От Ikut
К Ikut
Дата 08.08.2016 01:44:34
Рубрики Прочее; Россия-СССР; Ссылки; Тексты;

За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (2 часть)

За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (2 часть)


«Практикующий» конспиролог, как правило, естественным образом включается в процедуры «непрерывной интерпретации» теории заговора [Fenster 2008: 94], отыскивая все новые и новые аргументы в пользу своей точки зрения. Но в случае с Бурляевым интеллектуально-аналитическое усилие разрешить загадку смерти оказалось менее значимым и ценным, нежели переживание глубокого психоэмоционального отождествления с Лермонтовым, весьма отличного, как убеждает нас режиссер, от обычного актерского вхождения в роль. Несмотря на то что Бурляев нигде не формулирует этого напрямую, похоже, он воспринимает себя если не как реинкарнацию поэта, то во всяком случае как его «духовного брата». Не случайно существование мистической связи, «духовного контакта» [Бурляев 2011: 100] с поэтом постоянно подчеркивается в «Дневнике…»(1) . Бурляев, например, рассказывает, что еще на стадии работы над сценарием в 1982 г. он стал свидетелем «чуда». Однажды, напряженно вглядываясь в изображение поэта кисти Заболотского, он потерял границу между своей личностью и личностью Лермонтова: «[Н]а моих глазах черты лермонтовского лика стали превращаться — в мое лицо! Про-изошло мистическое замещение — с лермонтовского портрета на меня смотрел — я!» [Бурляев 2011: 102]. Исключительный «духовный контакт» с Лермонтовым самим Бурляевым воспринимался как гарантия подлинности полученного им «знания» о поэте, не каноничного по отношению к принципам академического лермонтоведения, но обладавшего для режиссера большой эмоциональной убедительностью [Бурляев 2011: 241]. Высокая степень отождествления с поэтом объясняет, почему Бурляев столь легко «присвоил», условно говоря, лермонтовский эмоционально-риторический сценарий (нонконформизм, обличение зла, «жертвование» собою ради высшей правды) и стал интерпретировать обстоятельства собственной биографии при помощи конспирологических ходов, ранее им примененных к биографии Лермонтова:

Примечания 1) Режиссер, именуя себя «проводником высшей идеи» [Бурляев 2011: 280], явно отсылает к библейской модели пророческого служения (обе части «Дневника…» примечательно озаглавлены строками из лермонтовского «Пророка»), но его рассуждения об «энергетическом контакте» с Лермонтовым [Бурляев 2011: 109], интерес к Джуне, которую он пытался утвердить на роль гадалки Кирхгоф, признание возможностей негативного экстрасенсорного воздействия [Бурляев 2011: 251] отражают, помимо прочего, распространенный в 1980-е гг. среди советской интеллигенции интерес к нетрадиционным духовным практикам.

-109-Родители втайне боятся за меня и мое будущее. Они понимают, какой фильм я создаю. Чувствуют, что я встаю грудью и в полный рост против сильных врагов. Они знают, что по стоящим в полный рост стреляют, как некогда стреляли в Пушкина, Лермонтова и во многих других борцов за Русскую душу [Бурляев 2011: 280]. В этом фрагменте отсылающие к героизированной классике «коды эмоционального выражения» [Келли 2010: 58] очевидно соотнесены автором с определенной культурно-политической позицией, они не просто заимствуются для стилизаторских целей из лермонтовских произведений и созданной самим же Бурляевым кинобиографии поэта, но подключают режиссера к национально-консервативной традиции, делают его —пока еще виртуально — членом «вечного» национально-патриотического сообщества. Стремление Бурляева корректировать поведение и эмоциональные реакции с оглядкой на тексты Лермонтова, мемуарную литературу о поэте и его экранный образ возвращают нас к идее Б. Розенвейн, сформулированной применительно к «эмоциональным сообществам» Средневековья, которые исследовательница рассматривала еще и как «текстуальные» [Rosenwein 2006: 25]. Рассуждая об эффекте средневековой агиографии, предписывавшей модели поведения и чувствования, Розенвейн напоминает, что именно тексты предлагали образцы переживания и выражения эмоций, умаляя ценность одних и повышая значимость других [Ibid.]. И хотя это наблюдение невозможно перенести на современность, не снабдив его большим количеством оговорок, оно заставляет обратить внимание на роль русской классической литературы и писательских биографий, нередко содержавших агиографические элементы, в процессах самоидентификации национально-консервативного сообщества. Понятно, что Гоголь и Достоевский, Пушкин и Лермонтов, Чехов и Блок рассматривались национал-консерваторами как образец служения родине и народу, пример прозорливости, позволявшей опознавать главные опасности на пути России, обличать ее противников (1). Но кроме этого, в поведении классиков весьма ценными представлялись эмоции возмущения и сопротивления, особенно актуальные для субъекта / группы, ощущающих

Примечания

1) Ср. с пассажем из воспоминаний о В. Шукшине, который, как считал В. Белов, разоблачив козни еврейства в сказке «До третьих петухов», последовал по пути Достоевского и Гоголя и превратился в мишень для тайного врага: «Шукшин своей сказкой мужественно ударил по театральному столу кулаком. <…> В своем Иване, посланном за справкой, что он не дурак, Макарыч с горечью отразил судьбу миллионов русских, бесстрашно содрал с русского человека ярлык дурака и антисемита, терпимый нами только страха ради иудейска. После Гоголя и Достоевского не так уж многие осмеливались на такой шаг! Быть может, за этот шаг Макарыч и поплатился жизнью — кто знает?» [Белов 2002: 64].

