Форум С.Кара-Мурзы: Ветка : Перечитаем и самого В.Л.Цымбурского

От	И.Т.
К	Artur
Дата	29.03.2009 23:59:55
Рубрики	Катастрофа; Тексты;

Перечитаем и самого В.Л.Цымбурского

Некрологи нужны, но еще важнее читать тексты самого автора.

[50K]

В знаменитом сборнике 1995 года "Иное", который был задуман как альтернатива еще более знаменитого сборника "перестройщиков" "Иного не дано", заметно выделялся материал Вадима Леонидовича Цымбурского. В 1997 году в журнале "Полис" он подводил промежуточные итоги:

http://www.politstudies.ru/universum/esse/1zmb.htm

Вадим ЦЫМБУРСКИЙ

"ОСТРОВ РОССИЯ" ЗА СЕМЬ ЛЕТ
(Приключения одной геополитической концепции)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1
Уже несколько лет обозреватели идеологических движений в современной России отмечают растущий в ней "спрос на геополитику". Один из таких авторов — относящийся, кстати, к этой тенденции резко отрицательно — недавно написал, что у нас "на авансцену политического сознания вышла... не концепция и не теория, а именно, идея геополитики... более того, идея начинает постепенно трансформироваться в идеологию". Указывая, что "с конца 1995 года в официальных документах высших эшелонов российской власти прижилась формулировка "национальные и геополитические интересы России", тот же автор утверждает: "Идеология геополитизма (будем называть ее так) оказывается поистине универсальной: под ней подписываются, ее в принципе разделяют... практически все... силы внутриполитического спектра России от президента до любой оппозиции. Причем идея эта выходит далеко за рамки рецепта для внешней политики, становится в России конца 90-х годов фактически образом восприятия и постижения внешнего мира и формирования собственного отношения к нему" [Косолапой 1996: 57, 61].
Эта оценка не чужда преувеличения, да к тому же сейчас можно лишь предполагать, что станется с "идеологией геополитизма" в еще не наступившем конце 90-х. Пока несомненно одно: причины симпатии русских к "идее геополитики" заключены в восприятии ими тех перемен, которые страна пережила в начале десятилетия. Ибо для большинства русских страна не раскололась, а сжалась, и продолжение свое Великая Россия — СССР обрела не в СНГ, а в Российской Федерации с ее непривычными границами. Мало кто, подобно Г.О.Павловскому, готов видеть в РФ просто "беловежский" суррогат, существующий "вместо России". Живее ощущение, что государственная и цивилизационная российская традиция продолжается, но в непривычном географическом образе. Отсюда — притягательность доктрины, объявившей своим предметом роль пространственно-географического фактора при определении и достижении государствами их целей. Геополитику как бы призывают — объяснить России, к чему надо стремиться и чего можно достигнуть в новом облике.
Не забудем и другого обстоятельства: в обществе, круто разделенном по социальным ориентирам, геополитика, представляя страну в ее разнообразии как единого игрока по отношению к внешнему миру, несет в себе миф общей пользы, разделения выигрышей и проигрышей на всех членов "российского клана". Поэтому искомая многими партиями и элитными группами идеология, которая бы "сплотила Россию", почти неизбежно должна включать сильный геополитический компонент. Если Жириновский и Зюганов это поняли давно, то к концу века запоздало как жирафа начинают схватывать и "верхние эшелоны".
Но те же самые преобразования русской географии, которые делают "идеологию геополитизма" притягательной для политически ангажированных русских, с другой стороны крайне затрудняют воплощение этой "идеологии" в виде "концепции" и "теории". Причина тому — в самом характере геополитики как духовной отрасли. Бесполезно упрекать ее за то, что она вся насквозь не является "серьезной наукой". Пожалуй, что она — псевдонаука, да уж зато псевдонаука превесомая и архисерьезная. А если по-настоящему, то она — ничто иное, как система знаний и интеллектуальных операций, включающая научный блок лишь наряду с блоком явно ненаучным, представляющим некоторый род философствования, а заодно и с третьим блоком, содержащим навыки определенного, сугубо прагматического умения. Как же в рамках геополитики соотносятся эти операциональные блоки?
Согласно принимаемому мною определению блестящего отечественного культуролога Я.Э.Голосовкера, философия есть искусство строить картины мироздания из смыслообразов [Голосовкер 1987: 148]. Соответственно, геополитика как род философствования является искусством строить из географических смыслообразов политические картины мира. Если мы возьмем труды классиков геополитики — англичанина Х.Маккиндера. немца К.Хаусхофера, американца Н.Спайкмена. русского евразийца П.Н.Савицкого и других, — то в основе их моделей нам откроются именно картины мира, построенные из географических образов, которые в этих текстах оказываются окружены политическими и духовными зарядами и в соответствии с ними вступают в динамические сюжетные отношения между собою. В свою очередь, прагматическая геополитика не может быть ничем иным, кроме как умением, опираясь на ту или иную фундаментальную картину мира, извлекать из нее программу практической политики — дедуцировать из образов стратегию.
Что же за место в этой системе способен обрести собственно научный блок? Думается, это место вполне отвечает тому общему принципу отношения между политикой и наукой, который был некогда обоснован М.Вебером [Вебер 1990]. Как известно, согласно этому мыслителю, политики в выдвижении и преследовании общезначимых целей руководствуются ценностными установками — "демонами", из которых один "демон" бывает предпочитаем другому, обычно по совершенно внерациональным причинам. Наука не может отвратить политика от его "демона" или, наоборот, отдать "демону" во власть, но она способна достаточно достоверно предвидеть результат, к которому политик придет, руководствуясь тем или иным из этих наитий. Так же и с геополитикой. В ее сфере роль демонов играют ценностно заряженные способы географического видения мира вместе с отвечающим каждому такому способу политическим "мировым сюжетом". На мой взгляд, научный блок в системе геополитической мысли и геополитической практики призван объяснять общие принципы порождения подобных картин мира, с упакованными в них политическими велениями. Более того, он обязан выявлять трансформационные, контрастные и иные соотношения между этими императивными картинами, а главное — моделировать те итоги, к которым каждая из них может привести государство, если будет воспринята его верхушкой.
Именно исключительным значением прерациональных по происхождению географических смыслообразов в аппарате геополитики бывает порою обусловлена алхимическая паранаучность ее языка. Надо сожалеть о том, что часто ее тексты сводятся к географическому философствованию или к пропаганде стратегий, походя извлекаемых из априорных "геофилософских" посылок вроде борьбы Континента с Океаном, без научно-аналитической цензуры таких сюжетов. Но все опыты перековки геополитики в "серьезную науку", которая бы всецело основывалась на экономических и социологических выкладках, а также на многоаспектном учете всевозможных международных отношений и соглашений, обычно вместо "обновления геополитики" почему-то приводят лишь к инфляции квазиполитического печатного листажа, не достигающего своей цели, ибо не обеспеченного золотым запасом географических образов. Такова уж эта сфера: здесь рациональность по-настоящему возможна лишь как вывод и критика неизбежных или вероятных следствий, проистекающих из посылок в виде политически нагруженных образных моделей земного пространства.
В том-то и сложность положения геополитики в нынешней России, что с изменением границ страны в начале 90-х оказываются дискредитированы практически все ее привычные географические образы. И западничество, и евразийство с их геополитическими преломлениями выступают на протяжении этого десятилетия в качестве старых искушений, лишь затемняющих вставшие перед русскими новые вызовы. Россия как "государство Европы" — идея фикс нашего великоимперства, которое опосредовало утверждаемую им принадлежность страны к "цивилизованному" миру присутствием России на одной географической платформе с романскими и германскими народами: геополитика выступала для Империи превращенной формой цивилизационных притязаний. "Кто не слеп, тот видит", что с нынешним отходом России из Центральной и Восточной Европы в полной мере раскрылась наша роль в судьбах европейского ареала XVIII-XX вв. — роль небезуспешно навязывавшей себя ему чужеродной силы. Сегодня евро-атлантическая цивилизация все более определяется через совокупность хозяйственных и военных международных структур и объявлять себя "другой Европой", а то и "подлинной Европой" вне этих структур, — самозванчество безобидное лишь до тех пор, пока из него не выводятся стратегические следствия. Такими следствиями могут быть — либо возвращение к натиску на Запад как оправданию нашего исторического существования, либо удовлетворенность ролью смирного и поднадзорного маргинала в сугубо гуманитарных европейских институтах.
Что же касается евразийства, то хотелось бы пожелать людям, называющим себя "евразийцами", хоть сколько-нибудь разобраться во взглядах между собою, так как под этой этикеткой у нас циркулируют bоззрения, имеющие между собою не много общего. Евразийцы — "ортодоксы" не то предлагают России сплачиваться с Азией против "романо-германского шовинизма", не то приглашают ее распахнуться до Синьцзяна, включив в себя побольше тюрок и монголов, чтобы "не попасть к немцам на галеру". Но ведь "евразийскую миссию" возлагали на Россию и те проектировщики ее судеб, которые в предыдущие годы ее побуждали завоевать Среднюю Азию для "мирового цивилизованного" соблазнами многопартийности и неотъемлемых прав. Наконец, благодаря группе "Элементов" "евразийство" у нас получило еще один экзотический смысл — сплочения России сразу и с онемеченной Центральной Европой, и с миром ислама в "суверенный гроссраум", вздыбившийся против "атлантического мондиализма". Единственной общей чертой, объединяющей все масти евразийства, является одержимость Большими Пространствами, в "связывании" которых видится оправдание бытия России, тогда как западники всех розливов находят такое оправдание в непременной нашей "принадлежности мировой, то есть европейской истории" хоть в каком качестве — по мысли некоторых пусть даже в виде общеевропейского пугала. Отсюда понятно и появление синкретистских евразийско-западнических доктрин, преподносящих "связывание великих пространств Евразии" как долг России, выполняемый ею на благо самого Запада, — и иные подобные выверты.
Уже в 1992 г. было ясно, что сторонники сближения России с "тюрко-исламским миром" догматически закрывали и будут закрывать глаза — на исход русских из Средней Азии и Казахстана, на диаспоризацию остающихся там русскоязычных, вытесняемых в строго определенные "социально-экологические", в том числе и профессиональные ниши, наконец, и на то, что существенным стимулом к поддержке демонтажа СССР со стороны русских было напряжение внутри "единого пространства" между фертильностью южных республик и умеренной рождаемостью в основном российском ареале. Остается лишь сказать: "Слава Богу!", что Россия в 90-х не пыталась насаждать демократию в тюркской Средней Азии, учитывая уроки произрастания этого фрукта на Кавказе и в Таджикистане, а также и опыт прошлого, когда Запад не ленился поднимать азиатов против русских, пытавшихся вытребовать свою долю "бремени белого человека". Обнаруживаемые сегодня Россией сугубо выборочные, прагматические интересы к южным пространствам — будь то доступ к определенным видам ресурсов, стабильность режимов, закрывающих нас от исламского напора с юга, или "русский вопрос" в зарубежье, включая даже и проблему "Казакстана в Казахстане" — плохо стыкуются с евразийскими программами, как бы последние ни определять. Позиции, которые нынче отстаиваются русскими в Приморье, на таджикско-афганской границе, на Кавказе, — скорее дают основание расценивать наступившее время как контревразийскую фазу нашей истории.
Что же касается группы "Элементов", то ее задушевный сюжет, где дьявольской монополярной гегемонии США противостоят при содействии России крепнущая претенциозная пан-Европа и ислам, вместе изгоняющие американцев из Старого Света за океан — представляет не более чем гротескное преувеличение тенденций, подлинный смысл которых раскроется лишь через десятилетия. Пока что европейские новые правые, которых "Элементы" берут себе в попечители, далеки в своих странах от кормил власти, а среди тех интеллектуалов "коренной" Европы, которой видят ее в будущем без американцев, преобладают видящие ее также и без русских и, кстати, с достаточно жесткой селекцией восточноевропейцев. В 90-х встреча Европы с исламом на холмах Боснии как-то мало напоминала братский антиамериканский комплот, да еще жаждущий принять православие третьим.
Лозунг "России — европейской державы" геостратегически обессмыслен, а "Россия-Евразия" не дает никаких ориентировок, кроме стимула к чисто словесным авантюрам вроде "последнего броска на Юг". Что же остается? Апелляции в стиле Н.Н.Моисеева к межеумочности России на предполагаемом "пути из англичан в японцы" лишь указывают возможность, заключенную в географическом положении России, — но при этом начисто игнорируют то обстоятельство, что в истории эта возможность никогда не реализовалась. Основные, традиционные связи Евро-Атлантики и великих приокеанских платформ Азии всегда в прошлом осуществлялись в обход и помимо России. Да, Россия держит подступы к Европе и к Азии, но не лежит она между ними ни с какой обязывающей неизбежностью. Много ли мы найдем изобретений или идей, которые из Евро-Атлантики пришли бы в Китай, Индию или на Средний Восток, либо совершили путь в обратном направлении — через Россию? Конечно, если отвлечься от экспорта марксизма в XX в., да и то Япония узнала марксизм независимо от русских.
Именно из-за отсутствия у России такой традиционной посреднической роли, "распяленность" страны между двумя очагами экономической мощи создает угрозу её выживанию как политического целого: сегодня положение между двумя океанами — образ, вовсе не утверждающий за нами непременно какую-либо прочную мировую функцию, но больше способный сигнализировать об опасности расползания России. Извлечь выгоду из такого расположения можно было бы преимущественно в том случае, если бы для экономик хоть одного из этих океанских мегаареалов Россия именно как целостность — причем целостность, не вписанная в этот ареал до конца — была способна выглядеть оптимальным, даже необходимым компонентом мирового устройства. Но, повторяю, сама по себе наша "промежуточность" не даёт подхода к решению этой задачи, подменяя своим мифом вопрос о подлинных, в том числе географических возможностях, которыми страна располагает или не располагает для подобного геоэкономического маневра, — превращающего её в транслятора-посредника той или иной из ареальных панэкономик начала XXI в.
Российский "спрос на геополитику" оказывается неудовлетворен, потому что "демоны" привычных геополитических образов России обессилены в новых условиях. Из их внушений то ли не возникает никаких практических программ, то ли утверждаемые смыслообразы оказываются (как с "путем из англичан в японцы") слишком уж очевидно придуманы под отчаянно изыскиваемые программы — и потому вызываемые "демоны" выступают слишком уж тряпичными самоделками. В конце концов, под именем геополитики начинают преподноситься не имеющие никакой опоры на географию рецепты специалистов-международников — вроде рекомендаций почему-то зовущего себя "геополитиком" К.Э.Сорокина: по нынешней слабости России балансировать ей на равном удалении от центров силы, совершенствовать сельское хозяйство насаждением фермерства. завязывать двусторонние отношения со странами СНГ [Cорокин 1996]. Зачем называть это геополитикой? Если прав некий деятель, заявивший что "демократия не заменит геополитику", то ведь и голый прагматизм ее тоже не заменит, а разве что попытается подменить на геополитическом безрыбье.
На самом деле, как бы привлекательно не выглядела сорокинская идея "балансирующей равноудаленности", очевидно, что мера реализуемости подобной стратегии во многом, если не в основном зависит от географических обстоятельств государства. Поразительно, что полагающий себя геополитиком автор даже не задался вопросом: при каких условиях континентальное государство подобное России может проводить политику, бывшую на протяжении столетий характерным атрибутом государства островного, именно — Англии, обретавшейся в стороне от европейской континентальной системы. Известно, что Бисмарк после франко-прусской войны пытался выработать для Германии некое стратегическое подобие "балансирующей равноудаленности" от Англии, Австрии и России, — но, в конце концов, перед постоянной французской угрозой Германия, заведомо неспособная выиграть войну в случае обретения Францией хоть одного союзника, была вынуждена искать подстраховки в сколачивании военных блоков, и вся "равноудаленность" пошла к черту. Возможность "балансирующей равноудаленности" для континентальной державы может опираться только на очень специфический географический паттерн. Либо автор, рекомендующий такую политику, держит в сознании соответствующий географический образ страны — и тогда хорошо бы предъявить его читателю в доказательство своей геополитической кредитоспособности, либо... еще раз спрошу: "Какая же это геополитика?"
Российский "спрос на геополитику" требует — осмыслить предпосылки сжатия страны, домашние и мировые, осознать ее метаморфозу как функцию от изменения мира и наметить для трансформированной России оптимальную стратегию в мутирующей ойкумене. При этом надо оценить момент новизны в отношении сегодняшней России к пространству по сравнению с великоимперской эпохой, делавшей ставку на проецирование мощи. Внешняя геополитика и геоэкономика должна соединиться с геополитикой и геоэкономикой внутренней, обосновывающей такую тактику освоения Россией собственного пространства, которая позволила бы извлечь наибольшие позитивные результаты из проступающей новой географической структуры государства. Наконец, работая на утверждение интуитивно явной исторической связи эпох нашей цивилизации, геополитика призвана различить в прошлой нашей истории, доимперской и великоимперской, черты того опорного паттерна России, который отчетливо обозначился в конце XX в., выделившись из "Больших Пространств России-Евразии". Но при всем этом нельзя забывать об очерченной выше интеллектуальной специфике геополитики. Если в споре со своими предшественниками великоимперского времени современный российский автор хочет обосновать новую геостратегию для своей страны, — он должен в первую очередь предложить стране ее новый образ, который бы послужил порождающей моделью для всех последующих, подлежащих анализу и рациональной критике, прикладных выводов.
Считаю себя в праве утверждать, что из всех отечественных исследователей, заявивших себя в последние семь лет на геополитическом поприще, только я попытался решить эту задачу, выступив в 1993 году со статьей "Остров Россия" [Россия 1991]. Если кто-нибудь эту претензию сумеет доказательно оспорить, — я был бы этому только раз.

