаемым для правящих сил последствиям, то тогда, согласно Грамши, в действие вступает третья возможность. Эта возможность, предусматривающая еще большую опору на институциональные полномочия государства и открытые механизмы господства, - принуждение и сила. "Если правящий класс потерял свой консенсус, то есть уже больше не является "руководящим", а только "господствующим", опирающимся исключительно на силу принуждения, то это означает, что большие массы людей были отделены от их традиционных идеологий и больше не верят в то, во что они до этого верили и т.п. Кризис конкретно состоит в том, что старое умирает, а новое не может родиться. В этом междуцарствии появляется большое многообразие болезненных симптомов" (19).
Грамши, тем не менее, убежден, что, чем к большему принуждению и господству прибегают в такой ситуации, тем более правящий класс будет обнаруживать свою уязвимость как силы, способной применить какой-либо вид интегративной способности гегемонии. Следовательно, как краткосрочная стратегия выживания она может оказаться эффективной. Однако в качестве долгосрочной стратегии преувеличенная ставка исключительно на господство может стать очевидным доказательством поражения.
Окончательный ответ кризису гегемонии - это решение, которое Грамши называет цезаризм (caesarism), решение, которое выводит на передний край харизматических "избранников судьбы".


III.

Исходя из вышеизложенного, очевидно (несмотря на то, какие аргументы выдвигаются людьми типа Тольятти "слева" и другими деятелями "справа"), что Грамши прошел огромный путь от понятия гегемонии, первоначально сформулированного в рамках российской социал-демократии, и особенно Лениным. С точки зрения стратегии, Грамши строго придерживался того мнения, что копирование большевистского опыта маневренной войны (прямого нападения) против государства в более передовых политических условиях (то есть в таких, как в то время на Западе) было бы совершенно тщетным. А с более широкой, аналитической точки зрения, он, несомненно, развил концепцию гегемонии, значительно более обогатив ее, по сравнению с тем, чего смог добиться Ленин.
В примечательном отрывке из "Тюремных тетрадей" Грамши, всегда решительно, тем не менее, защищавший ленинское стратегическое использования гегемонии в русском национальном контексте в 1917г., утверждал: "... Ильич понимал, что необходим был переход от стратегии маневренной войны, победоносно использованной на Востоке в 1917г., к позиционной войне, которая только и была возможной на Западе... Вот что, на мой взгляд, означала формула "объединенного фронта"... Однако Ильич не имел времени, чтобы расширить свою формулу, хотя нужно учитывать, что расширить ее он мог только теоретически..." (20).
Использование здесь слова "теоретически" очень важно, поскольку это дает Грамши основу для развития темы, проходящей красной нитью через все "Тюремные тетради". Эта тема - фундаментальное различие между политическим развитием на Востоке и на Западе. Следовательно, нам стоит уделить внимание анализу Грамши, поскольку это даст нам возможность для беглого изучения модели развития Советской России после 1917г. и особенно при Сталине.

Основной аспект различия между Востоком и Западом, которое проводит Грамши, касается взаимоотношений между государством и гражданским обществом в двух геополитических сферах. В знаменитом отрывке из второй "Тюремной тетради" Грамши утверждает: "На Востоке государство было всем, гражданское общество было первобытным и желатинообразным. На Западе существовали соответствующие отношения между государством и гражданским обществом и, когда государство шаталось, сразу же обнаруживалась крепкая структура гражданского общества. Государство было только внешним рвом, за которым существовала мощная система крепостей и земляных укреплений, - более или менее многочисленных от одного государства к другому, само собой разумеется, но это обязательно требовало тщательной рекогносцировки каждой отдельной взятой страны" (21).
О значении "соответствующих отношений между государством и гражданским обществом" на Западе уже говорилось. Но что конкретно имел в виду Грамши, говоря о "первобытном и желатинообразном" гражданском обществе на Востоке, и что из этого вытекает?
Несомненно, он подразумевал под этим, что государство на Востоке было более явным, более видимым, чем на Западе, и значительно меньше полагалось на того или иного рода добровольные, хотя в основном пассивные, формы согласия, которые существовали на Западе. Именно потому, что государственная власть не камуфлировалась за изобилием прав, скрытых в гражданском обществе - таких, например, как всеобщее избирательное право или "свобода" печати и т.п., - полномасштабное нападение на государство было единственной реальной альтернативой для оппозиционной силы, стремящейся прийти к власти. При всей своей показной силе и мощи, российское государство было, тем не менее, значительно больше подвержено воздействию конкурирующей силы (по сравнению с западными государствами) из-за отсутствия народного согласия. Это основная причина того, почему Грамши продолжал оправдывать большевистскую стратегию маневренной войны в 1917г., не желая при этом, чтобы ее считали наиболее жизнеспособной стратегией оппозиции в совершенно иных условиях, существовавших на Западе


Однако, если мы несколько углубимся в предложенный Грамши анализ взаимоотношений Восток-Запад, то сможем увидеть проявления другого важного фактора, связанного с отсутствием полно функционирующего гражданского общества на Востоке. Здесь Грамши обращается к проблемам, связанным с завоеванием власти путем прямой атаки на государство в условиях, когда гражданское общество незначительно или отсутствует вообще. Одна из существенных проблем такого сценария - это способ, каким вырождающаяся форма огосударствления, или как Грамши ее называет - "statolatry" ("культ государства"), может успешно эндемически укорениться. То есть, не имея возможности опереться на массовую народную инициативу для захвата власти, переходный процесс впоследствии может также прийти к опоре, главным образом, на государство как ключевое действующее лицо перемен, а не на более широкую базу поддержки. Если это произойдет, утверждает Грамши, вы столкнетесь, по существу, с другой формой очень пассивного типа революции, базирующейся на совершенно пассивной форме согласия, в которой политика идентифицируется чисто с государственной и инструментальной областью господства, характеризуемой такими вещами как бюрократический централизм, авторитарный патернализм, государственный фанатизм и тоталитаризм. Неизбежный результат всего этого - то, что Грамши называет диктатурой без гегемонии. Это феномен, очень хорошо описанный Кристин Бюси-Глюксманн: "В случае, если государство становится узкопартийным (или даже партией-государством), гегемония ограничивается не только своей массовой базой, но и внутри самого класса: "гегемония будет осуществляться частью социальной группы над целой группой, а не последней над другими силами с тем, чтобы дать власть движению". ...Вслед за этим, аппарат гегемонии... превратится в идеологический аппарат государства" (22).

Рассуждения Грамши о феномене диктатуры без гегемонии контекстуально относились к Италии, являясь частью более широкого анализа того, почему Рисорджименто привело к "ублюдочному" типу государства - незаконнорожденному отпрыску, который был нездоров и испорчен - если экономически прогрессивен - и который опирался на пассивность, дополненную всепоглощающей угрозой силового подавления. Однако это не слишком поражает воображение, чтобы увидеть, что Грамши здесь в равной степени двигала забота о том, что истинная возможность гегемонии (как понимал ее он, а не Ленин) могла также не материализоваться в послереволюционной России.
На основе своего анализа Рисорджименто, сделанного в тюремной камере, Грамши дает один совет своим русским товарищам. Если экспансивный класс, утверждает он, не хочет, чтобы ему на смену пришло узко диктаторское государство, то он должен завоевать гегемонию как до, так и после захвата власти. Теперь мы знаем, что Грамши в полной мере осознавал, что большевики не имели шансов создать базу для гегемонии до захвата власти в Октябре 1917г. из-за первобытной и желатинообразной природы российского гражданского общества и российского всепоглощающего государства. Но акцент Грамши на необходимость завоевания гегемонии после захвата власти очень важен. То, что он, кажется, настойчиво рекомендует Сталину и остальному советскому руководству в то время, так это самим создать полноценно функционирующее гражданское общество с полным набором неинституциональных аппаратов, которое в свою очередь будет способствовать динамическому и позитивному чувству согласия с новым социалистическим проектом посредством "социализации политики".
Грамши полностью признает, что "для некоторых социальных групп, которые до их восхождения к самостоятельной государственной жизни не пережили длительный независимый период собственного культурного и морального развития,.. период statolatry необходим и действительно своевременен". Однако, продолжает он, "этот тип statolatry не должен быть предоставлен самому себе, не должен, в особенности, становиться теоретическим фанатизмом или считаться пожизненным" (23). Вместо этого завоевание государственной власти должно представлять собой "движение, нацеленное на создание новой цивилизации, нового типа человека и гражданина, оно должно быть предназначено для того, чтобы определять волю к созданию в рамках оболочки политического общества комплексного и хорошо артикулированного гражданского общества, в котором индивидуум может управлять собой без его самоуправления, вовлекающего его в конфликт с политическим обществом, - но в большей степени становясь его нормальным продолжением, его органическим дополнением" (24).
Как показало развитие событий, Сталин, конечно, не воспользовался советом Грамши, а вместо этого осуществил революцию "сверху", единственными связями которой с социальной базой общества были социальные "приводные ремни" под жестким контролем аппарата диктаторского государства. Иными словами, вместо того, чтобы дать рождение гражданскому обществу, новое государство задушило его. Несмотря на все ссылки Сталина на "руководящую роль" Коммунистической партии в обществе, сталинский процесс развития привел к торжеству "господства" над "руководством". Бюрократический централизм, авторитарный патернализм и тоталитаризм были на самом деле результатами этого "фанатичного государственного господства", этой диктатуры без гегемонии. И мало сомнений в том, что, даже находясь в тисках своей тюремной камеры, Грамши был хорошо осведомлен относительно заметных признаков вырождения, пропитывающих сталинскую Россию. Его предупреждения об опасностях, подстерегающих партию, опирающуюся на бюрократические, а не демократические формы централизма, очевидны. Бюрократический централизм, утверждает он, может служить подходящим организационным механизмом для церкви, но политическая партия, стремящаяся к созданию ядра нового экспансивного типа гегемонии, должна быть способна встать выше использования таких регрессивных методов. Последствия для партии, если она не сможет достичь этого, очевидны. Она будет находится в состоянии стагнации и закостенеет под давлением иллюзий единства и неизменности.

По аналогии, хотя труды Грамши о тоталитаризме в первую очередь и по большей части относились к Муссолини, они также неоспоримо вписывались и в советский контекст. Рассматривая проблемы, возникающие в ситуации, когда политический плюрализм подчиняется требованиям единственной тоталитарной правящей партии, Грамши утверждает, что "функции такой партии уже больше не являются функциями непосредственно политического, морального и культурного влияния, а просто техническими функциями пропагандистского и общественного порядка... В таких партиях культурные функции преобладают, что означает превращение политического языка в жаргон. Иными словами, политические вопросы маскируются под культурные и как таковые становятся неразрешимыми" (25). Для Грамши наиболее важным последствием такого типа тоталитаризма является действие, которое он оказывает на взаимоотношения между правителями и подчиненными, руководителями и ведомыми, элитой и массами. Во всех случаях последние не выполняют "никаких других политических функций, кроме общей лояльности военного типа для видимого или невидимого политического центра". Масса существует только для одной цели - "для маневра и удерживается в состоянии счастья с помощью таких средств как нравственные проповеди, эмоциональные стимулы и мессианские мифы об ожидаемом золотом веке, в котором все нынешние противоречия и несчастья будут автоматически разрешены и урегулированы..." (26).
Иногда критика Грамши в адрес Сталина даже преодолевала барьеры недосказанности, о чем свидетельствовала, к примеру, его язвительная критика проводимой советским режимом художественной политики социалистического реализма. Для Грамши "искусство есть искусство, а не "желаемая" политическая пропаганда", и любая упрощенческая или механическая попытка подчинить внутренние эстетические качества искусства политическому контролю сделают его фиктивным и скучным (27).
Короче говоря, Грамши остался "ленинцем" постольку, поскольку он полностью поддерживал и оправдывал революционную атаку на российское государство в Октябре 1917г. как исторически необходимое и прогрессивное действие. Тем не менее он не был "ленинцем", если это означало, как часто и происходило, сведение гегемонии к форме классовой диктатуры, осуществляемой главным образом в рамках и через институциональную сферу государственной власти (в лице правительства). И он, несомненно, не был сторонником "сталинской" модели развития, основанной на господстве государства после 1929г., критикуя его, как мы уже видели, за его закрытые, догматические, жесткие, некритичные и элитарные методы.
Окончательный вывод, вытекающий из предпринятого Грамши анализа дихотомии Восток-Запад, заключается в следующем: одно дело - захват власти, и совершенно другое - действительное создание жизнеспособной альтернативы старому порядку, которая представляла бы собой истинную гегемонию, основанную на активности, согласии, демократии и участии.


IV.