-110-

давление со стороны противника и стремящихся расширить площадь собственного влияния. Таким образом, биографии классиков и отдельные их высказывания, пересмотренные в свете конспирологических идей, адаптировались для выражения протестных, иногда окрашенных в рессентиментные тона, эмоций, а конспирологический сюжет, героем которого становилась столь авторитетная фигура, как национальный классик, работал в качестве механизма, переплавляющего персональные фрустрации в социально значимые эмоции и действия.

«Ныне тоже распинают…» Из «Дневника…» мы узнаем, что на стадии завершения съемок Бурляев стал особенно внимательно реагировать на «черные метки», которые, как он полагал, посылают ему агенты враждебной силы: из Ленинграда он получил анонимку с пожеланием смерти [Бурляев 2011: 284], возмущение режиссера А. Смирнова выступлением Бурляева, рассуждавшего на вечере памяти Г. Шпаликова о спаивании России, тоже было истолковано как законспирированное послание от недругов: «Первый сигнал “друзей”. Не минует меня “чаша сия”» [Бурляев 2011: 288].

Премьера фильма в Доме кино, во время которой «критически настроенная зрительская масса <…> живо корежилась и скрыто шипела» [Бурляев 2011: 309–310], резкая оценка картины А. Плаховым на V съезде кинематографистов в мае 1986 г., обсуждение «Лермонтова» на секретариате правления Союза кинематографистов, которое Бурляев приравнял к «целенаправленному избиению ногами автора-режиссера и его детища» [Бурляев 2011: 325], можно рассматривать в качестве событийных и риторических элементов «самосбывающегося пророчества», поскольку для Бурляева все происходящее стало красноречивым подтверждением его собственного предсказания: фильму, несущему правду о Лермонтове, будут чинить препятствия, а автора подвергнут остракизму. В подобной ситуации фигура символического врага, актуальная и прежде [Бурляев 2011: 122, 217, 246], все сильнее захватывает воображение режиссера. Теперь стратегию своего поведения он выстраивает, помня о постоянном присутствии рядом тайной зловещей силы и попеременно прибегая к риторике то протестного, то жертвенного, «заимствуя» подобное сочетание из фильма о Лермонтове: Враг разъярен и не скрывает этого. <...> Пора уходить в духовное подполье, конспирацию, но как это сделать?Замкнуться, обособиться от внешнего мира? Невозможно. Нужно продолжать активную работу в мире, наращивать мощности духовной дея-

-111-

тельности, наступать, не сдавая завоеванных позиций… Нужно не забывать о враге, не забывать, что он может быть в любой аудитории [Бурляев 2011: 312, 314]. Применительно к этому пассажу возникает искушение медикализовать соображения Р. Хофштадтера о «параноидальном стиле» [Hofstadter 1996] и истолковать конспирологический дискурс как своеобразную терапию, позволившую режиссеру дистанцироваться от болезненных упреков коллег в художественной несостоятельности картины, слабой сценарной основе, искажении фактографии, семейственности (1). Основания для этого дал сам Бурляев, неоднократно говоривший о развязанной против него в СМИ «травле», спровоцированной исключительно тем, что он посмел покуситься на порядок, установленный еврейско-масонской элитой: [Я] посмел затронуть запретную тему. Я намекнул в фильме, что к уходу из жизни Лермонтова и Пушкина причастен один и тот же круг лиц. И лица эти принадлежали к тайному «братству». Кроме того, я узнал от одного сотрудника КГБ, что один из моих «гонителей» сам является членом «братства» и что он находился в разработке компетентных органов до последнего времени. <…> Недавно я читал в одной из книг о тайных «братствах» слова о том, что если имя и дело какого-нибудь человека будет им неугодно, они станут порочить и имя и дело его задолго до того, как о нем узнают люди. Что собственно и происходит со мною и моим «Лермонтовым», который еще толком и не вышел на экран [Бурляев 2011: 374–375]. В ситуации демократизации и гласности Бурляев, реинтерпретировав враждебные выпады против его фильма как очередную «диверсию» против русской культуры, попытался осуществить то, к чему давно стремились и периодически практиковали не-которые легальные националисты, —публично разоблачить врага, который, как они полагали, изощренными методами (от лжи до запугивания) принуждал их к пассивности и покорности. Иначе говоря, он спонтанно попытался превратить вытесняемые, культурно не вполне легитимные эмоции (обиды и ущемленности прежде всего) в источник общественно и политически значимого действия. Потому Бурляев, крайне скептически оценивавший многие аспекты перестройки [Бурляев 2011: 310, 361], не преминул воспользоваться либерализацией общественной атмосферы, дабы заявить о давно назревшем Примечания 1) Роль матери Лермонтова сыграла Н. Бондарчук, на тот момент жена Бурляева; ее мать, И. Макарова, снялась в роли Е.А. Арсеньевой; роль Лермонтова в детстве исполнил сын режиссера И. Бурляев; производство фильма осуществлялось в подразделении «Мосфильма», которым ведал тесть Бурляева С. Бондарчук.