2
На самом деле важнейшие положения "Острова России" были выдвинуты еще прежде в двух публикациях, прошедших незамеченными и сегодня мне уже чуждых по своему стилю. В последнюю неделю 1991 г. как запоздалый отклик на Беловежские соглашения была напечатана моя небольшая статья "Сердцевина Земли, или Остров на материке" [Цымбурский 1993]. Сейчас я бы не решился ее перепечатывать, но по-прежнему могу повторить положения, почти буквально перешедшие в "Остров Россию": "По отношению к европейской региональной системе Россия всегда играла роль двоякую, выступая не только как объективно географическая "Сердцевина Земли" (в этой первой заявке на новую геополитическую модель я еще раскланивался перед "мифом хартленда". — В.Ц.), но и огромный "российский остров" с окруженными русским населением и частично сплавившимися с ним иноэтническими вкраплениями, прилегающий к "старой Европе" с востока. "Островные" черты — не только четкость океанских границ на севере и на востоке и сходный по трудности преодоления барьер из гор и пустынь на юге... Однако сходную роль играло и то, что на западе российский массив был отделен "морем" или скорее "проливом" небольших народов и государств, не принадлежавших к романо-германской Европе. Таким российским островом мы всегда были и остались".
Тот же лейтмотив — в заключении этой заметки, где делается еще весьма наивная попытка вывести из смыслообраза набросок стратегии: "Россия исторически не только "сердцевина Земли", но и "остров среди континента". Органическая сейчас внешняя политика для нее — "островная", консервативная, с поддержанием по возможности спокойствия на окаймляющих ее территориях-"проливах", с наведением связей-"мостов" поверх и в обход конфликтных очагов, вспыхивающих у ее границ, с четкой, дробной проработкой системы геополитических, экономических, оборонительных интересов и дифференцированным подбором союзников на каждый интерес".
В этой заметке налицо уже и лексика "Острова России" (территории-"проливы", "геополитический Ла-Манш" Восточной Европы) и некоторые смысловые ходы позднейшей статьи (скажем, тезис о стремлении России в великоимперскую эпоху к утрате "островного модуса") и, главное, ее прагматика — "пришло время утвердиться в островном политическом мировидении". Можно припомнить, — в этой статье я не только один из первых писал о повышенной важности китайской проблемы именно для России, отступившей от Европы, но и предсказывал, что попытки "братско-славянского" сближения с Украиной необходимо обернутся "союзом руховцев со всеми видами национал-сепаратистов в России" (почти за три года до появления галицийских отрядов в Чечне).
Годом позже как соавтор обзора, посвященного спорам о стратегии национальной безопасности "России после СССР", я попытался позитивно переосмыслить участившиеся иронические сопоставления РФ в границах 1992 года с Московским царством XVII в. В резюме обзора я отмечал: "Эпоха обособленности России от европейской системы сменяется в великоимперский период пафосом непосредственного втягивания России в дела Европы. Сейчас, когда этот период закончен и области, присоединенные Россией в процессе расширения на запад, снова легли между ней и объединяющейся романо-германской Европой, не принадлежа ни той, ни другой, в российской политике неизбежно возрождение прагматических и изоляционистских доимперских стереотипов... Россия, возникшая в 1991 году, представляет собою в политико-географическом отношении своеобразное возвращение к допетербургской фазе в истории русского государства... но этот вариант, так долго остававшийся запасным, не менее (если не более) органичен для государства с российскими геополитическими параметрами, нежели великоимперский, изживший себя до предела". В ту пору я еще полагал, что "не следует ожидать воскрешения идеологического изоляционизма" и "новый период, возможно, будет отличать сочетание отсутствия идеологических противоречий (между Западом и Россией. — В.Ц.) с осознанной геополитической обособленностью нашего государства".
Впрочем, там же было подмечено, что дефицит в российском политическом сознании четкого представления о границах страны — "феномен, сближающий Россию с островными государствами в их особой связи с окружающими их морями и проливами (мотив, прямо перенесенный в "Остров Россию", — В.Ц.). В частности общей закономерностью, проявляющейся в истории как России, так и образцовых морских государств, вроде США и Великобритании, является то, что "островное" сознание служит базой и для мессианских претензий, и для сменяющих их изоляционистских эгоцентрических установок" [Тарасов, Цымбурский 1992: 31 и сл.].
Так был нащупан новый геополитический образ России. Но по-настоящему программными, открыто заявившими его текстами стали "Остров Россия" и последовавшая за ним "Метаморфоза России" [Цымбурский 1994] с их развернутым вызовом всем разновидностям российского континентализма — будь то истерия самоотдачи чужой истории как "истории всемирной" или пафос служебной роли России по отношению к мифологизированным Большим Пространствам ("великим просторам Евразии"). Для многих коллег моя фамилия до сих пор связывается главным образом с "Островом", точнее с весьма определенным его пониманием в качестве идеологической декларации русского изоляционизма. Для меня самого "Остров" — текст несовершенный и уже во многом устарелый — значим демонстративной отчетливостью утверждаемого географического смыслообраза и тремя положениями, каждое из которых стало основой для особого направления в исследовательской парадигме, разрабатывавшейся мною все последующие годы.
Во-первых, в "Острове" были очерчены конкретные особенности инвариантного геополитического паттерна, не только сближающего Россию XVII и конца XX вв., но в более или менее явном виде сохранявшегося в качестве пространственных несущих конструкций нашей государственности в великоимперские столетия. Сегодня к перечисляемым там признакам я добавил бы еще один, сугубо физико-географический: преимущественную опору нашего государства во все 450-500 лет его существования, вопреки евразийцам с их степняческой патетикой, на лесную и лесостепную зону северной Евро-Азии, — ту зону, относительно которой степи выступают внешним поясом, "своей" периферией государства. Соответственно мной был обозначен диапазон вариаций, в котором можно говорить о сохранении России как геополитического субъекта, и проведены пределы, за которыми этот субъект пришлось бы считать ликвидированным. К этим "трем пределам", каковы: государственное раздробление российской платформы; поглощение ее какой-либо из "цивилизаций теплых морей" (или раздел её между несколькими такими цивилизациями); абсорбция западных межцивилизационных "территорий-проливов" Евро-Атлантикой — позднее, в статье "Циклы похищения Европы" я добавил еще и четвертый: аннексию трудных пространств нашего востока или юго-востока народами какой-либо из соседних цивилизаций или "территорий-проливов".
Во-вторых, в "Острове" была обоснована трактовка "похищения Европы" Россией в XVIII-XX вв. как двуединого процесса с нерасторжимыми цивилизационно-стилевым и собственно геополитическим измерениями. Образ "России — государства Европы" воплощается параллельно и в стилевой имитации европейский культурных и политических форм и столь же последовательно в стремлении Империи к силовому присутствию на европейском субконтиненте, земле цивилизации-образца. Я не делал ни малейшего исключения и для нашего евразийства, доказывая постоянное присутствие в евразийской внешней политике императоров и большевиков примет "инвертированного европеизма", "окольного европохитительства".
В-третьих, подчеркивалось, что откат России с ее параевропейских и параазиатских приделов, "отход на остров" должен способствовать регионализации и выдвижению на первый план проблем внутренней геополитики, особенно относящихся к трудным пространствам Новой России за Уралом.
Публичные отзывы на "Остров" и "Метаморфозу" образуют, в значительной своей части, впечатляющую копилку курьезов. Журналистка Л.Л.Лисюткина в "Новом времени" реферировала содержание "Острова" так: "Россия имеет достаточно внутренних ресурсов, чтобы развиваться независимо от мировых экономических рынков. Тем самым она оградит себя от дестабилизирующих эффектов политических кризисов и колебаний конъюнктуры. Надо отказаться от западных кредитов и сконцентрировать силы на внутренних проблемах". После этого пересказа, в котором (почти по Воланду) самое интересное — это отсутствие у него, за исключением последних слов, каких бы то ни было соответствий в обозреваемой статье, Лисюткина чутко указывает на явную возможность для русского фашизма, отказавшись от экспансии, "выступить с изоляционистских позиций: отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на "острове Россия" тысячелетнее царство" [Лисюткина 1995: 10]. Напротив, весьма бдительный к фашистским поветриям С.Е.Кургинян, тем не менее, распознал в "Острове" преимущественно чаяние строителей либерально-буржуазной России: "Сейчас мы все рассыплем, трансформируем, а потом соберем новую модель — "остров Россия"... у нас будут и метрополия и колонии" [Кургинян 1995: 449]. Другой замечательный "собиратель пространств" — А.С.Панарин — высказался об "Острове" дословно следующим образом: "Продукт сочетания заемного "разумного эгоизма" (да почему же заемного? — В.Ц.) с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера" [Панарин 1994: 26). Впрочем, для "Метаморфозы" он нашел не менее кинжальные слова: "Со сложным типом сознания мы здесь имеем дело: носители его не так наивны, чтобы мечтать о "маленькой русской Швейцарии в Евразии". По-видимому, речь идет о партнерстве с Западом, напоминающем партнерство Лени Голубкова с МММ" [Панарин 1995: 73]. На этом фоне было не так уж и обидно, что один из поклонников А.Г.Дугина — по счастью, устно — обозвал меня "агентом мондиализма, разрушающим Евразию".
В определенном кругу словосочетание "остров Россия" на некоторое время сделалось юмористическим титулом для "воровского острова" демократического компрадорства, и Г.О.Павловский в одном из своих ювеналовских очерков жизни "беловежских людей" написал: "В этом смысле речь действительно идет об "острове Россия" по остроумной метафоре Цымбурского в одноименном эссе, который зря не ставит вопрос: чем собственно будут питаться островитяне, когда у них кончатся припасы с провиантских складов затонувшего СССР?" [Павловский 1994: 135]. Дошло уж вовсе до фарса, когда наш геополитик К.Э.Сорокин, резко высказавшись против "стремления к изоляционизму" и образованию "острова Россия" — тут же шаг в шаг с моей "Метаморфозой" начинает проповедовать для России конца XX — начала XXI вв. "британский" (то есть "островной") вариант внешней политики [Сорокин 1996: 74, 56] — именно тот вариант, который в истории известен как "блестящая изоляция".
Но здесь же хочется вспомнить и об авторах, довольно быстро оценивших смысловой потенциал "островной модели". Так, Е.Н.Стариков в "Новом мире" отозвался об "Острове Россия" как о "наиболее целостной теоретической концепции, альтернативной теории России-хартленда" [Стариков 1995: 239]. Среди отечественных политологов на какое-то воспринял эту модель как геополитическую и вообще россиеведческую парадигму М.В.Ильин. Он начал с попыток развить и обобщить ключевую метафору, говоря его словами — "четче увидеть переходы от внутренних пространств острова к прибрежным заливам, мысам и шхерам, затем к шельфу и, наконец, к морским глубинам, за которыми — шельф, шхеры и прочие проявления иного острова", при этом широко используя данные "геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейного деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик... с учетом ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии, как естественных, так и антропогенных, расселения, транспортных и информационных инфраструктур" [Ильин 1994: 21]. В дальнейшем в нескольких работах, прилагая и развивая мою модель, он пришел к результатам, заставившим меня по-новому доосмыслить и серьезно скорректировать всю разрабатываемую парадигму [Ильин 1994б: 20; Ильин 1995: 37–53]. Примерно через три года после опубликования основные идеи "Острова" начали приживаться в обиходе экспертного сообщества. Можно понадеяться, что то же произойдет и с новой, переработанной версией модели — версией условно титулуемой "Земля за Великим Лимитрофом".