Позвольте мне кратко обобщить, что, с моей точки зрения, является наиболее важным в теории Грамши о гегемонии и борьбе за гегемонию, и показать точки соприкосновения ее с сегодняшними задачами современных левых.
Первое. Само собой разумеется, что конечная цель любой политической силы заключается в завоевании и контроле за всеми уровнями власти и влияния, находящимися в руках государства. Для левых в России это - несомненно отдаленная, далеко идущая цель. В настоящее время, тем не менее, имеет смысл, я думаю, сконцентрировать все возможные усилия на завоевании некоторого влияния в рамках сферы гражданского общества, независимо от того, каким бы слабым оно ни было сегодня в России. Нужно попытаться добиться народной поддержки левоориентированных инициатив не только в узкой политической области, но и в гораздо более широкой культурной сфере. О значении, которое придавал культуре Грамши в своих трудах, мы уже говорили. Но позвольте мне процитировать другой отрывок из его ранней статьи, написанной в январе 1916г.: "Нам нужно освободиться от привычки считать культуру энциклопедическим знанием, и людей как простые хранилища, заполненные эмпирическими данными и массой не связанных между собой сырых фактов, которые должны быть размещены в мозгу как в столбцах словаря, позволяя их владельцу отвечать на различные стимулы из окружающего мира. Эта форма культуры действительно опасна, особенно для пролетариата. Культура - это нечто совсем иное. Это организация, дисциплина внутреннего Я, достижение согласия с самим собой; это достижение высшей осведомленности, с помощью которой можно преуспеть в понимании собственной исторической ценности, своего собственного предназначения в жизни, своих собственных прав и обязанностей. Но ничего этого не случиться путем стихийной эволюции, посредством ряда действий и реакций, которые не зависят от собственной воли человека".
Показательным примером того, как левые извлекают пользу из своих возможностей в сфере гражданского общества, является недавнее народное противостояние чеченскому конфликту. Левоориентированные интеллигенты находились в центре этой оппозиции, и это, по крайней мере, создает потенциал для занятия левой оппозицией хороших позиций в будущем.
Конечно, важно также подчеркнуть, что левые никогда не должны быть силой, основывающейся ни на чем ином, кроме как оппозиции действиям и политике других, то есть они не должны иметь негативизм своим главным raison d'etre. Они должны использовать каждую имеющуюся у них возможность, чтобы проводить и выдвигать позитивные альтернативные решения и возможности.


Второе. Каждое левое движение должно полностью учитывать и работать в очень специфическом контексте национальной ситуации. Как писал сам Грамши: "В действительности, внутренние отношения любой нации являются результатом комбинации, которая оригинальна и (в определенном смысле) уникальна. Эти отношения нужно понять и постичь их оригинальность и исключительность, если кто-то хочет управлять ими и направлять их" (28).
К примеру, существует различие между текущей ситуацией в Италии и России, с точки зрения определенной тактики левых. В Италии борьба между двумя силами, возникшими на основе старой Коммунистической партии (Рифондационе и Демократическая партия левых (ДПЛ)), имеет такое же решающее значение, как и борьба против правых. Лидер Рифондационе Фаусто Бертинотти совершенно прав, отказываясь от союза с ДПЛ на выдвигаемых ею условиях. Он должен искать возможность предложить позитивную, левую альтернативу правым силам. В России в данный момент ситуация иная. Антифашистская, антиправая борьба должна вестись на значительно более широком пространстве основных демократических норм и прав человека, а не на более идеологизированном пространстве простой лево-правой дихотомии.

Третий важнейший аспект наследия Грамши, вытекающий из его понимания гегемонии, - это его ключевое утверждение, что интересы не даны изначально, а должны быть созданы политически и идеологически.
Понимание Грамши политики - это в значительной степени синтез марксистских и макиавеллевских концепций. Исходя из чисто марксистской перспективы (взятой, например, из "Критики политической экономии" и "Тезисов о Фейербахе"), Грамши стремился подчеркнуть, что сила, способная преодолеть или изменить общество к лучшему, не возникает из воздуха, а рождается из самого старого общества, из человеческой деятельности во всех ее формах. Утверждение, что "никакое новое общество никогда не возникает без того, чтобы его семена были сначала выращены в старом", означает, что старое - это необходимое условие, без которого новое не может быть реализовано. Тем не менее, это также означает, что переход от необходимости к свободе в марксистском понимании должен всегда быть политическим действием; истинная унификация теории и практики.
Более того, политическая борьба, направленная на создание общества заново - всегда борьба становления, борьба вокруг возможностей, борьба за объединение "подготовительных моментов" в "единый момент", который никогда не постоянен, статичен или произволен. В этом смысле политика, теперь уже в макиавеллевском значении, - это "искусство возможного". Это означает, что политика - созидательное занятие, которое должно признать, что стратегический баланс сил находится в постоянном изменении, и что в конце концов политическое действие доходит до завладения исторической конъюнктурой точно в нужный момент. По утверждению Грамши, одно из больших достоинств Макиавелли заключается в том, что он писал о политике не в "форме холодной утопии или ученого теоретизирования, а в форме конкретной фантазии, которая воздействует на растерянных и расстроенных людей с тем, чтобы разбудить и организовать их коллективную волю".

Четвертый аспект наследия Грамши, который мы должны учитывать, заключается в его постоянном стремлении найти своего рода объединение из всевозможных составляющих с тем, чтобы создать более целостную и интегральную концепцию явления, которое он наблюдает. Важность этого поиска объединения хорошо иллюстрируется в одном из тюремных писем Грамши: "К скольким общественным мирам, - спрашивает он, - принадлежит каждый отдельный индивидуум? Разве каждый не стремится унифицировать свое собственное понимание мира, в котором разнородные осколки закоснелых культур все еще готовы занять свое место? И разве не существует общий исторический процесс, который упорно стремится унифицировать весь человеческий род?" (29).
Конечно, для Грамши только марксизм имеет потенциал включения всех фундаментальных элементов, необходимых для создания этой целостной концепции мира. Он является самодостаточным и обладает уникальной способностью "органически поглощать" все, что было обоснованным во всех предшествующих образах мышления. И здесь Грамши ссылается на способность Маркса синтезировать его собственный материалистический взгляд на вещи с динамической силой гегельянства, и, тем самым, несомненно выражает собственное стремление приспособить свои более ранние опыты в духе Кроче к этому постоянно развивающемуся синтезу.

Следовательно, в более широких научных терминах мы должны четко охарактеризовать Грамши как мыслителя модернизма, который не только сознательно отрицает устремления предмодернизма, но может быть также использован для ответа на вызов устремлений и ценностей тех, кто сегодня классифицирует себя как постмодернистов.
Что мы конкретно вкладываем в эти понятия? Общеизвестно, что ключевая политическая составляющая модернизма - это культивирование и прославление различий в сочетании с бесконечным поиском рационально обоснованного единообразия. Объединение в разнообразии, диссонанс в пределах гармонии, e pluribus unum, - таковы некоторые основные ценности модернизма.
Сравните это, к примеру, с мотивационными целями пред- и постмодернизма. Для предмодернизма господствующим призывным кличем был призыв к единству - единству, достигаемому насильно, путем исключения и подавления тех, кто не принял данную форму объединения; к единству, которое было легитимизировано ничем иным, как призывом к традиции и обычаям и большой степенью мифологии. В то же время призывный клич политического постмодернизма - это разнообразие, убежденность в том, что разнообразие - это существенная выгода, и что любая попытка поощрения объединения обречена на провал и одновременно рождает неприемлемые средства.

Что касается более практического значения идей Грамши, то я думаю, они ясно показывают необходимость для левых учиться работать в увязке с огромным разнообразием социальных сил в современном обществе. Но, что не менее важно, они также показывают фундаментальную потребность в объединяющей силе, в каком-либо объединяющем проекте и объединяющем органе, - и, в конце концов, это может означать только придание приоритетного значения рабочему классу.

Последний аспект наследия Грамши, который я хотел бы затронуть, заключается в следующем. В трудах Грамши речь идет не просто о завоевании власти или занятии постов в течении короткого периода времени. Для Грамши социализм, если это вообще что-то означает, должен быть основой для нового понимания жизни. Иными словами, его конечная цель - развивать базис для истинно новой демократической социалистической цивилизации; для нечто такого, что может быть создано в основном "снизу", при как можно более широком участии масс, и что, в конце концов, окажет глубокое воздействие на привычки, сознание и образ жизни людей. Это, как мне кажется, именно то, что всем нам хорошо было бы никогда не забывать.

То, что я, по существу, попытался сделать в этой статье, так это показать актуальность и некоторые точки пересечения теории гегемонии Грамши с задачами современных левых, а также пути, на которых мы все еще можем ее "использовать" и "применять". Использование здесь термина "применять" имеет все виды коннотаций, большинство из которых, конечно, негативные. На мой взгляд, в случае Грамши значение этого термина положительное. Это хорошо показал ученый С.Холл, который, возможно, более чем кто-либо другой, стремился извлечь наибольшую пользу из учения Грамши в части, касающейся современной политической конъюнктуры в Великобритании. Холл, в частности, писал: "Мы не должны использовать Грамши (подобно тому, как мы долго злоупотребляли Марксом) как пророка Ветхого Завета, который в нужный момент предложит нам утешительную и подходящую цитату". Тем не менее, продолжает Холл, несомненно можно "думать" о проблемах и ситуациях через призму метода Грамши. "Грамши дает нам не инструменты, с помощью которых можно решить задачу, а средства, с помощью которых можно задавать правильные вопросы...". Более того, Грамши "знал, что существует отличие между различием и специфичностью... и мы должны обращаться к этой мысли Грамши в применении к понятию различия, специфичности исторической конъюнктуры: как различные силы объединяются по конъюнктурным соображениям с целью создания нового пространства, на котором будет формироваться другая политика. Это - интуиция, которую предлагает нам Грамши в отношении природы политической жизни и которой мы можем руководствоваться" (30).
Эти слова Холла, помещенные в сугубо британский контекст, актуальны в любом другом контексте, включая российский. Действительно, в то время как многие утверждают, что реальная релевантность Грамши ограничена, главным образом, западными странами с развитой буржуазной, либерально-капиталистической системой, я сам склоняюсь к мысли, что релевантность Грамши в равной степени относится, возможно, даже более, к таким странам, как современная Россия, переживающая тотальный процесс преобразования во всех основных сферах общественной, политической и экономической жизни.


Возьмем, к примеру, понимание Грамши приоритетного значения сферы гражданского общества. В "Тюремных тетрадях" он сосредоточивает внимание на способе установления гегемонии французской и английской буржуазией, которые на ранних стадиях развития капитализма экспроприировали для своих собственных нужд очень слабое и неструктурированное гражданское общество. Вдохнув жизнь в эту кажущуюся автономной сферу, выходящую за жесткие рамки государственной власти, буржуазия, несомненно, понимала, что она не должна давать ту же свободу маневра любому потенциальному классовому оппоненту. Следовательно, как отмечал американский ученый Уолтер Адамсон, это ставит теорию Грамши о западных надстройках в довольно "парадоксальное положение": "С одной стороны, он признавал, что в передовых западных обществах ключ к политической власти лежит в гегемоническом контроле гражданского общества. Образ пролетарского захвата власти в перевороте в стиле 1917-го стал простой фантазией. Однако, с другой стороны, способность этих управляемых западных политических обществ заблокировать образование альтернативной гегемонии была беспрецедентно высока" (31).
Следовательно, заключает Адамсон, сделанное Грамши открытие политического значения гражданского общества многократно отрицалось препятствиями к институциональным инновациям в его рамках (нечто, что несомненно должно быть подкреплено историческим опытом, о чем свидетельствует собственная неудача Грамши с Советами рабочих Турина в 1920г.). Однако, с другой стороны, сделанный Грамши анализ гражданского общества, кажется, приобретает все большее значение именно в тех незападных обществах, где гражданское общество чрезвычайно слабое и хрупкое. Как ясно показал сам Грамши, фактическая возможность захвата зарождающегося гражданского общества открывает массу возможностей разного рода. И, повторюсь, давайте не забывать, что Грамши, как нам кажется, признавал это в случае с победой большевиков в России в 1917г. Их неудача в создании дееспособной и реально функционирующей сферы гражданского общества серьезно ослабила их шансы на обеспечение чего-то большего, чем господство и диктатура над обществом. Сегодня, когда в России появилась новая возможность формирования контуров гражданского общества, нам представляется, что труды Грамши в высшей степени актуальны.
В заключение позвольте мне сказать, что лишь немногие из нас станут отрицать, что современные левые, в международных рамках, переживают самую низкую точку в своем развитии за последние 50 лет. Грамши больше других знал, что значит постоянно жить с неудачами и поражениями. "Но все еще переживая поражение, он не только никогда не оставлял надежды, но и не уклонялся от борьбы (боевой организационной борьбы до своего ареста и боевой интеллектуальной борьбы после него), не переставал думать по-своему" (32). Творческая сила интеллекта, мужество сопротивления и сила политического новаторства были характерными чертами Грамши. Благодаря этому, каждое поражение было вместе с тем и подготовкой к будущей победе


Примечания:
1. Цит. по: Грецкий М.Н. Антонио Грамши - политик и философ. М.: Наука, 1991. С. 97.
2. См. письмо В.И.Ленина к Г.В.Плеханову в январе 1901 г.: Lenin V.I. Collected Works. London. Lawrence and Wishart. 1977. Vol. 34. Р. 55-57.
3. Lenin V.I. Reformism in the Russian Social-Democratic Movement. Ibid. Vol. 17. P. 232.
4. Q.Hoare and G.Nowell Smith (eds. & trans.). Selections From the Prison Notebooks of Antonio Gramsci. London. Lawrence and Wishart. 1986. P. 79 (далее - SPN).
5. Mouffe Ch. Hegemony and Ideology in Gramsci// Mouffe Chantal (ed.). Gramsci and Marxist Theory. London. Routledge and Kegan Paul. 1979. P. 181.
6. Laclau Е. and Mouffe Сh. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. London. Verso. 1985. P. 67.
7. SPN. P. 349.
8. Ibid. P. 15-16.
9. Ibid. P. 181-182.
10. Ibid. P. 195.
11. Одно из наиболее острых столкновений произошло между Норберто Бобби и Жаком Текслером в 1968 году; поворотная дискуссия, которая с тех пор постоянно разделяла всех учеников Грамши. Английский перевод этой дискуссии см.: Mouffe C. (ed.). Gramsci and Marxist Theory... P. 21-79.
12. SPN. P. 244.
13. Femia J. Gramsci's Political Thought: Hegemony, Consciousness and the Revolutionary Process. Oxford. Clarendon Press, 1981. P. 37.
14. SPN. P. 324.
15. Ibid. P. 323.
16. lbid. P. 235.
17. Mouffe C. Hegemony and Ideology... P. 198.
18. Как указал Боггс, труды Грамши, посвященные бюрократии, имеют некоторое сходство с аналогичными работами Макса Вебера. См.: Boggs C. Gramsci's Marxism. London. Pluto Press. 1976. P. 45-46.
19. SPN. P. 275-276.
20. lbid. P. 237-238.
21. lbid. P. 238.
22. Buci-Glucksmann Chr. State, Transition and Passive Revolution// Mouffe C. (ed.). Gramsci and Marxist Theory... P. 219-220.
23. SPN. P. 268.
24. Ibid. P. 268 (подчеркнуто мною).
25. Ibid. P. 149.
26. lbid. P. l50.
27. См.: Forgacs D. and Nowell-Smith G. (eds.). Antonio Gramsci: Selections From Cultural Writings. London/ Lawrence and Wishart. 1985. P. 108.
28. SPN. P. 240.
29. Gramsci A. Lettere dal carcere. Turin. Einaudi. 1975. P. 501.
30. Hall S. Postscript: Gramsci and Us// R.Simon. Gramsci's Political Thought: An Introduction. London. Lawrence and Wishart. 1991. P. 114, 116.
31. Adamson Walter L. Hegemony and Revolution: A Study of Antonio Gramsci's Political and Cultural Theory. Berkeley. Univ. of California Press. 1980. P. 221.
32. Q.Hoars (ed. & trans.). Antonio Gramsci: Selections from Political Writings 1921-1926. London. Lawrence and Wishart. 1978. P. XXXIII.