-112-

недовольстве доминированием в кинематографической среде «безземельных киноэстетов-кочевников с их вымученным формотворчеством» [Бурляев 2011: 389]. В «Дневнике…» он советует внимательно присмотреться к фамилиям на дверях кабинетов киносоюза (видимо, намекая на еврейское происхождение многих коллег) и контингенту Дома ветеранов кино, Дома кино в Болшево и «прочих мест обетованных» [Бурляев 2011: 310–311]. В общем, «облыжная» критика его фильма о русском гении, духовности и патриотизме как бы дала режиссеру карт-бланш на обнаружение эмоций, связанных с депривированностью, наличие которых трудно было заподозрить у профессионала, более или менее благополучно существовавшего в советской системе кинопроизводства и



От Ikut
К Ikut (08.08.2016 01:44:34)
Дата 08.08.2016 09:13:44

За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (3 часть)


За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (3 часть)

В ситуации демократизации и гласности Бурляев, реинтерпретировав враждебные выпады против его фильма как очередную «диверсию» против русской культуры, попытался осуществить то, к чему давно стремились и периодически практиковали не-

которые легальные националисты, — публично разоблачить врага, который, как они полагали, изощренными методами (от лжи до запугивания) принуждал их к пассивности и покорности. Иначе говоря, он спонтанно попытался превратить вытесняемые, культурно не вполне легитимные эмоции (обиды и ущемленности прежде всего) в источник общественно и политически значимого действия. Потому Бурляев, крайне скептически оценивавший многие аспекты перестройки [Бурляев 2011: 310, 361], не преминул воспользоваться либерализацией общественной атмосферы, дабы заявить о давно назревшем

-112-

недовольстве доминированием в кинематографической среде «безземельных киноэстетов-кочевников с их вымученным формотворчеством» [Бурляев 2011: 389]. В «Дневнике…» он советует внимательно присмотреться к фамилиям на дверях кабинетов киносоюза (видимо, намекая на еврейское происхождение многих коллег) и контингенту Дома ветеранов кино, Дома кино в Болшево и «прочих мест обетованных» [Бурляев 2011: 310–311]. В общем, «облыжная» критика его фильма о русском гении, духовности и патриотизме как бы дала режиссеру карт-бланш на обнаружение эмоций, связанных с депривированностью, наличие которых трудно было заподозрить у профессионала, более или менее благополучно существовавшего в советской системе кинопроизводства и лишь после выпуска «Лермонтова» внезапно оказавшегося под ударом.

В итоге именно Бурляев, уже во время съемок «Лермонтова» поместивший себя внутрь конспирологического сюжета, возложил на себя миссию разоблачения тайного врага, подключившись тем самым к мощному потоку ламентаций и обличений, ознаменовавшему перестройку [Рис 2005: 286–289].

В период обсуждения фильма он продолжил активно популяризовать тактику сопротивления жертвенно-пассивному сценарию, в который его якобы пытается загнать противник.

От Ikut
К Ikut (08.08.2016 09:13:44)
Дата 09.08.2016 09:29:39

За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (4 часть)

За что критиковали Бурляева и его фильм "Лермонтов". (4 часть)

«Я <…> не смолчу, это —мой путь, плевал я на эту шпану… Я не намерен глотать их отравленные пилюли», —заявил он актеру Д. Золотухину, предостерегавшему Бурляева от написания статьи в «Наш современник», поскольку та могла еще больше разозлить противника и стать для режиссера «смертным приговором» [Бурляев 2011: 402]. Запись в «Дневнике…» о выступлении во Дворце культуры Зеленограда, где он читал свои стихи и показывал фрагменты из фильма, режиссер также завершил характерной оговоркой: «Далее, конечно же, меня понесло, начал драконить гонителей “Лермонтова”» [Бурляев 2011: 377]. Но насколько характерно для конспирологического мышления подобное высвобождение эмоционального потенциала протеста? С одной стороны, мы вправе ждать его от группы, у представителей которой неравенство в доступе к социальным благам всегда вызывало чувства ущемленности и негодования (1). С другой стороны, психологически склонность к конспирологическому мышлению нередко связывается с пассивной позицией субъекта, помещающего себя «в центр внимания некой злонамеренной коалиции», которой он «не способен противо-

Примечания 1) «Бунт» Бурляева, трансформировавшего ущемленность в протест, хронологически почти совпал с первым, пожалуй, опытом публичной литературной рефлексии национал-консерваторами переживания депривированности и социального неравенства —речь идет о публикации вызвавшего скандал рассказа В. Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» (1986).