Сегодня я предполагаю свести вместе все эти исследования последних лет назависимо от их воплощения в тех или иных текстовых жанрах — будь то политологические штудии типа cases, когнитивный и психоаналитический зондаж геополитических дискурсов, автокомментарии к переизданию, историческая микромонография ("Сверхдлинные военные циклы и мировая политика") или публицистика "в наглую", — соединив их в многоголосие одной книги. Думается, при этом парадигмальная и путеводительная значимость "Острова" вполне определится местом, которое он займет среди них.
3
Попытаюсь здесь дать предварительный отчет о главных результатах, полученных в каждом из трех исследовательских направлений, которые обозначились за тремя основными положениями "Острова России"
Первое из них, как уже сказано, связывается с реконструкцией опорного геополитического паттерна страны. В "Острове" платформа России — между балтийско-черноморским ареалом и Тихим океаном — вычленялась из континента по совокупности разнопорядковых признаков: таковы — океаническая кайма, горы и пустыни на юге, трудные пространства зауральской России и в целом нашего Севера, "территории-проливы" к западу от нас. Но уже к написанию "Метаморфозы России" эта характеристика нашего паттерна претерпевает существенные коррективы. Пропагандируемая модель преподносится как инвариант, способный реализоваться одновременно на трех уровнях: цивилизационном, геостратегическом и геоэкономическом. В то же время вперед выдвигается последовательно проводимый цивилизационный критерий, хотя и постоянно поверяемый показаниями физической географии.
Констатируется, что Россия времени ее становления как территориального государства выступала "русско-православным островом" внутри континента, отграниченным от приокеанских ниш более старых цивилизаций межцивилизационными "территориями-проливами" не только Восточной Европы, но в равной мере и Кавказа, казахско-среднеазиатских степей и пустынь, а также "синьцзяно-монгольского пояса". После того как в XVIII в. российские верхи берут курс на самоотождествление с "основной" Европой, следствием их выбора становится в трехвековой перспективе не только наш культурный "имперский Ренессанс", с его золотым и серебряным веками, не только "холодная война" XIX-XX вв. между нами и западноевропейцами, с ее промежутками, разрядками и наивысшим напряжением во второй половине кончающегося столетия, — но также и затяжное недоразвитие нашего Востока, сейчас грозящего, как общепризнанно, всосать потенциалы Китая. По-настоящему эта угроза была осознана только с последним надломом нашего наступления на Европу. Но сам этот надлом (не случайно совпавший, как я пишу в "Острове Россия", с началом большого понижательного тренда мировой экономики) вместе с отступлением России с западных и южных имперских территорий означает восстановление последних, по крайней мере, на какое-то время в роли, напоминающей об их древних функциях буферов между цивилизациями.
В плане геостратегическом такой поворот пока что дает нам снижение внешнего непосредственно военного давления на Россию по всему периметру кроме района встречи с Китаем в Приморье. По всей полосе межцивилизационных "проливов" к России примыкают государственные или квазигосударственные образования, несравнимые с нею в военной мощи, а в XXI в. такое положение могло бы измениться только в случае интеграции Прибалтики, Украины или Грузии в НАТО. Исходный для русской истории цивилизационный расклад Старого Света, будучи спроецирован на область геостратегии, сейчас становится основанием нашей безопасности. Отсюда стремление русских как можно дольше поддерживать особый статус "территорий-проливов", эксплуатируя ограниченную способность структур объединенной Европы к полноценной пространственной экспансии, а со временем, может быть, и предрекаемое некоторыми нашими экспертами усиление аутсайдерских настроений среди части "неинтегрированных" восточноевропейцев.
В отношении геоэкономики — очевидно, что снижение напряженности на Западе и вообще снятие крупных экстравертных устремлений России могло бы способствовать развитию регионов "острова", в том числе с выделением инновационных зон. Ближайшая к России кайма "территорий-проливов" в значительной мере предстает зоной полуразрушенных экономик в состоянии хуже российского, с эфемерными валютами и уровнем жизни ниже, чем на платформе "острова". Раньше в обстановке первого постсоюзного года, когда сохраняющееся "единое пространство" легко оказывалось фактором шантажа в отношении России со стороны "новых независимых государств", в первых набросках "островной" модели звучал мотив максимального включения "острова" в мировую систему транспортных и информационных связей, что позволило бы "ослабить его непосредственную зависимость от экономики ближайших сопредельных территорий" [Тарасов, Цымбурский 1992: 31]. Ко времени работы над "Метаморфозой России" обрисованное положение на "ближних проливах" уже делало возможным привлечение их ресурсов, в том числе продовольственных и трудовых, на льготных условиях в интересах развития России, если бы ее элиты могли ясно определить эти интересы, были готовы на партнерские скидки со своей стороны... и не побоялись упреков в "неоколониализме".
Но за этой ближайшей полосой проступали и проступают, иногда прямо подходя к краю "острова" как Прибалтика, параевропейские "шельфовые" земли по восток Германии, очень медленно притягивающиеся к ядру Европы, но остающиеся зоной либо "неинституционального" приложения западных капиталов, либо, в крайнем случае, сепаратной активности отдельных европейских государств — пока, прежде всего. Германии. Тем самым обозначается возможность для встречного внедрения российского, реально или потенциально подконтрольного государству капитала на всем "шельфе" Европы, в том числе, с учетом нынешних обстоятельств, по предполагаемой области расширения НАТО за пределы, охватываемые панэкономикой ЕЭС [об этом очень удачно: Сорокин 1996: 45 и сл.; см. данные о прямых инвестициях российских фирм в Восточной Германии первой половины 90-х: Тиммерман 1995: 56]. Старый цивилизационный паттерн может служить руководством к разработке внешней геоэкономической доктрины России на конец столетия!
После того как к 1995 г. оказалось возможным построить модель нашей геополитики с применением единого — цивилизационного — критерия, оправдан становится шаг, который я делаю в том же направлении дальше, когда на место разнообразных "территорий-проливов" выдвигается целостный географический образ Великого Лимитрофа — мегасистемы, охватывающей гигантскую территорию от Прибалтики до Кореи и образуемой перифериями всех цивилизация Старого Света, выходящих к теплым морям — Китайской, Средневосточной, Европейской. Особенностью лимитрофа является постоянное в последние три века зависание его народов между теми цивилизациями, у окраин которых эти народы пребывали исторически, и поднявшейся на севере и северо-востоке Евро-Азии Россией. В пользу вычленения Великого Лимитрофа как целостной системы мною приводятся разные доводы. Конечно же, доводы исторические: Лимитроф — полоса земель, сохранившаяся так же, как и ряд анклавов внутри российской платформы, от старой внутриконтинентальной Евразии, общей окраины приморских цивилизаций, взорванной возвышением России в XVI-XVII вв. Доводы политические: наблюдаемая сегодня солидарность многих государств Лимитрофа, от Прибалтики до Кавказа и Средней Азии, в противодействии нажиму России и в попытках встречного наступления на нее; но в то же время объективная роль Лимитрофа как барьера, предотвращающего столкновение России с центрами сил иных цивилизационных платформ (будь то вследствие экспансии НАТО или устремления афганских талибов осенью 1996 г. на север); наконец, роль Турции, классической "лимитрофной империи" на стыке цивилизаций, пытающейся нынче восстановить свою древнюю роль, выступая центром притяжения для множества народов Лимитрофа в их стремлении дистанцироваться от России. И не в последнюю очередь доводы геоэкономические: разворачивающаяся на землях Лимитрофа борьба цивилизационных центров силы за хозяйственный раздел "советского наследства" — раздел, от которого не вправе остаться в стороне и Россия; брожение в Тибете и Синьцзяне, сигнализирующее о возможности постановки в будущем также и аналогичного вопроса о ханьском наследстве; уже реализующиеся или находящиеся в замысле проекты каспийско-европейских и туркмено-тихоокеанских нефтепроводов, а заодно и параллельных им автострад, которые прошли бы по землям Лимитрофа. Считая, что сегодня именно Великий Лимитроф может по преимуществу притязать на имя "Евразии", я утверждаю — большую часть внешних геополитических проблем России нынче можно описать в форме отношений между нею, народами Лимитрофа-Евразии и государствами тех цивилизаций, чьи платформы также выходят на Лимитроф [Цымбурский 1995].
Сегодня Россия располагается вовсе не между Европой и Азией. Ныне это по преимуществу — платформа с выходами к Тихому и Северному Ледовитому океанам и с доступом к Великому Лимитрофу по всей его протяженности. Таковы реальные позиции России в раскладе Северного полушария. Основной вопрос в том, сможет ли она извлечь максимальный эффект из соединения этих позиций в пору обозначающегося продвижения тихоокеанских экономик, прежде всего, японской и китайской, на Великий Лимитроф — в Среднюю Азию и Восточную Европу. Если в 1991–1993 гг. лозунг "острова России" мог служить защите РФ от диктата лимитрофных государств, в варианте ли Евразийского Союза или в иных версиях, то во второй половине десятилетия важнейшей задачей становится выработка стратегии России в отношении всего пространства Лимитрофа-Евразии без ограничения тем, что обычно понимается под ближним или так называемым ближне-средним зарубежьем (в которое, как правило, не включают ни Балкан, ни Монголии, ни Кореи, ни Синьцзяна). В то же время первой посылкой этой стратегии должно быть ясное разграничение России и Лимитрофа-Евразии. В пору максимальной российской экспансии все пространство Лимитрофа выглядело в глазах имперских лидеров зоной возможной гегемонии России, ее тотальным геополитическим полем. Сегодня Лимитроф-Евразия в планах российской геополитики мыслим, прежде всего — пользуясь метафорой М.В.Ильина — как внешний "шельф" острова, переходящий в "шельфы" иных платформ, как поле, в пределах которого будут в ближайшее десятилетие оформляться основные вызовы внешней безопасности России. Но между тем, внутри него заключаются и основные возможности обеспечения нашей безопасности в смысле самом широком, и шансы новой мировой роли России — не на мифическом топталище "из англичан в японцы", но на путях от Великого Океана к Великому Лимитрофу, к его участкам, достижимым из Японии и Китая, тем более из тихоокеанской части США преимущественно через Россию [Цымбурский 1999].
В "Метаморфозе России" я писал о том, что "островная" модель допускает различные прочтения — в том числе в ключе либеральной "самоорганизации" национального общества, — и именно как прагматически "открытая" модель она может быть использована в видах его символической консолидации. Этому не противоречит то, что в основе модели явно проглядывает цивилизационно-геополитический паттерн: её "открытость" множеству истолкований — от либеральных в работах М.В.Ильина до праворадикальных типа тех, которые сымитировала Лисюткина, адекватна диапазону возможностей эволюции, обозначающихся перед современной Россией, её цивилизацией.