=====

---

От	Сысой
К	Сысой (05.09.2002 19:54:19)
Дата	05.09.2002 19:55:51

Re: Из находок Сергея Палыча, ч.5

---

подход Грамши. История, политика и культура

в обстановке возможных сбоев и отключек форума , что приведет к
дерганьям и потерям, надо немного спешить

довыложу и повторю несколько отрывков по "теме", которые тут уже не раз
проходили.

Позицию СКМ в отношении "Маркса и Россия" стОит посмотреть по первой
главе СЦ и разумеется по соответствующему разделу "Истмата". Но пока -
насчет "творческого отношения" и "мажорирования" марксовых идей, как они
были возможны и осуществились на деле - прежде всего в работах Грамши(но
не только в них)


всвязи с последним - главы из книги Григорьевой. Полностью текст в
моем брифкейсе


Из самого начала СЦ несколько цитат
===============

{Civ1-1.35} Самым дальновидным из марксистов в отношении общины оказался
сам Маркс - мы и сегодня в этом вопросе до него не доросли. Он увидел
именно в сельской общине зерно и двигатель социализма, возможность
перейти к крупному земледелию и в то же время избежать мучительного пути
через капитализм. Он писал в 1881 г.:

{Civ1-1.36} "Россия - единственная европейская страна, в которой
"земледельческая община" сохранилась в национальном масштабе до наших
дней. Она не является, подобно Ост-Индии, добычей чужеземного
завоевателя. В то же время она не живет изолированно от современного
мира. С одной стороны, общая земельная собственность дает ей возможность
непосредственно и постепенно превращать парцеллярное и
индивидуалистическое земледелие в земледелие коллективное, и русские
крестьяне уже осуществляют его на лугах, не подвергшихся разделу.
Физическая конфигурация русской почвы благоприятствует применению машин
в широком масштабе. Привычка крестьянина к артельным отношениям
облегчает ему переход от парцеллярного хозяйства к хозяйству
кооперативному... С другой стороны, одновременное существование
западного производства, господствующего на мировом рынке, позволяет
России ввести в общину все положительные достижения, добытые
капиталистическим строем, не проходя сквозь его кавдинские ущелья".

{Civ1-1.37} Как заметил современный исследователь крестьянства Т.Шанин,
"Маркс в меньшей степени, чем Ленин, был озабочен тем, чтобы оставаться
марксистом. В 1881 г. это привело его более прямым путем к выводам, к
которым Ленин пришел только в 1920-х годах"


партия сформировалась из тех, кто умел сочетать "верность марксизму" со
здравым смыслом, а остальные откалывались - Плеханов, меньшевики, Бунд,
троцкисты.

В начале века марксизм в России стал больше, чем теорией или даже
учением: он стал формой общественного сознания в культурном слое.

в советское время в официальной идеологии была преувеличена и
приукрашена роль одного течения - большевиков, а потом КПСС
---------

Сергей Кара-Мурза

Кто реальные союзники в России?
....


Как говорил Грамши, революция - это битва "сил организованного мышления
против сил животной жизни" в поисках высшей гармонии. Эта битва
произошла в России под знаменами либерализма и коммунизма (хотя первый
ее акт, ее "университет", захватил в 1905 г. крестьянство извечной идеей
"Земли и Воли". Но в этой идее не хватило того соединения мифа и
рациональности, которое связало бы все общество, а одни крестьяне
победить не могут. В гражданской войне либерализм иссяк,
послереволюционную работу возглавил коммунизм - а меньшевики, эсеры,
кадеты и т.д. заполнили посты согласно их профессиям. Их вклад в
советское строительство ничуть не меньше, чем большевиков - ведь их
идейный и интеллектуальный багаж никуда не делся.



Учение Маркса о коммунизме сложно. Оно имеет все черты мировой религии,
но это не просто милленаристская ересь построения Царства Божия на
Земле, вроде хилиазма у ранних христиан. Религиозная нить марксизма
неразрывно переплетена с самыми современными теориями и научной картиной
мира того времени, а также с методологическими подходами, намного время
опережавшими. Интеллектуальный уровень и идейное богатство марксизма
таковы, что делают его уникальным явлением культуры. Более ста лет
множество лучших умов мира продолжают и критикуют Маркса - но, по
большому счету, существенно его ничем не дополнили. Более того, его
запас идей вообще использован еще в малой степени. Ленинизм - не
дополнение, а новая ветвь марксизма.

Но слово Маркса было брошено в очень бурный поток общественной борьбы и
везде отозвалось не так, как предполагалось. После революции 1848 г.,
начиная с "Манифеста", Маркс писал для пролетариата Запада, с
определенной политической целью, "расколдовывая" для пролетариата мир
капитализма. Запад внимательно усвоил уроки Маркса, выхолостил
революционное и всечеловеческое гуманистическое содержание марксизма,
"одомашнил" своих пролетариев и породил социал-демократию. "Движение -
все, цель - ничто!". Запад укрепился новым общественным договором:
грабить вне дома и делиться со всеми социальными группами.

Но Россия была как раз готова принять главные смыслы марксизма, и он
овладел практически всем общественным сознанием. В начале ХХ века
С.Н.Булгаков писал в "Философии хозяйства": "Практически все экономисты
суть марксисты, хотя бы даже ненавидели марксизм" (а в то время
воздействие экономистов на сознание читающей публики было значительным).
Это была первая мировоззренческая система, в которой на современном
уровне ставились основные проблемы бытия, свободы и необходимости. Как
ни покажется это непривычным нашим православным патриотам, надо
вспомнить важную мысль Г.Флоровского - марксизм пробудил в России начала
века тягу к религиозной философии: "Именно марксизм повлиял на поворот
религиозных исканий у нас в сторону православия. Из марксизма вышли
Булгаков, Бердяев, Франк, Струве: Все это были симптомы какого-то сдвига
в глубинах". Добавлю, что в свое время марксистами были не только
религиозные искатели, но даже и такие правые лидеры кадетов, как
П.Струве и А.Изгоев.

Очевидно, что в рамках марксизма интеллектуальный аппарат для понимания
России как сложной незападной цивилизации не был разработан, и
разработка его наталкивалась на большие трудности. Но сожалеть о том,
что зрелой "теории России" к началу века выработано не было и весь
культурный слой говорил на языке марксизма, бесполезно. По
консолидирующей и объяснительной силе никакое учение не могло в тот
момент конкурировать с марксизмом. Поэтому собственные, российские
прозрения и доктрины приходилось излагать на языке марксизма - как это и
было сделано Лениным с поразительным искусством. .

Приняв марксизм как мощный инструмент революции, мы в то же время
заложили в надстройку советского общества глубокое противоречие. Ведь,
как ни крути, революцию большевики возглавили такую, что она шла вразрез
с главными постулатами марксизма, выработанными для Запада. Тут правы
были и Плеханов, и Либер. Но эти хоть перешли в лагерь противников.
Другое дело - молодой Антонио Грамши, восторженный защитник нашей
революции на Западе, основатель так помогшего нам поначалу западного
коммунизма. Он написал 5 января 1918 г. об Октябре важную, многоплановую
статью. Она называлась "Революция против "Капитала".

Грамши пишет: "... хотя большевики отвергли некоторые утверждения
"Капитала", они, в то же время, не отвергли его внутреннего духа и
мысли. Они - не "марксисты", и этим все сказано; они не воздвигли на
трудах мастера чуждую ему доктрину из догматических и бесспорных
утверждений. В них живо бессмертное мышление марксизма, которое
продолжает итальянскую и немецкую идеалистическую мысль....".

Чтобы не смущать мобилизованных на строительство и войну русских
коммунистов, их до Грамши не допустили, а сейчас он нам необходим. Ведь
расхождение нашей реальности с теорией, которая ее должна была
объяснять, все больше нарастало. Наконец, настал момент, когда мы
практически остались без общественной науки


Сейчас идет вязкая позиционная война. Наша задача - собирание "сил
организованного мышления".



======================
И.Григорьева. Исторические взгляды Антонио Грамши. гл.6-7(выборка)

"Философия действия (практики, развития) - но не "чистого", а именно
"нечистого", реального действия, самом светском и мирском смысле этого,
слава" 106.



Грамши называет в качестве отличительных свойств марксизма "абсолютный
"историзм", абсолютное обмирщение и земной характер мысли, абсолютное
очеловечение истории", подчеркивая: "Именно в этом направлении следует
искать основную нить новой концепции мира"2.
Одно из важнейших с точки зрения Грамши проявлений новизны и
оригинальности марксизма как философии заключается в том, что он
"обновляет с начала до конца само понимание философии"3. Грамши имеет в
виду, что с возникновением марксизма "все понимание философии было
"поставлено на историческую почву", т. е. начал возникать новый тип
философского мышления, отличающийся от предшествующего большей
конкретностью и историчностью подхода"4. Речь идет, иными словами, о
том, что марксизм впервые дал вполне "земной" т. е. исторический, ответ
на вопрос, что такое сама философия.
Согласно Грамши, понятый в марксистском смысле исторический подход к
философии означает, во-первых, что при объяснении содержания философской
деятельности приоритет "переходит к практике, к реальной истории
изменений в общественных отно-шениях, из которых (а следовательно, в
конечном счете, из экономики) возникают (или определяются ими) те
проблемы, которые ставит перед собой и разрабатывает философ"5.
Во-вторых, он предполагает оценку философских идей прошлого в
соответствии с тем, чем эти идеи были для своего времени. "Рассматривать
то или иное философское утверждение как верное для определенного
исторического периода, то есть как необходимое и, неотъемлемое выражение
определенного исторического действия, определенной практики,
оказывающееся, однако, превзойденным и "ложным" в последующий период, -
не впадая при этом в скептицизм и нравственный и идеологический
релятивизм..." - вот требования Грамши в этом плане6.

Но проблема исторической оценки философии не исчерпывается для Грамши
тем, чтобы объяснить любое проявление философской мысли как производное
определенной исторической реальности. Его интересует и другое: в какой
мере и при каких условиях философия сама может стать силой,
воздействующей на ход исторического развития? "Исторической" в таком
понимании философия является, по определению Грамши, "постольку,
поскольку она становится концепцией действительности, присущей
социальной массе (и поскольку ей соответствует определенная этика)..."

способность в той или иной мере содействовать изменению мира Грамши
признавал за всякой философией, которая превращается из мировоззрения в
норму практического поведения и в качестве таковой проникает в массы.
Поэтому сами рамки истории филосо-фии у него гораздо шире традиционно
принятых: в понимании, Грамши это история не только "различных
философских систем, созданных философами", но и находящихся в сложном
взаимоотношении с ними и между собой комплексов мировоззренческих
представлений "руководящих групп" (господствующих классов в" лице их
интеллигенции) и народной массы9.
Претворение определенных философских идей в "норму коллек-тивного
действия"10 Грамши рассматривает как неотъемлемый этап их истории и в то
же время как момент, когда они сами, воплощаясь в практику, становятся
историей. Отсюда он заключает: "Философия какой-либо исторической эпохи
есть ... не что иное, как "история" этой эпохи, не что иное, как
совокупность изменений, которые руководящей группе удалось осуществить в
той действительности, какую она застала; история и философия в этом
смысле неразрывны, они образуют "блок""11.
В конечном счете размышления Грамши: об "историчности" философии
являются, таким образом, развернутой постановкой той проблемы, которая у
мыслителей-идеалистов именовалась проблемой "тождества" философии и
истории. Отводя философии роль обусловленного базисом, но отнюдь не
пассивного по отношению к нему элемента надстройки, Грамши придает этому
"тождеству" вполне материалистический характер и решает его как смелый и
оригинальный продолжатель лучших традиций марксистской исторической
мысли 12.
Утверждая, что "историчность" философии проявляется в двух измерениях -
не только как историческая обусловленность, но и как историческая
действенность, - Грамши принимает за точку отсчета марксизм, "философию
практики". Эти же критерии исторической оценки философии последовательно
прилагаются им и к самому марксистскому мировоззрению.
Мы помним, что философский подход марксизма ко всей существующей
действительности Грамши определяет как "абсолютный историзм" 13. Это
определение в иной связи конкретизируется им в том смысле, что
"философия практики" стремится "не только объяснить и обосновать все
прошлое, но объяснить и обосновать исторически также и самое себя"14
С позиций "абсолютного историзма" рассматривает "философию практики" и
сам Грамши. В его понимании "философия практики" есть-подобно любой
философии - продукт истории, зеркало определенных социальных отношений.
он ведет речь об исчезновении в будущем противоречий и борьбы вполне
определенного рода, связанных с существованием антагонистических
классов, и о преодолении "философии практики" как исторического
выражения этих противоречий. Однако Грамши отдает себе ясный отчет в
том, что пока это лишь далекая, хотя и вполне обоснованная перспектива.
"В настоящее время, - специально оговаривает он, - философ (стоящий на
позициях философии практики) может утверждать это лишь в общей форме и
не может идти дальше этого: ведь он не может покинуть нынешнюю почву с
ее противоречиями, не может кроме как в общем виде говорить о мире без
противоречий, иначе он сразу же впадет в утопию" 19.