-113-

действовать» [Zonis, Joseph 1994: 453]. Текст и поведение Бурляева, на первый взгляд, опровергают наблюдение американских исследователей: режиссер описывает свою деятельность, обращаясь к лермонтовским мотивам мятежа, вызова, несогласия [Бурляев 2011: 122, 137, 168, 341], отмечает высокую степень своей психологической мобилизованности для борьбы. Тем не менее вытесненный и непризнанный концепт «пассивности» очень многое определяет в его позиции. Протест Бурляева — это реакция на якобы вмененную противником пассивность (существует ли принуждение к пассивности на самом деле или принадлежит сфере воображаемого — неясно, важно, что субъект осмысливает его как главный «отрицательный» импульс своих поступков), соответственно акцентирование протестных эмоций становится попыткой выйти за пределы конспирологического сюжета, не отрицая и не проблематизируя конспирологическое мышление как таковое, оставаясь внутри смысловых и эмоциональных структур «теории заговора». Так обеспечивается бесперебойная циркуляция конспирологической логики, важной для самоидентификации сообщества: разоблачив одного врага и получив желанные власть и контроль, национал-консерваторы тут же обнаруживают другой заговор и другого врага, подавляющего и оттесняющего их от рычагов власти, а значит стимулирующего чувство ущемленности и возмущения. По иронии судьбы ситуация вокруг «Лермонтова», травматичная для Бурляева-кинематографиста (прежде всего откровенным намеком на профессиональную несостоятельность), оказалась исключительно выигрышной для легитимации протестного потенциала национально-патриотического сообщества: «травля» режиссера, «блокада», объявленная ему в некоторых СМИ (1), давали основания еще раз убедиться в существовании заговора и пережить весь спектр чувств, выражая которые национал-консерваторы обозначали свою позицию в политическом поле, — от ущемленности до праведного гнева. Впрочем, на ситуации «гонения» режиссер и сам заработал символический капитал и на какое-то время выдвинулся в число лидеров национально-консервативной интеллигенции. В 1986–1988 гг. он знакомится с самыми яркими фигурами патриотического

Примечания

1) Надо иметь в виду, что «травлей» и «блокадой» ситуация предстает в восприятии Бурляева. Несмотря на это, в тексте «Дневника…» есть характерные оговорки, свидетельствующие, что ситуация вовсе не была столь критичной, как это изображает автор. Выясняется, что в период «травли» режиссер много ездит по стране, у него проходит творческий вечер в Октябрьском зале Дома Союзов, показы «Лермонтова» организуются при участии комсомольских структур [Бурляев 2011: 335,347]. По признанию Бурляева, однажды он четыре раза за неделю «мелькнул» в разных программах на телевидении [Бурляев 2011: 371], кроме того, в этот период его приглашают принять участие в неделе советских фильмов во Вьетнаме и Южной Америке.

-114-

лагеря: В. Кожиновым, В. Беловым, В. Распутиным, М. Любомудровым, И. Глазуновым, В. Солоухиным, В. Астафьевым, группой ученых-экологов, участвовавших в борьбе против проекта переброски северных рек [Бурляев 2011: 347], и начинает воспринимать себя как одного из членов спаянного круга борцов: «Я впервые осознал простую мысль, захватывающую дух, — на меня смотрят с надеждой как на одного из лидеров, борцов за русскую культуру» [Бурляев 2011: 346]. Любопытно, что в тот период среди поддержавших Бурляева было несколько известных фигур, чье поведение изнутри сообщества также осмыслялось как открытое сопротивление врагу. Считалось, что все они совершили поступки, разоблачавшие козни евреев и масонов, и поплатились за это. Речь идет о писателе И. Шевцове, борце с «сионистской угрозой» и авторе романов о тайной деятельности еврейского лобби по захвату власти в СССР, М. Любомудрове, уволенном из ленинградских вузов за националистические взгляды, В. Астафьеве, чья переписка с Н. Эйдельманом стала предметом бурной полемики в интеллигентской среде. Впрочем, некоторые из них не воспринимали свои антиеврейские / антимасонские выпады как сознательный бунт. Астафьев, например, был склонен видеть в них импульсивный поступок, совершенный под влиянием эмоций. Другое дело, что противником, по убеждению Астафьева, его эмоции были просчитаны, потому он и стал жертвой еврейской «провокации», преследовавшей цель дискредитировать русских писателей [Астафьев 1998: 314]. Отношение этих персонажей к бурляевскому «Лермонтову» было разноречивым: от восторгов Шевцова, уверявшего, что этот фильм —«самое сильное его впечатление от кино за последние 25 лет», до осторожной оценки Астафьева, судя по всему, посчитавшего образ поэта слишком благостным [Бурляев 2011: 341, 430]. Но это как раз тот случай, когда солидарность с гонимым режиссером обеспечивалась, помимо соображений идеологического порядка (одобрения публичного антимасонского высказывания (1), сугубо эмоциональным фактором — сложной гаммой чувств, включавшей обиду, возмущение вероломством противника и жажду сопротивления. Несмотря на то что среди национал-консерваторов были те, кто предпочитал бороться с противником его же оружием —риторически изощренной тактикой намеков и недомолвок, использованием политтехнологических ходов (2) , в период перестроечного общественного