Вебер М. 1990. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.
Голосовкер Я. Э. 1987. Логика мифа. М.
Ильин М.В. 1994а. Выступление на круглом столе "Проблемы российской геополитики" (МГУ). // "Вестник Московского университета", Сер. 12. № 6.
Ильин М.В. 1994б. Выбор России: Миф, судьба, культура // "Via regia", № 1–2 .
Ильин М.В. 1995. Проблема формирования "острова России" и контуры его внутренней геополитики // "Вестник Московского университета", Сер. 12. № 1.
Косолапой Н.А. 1996. Геополитика как теория и диагноз (метаморфозы геополитики в России) // "Бизнес и политика", № 4.
Кургинян С.Е. 1995. Русская идея, национализм и фашизм // Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. II. М.
Лисюткина Л.Л. 1995. "Панславизм" и другие дикие имена // "Новое время", № 24.
Павловский Г.О. 1994. Вместо России: сведения о беловежских людях // "Век XX и мир", № 9–10.
Панарин А. С. 1994. Россия в Евразии: вызовы и ответы // "Вестник Московского университета", Сер. 12. № 5.
Панарин А. С. 1995. Евразийский проект в миросистемном контексте // "Восток", № 2.
"Россия ", 1991. № 51. (по вине редакции неверно напечатано имя автора, так что вышел род псевдонима: Владимир Цымбурский).
Сорокин К.Э. 1996. Геополитика современности и геостратегия России. М.
Стариков Е.Н. 1995. Держатели хартленда или обитатели острова? // "Новый мир", № 8.
Тарасов А.А., Цымбурский В.Л. 1992. Россия: по пути к доктрине национальной безопасности // "США: экономика, политика, идеология", №12.
Тиммерман X. 1995. Россия и Германия // "Полис", №5.
Цымбурский В. Л. 1993. Остров Россия: Перспективы российской геополитики // "Полис", № 5; статья перепечатана в кн.: Иное. Хрестоматия нового российского самоcознания. М., 1995. T.I.
Цымбурский В.Л. 1994. Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения // "Вестник Московского университета", Сер. 12. №3, 4.
Цымбурский В.Л. 1995. Земля за Великим Лимитрофом: От "России-Евразии" к "России в Евразии" // "Бизнес и политика", № 9.
Цымбурский В.Л. 1999. Геополитика для "евразийской Атлантиды" // "Pro et Contra", Т.4. №4; работа переиздана отдельным выпуском под названием «Борьба за «евразийскую Атлантиду» (М.: Институт экономических стратегий, 2000).
Первый вариант статьи был опубликован в сборнике Россия и Мир: политические реалии и перспективы. № 10, М., 1997.