"философия практики" есть не просто отражение общественных противоречий
своей эпохи: в ней достигается "полное осознание противоречий, когда сам
философ - олицетворяемый отдельной личностью или целой общественной
группой - не только понимает, что противоречия существуют, но полагает
себя как элемент противоречия, возводит этот элемент в принцип познания
и, следовательно, в принцип действия"15.
Но такое действие направляется на преодоление тех самых исторических
условий, из которых возникла "философия практики". Вопрос о ее
исторической обусловленности имеет, следовательно, также и аспект,
относящийся к будущему, а ее подход к самой себе с позиций историзма
означает, как напоминает Грамши, также и то, что она рассматривает себя
"как преходящую фазу философской мысли" 16. Развивая эту посылку, Грамши
утверждает: "... Если также и философия практики является выражением
исторических противоречий - и притом выражением наиболее полным, ибо она
осознает себя как таковое, - это означает, что она тоже связана с
"необходимостью", а не со "свободой", которая не существует и
исторически еще не может существовать. Следовательно, если доказывается,
что противоречия исчезнут-тем самым доказывается, что исчезнет, то есть
будет преодолена также и философия практики.

Утверждая философскую значимость исторической практики, Грамши тем самым
ставит проблему соотношения не только философии и истории, но и
философии и политики, поскольку последняя и есть способ практически
"делать" историю. С этим тесно связана неоднократно повторяющаяся в
"Тюремных тетрадях" грамшианская оценка политической мысли и
практически-революционной деятельности В. И. Ленина как крупнейшего
вклада в развитие философии марксизма28

При распространении марксистского учения вширь неизбежны - и Грамши
трезво констатирует это - издержки в виде усвоения его массовым
сознанием в неполном, упрощенном, "замутненном" виде. Но тем не менее
этот процесс являет собой "великую интеллектуальную и моральную
реформу", хотя Грамши наблюдает его в такой фазе, когда в рабочем
движении еще преобладает восприятие нового мировоззрения в форме своего
рода "веры", а уровень его философской продукции невысок. "Существенно
то, - подчеркивает Грамши,-что рождается новый способ понимания мира и
человека и что эта концепция уже не является достоянием лишь выдающихся
представителей интеллигенции, философов-профессионалов, но имеет
тенденцию стать достоянием народа, массы, причем эта тенденция обретает
конкретную форму в мировом масштабе и несет с собой преобразование (хотя
и через различные смешанные сочетания) народного способа мышления,
преобразование окостеневшей в веках народной культуры" 33.
Так решает Грамши вопрос, к которому он постоянно возвращается в своей
полемике с Кроче: "Является ли для философии плюсом или минусом, если
она выходит за обычные пределы немногочисленного слоя интеллигенции и
распространяется в широких массах, хотя бы и приспосабливаясь при этом к
их строю мышления и теряя кое-что от своей силы?"34. Позиция Грамши в
этом вопросе столь же закономерно вытекает из реалистического, "земного"
понимания историзма философии



Понятие, диалектики у Грамши исключительно емко. В одном из писем к Т.
А. Шухт он говорит о диалектике как "исторически конкретной форме
мышления"35, но диалектика отнюдь не сводится для него только к методу
мышления: это "теория познания", она раскрывает неотъемлемые внутренние
свойства совершающегося в мире реального процесса движения, который
охватывает развитие как природы, так и человеческого общества,
находящихся во взаимодействии. Такое понимание диалектики, которое
Грамши обосновывает в полемике с философскими позициями Плеханова и
Бухарина 36, вполне совпадает с ленинским 37.
Настаивая на том, что диалектический подход имеет универсальную
значимость, т. e. должен охватывать всю сферу человеческого познания -
будь то познание природы или познание истории 38, - Грамши сам
интересовался прежде всего диалектикой исторического процесса. В
сущности все его размышления о диалектике переведены на язык
исторических категорий.


Грамши доказывает, что отбор жизнеспособных элементов прошлого
определяется не произвольным волевым актом ученого или философа, а самим
объективным ходом исторического движения. Силы обновления, действующие в
настоящем, не могут не вырастать из прошлого - они как раз и воплощают
его жизнеспособное, заключающее в себе возможность развития зерно, а
через их действия прокладывает себе путь историческая необходимость. И
отвечающие такой необходимости результаты их деятельности остаются
непреходящими, даже если сами эти силы оказываются оттесненными со
сцены:
"Разве теперь уже не стало, банальной исторической истиной, что ни
Наполеон, ни Реставрация не разрушили того, что стало "свершившимся
фактом" благодаря якобинцам? Или, может быть, антиисторичность якобинцев
заключается в том, что сделанное ими "сохранилось" не на 100%, а лишь
частично? Вряд ли можно согласиться с этим, потому что история не
строится по математическим расчетам, да и никакая сила обновления не
осуществляет в чистом виде то, к чему она стремится, но как раз всегда
сочетает в своих действиях разумное и неразумное, произвольное и
необходимое, - иными словами, воплощает в себе "жизнь" со всеми
присущими ей проявлениями слабости и силы, со всеми ее противоречиями и
антитезами" 48.
Рассматривая освобожденный от спекулятивно-идеалистической оболочки
историзм в качестве определяющей черты всего марксистского
мировоззрения, Грамши не мет не поставить вопроса о месте и роли в этом
последнем такого компонента, как исторический материализм. Его понимание
исторического материализма заслуживает, в интересующей нас связи
пристального и специального анализа.
В первоначальном наброске того фрагмента, где у Грамши , идет речь об
абсолютном историзме "философии практики", вместо этого иносказания
употребляются (причем в качестве синонимов) два термина: "марксизм" и
"исторический материализм". Исторический материализм в данном контексте
означает именно марксистское мировоззрение в целом - Грамши говорит,
например, об "источниках или составных частях исторического
материализма"49. Уместно заключить из этого, что исторический
материализм для Грамши воплощал самое существенное и главное в
марксизме.
Взгляды Грамши на исторический материализм с наибольшей ясностью
вырисовываются из серии его критических заметок о книге Бухарина "Теория
исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии".
Грамши резко возражает против самого замысла этой книги, основанного на
том, что исторический материализм рассматривается как "социология"
марксизма, составляющая нечто производное и подчиненное по отношению к
его философии. "... Любая социология предполагает определенную
философию, мировоззрение, подчиненным фрагментом которого она
является"50. Между тем, исторический материализм уже заключает в себе
"целое мировоззрение, философию"51.

В заметке под заглавием "Составные части философии практики" Грамши
писал: "Очень распространена концепция, согласно которой философия
практики есть чистая философия, наука о диалектике, а другие части - это
экономическое учение и политическая теория, так что все учение
складывается из трех составных частей, каждая из которых в одно и то же
время увенчивает собой и является преодолением высшей ступени развития
науки, достигнутой к 1848 г. тремя наиболее передовыми нациями Европы:
немецкой классической философии, английской классической политической
экономии и французской политической деятельности и политической науки.
Такая концепция есть скорее общая постановка вопроса об исторических
истоках [философии практики], чем классификация, которая вытекает из
внутренней структуры самого этого учения, и не должна
противопоставляться в качестве окончательной схемы любому другому
способу передать его строение, в большей мере отвечающему реальности"54.
Определить такую более общую философию как "философский материализм".
Грамши считал неверным... Из современного ему опыта он хорошо знал, что
не только массовое сознание, но в определенной своей части и
теоретический авангард рабочего движения постоянно тяготеют к
перенесению на марксизм тех представлений о материализме, которые
сформировались еще в домарксову эпоху и надолго пережили свое время. В
частности, именно в этом направлении развертывается грамшианская критика
"ортодоксов" II Интернационала (Плеханова и др.), которая во многом
перекликается с идеями "философских тетрадей" В. И. Ленина58.
Точно так же он (Маркс.-И. Г.) никогда не употребляет формулы
"материалистическая диалектика", но говорит о диалектике "рациональной"
в противовес "мистической", что дает термину "рациональная" совершенно
определенный смысл" 62:


существо его позиции, заключается в безусловном противоположении
"мистической" диалектике Гегеля "рациональной" диалектики Маркса.
"Рациональная" диалектика четко противостоит у Грамши "мистической"
постольку, поскольку она, если выразить это с помощью характерной
грамшианской терминологии, переведена с языка спекулятивной, философии
на язык абсолютного историзма.
Обратим в этой связи внимание на то, как часто понятия "диалектика" и
"историзм" у Грамши не только соседствуют, но как бы переходят одно в
другое: "диалектика... то есть исторически конкретная форма мышления",
умение "мыслить "исторично", диалектически", "историческое,
диалектическое миропонимание"-"понимать... в чисто "историческом" и
диалектическом смысле..."65 . Естественно, что при таком насквозь
историчном видении диалектики Грамши не мыслил исторический материализм
как нечто отличное, отграниченное от материализма диалектического. Для
него это было в сущности одно и то же66. Но специфические надобности
антикрочеанской полемики, философской осью которой была проблема
историзма, побуждали его предпочесть для обозначения всей марксистской
концепции жизни и мира формулу "исторический материализм".
Как мы уже отметили выше, важным истоком критикуемых им извращений в
трактовке основных проблем марксистского мировоззрения Грамши считал
расчленение последнего на изолированные, линейные органической связи
компоненты. При этом он, особо указывал на те пагубные последствий, к
каким ведет стремление отделить в марксизме "социологию" (исторический
материализм) от философии (философский или диалектический материализм):
"Философия, отделенная от теории истории и политики, не может быть ничем
иным, как метафизикой, тогда как великое завоевание в истории
современной мысли, которое являет собой философия практики, состоит как
раз в том, что философия обретает конкретную историческую
обусловленность и отождествляется с историей" 67.
Из всего сказанного становится понятным, почему философское ядро
марксизма заключалось для Грамши именно в историческом материализме, а в
самой этой формуле он делал упор на термин "исторический", а не на
термин "материализм"68. Исторический материализм-это и есть в его глазах
выражение "реалистического", "абсолютно земного" тождества истории и
философии как общей концепции мира.
Но, говоря об историческом материализме в этом высоком философском
смысле, Грамши имел в виду заложенные в нем возможности, которые самим
Марксом были реализованы прежде всего в материалистическом понимании
истории. Универсальное же применение открытого Марксом "исторического"
подхода к действительности он считал делом будущего, насущной задачей
дальнейшего творческого развития марксизма69. Ставя вопрос таким
образом, Грамши шел в русле, намеченном еще в конце XIX в. Антонио
Лабриолой, и прямо указывал на необходимость "работать именно в этом
направлении, развивая позицию Антонио Лабриолы..."70. Лабриола более
всего близок ему как раз своим представлением о том, что "философия
практики является независимой и оригинальной философией, несущей в себе
самой элементы дальнейшего развития, которое превратит толкование
истории во всеобщую философию"71.
Мысль об универсально-философской значимости исторического материализма
является осью полемики Грамши против крочеанской ревизии марксизма, с
одной стороны, против претендовавших на "ортодоксию" теоретиков II
Интернационала-с другой. Свое понимание проделанной Кроче
ревизионистской операции Грамши кратко и точно определяет в одном из
писем, отмечая, что в крочеанском истолковании исторический материализм
выглядит "как практический канон исторического исследования, а не как
всеобъемлющая концепция мира"72. Но и в воззрениях "ортрдоксов",
выступавших против философского ревизионизма идеалистического толка,
Грамши обнаруживает ту же тенденцию свести исторический материализм
только к пониманию истории, с которой прямо связывает их сползание на
позиций традиционного, домарксова материализма73. Само мерило
ортодоксальности у Грамши является принципиально иным, чем у критикуемых
им "ортодоксов", и соотносится именно с оценкой исторического
материализма как сердцевины всей "философии практики", ее ядра, которое
таит в себе безграничные возможности развития74.


Утверждай вслед за Марксом, что "человеческая природа" или "сущность
человека" есть совокупность общественных отношений и не может быть
найдена в отдельном индивиде, Грамши считает необходимым обновить в духе
этой концепции и само представление об отдельной человеческой личности.
Речь идет о том, чтобы также и его поставить на фундамент понятия
практики, ибо "каждый человек изменяет самого себя, преобразуется в той
мере, в какой он изменяет и преобразует весь, комплекс отношений,
центральным узлом которого он является"82.
Характерная для Грамши интерпретация марксистской теории познания
опять-таки имеет своим ключом проблему практики.
"Для философии практики,-утверждает Грамши,-бытие не может быть
отделено от мышления, человек от природы, деятельность от материи,
субъект от объекта"...83.