Примечания 1) «Теперь мне понятно, почему они тебя убивают», —сказал Бурляеву Астафьев после просмотра фильма [Бурляев 2011: 397]. 2) Как уже говорилось, национал-консерваторы отдавали предпочтение публичному поведению, диктуемому патриотическим «чувством», но вместе с тем признавали полезной и противоположную тактику —продуманную маскировку своих подлинных убеждений. Ср.: «Петр Васильевич Палиевский очень был склонен к мудрым советам о игре в “закулисе”. <…> Палиевский всегда умел ходить по проволоке. Знал, что где говорить. Хотя однажды и он —душа русская не выдержала! —сорвался на дискуссии “Классика и мы”. Столько наговорил “лишнего” да еще при “них”, и за это подвергся дичайшей иудейской травле» [Байгушев 2006: 317].

-115-

бурления важно было поддерживать нонконформистскую репутацию сообщества, что и делали персонажи, подобные Бурляеву или Любомудрову. Именно они призывали единомышленников «на волне растущего патриотического подъема <…> [перейти] к наступлению» [Любомудров 1989: 171–172]. Когда Любомудров, желая придать положительный смысл собственной маргинальности, называл себя и Бурляева «“камикадзе”, первопроходц[ами], ставящи[ми] на себе социальный эксперимент — жестокий, но полезный для окружающих» [Бурляев 2011: 345], он невольно демонстрировал, во-первых, насколько эффективным инструментом поддержания идентичности может быть обращение к травматичному эмоциональному опыту, во-вторых, насколько существенно этот травматичный эмоциональный опыт влияет на публичные политические жесты индивида / сообщества. Разоблачение законспирированного врага переживалось многими национал-консерваторами, в том числе Бурляевым, как расширение пространства персональной либо коллективной социальной самореализации (установка в Городке памятника Сергию Радонежскому авторства В. Клыкова примечательно уподоблялась режиссером выходу русского человека из гетто [Бурляев 2011: 368, 433]). Вместе с тем, даже заручившись поддержкой единомышленников, Бурляев, как свидетельствует «Дневник…», не мог избавиться от аффективного переживания угрозы со стороны противника. Добираясь на Дни славянской письменности в Великий Новгород в составе «золотого эшелона российских творцов», он задавался вопросом: «А если враг пустит этот поезд под откос <…> Мину подложат?..» [Бурляев 2011: 427]. «Дневник кинорежиссера» Бурляев, ратовавший за героически-жертвенное, эмоционально недвусмысленное обнаружение своих взглядов, завершил перечислением обнадеживающих для национал-патриотов событий. Однако, судя по всему, их последующее развитие убедило режиссера в том, что разоблачительные акции только усиливают сопротивление врага, делают методы противодействия «русскому делу» более изощренными, а слишком «открывшийся» разоблачитель становится более уязвимым. В итоге разоблачение из разовой акции превратилось в длительный процесс, требующий не только отваги, но и разнообразия риторических средств. В 1990 г. режиссер вновь обратился к языку конспирологии, экранизировав роман В. Белова «Все впереди» (1986), где перестройка была изображена

-116-

масштабной идеологической диверсией против России. При этом концептуально важные для исходного текста споры героев Белова о необходимости активизма в борьбе со злом он минимизировал, зато эффектно живописал дьявольские планы по деморализации страны, указав посредством символической поэтики на их источник — мировое иудео-масонство. Назвать это «регрессией» к конспирологическому мышлению сложно просто потому, что Бурляев от него никогда не уходил. Другое дело, что со временем от экспрессивной конспирологической стилистики (но не от апелляции к переживанию депривированности) режиссер все-таки отказывается: возможно, она слишком радикальна для довольно респектабельного деятеля кино, нашедшего свою нишу в по ощряющих культурный и идеологический традиционализм структурах (1); возможно, больше нет относительно сплоченного сообщества, которое бы рассчитывало добиться своих целей, публично протестуя и разоблачая (иудео)-масонский заговор. Во всяком случае, последняя статья Бурляева, посвященная заговору против Лермонтова, не затрагивает масонскую тему, но примечательно обличает либералов-западников, приложивших руку к устранению потенциального духовного лидера нации, который был способен «направить страну на ее само бытный путь развития, отрицающий либеральные ценности» [Абсава, Бурляев 2014: 238].