http://www.politstudies.ru/universum/esse/2zmb.htm
"ОСТРОВ РОССИЯ" ЗА СЕМЬ ЛЕТ
(Приключения одной геополитической концепции)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IV
Второе направление, связанное с анализом внутренней геополитики "острова" на сегодня и моделированием ее перспектив, к сожалению, мною пока разработано весьма скудно. Это тем досаднее, что сегодняшний непривычный образ России порождает у многих наших теоретиков опасные геополитические искусы, проистекающие из различных пониманий тезиса о неравновесности, промежуточности-переходности нынешнего состояния страны. В одном из вариантов этой идеи Россия 90-х трактуется как пространство "незавершившейся регионализации", гомеостатическим итогом которой должна явиться окончательная политическая и экономическая фрагментация российской платформы на суверенно независимые регионы, свободно вступающие в ареальные комбинации как между собою, так и с внешним миром. На самом деле при этом утрачивает смысл различение внешнего мира и внутреннего строения платформы [Cр. Каганский 1995]. Другой искус связан с гипотезами о дальнейшей редукции России за счет выпадения из нее так называемых национальных республик, в том числе анклавных, а заодно и последовательного отказа русских от очаговой колонизации трудных пространств востока, при отступлении их с большей части даже тех из восточных территорий, которые уже три-четыре века как были застолблены за Россией [Мацкевич 1995; Яковенко 1999]. Крайнее выражение подобная версия обрела в проекте "Республики Русь" [См. материалы «круглого стола» по концепции «Республики Русь»: Кургинян 1993: 138–158].

Я также рассматриваю строение современной России как "переходное" — но переходное не к "куче геополитической щебенки" и не к оглодочному "остову России". В сегодняшнем образе России, несмотря на опустошительную для востока и севера экономическую линию реформаторов, уже проступают черты новой геополитической структуры, способной стать основой для реального географического приращения нашей цивилизации в условиях "миросистемных заморозков" начала XXI в. Сама "переходность" нынешнего состояния России — в неинституциональности, непризнанности этой проступающей структуры.