Главный пафос его философской позиции в другом - в борьбе против
механистического противоположения человека внешнему миру, которое было
широко распространено в современной ему марксистской теоретической
литературе, а по существу означало отход от марксизма отнюдь не в
меньшей степени, чем уступки субъективному идеализму.
В. И. Ленин на ином этапе борьбы в защиту философских основ марксизма,
когда главная задача заключалась в том, чтобы отстоять принципы
материалистической гносеологии против натиска идеализма, тем не менее
недвусмысленно предупреждал против метафизической абсолютизации
противоположности между материей и сознанием85. С другой стороны,
конкретными историческими условиями деятельности Маркса, Энгельса, И.
Дицгена Ленин убедительно об'ъяснил, почему они "больше отгораживались
от вульгаризации азбучных истин материализма, чем защищали свмые эти
истины"86.
Грамши на новом повороте истории столкнулся с задачами во многом
сходного характера, определившими прицел его критики философских основ
бордигианства. О том же идет речь и теперь, когда Грамши пишет по поводу
учебника Бухарина: "Вся полемика против субъективистской концепции
действительности - включая сюда "ужасный" вопрос об "объективной
реальности внешнего мира"-плохо направлена, ведется еще того хуже и в
значительной мере является никчемной и праздной..."87.
К позиции самого Грамши в философском споре с Бухариным опять-таки
уместно применить-по аналогии-то, что сказано В. И. Лениным об
основоположниках марксизма: "Маркс и Энгельс всегда осуждали плохой (и,
главным образом, антидиалектический) материализм, но осуждали они его с
точки зрения более высокого, более развитого, диалектического
материализма, а не с точки зрения юмизма или берклианства"88. Упрекая
Бухарина именно в неумелой, примитивной защите материализма, Грамши
отмечал, что в его книге "субъективистская концепция представлена такой,
как ее видит и критикует житейский смысл, а концепция объективной
реальности внешнего мира принята в своей самой тривиальной и
некритической форме..."89. Брать точку зрения "житейского смысла" за
аргумент в решении философского вопроса об объективной реальности
внешнего мира Грамши вообще считал принципиально неверным
методологическим приёмом. В обиходных представлениях на этот счет он
обнаруживал проявление характерной для массового сознания
противоречивости, непоследовательности и даже-допуская здесь несомненное
полемическое преувеличение-влияние религиозной идеологии90. Этим же
религиозным влиянием он объяснял тот факт, что "житейское" понимание
реальности внешнего мира приобрело типично метафизическую форму91.


Таким образом, через категорию исторического и понятие историзма в
"Тюремных тетрадях" выражаются важнейшие аспекты и отличительные черты
всего миросозерцания Грамши. Историзм, которым пронизаны его труды
зрелых лет, означает в основном и главном:
1) утверждение универсальной философской значимости принципа
исторического (т. е. диалектического и "посюстороннего") подхода к
действительности;
2) объяснение самой философии как продукта исторического развития,
взятого в его реальной, практической, "человеческой" форме, понимание
тождества философии и истории как единства теории и практики;
3) упор на проблему человеческой практики как на ключевое звено
последовательно-монистического решения вопроса об отношении мышления к
бытию, духа к природе;
4) свободный от всякого догматизма взгляд на судьбы марксистского
мировоззрения, которое должно постоянно развиваться, вбирая в себя новый
исторический опыт человечества, и в этом развитии будет все полнее
раскрывать себя как "абсолютный историзм", как "философия практики".

---

От	Pout
К	Сысой (05.09.2002 19:55:51)
Дата	06.09.2002 19:00:39

книга И.Григорьевой"Исторические взгляды Грамши"(ч.5.6 и .7)

---

центральная часть книги(главы 6 и 7),из которой сделаны отрывки в постинге "Подход Грамши - политика и культура")

В Копилке эти главы полностью
http://vif2ne.org/nvz/forum/files/Presnja/gramsci2.ZIP

добавлено в зип-файл
Ц.Кин."Выбираем правду"(работа из"ПОЛИС" 1*1991)
очерк идейной борьбы в МКП в 20е годы. Борьба с лево-сектантской группой ИКП(первый ее генсек Бордига)и др.

---

От	Pout
К	Сысой (05.09.2002 19:55:51)
Дата	06.09.2002 18:57:52

книга И.Григорьевой"Исторические взгляды Грамщи"(ч.5.6 и .7)

---

центральная часть книги(главы 6 и 7),из которой сделаны отрывки в постинге "Подход Грамши - политика и культура")

В Копилке эти главы полностью
http://vif2ne.org/nvz/forum/files/Presnja/gramsci2.ZIP

добавлено в зип-файл
Ц.Кин."Выбираем правду"(работа из"ПОЛИС" 1*1991)
очерк идейной борьбы в МКП в 20е годы. Борьба с лево-сектантской группой ИКП(первый ее генсек Бордига)и др.

---

От	Pout
К	Pout (06.09.2002 18:57:52)
Дата	06.09.2002 21:14:00

del : (-)

---

---

От	Сысой
К	Сысой (05.09.2002 19:55:51)
Дата	05.09.2002 19:57:39

Re: Из находок Сергея Палыча, ч.6

---

---------------


для самого Грамши защита исторической методологии марксизма против
открытых нападок на нее "извне" была неотделима от борьбы против всякого
рода искажений ее "изнутри"8.
"Искаженные формы философии практики" фигурируют в "Тюремных тетрадях"
под разными наименованиями-"экономизм", "механицизм", "детерминизм",
"фатализм" и т. д. Но все это оттенки в обозначении такого истолкования
исторического процесса, при котором весь его ход прямолинейно и
механистически выводится из действия экономической необходимости и
постольку представляется жестко предопределённым и никак не зависящим от
воли и целенаправленной деятельности людей.


Его интересует теперь прежде всего вопрос, который попросту исключается
вульгарно-материалистическим подходом к истории: "как на основе базиса
рождается историческое движение" 9.
В поисках ответа на этот вопрос для Грамши служат отправной точкой
мысли, высказанные Марксом в предисловии "К критике политической
экономии"10. Однако, памятуя о том, как часто эти положения Маркса
извращались в вульгарно-"экономистском" и фаталистическом духе, Грамши
специально подчеркивает, что их нужно "сначала критически развить во
всей их значимости и очистить от всех остатков механицизма и
фатализма"11. Это значит, уточняет он в другом случае, выяснить, как на
основе имеющихся материальных предпосылок формируется "имеющие
постоянный характер проявления коллективной воли и как они направляются
к конкретным ближайшим и более далеким целям, то есть как возникает
линия коллективного действия"12.
В поле своего зрения Грамши держит различные "проявления коллективной
воли" в их скрещении, комбинации, взаимодействии. Отсюда перед ним
вырисовывается проблема соотношения сил как узловой момент анализа
исторической ситуации, позволяющий понять ее развитие в том или другом
направлении.
При этом Грамши предупреждает от превращения "соотношения сил" в готовый
шаблон для объяснения истории, подчеркивая, что оно само в каждом
конкретном случае подлежит объяснению.
Он различает три ступени, три уровня исследования данной проблемы:
1) "Соотношение, социальных сил, которое тесно связано с базисом, имеет
объективный характер, не зависит от воли людей и может быть измерено
методами точных или естественных наук. На основе определенного уровня
развития материальных производительных сил имеет место определенная
расстановка социальных групп, каждая из которых играет определенную роль
и занимает определенное место в производстве"13. Речь идет, иначе
говоря, о конфигурации классов данного общества в том выражении, какое
она имеет на уровне базиса14.
2) "Следующий момент-это соотношение политических сил, то есть оценка
той степени однородности, самосознания и организации, какой достигли
различные социальные группы. Также и при анализе этого момента можно, в
свою очередь, выделить различные ступени, которые соответствуют
различным стадиям развития коллективного политического сознания в том
виде, как они до сих пор наблюдались, в истории. Первая, наиболее
элементарная,-это экономико-корпоративная стадия: торговец чувствует,
что он должен быть солидарен с другим торговцем, фабрикант - с другим
фабрикантом, и т. д., но торговец еще не чувствует себя солидарным с
фабрикантом... Вторая стадия-это момент, когда достигается сознание
общности интересов всех членов данной социальной группы, но пока еще в
чисто экономической области... Третья стадия-это момент, когда данная
социальная группа осознает, что ее корпоративные интересы в своем
настоящем и будущем развитии выходят за рамки корпоративных, групповых
интересов чисто экономического характера и могут и должны стать
интересами других, подчиненных ей социальных групп. Это та фаза, которая
имеет наиболее непосредственно выраженный политический характер и
знаменует переход из сферы базиса в сферу многообразных надстроек...
"15.
Это рассуждение Грамши показывает, насколько хорошо он видел сложность
той системы опосредований, которая соединяет общественное бытие с
общественным сознанием. В частности, отметим свойственное ему внимание к
низшим "этажам" классового сознания, находящимся в ведении социальной
психологии16.
И, наконец, Грамши намечает еще один этап анализа соотношения сил для
таких ситуаций, где имеет или может иметь место открытое насильственное
столкновение борющихся сторон.
3) "Третий момент-это соотношение военных сил, которое при некоторых
обстоятельствах приобретает непосредственно решающую роль"17.
Именно с анализом соотношения сил на основе не фаталистически понятых
положений Маркса из предисловия "К критике политической экономии" Грамши
связывает свою историко-политическую концепцию "пассивной революции"18.
Смысл понятия "пассивная революция" у него очень широк и многообразен.
Иногда оно обозначает пассивные формы оппозиции в условиях, исключающих
прямое, открытое действие19. Иногда - изменения, совершающиеся под
покровом старой политической оболочки, незаметные на вид, но вносящие
качественно новый смысл в существующие отношения20. Едва ли не чаще
всего этот термин употребляется у Грамши в смысле, рассмотренном нами
выше: он относится к таким периодам общественного развития, которые
характеризуются отливом революционной волны, попытками реставрации
поколебленных или частично разрушенных старых порядков и
одновременно-решением некоторых назревших проблем руками "могильщиков
революции"21. Он может применяться и к таким историческим движениям, где
как-либо нарушены нормальные отношения гегемонии, где в роли "ведущего"
выступает не определенный общественный класс, а государство22 и т. п. Но
во всех случаях общим является то, что речь идет о своеобразном, не
поддающемся механистическому объяснению соотношении сил и столь же
своеобразном и непостижимом для вульгарного механицизма результате их
исторического действия.


Отвергаемая Грамши с юношеских лет вульгарно-механистическая трактовка
закономерности в истории заключается как раз в том, что эта
закономерность сводится к чистому автоматизму и противопоставляется
сознательной человеческой деятельности. В "Тюремных тетрадях" критика
такого понимания закономерностей общественного развития заострена, в
частности, против насаждавшей его позитивистской социологии, которая в
современный Грамши период практически монопольно представляла
социологическую отрасль науки об обществе30.
Социологический подход к общественному развитию в представлении Грамши
отождествлялся с достаточно распространенной и в марксистской литературе
тенденцией подменять анализ реальных причинных связей в прошлом ссылкой
на абстрактные "социологические законы", из действия которых выводилась
так же и возможность предвидеть будущее "с такой же уверенностью, с
какой предвидят, что из желудя вырастет дуб"31. Поэтому Грамши
подвергает самой резкой и беспощадной критике понятие "социологического
закона" в том виде, как его заимствовали из позитивистской социологии
вульгаризаторы исторического материализма, и его употребление в качестве
универсальной "отмычки" к истории32.
У Маркса, напоминает Грамши, понятия "регулярности", "необходимости",
"закона" в истории имеют отнюдь не этот упрощенно-детерминистский смысл.
"Речь идет не о том, чтобы "обнаружить" метафизический закон
"детерминизма", и не о том, чтобы установить "общий" закон причинности.
Речь идет о том, чтобы выявить, как в процессе исторического развития
складываются относительно "постоянные" силы, действующие с определенной
закономерностью и автоматизмом"33. Эта закономерность может быть
выделена "в чистом виде" путем логической абстракции, но реально всегда
проявляется лишь как тенденция, как равнодействующая, в образовании
которой участвуют и другие слагаемые. "Экономическая наука изучает эти
законы-тенденции как количественное выражение определенных явлений; при
переходе из области экономики в область истории понятие количества
дополняется понятием качества и диалектикой перехода количества в
качество..."34.
Этой-то диалектики и не учитывает в своих попытках "предвидеть" будущее
позитивистская социология, рассматривающая развитие человеческого
общества как чисто эволюционный процесс36. С точки зрения Грамши,
наоборот, историческое предвидение научно лишь постольку, поскольку оно
принимает в расчет диалектический характер общественного развития,
неизбежность скачков и крутых переходов, которые не могут быть
предсказаны наперед во всех деталях: "В действительности предвидеть
"научно" можно только борьбу, но не конкретные моменты этой борьбы,
которые могут быть лишь результатом столкновения сил, противостоящих
друг другу и находящихся в постоянном движении; эти силы никогда нельзя
свести к фиксированным количественным величинам, потому что в них
количество постоянно переходит в качество"36.