Источники Абсава Г., Бурляев Н. Кто убил Лермонтова? // Наш современник. 2014. № 10. С. 225–238. Андроников И.Л. Лермонтов: Исследования и находки. 4-е изд. М.: Худ. лит., 1977. 647 с. Астафьев В.П. Ловля пескарей в Грузии: Рассказ без сокращений и с послесловием // Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. Красно-ярск: Офсет, 1998. Т. 13. С. 245–336. Байгушев А.И. Русский орден внутри КПСС: Помощник М.А. Суслова вспоминает… М.: Алгоритм, 2006. 592 с.

Примечания 1) С 1991 г. Бурляев возглавляет «славянский форум искусств “Золотой витязь”», девиз которого — «За нравственные, христианские идеалы, за возвышение души человека». На официальном сайте проекта сообщается, что «проведение Славянского форума искусств “Золотой Витязь“ является практическим воплощением политики государства в области культуры, утверждающей традиционные, духовно-нравственные ценности. Цель проекта — консолидация позитивных творческих сил мастеров искусства и деятелей культуры стран славянского мира и всех регионов РФ». Созданная Бурляевым институция, как и в прежние годы, нашла возможность опереться на мощный административный ресурс (попечителями форума являются патриарх Кирилл и секретарь Союза кинематографистов РФ Н. Михалков, в осуществлении плановых мероприятий помогают Совет Федерации, Министерство культуры, Правительство Москвы, Московская Патриархия, администрации регионов России). Своим протестом против современной культуры («диверсии» в области духа) «Золотой витязь» уверенно вписался в официальный неотрадиционалистский тренд, антизападнический и антилиберальный. См. документы форума и многочисленные интервью его президента на сайте «Золотого витязя»: <
http://www.zolotoyvityaz.ru >.

-117-

Башилов Б. История русского масонства: В 14 вып. М.: Русло, 1995. Вып. 14–15: Масонские и интеллигентские мифы о петербургском периоде русской истории; Пушкин и масонство. 119 с. Бегун В. Рассказы о «детях вдовы». Минск: Наука и техника, 1983. 111 с. Белов В.И. Тяжесть креста. М.: Советский писатель, 2002. 173 с. Без дураков: в гостях Николай Бурляев, ведущий Сергей Корзун // Радио «Эхо Москвы». 2009, 20 окт. < http://echo.msk.ru/programs/korzun/627660-echo/ >. Бурляев Н.П. Жизнь в трех томах: Избранные литературные произведения. М.: Золотой Витязь, 2011. Т. 1: Мой Лермонтов. 464 с. Генри Э. Незримая власть // За кулисами видимой власти. М.: Молодая гвардия, 1984. С. 15–46. Герштейн Э.Г. Лермонтов и «кружок шестнадцати» // Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова. М.: ОГИЗ; Гослитиздат, 1941. Сб. 1: Исслед. и мат-лы. С. 77–124. Классика и мы // Москва. 1990. № 3. С. 186–196. Кожинов В.В. Тютчев. М.: Молодая гвардия, 1988. 495 с. Кожинов В. «Из чьей руки?..» //Правда. 1989, 6 фев. С. 4. Кожинов В.В. Великое творчество. Великая победа. М.: Воениздат, 1999. 328 с. Куняев Ст. Поэзия. Судьба. Россия: В 2 кн. М.: Наш современник, 2001. Кн. 1. 456 с. Лощиц Ю. Гончаров. М.: Молодая гвардия, 1977. 320 с. Любомудров М. Извлечем ли уроки? // Наш современник. 1989. № 2. С. 170–183. Норцов А.Н. Материалы для истории дворянских родов Мартыновых и Слепцовых с их ветвями. Тамбов: Электр. типо-лит. губерн. правления, 1904. 548 с. Пигалев В. Пушкин и масоны //Литературная Россия. 1979, 9 фев. С. 16–17. Плашевский Ю. О происхождении пасквильного «диплома» // Простор. 1983. № 4. С. 177–184. Резник С. Непредсказуемое прошлое: Выбранные места из переписки с друзьями. СПб.: Алетейя, 2010. 400 с. Семанов С. Как выходила эта книга // Яковлев Н. 1 августа 1914. М.: Алгоритм; ЭКСМО, 2003. С. 343–350. Эйхенбаум Б. Основные проблемы изучения Лермонтова // Литературная учеба. 1935. № 6. С. 21–40. Яковлев Н.Н. 1 августа 1914. 3-е изд., доп. М.: Москвитянин, 1993. 316 с. Библиография Амирян Т.Н. Они написали заговор: конспирологический детектив от Дэна Брауна до Юлии Кристевой. М.: Фаланстер, 2013. 352 с.