Я фрагментарно очертил новый "гештальт" России в двух заметках, навеянных прошедшими в конце 1994 — начале 1995 г. дискуссиями в московской печати и в некоторых политических клубах насчет возможности появления в среднесрочной перспективе новой, более восточной российской столицы, а, кроме того, и конференцией на эту тему, состоявшейся в Новосибирске в июне 1995 г. [Цымбурский 1995b; Цымбурский 1998]. Сегодня Россия выглядит платформой с двумя флангами, "евро-российским" и "дальневосточным", обращенными, соответственно, к восточноевропейским "территориям-проливам" и к Тихому океану. Между тем, ареал Урало-Сибири оказывается стержнем России, обеспечивающим ее коммуникационную целостность. Урало-Сибирь выступает медиатором, посредником между пребывающей ныне в мировом геополитическом тупике Евро-Россией и Дальним Востоком, которому мог бы не то грозить, не то светить отход от России в тихоокеанский мир. Лишь урало-сибирским посредством эти регионы-фланги включаются в систему, способную придать каждому из них новое стратегическое качество.
Обоим флангам присуще меридиональное географическое развертывание. В организации Евро-России определяющая роль принадлежит Волге и Дону, а также идущим с севера на юг железным дорогам. В строении дальневосточного фланга подобную же роль исполняют побережье Тихого океана, течение Лены, связующее обжитую Южную Сибирь с якутским анклавом и отчасти — идущие на север автодороги, какие уж они ни есть. Развертывание же Урало-Сибири — преимущественно широтное. В нем, помимо отмечавшегося нашими евразийцами "флагового" разворота зон тундры, тайги и степей, осевая роль принадлежит такому человеческому созданию как Транссиб, а определенная также — и Северному морскому пути. Это — вполне замкнутый, сбалансированный "гештальт". Ключевые позиции в нем принадлежат тем областям, где меридиональная и широтная организация пространств приходят в соприкосновение, причем важнейшей из этих скреп России представляется Юго-Западная Сибирь с верховьями Иртыша и Оби, а заодно и с обращенными к ней склонами Восточного Урала. Общая характеристика этого региона трояка: он — подлинная сердцевина России; в то же время, при нынешних наших границах, он фактически прилегает к южным "территориям-проливам", соседствуя с северо-казахстанским "шельфом" нашей платформы; и, кроме того, он прямо выходит на те трудные пространства Сибири, очаговое освоение которых должно быть оценено как основное потенциальное направление приращения России в начале будущего века.

Псевдопроблема альтернативной столицы — инобытие подлинной проблемы, а именно — проблемы формирования в России элиты с обновленным геополитическим видением, способной оценить императивы русской географии и осознать опасности для страны в непрекращающейся депопуляции ее восточного фланга и нового центра. Государственное будущее России теперь зависит главным образом от того, смогут ли откристаллизовывающиеся группы с таким видением отодвинуть на второй план людей того "метапространственного" мировосприятия, которое почти неизбежно формируется у элиты финансовых и авиатранзитных узлов, зачастую встраивающейся в миросистемные связи напрямую помимо географического контекста. Достигнуть правильного соотношения между этими прослойками тем более важно, что подобные городские центры-изоляты как сгустки социальных и технологических инноваций не могут не быть весомейшими факторами общего геоэкономического распорядка России. Задача лишь в том, чтобы они с их особой жизнью были подчинены стратегии, вытекающей из прорезающегося нового "гештальта", занимая в нем определенную служебную нишу, а не брали верх над этим "гештальтом", обрекая страну, в том числе и устами своих теоретиков на выбор между фрагментацией и ужатием до остова.

Недостаточность проработки мною этого направления в парадигме "Острова России" серьезно возмещается достижениями других авторов, воспринявших основные посылки этой парадигмы. Могу сослаться тут на принадлежащий М.В.Ильину яркий очерк исторического формирования "острова России" со времен Киевской Руси по наши дни [Ильин 1995: 39, 41, 52]. В этой работе жестко противопоставлены две проходящие через все второе тысячелетие нашей эры традиции организации русского пространства: одна, та которую Ильин связывает в истоках с именем Владимира Мономаха — "делающая ставку на то, что можно было назвать местническим державничеством, упором на внутрирусское развитие, дифференциацию земель-отчин ради более прочной интеграции целого"; и другая — условно "линия Олега-Гориславича", предполагающая завоевание этого русского пространства из Центра, который выносится либо на крайнюю периферию национального ядра, либо вообще за его пределы ("Тмутаракань вместо Петербурга") (Сегодня "линию Гориславича" в качестве магистральной традиции Русской Системы утверждают А.Фурсов и Ю.Пивоваров, видя в действиях "демократов" первой половины 90-х подобие стратегии Ивана Калиты — завоевание русского пространства с опорой на "Баруун Ордон" — "Западную Орду" [Пивоваров, Фурсов 1996: 85 и сл.]. Учитывая судьбу Золотой Орды, из такой аналогии должен напрашиваться недвусмысленный и суровый прогноз для Запада). Выводя "многовековую формулу русского освоения Евразии: интенсивное развитие "оазисных" очагов у водных путей, сосуществование с племенами и народами, экстенсивно использующими естественную среду, единение разных потенциалов для взаимной выгоды", — Ильин полагает в "забвении этой формулы, переходе к сплошному освоению степной и лесной целины" не только "подрыв геополитической структуры", но и движение сразу и к деградации окружающей среды, и к утрате русского самосознания, расточаемого в истерических восторгах связывания гроссраумов. Ильину принадлежит, вероятно, самый лучший ответ в адрес тех рецензентов, что шпыняли "Остров Россию" за изоляционизм: "Изоляционизм изоляционизму рознь. Одно дело — непродуктивная и бесперспективная самоизоляция, совсем другое — самозащита от напора новаций, которые в данный момент не могут быть переработаны и усвоены в полной мере".

В статье О.В.Григорьева [Григорьев 1997] громко звучит та мысль, что будущее страны в наши дни все более должно обсуждаться в категориях внутренней геополитики и внутренней геоэкономики и что собственно из последних и призвана по преимуществу складываться вся внутренняя политика России. Выделяя региональные типы российского промышленного ландшафта, Григорьев прогнозирует на конец 90-х начало медленного, неуверенного подъема в регионах, обладающих диверсифицированной, но не рассчитанной на экспорт промышленностью и вместе с нею — развитым сельским хозяйством. Это — Центрально-Черноземный регион. Юг России (в моей терминологии — Евророссии), Среднее и Нижнее Поволжье. Южный Урал и большая часть Сибири. Этот подъем будет тормозиться крайней ограниченностью внутренних региональных рынков. На такой базе имеет шанс произойти их связывание в общероссийский рынок сообща с промышленными регионами без развитого сельского хозяйства, пережившими крутой спад в 90-х, но сохранившими сильнейший потенциал и, по Григорьеву, "едва ли не самые квалифицированные" кадры. Таковы Центр и Северо-Запад России, Забайкалье, Новосибирская и отчасти Томская области. Согласно этому автору, давление, которое все указанные регионы, сплотившись, в состоянии оказать на центральное правительство "с целью переориентации стратегии на преимущественное развитие внутреннего рынка", должно стать настоящей основой для предсказываемой мною интериоризации российской геополитики, вместе с идеологическим обесцениванием иллюзий вхождения России в "западный клуб".

Как пишет Григорьев, "все это сегодня трудно себе представить, но ведь еще десять лет назад было невозможно вообразить, что Советский Союз исчезнет с политической карты мира в течение каких-то пяти-шести лет". Да почему же это — трудно представить? Лишь бы жили наши экспортные сферы, в том числе и оружейная, да сохранялись постиндустриальные центры в их особой нише "отстойников инноваций", да поощрялись инвестиции внутренние и внешние в наш восток... А главное, как я уже говорил, новая русская география предъявляет заказ на обновленную элиту.

V

Третье направление исследований в парадигме «Острова России» возникло из тезиса о нашем наступлении на Запад как оборотной стороне российского культурного европеизма XVIII-XX вв. Потребность в более детальной разработке этой темы я осознал после того, как в ответ на раздумья о "похищении Европы" мне многократно пришлось столкнуться с лежащей по ту сторону любого фактического знания и какой бы то ни было аргументации немыслимостью для множества моих соотечественников самого феномена русского Drang nach Westen. Точно во все века своего существования Империя подобно средневековой Руси лишь сдерживала наскоки "латинян", отвечая вступлением в наполеоновский Париж — на пожар Москвы, устремлением в 1920 году к Варшаве и германской границе — на походы Антанты. И наконец, вопреки всем "абличениям" Суворова-Резуна, европейскими битвами 1944-1945 — на вероломство Третьего Рейха.
Позволительно спросить, сталкиваясь с подобной национальной историософией: разве 1812-й год не был подготовлен разделом Польши, сдвинувшим наши границы навстречу романо-германскому Западу, рейдами суворовских чудо-богатырей по Европе, нашими войнами 1805-1807 гг., Тильзитским разделом континента и, наконец, попытками России ревизовать условия Тильзита? Что же, поднятый Россией в 1840-х вопрос о Турции- "больном человеке Европы", венгерский поход 1849 г., оккупация Россией придунайских княжеств в J853 г. — не имеют касательства к осаде Севастополя англо-французами? Или интервенция Германии и Антанты в Россию в 1918 году не стоит ни в каком отношении к имперским надеждам 1916-го — наконец решить "вопрос о проливах"? Может быть, 22 июня 1941 г. событийно не следует за соучастием СССР в уничтожении — как обнаружилось, охранявшей его — Версальской системы?
"После" не значит "вследствие"; но понятием "связи", устойчивого сцепления однотипных повторяющихся фактов, идеей синтаксиса истории равно покрываются и последовательность и причинность. Между тем, сердцу большинства русских гораздо больше говорят слова Л.Толстого: "Двенадцатого июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие... Ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что должно было совершиться" ("Война и мир". Т.1. Ч.1. Гл.1). В настойчивом изъятии западных вторжений в Россию из всякой причинной связи, заходящем намного дальше, чем того требует потребность в чувстве исторической правоты; в апокалиптическом приравнивании их исподволь то ли к монгольскому нашествию, как там же у Толстого, то ли к окружению "стана святых" Гогом и Магогом — кажется, проступают "островные" черты российского самоопределения, в другие времена затушевываемые стратегией Империи.