Грамши трактует причинную обусловленность в истории гораздо более
глубоко и диалектично, считая необходимым различать конечные и ближайшие
причины событий и явлений. В непосредственно вызывающее данное событие
"определяющей причине" он видит конкретное воплощение более отдаленной
"действующей причины", форму, которой находя свое реальное приложение
"действительно активные и необходимые элементы" этой последней40.
Тогда в истории оказывается достаточно места также и для субъективного,
"волевого" фактора, значение которого всячески принижается вульгарным
истолкованием принципе детерминизма. Грамши подчеркивает:
""Автоматическое" действие в истории определенных предпосылок (то есть
существование определенных объективных условий) подкрепляется в политике
действиями партий и выдающихся личностей; отсутствие таких партий и
личностей или их недостаточность (количественная и качественная) сводит
на нет самый "автоматизм" (который поэтому вовсе не является
автоматизмом): абстрактно существуют предпосылки, но вытекающие из них
следствия не реализуются за отсутствием человеческого фактора" 41.
Поскольку действие объективных закономерностей в истории всегда
проявляется в "человеческой", а не в отвлеченной форме, "отсутствие
человеческого фактора" в той или иной ситуации должно, согласно Грамши,
пониматься не в абсолютном, а в относительном, конкретно-политическом
смысле. "Очевидно, что так называемые субъективные условия никогда не
могут отсутствовать, если налицо условия объективные; такое
разграничение между ними проводится только для наглядности, и поэтому
вопрос может заключаться в том, а какой мере наличествуют субъективные
силы, насколько интенсивно они действуют, а следовательно, каково
диалектическое взаимоотношение между противостоящими друг другу
субъективными силами"42.
Вывод, который делает из подобного подхода к истории Грамши-политик, уже
известен нам: "... Поскольку реальные события возникают как результат
противоречивого взаимодействия различных сил-следует стремиться стать
решающей силой"43. Это предполагает самый трезвый и точный учет всех
важнейших элементов данной ситуации, но с тем, чтобы целенаправленно и
эффективно содействовать ее изменению: "Направлять волю на создание
нового равновесия реально существующих и действующих сил, опираясь на ту
определенную силу, которая считается прогрессивной, укрепляя ее, чтобы
обеспечить ее победу,-это значит действовать, оставаясь на почве
реальной действительности, но так, чтобы подчинить ее себе и преодолеть
ее (или способствовать этому) "44.


Исторически данный исход этого движения ставится им в зависимость от
исхода борьбы за политическое руководство объединительным процессом,
выигранной умеренно-либеральным крылом не в силу фатального
предопределения, а потому, что демократы не сумели использовать шансы,
которые могли бы обеспечить им перевес: "Чтобы стать автономной силой и,
в конечном счете, придать движению Рисорджименто более отчетливо
выраженный народный и демократический характер (достигнуть большего вряд
ли было возможно при данных основных предпосылках движения), Партия
действия должна была бы противопоставить "эмпирической" деятельности
умеренных (которую можно назвать эмпирической лишь условно, ибо она
вполне отвечала цели) органическую правительственную программу, которая
бы отражала требования народных масс, в первую очередь крестьян..."47.
Таким образом, историческая альтернатива мыслится Грамши как различные
варианты развития на основе одного и того же (но внутренне
противоречивого) комплекса объективных предпосылок, ограничивающих
возможный "угол расхождения". Это концепция детерминистская, - но не в
вульгарном, а в подлинно марксистском смысле, исключающем фатализм в
подходе к истории. Разрешение альтернативы в определенную сторону она
рассматривает как результат взаимодействия разных, подчас противоположно
направленных сил, который должен исследоваться с учетом каждой из них, а
не одной только победившей тенденции.
В связи с вопросом о грамшиаиском понимании детерминизма следует
выяснить также, насколько широки в представлении Грамши возможности
волевого действия в истории. Здесь "моделью" может послужить анализ в
"Тюремных тетрадях" опыта якобинской диктатуры.

Особый и очень важный аспект грамшианской критики извращенного понимания
детерминизма в истории составляет анализ социальных корней и
многообразных, политических последствий этой болезни.
Возникновение фаталистических представлений о ходе общественного
развития Грамши связывал прежде всего с некоторыми особенностями
массового сознания, характерными в большей или меньшей степени для всех
классовых обществ. Подобные представления он считал свойственными
угнетенным классам, поставленным в такие условия, при которых они либо
вообще не могут подняться до самостоятельного исторического творчества,
либо еще не выработали в себе способности к исторической инициативе,
либо временно утратили эту инициативу в результате поражения в борьбе.
Упрощенно-детерминистская, механистическая концепция истории
"характерна,-согласно определению Грамши,- для житейского смысла и
связана с пассивностью широких народных масс"54.
Эти особенности массовой психологии Грамши относил и к рабочему
движению, особенно на ранних этапах его развития, когда социалистические
идеи зачастую воспринимаются в мессианской, quasi-религиозной форме,
когда настоящее революционное сознание еще не выработалось и его
заменяет стихийная и наивная вера в неизбежность социализма. Движение в
целом должно, по мысли Грамши, постепенно преодолевать этот уровень по
мере выработки нового, органически связанного с рабочим классом слоя
интеллигенции, под воздействием революционной партии как "коллективного
интеллигента", но это сложный и длительный процесс, в ходе которого
представления, уже изжитые более развитыми cлoями трудящихся, могут
вновь и вновь возникать у тех, кто лишь вступает в борьбу.
Однако из "наивной философии массы" фаталистическое понимание истории
переходит в новое качество, когда оно "возводится интеллигенцией в
обдуманную и последовательную философию". Это происходит в том случае,
если теоретический уровень движения не поднимается над точкой зрения
"житейского смысла", а приспосабливается к ней. Перенесенное в сферу
идеологии, механистическое и фаталистическое истолкование исторических
закономерностей становится источником самых разнообразных извращений в
постановке практически-политических задач рабочего движения.
С одной стороны, с ним связаны реформистские тенденции- начиная с
бернштейиианства: "Утверждение Бернштейна, согласно которому движение -
все, а [конечная] цель - ничто, под внешней видимостью "ортодоксальной"
интерпретация диалектики скрывает механистическую концепцию жизни и
исторического движения: человеческие силы рассматриваются как пассивные
и бессознательные, как элемент, подобный материальным вещам, и понятие
развития подменяется понятием вульгарной эволюции в том смысле, в каком
оно применяется к миру природы"56.
В то же время механистическое представление о законах истории
рассматривается Грамши как неотъемлемый элемент левацкой, сектантской
идеологии в рабочем движении, которая может принимать форму, как
пассивного ожидания решающего часа, так и крайнего волюнтаризма. На этот
счет Грамши имел нагляднейший пример в лице бордигианства, которому в
равной мере было свойственно и то и другое.
В своей пассивно-фаталистической ипостаси сектантство выглядит как
склонность к чисто негативным лозунгам и методам борьбы - отказ от каких
бы то ни было компромиссов, парламентский абстенционизм и т. д.
Принципиальное отрицание компромиссов основано именно на "железной
уверенности в том, что в историческом развитии существуют объективные
законы такого же характера, как в природе, и плюс к тому - на
фаталистической вере в достижимость цели, подобной религиозному
убеждению: раз благоприятные условия непременно должны появиться и
вызвать-неясно, каким именно образом,-полное изменение и возрождение
мира, то всякая волевая инициатива, направленная к тому, чтобы
планомерно содействовать возникновению таких ситуации, не только
бесполезна, но и вредна"57.
Наоборот, в воображении волюнтариста "механизм необходимости оказывается
опрокинутым, собственная инициатива приобретает полную свободу и все
становится легко"58. На первый взгляд механистически понятый детерминизм
и волюнтаризм являют собой полную противоположность друг другу

Общим для того и другого является отрыв волевого действия от объективных
закономерностей истории и их противопоставление друг другу. В
фаталистическом варианте это приводит к полной пассивности воли, в
волюнтаристском-к чисто негативному определению задач волевого действия,
к представлению о том, что "вмешательство воли полезно для разрушения,
но не для созидания" (при этом и само разрушение понимается
"механически, а не как разрушение-созидание")60. Те, кто рассуждает
подобным образом, "...не понимают, что массовые идеологические явления
всегда отстают от массовых явлений экономического характера и что
поэтому в определенные моменты автоматический импульс, исходящий от
экономического фактора, замедляется, затормаживается или даже временно
сводится на нет традиционными, идеологическими элементами..."61.
Но вредные последствия распространения в рабочем движении
механистических взглядов на историю не ограничиваются, как констатирует
Грамши, лишь сферой политики и идеологии: они сказываются и на самой
внутренней жизни рабочих партий и организаций. Отправляясь опять-таки пр
ежде всего от опыта КПИ бордигианского периода, Грамши исследует этот
аспект проблемы в рамках более широкого социологического анализа
массовых политических движений вообще (в том числе и реакционного
характера) . Он ставит в связь с "механицизмом" такие явления, как
фетишизация отношения между индивидом и коллективом62, обильный приток в
организацию социально-пассивных элементов, из которых формируется своего
рода "элита наизнанку"63, и, наконец, подмена демократического
централизма так называемым "органическим централизмом", руководства -
командованием и диктатом64.
Исходная посылка органического централизма - "верная только в моменты
исключительного накала народных страстей" - состоит в том, что
"управляющие представляют интересы управляемых и поэтому "должны"
располагать их согласием, то есть должно иметь место отождествление
индивида с целым, а целое (какая бы организация то ни была)
представляется теми, кто руководит"65. Сама же руководящая группа при
этом "подбирается по принципу "кооптации" вокруг "непогрешимого носителя
истины", "просветленного разумом", который обнаружил естественные законы
исторического развития, действующие неукоснительно - хотя бы и со столь
отдаленным результатом, что "кажется", будто непосредственно наблюдаемые
события опровергают их"66.
Так проникновение в область социологии политических движений позволяет
Грамши нащупать еще один "стык" между фатализмом в понимании законов
истории и волюнтаризмом: пассивность рядовых участников движения, слепо
верующих в автоматическое действие этих законов, способствует появлению
"харизматических личностей", которые присваивают монополию на их
истолкование и этим развязывают себе руки для любых волюнтаристских
акций.
Исторический фатализм как элемент массовой психологии Грамши называл
"религией подчиненных", считая, что на ранней стадии развития рабочего
движения он мог быть утопической оболочкой реальных волевых импульсов и
даже стимулом к практическим действиям, - но чем дальше, тем больше
тормозит превращение пролетариата в класс, способный к политическому
руководству обществом. Там же, где пролетариат уже находится у власти,
став из "подчиненного" руководителем, приняв на себя ответственность за
"массовую экономическую деятельность", упование на то, что все проблемы
будут автоматически решены изменениями в экономике, превращается в
"прямую опасность"67. Отсюда вывод, который можно считать итогом
размышлений Грамши на данную тему: "По поводу исторической функции,
выполненной фаталистической концепцией философии, практики, можно было
бы написать хвалебный некролог, напомнив о пользе, которую она принесла
в определенный исторический период, и именно поэтому, обосновывая
необходимость похоронить ее со всеми приличествующими случаю
почестями"68.


"...Каково должно быть отношение к прошлому - особенно ближайшему -
политической группы, действующей как сила обновления?" - вот в какой
постановке данная проблема конкретно и непосредственно интересует его
самого. "Разумеется, - отвечает Грамши, - это отношение должно быть в
своем существе "политическим", обусловленным практическими требованиями:
но вопрос заключается именно в том, чтобы определить "границы" такого
отношения... Это отношение будет тем более "беспристрастным", то есть
исторически "объективным", чем выше будет культурный уровень, чем больше
будет развит дух критики, способность чувствовать различия. Прошлое
осуждают скопом тогда, когда не умеют дифференцироваться от него или
когда дифференциация касается лишь второстепенного и поэтому
исчерпывается в словесном энтузиазме" 74.
Следовательно, подход к прошлому с точки зрения политических интересов
передовых общественных сил включает в себя в понимании Грамши и
исторически объективную оценку этого прошлого. Только объективный анализ
прошлого позволяет исторически понять настоящее, а тем самым верно
определить задачи политического действия, имеющего своей целью
сознательное руководство движением в будущее75.
Для того, кто стоит на передовой общественной позиции, озабоченность
проблемами современности есть, таким образом, не просто двигатель
интереса к истории, но стимул к ее объективному познанию. Поэтому
партийность исследователя-марксиста не имеет в представлении Грамши
ничего общего с предвзятым подходом, с подгонкой результатов
исследования под заранее заданную схему. Политический метод
"произвольного форсирования научного тезиса с тем, чтобы создать
популярный миф, обладающий силой тонизирующего воздействия", он
сравнивал с "употреблением наркотиков, которое дает как моментальный
эффект возбуждение физических и психических сил, а как постоянный -
ослабление организма"76.
Сам процесс исторического исследования Грамши представлял себе как
строгий и беспристрастный поиск истины. К ученому-историку в полной мере
относятся все те высокие профессиональные требования, которые он
предъявлял к исследователю, работающему в любой области науки: "...Не
является ученым тот, кто слабо владеет методом данной специальной
отрасли, кто не улавливает точного смысла употребляемых им понятий, кто
плохо осведомлен о предшествующей разработке трактуемых им проблем, кто
не слишком осмотрителен в своих утверждениях, кто идет путем не
необходимых, а произвольных и бессвязных умозаключений, кто не умеет
учитывать пробелы, имеющиеся в знаниях на данном достигнутом уровне, а
умалчивает о них и удовлетворяется чисто словесными объяснениями или
чисто внешними связями явлений, вместо того чтобы признать временный
характер данного решения проблемы, возможность вернуться к нему, развить
его и т.д."77.
С другой стороны, Грамши не мыслил пути к познанию истины без спора, без
смелого сопоставления различных позиций, которое предполагает умение
вникнуть в аргументацию противника и воспринять то рациональное, что
заключено в его суждениях. Он специально подчеркивал, что дискуссия
вокруг "историко-критических проблем" не должна превращаться в "судебный
процесс с обвиняемым и прокурором": "В научной дискуссии (поскольку
предполагается, что цель ее - найти истину и обеспечить прогресс науки)
более "передовым" оказывается тот, кто становится на ту точку зрения,
что противник может выражать требование, которое должно быть включено,
пусть как подчиненный элемент, в его собственную концепцию. Постигнуть и
реалистически оценить позицию и доводы противника (а им иногда
оказывается вся предшествующая мысль) как раз и означает освободиться от
оков идеологии (в низменном смысле слепого идеологического фанатизма),
то есть встать на "критическую" точку зрения, единственно плодотворную в
научном исследовании"78.