-118-

Багдасарян В.Э. «Теория заговора» в отечественной историографии второй половины XIX — ХХ в. М.: СигналЪ, 1999. 516 с. Витенберг Б.М. Между мистикой и политикой: российское масонство в начале ХХ века (обзор новых книг о русском масонстве) // Новое литературное обозрение. 2004. № 70. С. 378–389. Дебрецени П. Житие Александра Болдинского (канонизация Пушкина в советской культуре) // Современное американское пушкиноведение: Сб. ст. / Ред.-сост. У.М. Тодд III. СПб.: Академический проект, 1999. С. 87–107. Келли К. Право на эмоции, правильные эмоции: управление чувствами в России после эпохи Просвещения //Российская империя чувств: подходы к культурной истории эмоций / Под ред. Я. Плампера, Ш. Шахадат, М. Эли. М.: НЛО, 2010. С. 51–77. Митрохин Н. Русская партия: движение русских националистов в СССР, 1953–1985. М.: НЛО, 2003. 617 с. Рис Н. «Русские разговоры»: культура и речевая повседневность эпохи перестройки / Пер. с англ. Н. Кулаковой, В. Гулиды. М.: НЛО, 2005. 368 с. Суни Р. Аффективные сообщества: структура государства и нации в Российской империи //Российская империя чувств: подходы к культурной истории эмоций / Под ред. Я. Плампера, Ш. Шахадат, М. Эли. М.: НЛО, 2010. С. 78–114. Ушакин С. Ответное // Ab Imperio. 2011. № 1. С. 287–301. Фомичев С.А. Пушкин и масоны // Легенды и мифы о Пушкине. СПб.: Академический проект, 1999. С. 148–167. Хлебников М.В. «Теория заговора»: опыт социокультурного исследования. М.: Кучково поле, 2012. 464 с. Barkun M. A Culture of Conspiracy Apocalyptic Visions in Contemporary America. Berkeley; Los Angeles; L.: University of California Press, 2003. 243 p. Brudny Y. Reinventing Russia: Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998. 352 p. Dunlop J.B. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1983. 363 p. Fenster M. Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture. Minneapolis: The University of Minnesota Press, 2008. 371 p. Hofstadter R. The Paranoid Style in American Politics and Other Essays. Harvard: Harvard University Press, 1996. 346 p. Oushakine S. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009. 312 p. Reddy W.M. The Navigation of Feeling: A Framework for the History of Emotions. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. 396 p. Rosenwein B.H. Emotional Communities in the Early Middle Ages. Ithaca: Cornell University Press, 2006. XV + 228 р . Rosenwein B.H. Problems and Methods in the History of Emotions //Passions in Context: Journal of the History and Philosophy of the

-119-

Emotions I. 2010. No. 1. P. 1–32. < http://www.passionsincontext . de/uploads/media/01_Rosenwein.pdf>. Zonis M., Joseph C.M. Conspiracy Thinking in the Middle East //Political Psychology. 1994. Vol. 15. No. 3. Р . 443–459.


От Ikut
К Ikut (09.08.2016 09:29:39)
Дата 09.08.2016 09:47:25

За что критиковали Бурляева... Аннотация статьи на английском

http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/027/razuvalova.pdf

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ № 27

Анна Разувалова

Конспирологический сюжет в фильме «Лермонтов» и «Дневнике кинорежиссера» Н. Бурляева: об «этнографии эмоций» национально-консервативного сообщества


Conspiracy Plot in Nikolay Burlyaev’s Film Lermontov and Filmmaker’s Diary: On the Ethnography of Emotions of the National Conservative Community

Anna Razuvalova

Institute of Russian Literature (Pushkinskiy Dom) of the Russian Academy of Science Makarova emb. 4, St Petersburg, Russia rai-2004@yandex.ru

This article focuses on the film director Nikolay Burlyaev’s handling of the plot “death of a poet” presented, on the one hand, in his film Lermontov (1986) and on the other hand, in his Filmmaker’s Diary. The author traces the director’s apprehension of conspiracy schemes as a way to explain why part of the cinematographic community did not accept the message of the movie. The author states that the motifs of Masonic conspiracy against Russian classical literature, which circulated within the milieu of conservative nationalists, clearly reveal the affective background of conspiracy theories. These motifs also reveal the late-Soviet nationalists as an “emotional community” (B. Rosenwein), united not only by commonly shared ideological views, but also by emotional experiences (in particular, the feeling of deprivation, caused by the activity of what was called “the Jewish lobby,” which was said to occupy political and cultural spheres of the Soviet state). Burlyaev perceived the sharp criticism of his film, dedicated to the “authentic” reasons for Lermontov’s death, as further evidence of the secret masonic organization’s activity. Later in debates with opponents, he identified himself with Lermontov, who perished in the hands of Russia’s enemies more than a hundred years ago, and attempted to describe his own position in terms of open resistance to a secret enemy. Finally, Burlyaev’s public effort to unmask the mechanisms of conspiracy, an effort supported by the rhetoric of his proponents, clearly demonstrated how in times of social and political changes, traumatic emotions of disadvantage and resentment worked as “instruments of sociability” (Rosenwein), creating a public non-conformist reputation for the patriotic community and becoming an important source for political action.