За имперские века мы не можем назвать ни одного вступления Запада на земли России, которое не было бы непосредственно предварено нашей европейской игрой. Однако как правило нужна особая расположенность к покаянию в мнимых грехах нашего имперства, чтобы русский мог увидеть эту связь — однако сколь же нелепой она предстает в покаянных тонах! Налицо странный, точно сомнамбулический ритм имперской геополитики, "однообразный и бездумный, как вихрь жизни молодой" (именно "молодой", ведь это — молодость России), — и притом ритм неизмеримо более сложный, чем просто хаотическая агрессивная толкотня, когда "то мы — их, то они— нас".

Событийный анализ выявляет в российской истории трех последних столетий три цикла "похищения Европы" (1710-1856, 1906-1921/23. 1939-1990), разделенных двумя "евразийскими интермедиями" (1857-1905, 1921/23-1939) и построенных по совершенно однотипной схеме. Вот эта четырехтактная схема: "Россия включается в борьбу западных держав за гегемонию на стороне какого-либо или каких-то из них" — "западная(-ые) армия(-ии) вторгается(-ются) на земли России" — "Россия отбивает агрессию и наступает на Европу в качестве ее потенциального гегемона" — "российский натиск надломлен сопротивлением Запада, и Россия откатывается на свою платформу". Все западные инвазии против Империи занимают в цикле либо вторую позицию, либо четвертую, заключительную (Крымская война), но еще ни один цикл не начинался с прямой европейской или евроатлантической агрессии (за будущее, понятно, поручиться нельзя) [Цымбурский 1995f].

С выявлением изоморфно построенных событийных серий в истории нашей внешней политики открывается также и однопорядковость идейных тенденций, проявляющихся в аналогичных фазах разных циклов. Так, максимумам нашего "европохитительства" (третьей позиции в циклах, редко исходу первой позиции) отвечает популярность панконтиненталистских концепций, возлагающих на Россию живую инициативу в созидании, в том числе военными средствами, европейско-российского или российско-средиземноморского гроссраума, мыслится ли он собственно имперским или квазифедеративным, как Соединенные Штаты Европы по Троцкому. Точно так же можно говорить о параллелизме идей, возникающих в "евразийских интермедиях", когда общественное настроение благоприятствует идеологиям "второго Рима", по выражению А.С. Панарина, наряду с "Римом" западным, евроатлантическим. Тогда пропагандируется собирание вокруг России неких земель и народов, не вполне подвластных Западу, будь то славяне, тюрко-монголы или кто-то еще, то ли в противовес "первому Риму", то ли в облегчение его тягот. Получается, история геополитической мысли в России может быть представлена в виде таблицы, где в каждой горизонтальной строчке окажется последовательность идей, видений, проектов, вырабатывавшихся на протяжении некоторого "европохитительского цикла" с примкнувшей к нему "евразийской интермедией", а в каждом вертикальной столбце — идеи, выдвинутые в соответствующих друг другу событийных фазах разных циклов.

Обнаруженная ритмичность дает повод говорить об определенной геополитической детерминанте всей русской духовности XIX-XX вв., — причем о детерминанте, периодически изменяющей свое звучание. Даже русская эсхатология в XIX в. последовательно обретает то "европохитительские", то "евразийские" геополитические аранжировки. Вспомним хотя бы предэсхатологический мировой фон в прорицаниях Серафима Саровского от 1832 г. — слияние России со всеми славянами накануне прихода антихриста в единый "океан"; аннексия этой Империей большей части Австрии и почти всей Турции, вместе с полной перепланировкой Западной Европы. А с другой стороны — во второй половине века раздумья К. Леонтьева, по которому русские приближают конец истории, проповедуя христианство азиатам, или "Краткую повесть об антихристе" В. Соловьева, где Россия выступает пассивным полем битвы между панмонголизмом и объединенным Западом [Цымбурский (в печати)]. Анализ истории нашей геополитики по циклам и позициям в них заставляет пересмотреть те банальности, которые мы привыкли твердить о творчестве тех или иных наших идеологов. На место "халуевины" (славное константин-леонтьевское словечко!) о Тютчеве — "опытном политическом муже, упрямом защитнике государственных интересов России" — предстанет нам панконтиненталист, завороженный смыслообразом "другой Европы — России будущего", со столицами в Константинополе и Риме, с Австрией и Италией как неотъемлемыми землями Империи, правители которой и вспоминать забудут "о тоске и темной ограниченности" Третьего Рима [Цымбурский 1995e]. Современник Серафима Саровского, Тютчев тревожим теми же геополитическими наитиями, которые посещали преподобного на той же волне исторической зыби. А со следующей волны изоморфной им уже вторит нарком Лев Троцкий, несбывшийся Иисус Навин Соединенных Штатов Европы. Теория "циклов похищения Европы" как неотъемлемый компонент парадигмы "острова России" задает новый герменевтический угол зрения на множество явлений нашей цивилизации имперских веков.

Но почему же эти циклы в российской истории хронологически столь неравномерны при устойчивости, как бы запрограмированности их сюжетно-событийного строения? Почему длина "европохитительских четырехтактников" колеблется от 16-18 до 155 лет, а продолжительность "евразийских интермедий" от тех же 16-18 лет до полувека? Было естественно предположить, что эта неравномерность мотивирована некими особенностями тех эпох европейской, а в XX в. уже и евроатлантической истории, на которые приходятся наши попытки "похищений".

Здесь мне очень помогла пролежавшая в моем столе с конца 80-х реконструкция 150-летних военных циклов, прослеживаемых для Европы с позднего Средневековья (второй половины XIV в.) — и на протяжении всего Нового и Новейшего времени [Цымбурский 1996]. На стыках этих циклов, каждый из которых охватывает примерно по пять поколений военных и политических предводителей, резко преобразуется в соответствии с созревшим "заказом" соотношение между возможностями мобилизации человеческих и иных ресурсов для нужд войны и возможностями их уничтожения, а соответственно меняется смысл, придаваемый военной победе. Если торжеству уничтожения над мобилизацией отвечает победа-сделка, вынуждение противника к уступкам (так было в "осень Средневековья" с середины XIV по конец XV в., затем в пору линейной тактики с ее увлеченностью огнем — 1648-1792, и, наконец, в эпоху, открывшуюся с конца 1940-х), то перевес мобилизации несет с собою образ победы как "уничтожения" противника (что произошло в эпоху великих битв наемных армий — 1495-1648, а также в полтора века "народных войн", с 1792 по 1945). Характером циклов, их "экспансивной" или "депрессивной" тональностью задаются и масштаб военных целей, и тип военного строительства (массовая армия или армия профессионалов) и многие черты стратегического и боевого искусства.

Сопоставление этих циклов европейского милитаризма с циклами нашей геополитики вполне разъяснило хронологическую неравномерность фаз российского "европохитительства" и евразийства. Затяжными, застойными оказывались в геополитике Империи те фазы, развертывание которых приходилось или на "депрессивные" 150-летия Запада или на времена милитаристских спадов, наблюдаемых посреди "экспансивных" циклов. Потому-то с 1711 по 1792 гг., с 1815 по 1853, с 1945 по 1985, Россия пребывает каждый раз в одной и той же фазе "похищения Европы" с небольшими внутрифазовыми подвижками. Зато во времена больших всплесков европейского милитаризма фазы нашей геополитики сменяются головокружительно быстро. В 1792–1815 гг. Россия за 20 с небольшим лет переходит от участия в европейской игре на правах респектабельного, но вспомогательного партнера через отражение грозной западной агрессии к гегемонии над значительной частью Европы. С 1895 по 1945 за пятьдесят лет она переживает конец первой "евразийской интермедии", полный "похитительский цикл" 1906–1921/23 гг., всю вторую "евразийскую интермедию" 1921/23–1939 гг. и, наконец, событийно большую часть нового "похитительского цикла", от союзнической роли в ликвидации Версальской системы — через отбивание агрессии — к новому широкомасштабному наползанию на Запад. Она как бы черпает из европейской истории темп своих геополитических перипетий [Цымбурский 1997a].

Таким образом на данном направлении исследований концепция "острова России" эволюционирует от геополитике к хронополитике, давая инструментарий для моделирования взаимосвязанной геостратегической ритмики двух объектов: Евро-Атлантики, с ее "экспансивными" и "депрессивными" военными циклами примерно равной длительности, и России, чья политика характеризуется сюжетно-изоморфными циклами переменной длины. Отсюда возможность со всеми оговорками наметить экстраполирующий прогноз на ближайшие десятилетия. Современная ситуация на Балканах, в Восточной Европе, на Среднем Востоке, на Тихом океане сигнализирует о приближении нового большого милитаристского "горба", когда лидирующие силы Запада скорее всего попытаются реализовать значительные миросистемные и геополитические проекты, в том числе в отношении "советского наследства" на Великом Лимитрофе. Но это — милитаристский "горб" в рамках "депрессивного" цикла с его зауженным эталоном военного успеха как выторговывания все новых частных уступок и профитов по схеме stop and go. Россия же, скорее всего, надолго застряла в "островном", контревразийском статусе, выступая не претендентом на гегемонию, но противником любой чужой гегемонии на прилегающих к "острову" "проливах" Великого Лимитрофа. Похоже, у нее достаточно долго просто не будет шансов возобновить любые "европохитительские" поползновения. Это не значит, что нынешние границы "острова" навечно останутся неизменными. Но даже если в среднесрочной перспективе (10-20 лет) мы столкнемся с неким расширением России, это будет именно экспансия "острова", более последовательно устанавливающего свой контроль над прилегающим "шельфом", а отнюдь не расточение России в континентальном гроссрауме. Границы могут сдвинуться, но паттерн пребудет устойчивым — и в этом шанс для страны вырваться из хронополитической мертвой зыби ее имперской стратегии.