В ходе этой борьбы "объективности" в освещении прошлого часто требует
тот, кто удовлетворен настоящим и хочет получить из уст науки
подтверждение закономерности и необходимости данного положения вещей, а
"в суде над прошлым справедливо усматривает суд над настоящим, критику
настоящего и программу на будущее"80. Объективность, которая
останавливается на констатации закономерности свершившегося, тем самым
превращается в свою противоположность - оправдание "победителей" и
осуждение "побежденных".
Грамши против такой "объективности" -"чисто внешней и механической"81.
Объективность исторического знания для него заключается не в том, чтобы
признать закономерным победившей на данный момент: необходимое в истории
можно отделить от случайного лишь в широкой перспективе, позволяющей
правильно понять общее направление исторического движения. Поскольку
исторический процесс един и непрерывен в своем развитии, "настоящее
содержит в себе все прошлое, а из прошлого в настоящем реализуется то,
что "существенно" - без всякого остатка "непознаваемого", который якобы
и есть истинная "сущность". Если что-то было "утрачено", то есть не
перешло диалектически в исторический процесс, значит, оно было само по
себе незначительно, представляло собой случайный "шлак", относилось к
повседневной хронике, а не к истории, было поверхностным эпизодом,
которым в конечном счете можно пренебречь"82. Одновременно в
грамшианском понимании исторически закономерного всегда присутствует
антифаталистическая тенденция, поправка на существующую в определенных
ситуациях возможность альтернативного решения, что означает более
всесторонний, а следовательно, и более объективный подход к истории.

Грамши идет здесь в том же русле, которое наметил еще в 90-е гг. В. И.
Ленин, первым среди марксистов обративший внимание на связь "узкого
объективизма" с фаталистическим пониманием законов истории. Перед
Лениным эта проблема возникла из самих условий, перед необходимостью
борьбы против "субъективной социологии" народничества, с одной стороны,
против абсолютизации исторической прогрессивности капитализма
"легальными марксистами"-с другой.

Критика фаталистического толкования детерминизма, закономерности в
история является, таким образом, неотъемлемым аспектом ленинского
понимания партийности исторической науки. Именно в органическом
соединении этих двух проблем исторической методологии заключено то, что
выдвигает позицию Ленина Далеко вперед по сравнению с другими
представителями современной ему марксистской мысли, даже лучшими из
них - будь то Плеханов в России или Антонио Лабриола в Италии. В
последующей же истории марксизма вряд ли кто-либо стоит в этом отношении
ближе к Ленину, чем Грамши.
Настаивая на "пессимизме разума", на непредвзятости и объективности
научного анализа, Грамши, как и Ленин, требует доводить эту
объективность до конца, до открытого определения исследователем своей
позиции в отношении тех сил, в борьбе которых движется история. Историк
не может, как бы он ни хотел этого, перенестись в прошлое, отключившись
от проблем настоящего, потому что с настоящим связано как изучаемое им
прошлое, так и он сам, его исторически обусловленное сознание

Политическая нейтральность такой позиции, как показывает Грамши, лишь
мнимая. Становиться в позу "чистого" интеллигента и считать своей
функцией примирение "крайностей", антагонизм которых в действительности
может быть разрешен лишь в ходе реальной истории, - значит на самом деле
сотрудничать "с тем действующим лицом исторической драмы, которое
обладает меньшей щепетильностью и меньшим чувством ответственности"87. А
потому "не будет ли честнее в интеллектуальном отношении выйти на сцену
в своей истинной роли союзника - "с оговорками" - одной из двух сторон,
чем стараться выглядеть стоящим над их ничтожными страстями и говорить
от лица "истории""?88.
Грамши критикует как интеллигентскую иллюзию представление о том, что
"можно знать без понимания и особенно без чувства и без одушевленности
страстью... то есть что интеллигент может быть таковым (а не просто
педантом), если он отделен и оторван от народа-нации, если он не
чувствует элементарных страстей народа, которые он должен уметь понять,
а следовательно, объяснить и оправдать как продукт определенной
исторической ситуации, диалектически связывая их с законами истории, с
более высоким мировоззрением, научно и последовательно разработанным, -
то есть со "знанием"..."88. Бесстрастно лишь педантство, а не истинное
знание, которое не может быть отгорожено от помыслов и устремлений масс,
а должно поднимать их "элементарные страсти" до уровня подлинной
исторической активности: более, чем к какому-либо другому, эта мысль
Грамши относится к знанию историческому.
Итак, деятельность историка не может не смыкаться с тем, что злободневно
для его времени, в начальном и конечном пунктах исследования; в этом
смысле (а не в смысле подчинения самого процесса исследования
доказательству априорного политического тезиса) Грамши утверждает, что
"...писать историю прошлого нельзя, не учитывая и не преследуя интересов
настоящего..."90. На наиболее верный путь к научной истине вступает
поэтому тот исследователь, который в общественной борьбе своей эпохи
сознательно становится на сторону передовых сия, объективно
заинтересованных в максимально глубоком и точном познании исторического
прошлого. И самым высоким критерием оценки исторического труда для
Грамши является мера его реального общественного воздействия в
направлении, отвечающем историческому прогрессу: "...Если писать историю
[прошлого], значит творить историю настоящего, то великой исторической
книгой будет та, которая сегодня помогает развивающимся силам все больше
сознавать самих себя и благодаря этому становиться более активными и
действенными" 91.

---

От	Сысой
К	Сысой (05.09.2002 19:57:39)
Дата	05.09.2002 20:03:46

Re: Из находок Сергея Палыча, ч.7

---

Эволюция Грамши от крочеанства к марксизму .Работы 1917-20 годов


C.КАРА-МУРЗА сообщил в новостях следующее:67474@kmf... > Ленин после 1908 г. имел довольно точный прогноз типа революции. Думаю, примерно так же было и в Китае. Грамши тоже верно понял смысл русской революции сразу же после октября. А это было вовсе не просто.
Грамши был в молодости, а еще более- в юношестве последователем идеалистической и волюнтаристской линии философии итальянского неогегельянства, именно выдающегося крупного философа Бенедетто Кроче. Эволюция имела несколько этапов, в том числе совпала по времени с периодом русской революции. Развитие взглядов Грамши на русскую революцию, в частности, описана в книге И.Григорьевой (наиболее полно) и других исследованиях. Два отрывка извторой главы этой книги(повторяю, это только выделееные моменты в цепи)ниже Началась серия с написанной еще в период июльских событий статьи"Русские максималисты"(ее отрывки выложу позже)
Статья "Революция против "Капитала""написана в ярко полемическом газетном тоне по свежим следам и под впечатлением Октябрьских событий. За нею последовали другие (также не переведенные полностью на русский в СССР вследствие их апокрифичности ). "Утопия", "Наш Маркс","Революционный год" и некоторые другие. Некоторые выдержки даны ниже в части(2)из статьи М.Грецкого. Упомянутые статьи носят резко полемический характер(против кого и чего направлена полемика- указывают авторы цитируемых работ)
Представление одного резко акцетированного места из одной такой (этапной) статьи в качестве полного понимания - не учитывает этого развития взглядов на русскую революцию. достаточно аутентично представленного в серии статей 1917-20 годов, затем после смерти Ленина(1924-26) -"Вождь"и др, и "Тюремных тетрадей"( с 1926)
На основе данной акцентировки утверждается, что "антисоветизм действительно вытекал из истмата. Тут даже Грамши зафиксировал: Октябрьская революция есть революция против <Капитала>. Не против капитализма, а против всей доктрины Маркса" .
"Думаю, надо все эти моменты хладнокровно взвесить"
Думается, отнесение к Грамши подобного утверждения или его фиксации -это я вный перегиб палки.
В "Истмате"(стр.178) короткий отрывок из статьи 1917года все же продолжается теми пассажами из нее, которые есть в переводе Григорьевой(1). Григорьева переводила в итальянского оригинала (номера в тексте - это ссылки на первоисточники). Более полный текст выявляет контекст и смысл утверждений Грамши.
=======
(1) И.Григорьева Исторические взгляды Антонио Грамши. М. 1978 Глава 2
<Революция против "Капитала" >.
Сразу же после конференции <непримиримых> Грамши посвящает Октябрьской революции специальную статью - <Революция против "Капитала" > Парадоксально звучащий заголовок имеет явно полемический смысл, направленный против одностороннего и фаталистического истолкования идей Маркса применительно к России, которое превращало <Капитал> в <книгу скорее для буржуа, чем для пролетариев>: <Это было критически обоснован-ное доказательство фатальной необходимости того, что в России сформируется класс буржуазии, начнется капиталистическая эра, утвердится цивилизация западного типа, прежде чем пролетариат сможет хотя бы помыслить о своем освобождении, о своих классовых требованиях, о своей революции> (127). Революция, осуществленная большевиками, опровергла эту схему и в этом смысле показала, что <каноны исторического материализма не такие железные, как можно было бы подумать и как действительно думали> (128).
В том же полемическом стиле Грамши заявляет, что большевики <отвергают Карла Маркса> (129). Дальнейший ход его рассуждения проявляет заключенную в этом утверждении иронию, вызов тем <марксистам>, которые превращают Марксово учение в мертвую догму: <Отвергая некоторые положения <Капитала>, большевики не отвергают внутренне присущую ему животворную мысль. Они не <марксисты>, вот и все; они не составили по трудам Учителя формальной доктрины, скомпонованной из догматических и неоспоримых утверждений. Они чувствуют как живую жизнь марксистскую мысль - ту, что не умирает никогда...> (130).
Но живой, не догматизированный, не фаталистически понятый марксизм в представлении Грамши все еще не отделился четкой гранью от идеализма, он выглядит как <продолжение итальянской и немецкой идеалистической мысли>(131). Его суть заключается, по Грамши, в том, что он <всегда рассматривает в качестве важнейшего фактора истории не голые экономические факты, а человека, общество людей - людей, которые объединяются между собой, вступают в соглашение, развивают посредством этих контактов (цивилизации) социальную, коллективную волю - и приходят к пониманию экономических фактов, выносят им определенную оценку, подчиняют их своей воле, так что эта последняя становится двигателем экономики, силой, формующей объективную реаль-ность, которая живет, движется и становится чем-то вроде раскаленной материи земного шара, могущей быть направленной куда и как угодно воле> (132).
Элемент идеалистического волюнтаризма здесь, бесспорно, на-лицо. Более того, представляя отношение марксизма к идеалистической философии только как преемственность, но не как преодо-ление и разрыв, Грамши усматривает и у самого Маркса замутнение идеалистической традиции "позитивистскими и натуралистическими вкраплениями".
НАШ МАРКС
О том, насколько быстро идет в это время у Грамши процесс овладения марксизмом, свидетельствует статья <Наш Маркс>, написанная им в мае 1918 г. к 100-летию со дня рождения" К. Маркса. Самим заголовком статьи Грамши как бы продолжает спор с корифеями итальянского реформизма об истинном истолковании Маркса и праве на его наследие молодого поколения социалистов. Показательно, что теперь он говорит о <Нашем Марксе>-тогда как всего за полгода до того в подобном же споре употреблял (хотя и иронически) формулу <Революции против "Капитала".
В этой статье Грамши едва ли не впервые выражает в отчетливо осознанной форме то, что интуитивно влекло его к марксизму еще в студенческие годы: он рассматривает марксизм как учение, в котором найдена органическая связь теории с практикой. Маркса для него-<не только ученый, но человек действия>, чьи труды <преобразовали мир, так же как они преобразовали мысль> (159)
Особое место в статье уделяется исторической концепции Маркса. Грамши характеризует ее на фоне исторических идей современной Марксу эпохи, когда друг другу противостояли субъект