Keywords: conspiracy theory, masonic plot, emotional community, deprivation, late-Soviet nationalists.

-120-

References Amiryan T. N., Oni napisali zagovor: konspirologicheskiy detektiv ot Dena Brauna do Yulii Kristevoy [Conspiracy, They Wrote: Conspiracy Detective Novels from Dan Brown to Julia Kristeva]. Moscow: Falanster, 2013, 352 pp. (In Russian). Bagdasaryan V. E., “Teoriya zagovora” v otechestvennoy istoriografii vtoroy poloviny XIX — XX v. [“Conspiracy Theory” in the National Historiography of the Second Half of the 19th — 20th Centuries]. Moscow: Signal, 1999, 516 pp. (In Russian). Barkun M., A Culture of Conspiracy: Apocalyptic Visions in Contemporary America. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2003, 243 р p. Brudny Y., Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998, 352 р p. Debreczeny P., Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian Culture. Stanford, CA: Stanford University Press, 1997, 300 pp. (Part 3: The Myth of a Poet, pp. 223–246). Dunlop J. B., The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1983, 363 pp. Fenster M., Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2008, 371 р p. Fomichev S. A., ‘Pushkin i masony’ [Pushkin and Masons], Legendy i mify o Pushkine [Legends and Myths about Pushkin]. St Petersburg: Akademicheskiy proekt, 1999, pp. 148–167. (In Russian). Hofstadter R., The Paranoid Style in American Politics and Other Essays. Harvard: Harvard University Press, 1996, 346 рр . Kelly C., ‘Pravo na emotsii, pravilnye emotsii: upravlenie chuvstvami v Rossii posle epokhi Prosveshcheniya’ [The Right to Emotions, the Right Emotions: The Management of Feelings in Russia after the Enlightenment], Plamper J., Schahadat S., Elie M. (eds.), Rossiyskaya imperiya chuvstv: podkhody k kulturnoy istorii emotsiy [The Russian Empire of Feelings: Approaches to the Cultural History of Emotions]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2010, pp. 51–77. (In Russian). Khlebnikov M. V., “Teoriya zagovora”: opyt sotsiokulturnogo issledovaniya [“Conspiracy Theory”: The Experience of Social and Cultural Studies]. Moscow: Kuchkovo pole, 2012, 464 pp. (In Russian). Mitrokhin N., Russkaya partiya: dvizhenie russkikh natsionalistov v SSSR, 1953–1985 [The Russian Party: The Russian Nationalist Movement in the USSR, 1953–1985]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2003, 617 pp. (In Russian). Oushakine S., The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009, 312 pp. Oushakine S., ‘Otvetnoe’ [Reply], Ab Imperio, 2011, no. 1, pp. 287–301. (In Russian). Reddy W. M., The Navigation of Feeling: A Framework for the History of Emotions. Cambridge: Cambridge University Press, 2001, 396 pp

-121-

Ries N., Russian Talk: Culture and Conversation during Perestroika. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997, 256 pp. Rosenwein B. H., Emotional Communities in the Early Middle Ages. Ithaca: Cornell University Press, 2006, XV + 228 рр . Rosenwein B. H., ‘Problems and Methods in the History of Emotions’, Passions in Context: Journal of the History and Philosophy of the Emotions I, 2010, no. 1, pp. 1–32, < http://www.passionsincontext.de/uploads/media/01_Rosenwein.pdf >. Suny R. G., ‘Affektivnye soobshchestva: struktura gosudarstva i natsii v Rossiyskoy imperii’ [Affective Communities: The Structure of State and Nation in the Russian Empire], Plamper J., Schahadat S., Elie M.(eds.), Rossiyskaya imperiya chuvstv: podkhody k kulturnoy istorii emotsiy [The Russian Empire of Feelings: Approaches to the Cultural History of Emotions]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2010, pp. 78–114. (In Russian). Vitenberg B. M., ‘Mezhdu mistikoy i politikoy: rossiyskoe masonstvo v nachale XX veka (obzor novykh knig o russkom masonstve)’ [Between Mysticism and Politics: the Russian Freemasonry in the Early 20 th Century (A Review of Recent Works on Russian Freemasonry)], Novoe literaturnoe obozrenie, 2004, no. 70, pp. 378–389. (In Russian). Zonis M., Joseph C. M., ‘Conspiracy Thinking in the Middle East’, Political Psychology, 1994, vol. 15, no. 3, pp. 443–459.