---

От	Сысой
К	Сысой (05.09.2002 20:03:46)
Дата	05.09.2002 20:06:13

Re: Из находок Сергея Палыча, ч.8

---

=======
отрывки из 6ой главы книги Григорьевой
..
КАТЕГОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО
И ПОНЯТИЕ ИСТОРИЗМА
В «ТЮРЕМНЫХ ТЕТРАДЯХ» ГРАМШИ
Из сказанного очевидно, что категория «исторического» приобретает у Грамши глубочайшую мировоззренческую значимость. Это обязывает нас выяснить, в чем состоит характерное для Грамши в его зрелые годы понимание историзма.
В «Тюремных тетрадях» понятие «историзм» нигде не определяется специально. Смысл, вкладываемый Грамши в этот термин, раскроется лишь при внимательном анализе всей совокупности его философско-исторических идей, запечатленных в массе отдельные заметок и набросков.
В данной связи следует еще раз напомнить и подчеркнуть, что «Тюремные тетради» нельзя правильно понять без учета особенностей их формы, отражающих необычные, драматические условия создания этого произведения. Грамши даже отдаленно не помышлял о возможности последующей публикации своих тюремных работ в том виде, как они выходили из-под его пера, и никогда не рассматривал свои записи (делавшиеся по разным поводам и по необходимости фрагментарные) как нечто до конца отточенное и завершенное. Фиксируя свои соображения на бумаге, он заботился не о редакционной отделке и четкости формулировок, а о том, чтобы обмануть бдительность тюремного цензора, которому предъявлялась для контроля каждая из его тетрадей. Отсюда — сравнительно редкое употребление в заметках Грамши общепринятой марксистской терминологии, введение им условных, «эзоповских» эквивалентов для таких понятий, как класс («социальная группа»), диктатура пролетариата («государство-сила»), бесклассовое общество («урегулированное общество») и многие другие. Иногда (в частности, рассуждая на философские темы) Грамши сознательно заимствовал язык для выражения своих мыслей у противника, с которым полемизировал.
Компонент историзма у Грамши не только неизменно присутствует, но выдвигается на первый план в характеристике принципиальной сути марксистского мировоззрения. «Философия практики, — утверждает он, — есть проникнутая историзмом концепция действительности, освободившаяся от всех остатков трансцендентности и теологии...» 1. В другом случае Грамши называет в качестве отличительных свойств марксизма «абсолютный «историзм», абсолютное обмирщение и земной характер мысли, абсолютное очеловечение истории», подчеркивая: «Именно в этом направлении следует искать основную нить новой концепции мира»2.
Одно из важнейших с точки зрения Грамши проявлений новизны и оригинальности марксизма как философии заключается в том, что он «обновляет с начала до конца само понимание философии»3. Грамши имеет в виду, что с возникновением марксизма «все понимание философии было «поставлено на историческую почву», т. е. начал возникать новый тип философского мышления, отличающийся от предшествующего большей конкретностью и историчностью подхода»4. Речь идет, иными словами, о том, что марксизм впервые дал вполне «земной» т. е. исторический, ответ на вопрос, что такое сама философия.
Согласно Грамши, понятый в марксистском смысле исторический подход к философии означает, во-первых, что при объяснении содержания философской деятельности приоритет «переходит к практике, к реальной истории изменений в общественных отно-шениях, из которых (а следовательно, в конечном счете, из экономики) возникают (или определяются ими) те проблемы, которые ставит перед собой и разрабатывает философ»5. Во-вторых, он предполагает оценку философских идей прошлого в соответствии с тем, чем эти идеи были для своего времени. «Рассматривать то или иное философское утверждение как верное для определенного исторического периода, то есть как необходимое и, неотъемлемое выражение определенного исторического действия, определенной практики, оказывающееся, однако, превзойденным и «ложным» в последующий период, — не впадая при этом в скептицизм и нравственный и идеологический релятивизм...» — вот требования Грамши в этом плане6.
Но проблема исторической оценки философии не исчерпывается для Грамши тем, чтобы объяснить любое проявление философской мысли как производное определенной исторической реальности. Его интересует и другое: в какой мере и при каких условиях философия сама может стать силой, воздействующей на ход исторического развития? «Исторической» в таком понимании философия является, по определению Грамши, «постольку, поскольку она становится концепцией действительности, присущей социальной массе (и поскольку ей соответствует определенная этика)...»7.
Иначе говоря, «историческая значимость какой-либо философии может быть «исчислена» исходя из достигнутой ею «практической» эффективности («практической» в широком смысле). Если верно, что всякая философия есть выражение данного общества, то она должна воздействовать на общество, вызывая определенные результаты — позитивные и негативные; мера ее воздействия служит мерилом ее исторической значимости, доказательством того, что она не «высижена» стараниями мыслителя-одиночки, а является «историческим фактом»»8.
Философия впервые сознательно поставила своей задачей не только объяснить, но и изменить мир лишь с возникновением марксизма. Именно это имел в виду Грамши, применяя к марксиз-му термин «философия практики», который не является у него только иносказанием", хотя выполняет и такую функцию. Однако способность в той или иной мере содействовать изменению мира Грамши признавал за всякой философией, которая превращается из мировоззрения в норму практического поведения и в качестве таковой проникает в массы. Поэтому сами рамки истории филосо-фии у него гораздо шире традиционно принятых: в понимании, Грамши это история не только «различных философских систем, созданных философами», но и находящихся в сложном взаимоотношении с ними и между собой комплексов мировоззренческих представлений «руководящих групп» (господствующих классов в» лице их интеллигенции) и народной массы9.
Претворение определенных философских идей в «норму коллек-тивного действия»10 Грамши рассматривает как неотъемлемый этап их истории и в то же время как момент, когда они сами, воплощаясь в практику, становятся историей. Отсюда он заключает: «Философия какой-либо исторической эпохи есть ... не что иное, как «история» этой эпохи, не что иное, как совокупность изменений, которые руководящей группе удалось осуществить в той действительности, какую она застала; история и философия в этом смысле неразрывны, они образуют "блок"»11.
В конечном счете размышления Грамши: об «историчности» философии являются, таким образом, развернутой постановкой той проблемы, которая у мыслителей-идеалистов именовалась проблемой «тождества» философии и истории. Отводя философии роль обусловленного базисом, но отнюдь не пассивного по отношению к нему элемента надстройки, Грамши придает этому «тождеству» вполне материалистический характер и решает его как смелый и оригинальный продолжатель лучших традиций марксистской исторической мысли 12.
Утверждая, что «историчность» философии проявляется в двух измерениях — не только как историческая обусловленность, но и как историческая действенность, — Грамши принимает за точку отсчета марксизм, «философию практики». Эти же критерии исторической оценки философии последовательно прилагаются им и к самому марксистскому мировоззрению.
Мы помним, что философский подход марксизма ко всей существующей действительности Грамши определяет как «абсолютный историзм» 13. Это определение в иной связи конкретизируется им в том смысле, что «философия практики» стремится «не только объяснить и обосновать все прошлое, но объяснить и обосновать исторически также и самое себя»14
С позиций «абсолютного историзма» рассматривает «философию практики» и сам Грамши. В его понимании «философия практики» есть—подобно любой философии — продукт истории, зеркало определенных социальных отношений. Но в отражаемой ею действительности антагонистического буржуазного общества заложены предпосылки революционного уничтожения классовых антагонизмов как таковых, а потому из исторической обусловленности «философии практики» именно данной ступенью общественного развития для Грамши, в свою очередь, вытекает ее кардинальное отличие от других философских концепций. Оно заключается в том, что «философия практики» есть не просто отражение общественных противоречий своей эпохи: в ней достигается «полное осознание противоречий, когда сам философ — олицетворяемый отдельной личностью или целой общественной группой — не только понимает, что противоречия существуют, но полагает себя как элемент противоречия, возводит этот элемент в принцип познания и, следовательно, в принцип действия»15.
....
«Рациональная» диалектика четко противостоит у Грамши «мистической» постольку, поскольку она, если выразить это с помощью характерной грамшианской терминологии, переведена с языка спекулятивной, философии на язык абсолютного историзма.
Обратим в этой связи внимание на то, как часто понятия "диалектика" и «историзм» у Грамши не только соседствуют, но как бы переходят одно в другое: «диалектика... то есть исторически конкретная форма мышления», умение «мыслить «исторично», диалектически», «историческое, диалектическое миропонимание»-«понимать... в чисто «историческом» и диалектическом смысле...»65 . Естественно, что при таком насквозь историчном видении диалектики Грамши не мыслил исторический материализм как нечто отличное, отграниченное от материализма диалектического. Для него это было в сущности одно и то же66. Но специфические надобности антикрочеанской полемики, философской осью которой была проблема историзма, побуждали его предпочесть для обозначения всей марксистской концепции жизни и мира формулу «исторический материализм».
Как мы уже отметили выше, важным истоком критикуемых им извращений в трактовке основных проблем марксистского мировоззрения Грамши считал расчленение последнего на изолированные, линейные органической связи компоненты. При этом он, особо указывал на те пагубные последствий, к каким ведет стремление отделить в марксизме «социологию» (исторический материализм) от философии (философский или диалектический материализм): «Философия, отделенная от теории истории и политики, не может быть ничем иным, как метафизикой, тогда как великое завоевание в истории современной мысли, которое являет собой философия практики, состоит как раз в том, что философия обретает конкретную историческую обусловленность и отождествляется с историей» 67.
Из всего сказанного становится понятным, почему философское ядро марксизма заключалось для Грамши именно в историческом материализме, а в самой этой формуле он делал упор на термин «исторический», а не на термин «материализм»68. Исторический материализм—это и есть в его глазах выражение «реалистического», «абсолютно земного» тождества истории и философии как общей концепции мира.
Но, говоря об историческом материализме в этом высоком философском смысле, Грамши имел в виду заложенные в нем возможности, которые самим Марксом были реализованы прежде всего в материалистическом понимании истории. Универсальное же применение открытого Марксом «исторического» подхода к действительности он считал делом будущего, насущной задачей дальнейшего творческого развития марксизма69. Ставя вопрос таким образом, Грамши шел в русле, намеченном еще в конце XIX в. Антонио Лабриолой, и прямо указывал на необходимость «работать именно в этом направлении, развивая позицию Антонио Лабриолы...»70. Лабриола более всего близок ему как раз своим представлением о том, что «философия практики является независимой и оригинальной философией, несущей в себе самой элементы дальнейшего развития, которое превратит толкование истории во всеобщую философию»71.
Мысль об универсально-философской значимости исторического материализма является осью полемики Грамши против крочеанской ревизии марксизма, с одной стороны, против претендовавших на «ортодоксию» теоретиков II Интернационала—с другой. Свое понимание проделанной Кроче ревизионистской операции Грамши кратко и точно определяет в одном из писем, отмечая, что в крочеанском истолковании исторический материализм выглядит «как практический канон исторического исследования, а не как всеобъемлющая концепция мира»72. Но и в воззрениях «ортрдоксов», выступавших против философского ревизионизма идеалистического толка, Грамши обнаруживает ту же тенденцию свести исторический материализм только к пониманию истории, с которой прямо связывает их сползание на позиций традиционного, домарксова материализма73. Само мерило ортодоксальности у Грамши является принципиально иным, чем у критикуемых им «ортодоксов», и соотносится именно с оценкой исторического материализма как сердцевины всей «философии практики», ее ядра, которое таит в себе безграничные возможности развития74.
Начальным и конечным пунктом размежевания марксизма и с механистическим, созерцательным материализмом, и с субъективным идеализмом является, как неустанно и в самой различной связи подчеркивает Грамши, проблема практики. В частности, она лежит в основе данной в «Тюремных тетрадях» обстоятельной, пронизанной историзмом трактовки философского вопроса о так называемой «человеческой природе» или «сущности человека».
Характерный для метафизического материализма подход к человеку Грамши определяет (имея в виду французских материалистов XVIII в.) следующим образом: «...человек рассматривается лишь как категория естественной истории, как особь биологического вида, отличительными качествами которой являются не свойства, приобретенные в обществе и в процессе исторического развития, а природные данные, и которая в любом случае в главном и основном равна себе подобным»75. Иными словами, за основу, на которой строится философское понятие «человека вообще», метафизический материализм принимает биологические особенности вида. Отправным пунктом философии служит точка зрения естественных наук, для которых человек есть лишь «механическая составная часть природы»76.
Такая позиция для Грамши решительно неприемлема. «Философия не может быть сведена к натуралистической «антропологии», то есть единство человеческого рода не может рассматриваться как данное «биологической» природой человека: различия между людьми, которые играют роль в истории,—это не биологические различия (расы, строение черепа, цвет кожи и т. д...), да и само «биологическое единство» никогда не имело большого веса в истории...»77.
Что же в таком случае следует понимать под так называемой «человеческой природой»? «Наиболее удовлетворительный ответ заключается в том, что «человеческая природа» есть «совокупность общественных отношений»»,—утверждает Грамши, имея в виду сказанное Марксом в «Тезисах о Фейербахе»78. «...Человек не может мыслиться иначе как человек исторически определенный, т.е: развившийся и живущий в определенных условиях, в определенном социальном комплексе, при определенной совокупности общественных отношений...» 79.
В. И. Ленин специально указал на связь найденного Марксом исторического подхода к определению «сущности человека» с преодолением в марксизме свойственного старому материализму горизонта чисто созерцательной философии80. Эту связь глубоко чувствовал и Грамши. Марксистская трактовка «человеческой природы», отмечает он, «... включает в себя идею становления (человек находится в становлении, постоянно изменяется с изменением общественных отношений) и ... является отрицанием «человека вообще»: ведь общественные отношения выражаются через различные группы людей, которые предполагают существование друг друга, связаны между собой диалектическим, не формальным единством. Человек есть аристократ, поскольку человек есть также и крепостной, и т. д. ... Можно также сказать, что природа человека—это «история»... если история понимается именно в смысле «становления», происходящего через «concordia discors» [согласие несогласий—лат.], не отправляющегося от единства, но несущего в себе предпосылки возможного единства. Поэтому «человеческая природа» может быть найдена не в каком бы то ни было отдельном человеке, но лишь во всей истории человеческого рода...»81.
«Единство человеческого рода» не является, следовательно» ни биологически данным исходным пунктом человеческой истории, ни уже достигнутым результатом исторического развития. Оно будет завоевано только с уничтожением антагонизма общественных классов, которое впервые превратит в реальность то, что в условиях классового общества может быть лишь внеисторичной философской абстракцией.
Утверждай вслед за Марксом, что «человеческая природа» или «сущность человека» есть совокупность общественных отношений и не может быть найдена в отдельном индивиде, Грамши считает необходимым обновить в духе этой концепции и само представление об отдельной человеческой личности. Речь идет о том, чтобы также и его поставить на фундамент понятия практики, ибо «каждый человек изменяет самого себя, преобразуется в той мере, в какой он изменяет и преобразует весь, комплекс отношений, центральным узлом которого он является»82.

---