VI

И, наконец, в развитии "Острова России" сама собой обозначилось четвертая, первоначально непредвиденная исследовательская отрасль, о которой надо поговорить особо, — прямо открывающая доступ из геополитики в культурологию и иные области "наук о духе".
Не все коллеги, даже приветствовавшие "Остров Россию", позитивно восприняли позднейшую переработку модели в цивилизационном ключе. Один из них мне признавался, что при первом прочтении "Острова" он воспринимал ключевой образ в смысле трактовки России как сдвинутого в материковую глубину "остров Европы", дистанцированного от основной цивилизационной ниши, но именно потому способного в некоторых аспектах сохранять старые европейско-средиземноморские традиции, даже утерянные на их родине. Поддержку восприятию России на правах "острова Европы" могла бы дать и наша военная политика XVIII в., когда империя свободно вступает в войны на театрах, никак не соприкасающихся с ее территориями, при помощи союзников десантируя свои контингенты в разных точках Европы по примеру морских держав.

Но при таком понимании оказывается очень трудно истолковать во многом фундаментальное для модели понятие "территорий-проливов". Если Россия — "остров Европы", то какой же смысл может быть придан "проливному" статусу польских, прибалтийских и иных земель, часто отмеченных более явным культурно-стилевым европеизмом, чем многие области самой России? Таким образом, цивилизационное прочтение "островной" модели при серьезном продумывании оказывается наиболее логичным, последовательно воплощаясь в теории Великого Лимитрофа.

Однако при этом вся концепция по своей методологии в принципе выходит за пределы россиеведения. Своим способом геополитического представления цивилизаций она оказывается принципиально альтернативна нашумевшей гипотезе цивилизационной геополитики С.Хантингтона. Для Хантингтона цивилизации, определяемые чаще всего (хотя далеко не последовательно) через господствующие вероисповедания, выглядят своего рода монолитными плитами, между коими проходят разломы, способные обращаться в линии фронтов. Для меня же применительно, скажем, к ареалам Средней Азии или Восточной Европы такие разломы во многом иллюзорны, потому что могут проводиться по-разному: Румыния способна оказаться по ту или по другую сторону разлома в зависимости от того, какой признак — вероисповедный или языковой — будет сочтен определяющим. Мне цивилизации в истории видятся обычно не монолитами, наползающими друг на друга (хотя примеры есть и тому, например, походы крестоносцев на Иерусалим и Константинополь), а переходящими одна в другую культурными "туманностями", в центре каждой из которых находится плотное ядро — народ или группа народов, выступающих главными носителями данной цивилизации [Цымбурский 1995d]. Вокруг же области их проживания тянется цивилизационная периферия, народы которой по своему этнокультурному складу в большей или меньшей степени приближаются к ядру, пока на достаточной удаленности от него эта периферия не переходит, как можно констатировать, в периферию другой цивилизации или вообще во внецивилизационное пространство (примером такого пространства может быть Черная Африка или, для I–XV вв. нашей эры большая часть Северной Америки за пределами влияния майя-ацтекской цивилизации). При подобном моделировании образа цивилизации, с выделением этнических групп межцивилизационного статуса — таковы, на мой взгляд, большинство тюрок и иных этнических "алтайцев", а также славян — задачи цивилизационной геополитики должны быть определены совсем иначе, чем это делает Хантингтон. Помимо случаев прямого столкновения цивилизаций эта геополитика должна исследовать роль периферий в их отношении к цивилизационным ядрам, способность периферии, вольно или невольно, защищать ядро от внешних воздействий, а в иных случаях — блокировать ядро или даже наступать на него, абсорбируя его периферийными пространствами и в них растворяя (именно так я трактую участь Западной Римской империи III-V вв. нашей эры).

Между тем описание положения России в категориях цивилизационной геополитики неизбежно возвращает нас к набившим оскомину спорам о реальности того феномена, который в принципе мог бы именоваться "российской цивилизацией"? Многие аспекты этой проблемы лежат вообще вне компетенции геополитики. Тем не менее, похоже, что она может внести в эти споры по крайней мере двоякий экспертный вклад.

Во-первых, она вправе, опираясь на географическое распределение культурных, вероисповедных, языковых и иных подобных признаков, индексировать, к примеру, различные области Восточной Европы по степени их близости к романо-германскому ядру цивилизации Запада — или, что в общем то же самое, по мере их отстояния от этого ядра. В специальной разработке, находящейся в печати, я показываю, что по всем этим показателям Россия в рамках пространства "от Дублина до Владивостока" являет сгусток признаков, противоположных признакам этого западного цивилизационного ядра. Так что для всей данной зоны Старого Света мера культурного отстояния той или иной области от "коренной" Европы может рассматриваться как мера приближения к России — и наоборот. Но не менее существенно и то, что положение России не может быть описано только как негатив Запада. Парадоксальное историческое место Украины побуждает ввести в признаковую матрицу последний различительный признак "Россия — не-Россия": само по себе отстояние в данном мегаареале от России, даже при общности прочих с нею признаков (славянство, кириллица, для большей части украинцев православие и т.д.), может расцениваться как черта хоть минимально, но сближающая данную подобласть с Западом. Как видим, культургеографическая матрица сигнализирует об особом положении России на карте цивилизаций, но сущностно этой специфики не раскрывает, впрочем также, как и феномена евроатлантического "романо-германизма" [Цымбурский 1997b].

Во-вторых, геополитика может в принципе двинуться иным путем, признав за "цивилизации" только те объекты, которые отвечают ее собственным критериям. Я сам выбрал этот путь, введя геополитический параметр прямо в определение цивилизации. В моих работах я рассматриваю в качестве цивилизаций только народы или группы народов, государственно контролирующие достаточно выделенный ареал в мировом географическом раскладе и при этом освящающие свою геополитику сакральной вертикалью, религией или идеологией, которая бы проецировала духовные и социальные предпочтения этих народов в сферу представлений о последних причинах и целях существования мира и человечества. Но на этом пути легко обнаруживается ловушка, состоящая в том, что народы цивилизационного ядра на протяжении своей истории по многу раз заменяют свою сакральную вертикаль. Скажем, у нашего современника — немца (из числа весси) отец, как и он сам, убежденный либерал, исповедующий "религию роста и прогресса", дед был пылким нацистом, предки в XI-XIII вв. могли быть участниками крестовых походов, а с XVI по XIX в разных ветвях рода обнаруживаем и "папистов" и лютеран. Что же заставляет нас причислять весь этот род на протяжении тысячелетней истории к одной цивилизации?

Отсюда то отчаянное решение, к которому я прибегнул в одном из выступлений [Цымбурский 1995a; Цымбурский 2000], объявив цивилизацией любое сочетание геополитической и идеологической отмеченности у некоего круга народов, — иначе говоря, контроль их над какой-либо ареальной твердыней, подводимой под собственную сакральную вертикаль, независимо от характера последней в тот или иной момент времени, — лишь бы за этими народами оставалась способность выступать источником идейного и стилевого "облучения" менее отмеченных пространств и прежде всего геополитических приделов данного ареала. Важна не маркировка, а маркированность как таковая, и в этом смысле несущественно, что именно представляет собою сакральная вертикаль над Россией — идею ли "Святой Руси вокруг Белого Царя" или образ "заветного отечества для пролетариата всех стран"

Трудно вообразить более формализованное и опустошенное понимание цивилизации, а вместе с тем им закономерно подсказывается возвращение к формуле "вместо России" — трактовка сегодняшней страны с низложенными сакральными вертикалями как постцивилизационного образования, занявшего географическое место древнего северно-православного, а потом большевистского "острова". Что помешает заявить, будто это образование — "кадавр России" живет затухающими остатками государственнических и культурных инерций, почти что обреченное раствориться в "тюрках и славянах", периферийных племенах иных цивилизаций? Так возникает зазвучавшая уже в "Пирамиде" покойного Л.М. Леонова тема евразийской Атлантиды, поднявшейся в XV-XVI вв. над континентом и им поглощаемой вновь.

Прорыв из жутковатого тупика "цивилизационного геополитизма" приоткрывается именно в связи с четвертым направлением программы, которое я сам бы назвал глубинно-психологическим обоснованием нашей геополитики. Возможность такого направления осознал я сравнительно недавно. Анализ ряда фактов, ранее вместе не связывавшихся и потому не оцененных заставляет меня теперь отречься от любых претензий на метафору "острова России" как индивидуальное изобретение.

Вот главные из этих фактов, разбираемых мною в статье "От великого острова Русии (к прасимволу цивилизации)":
— свидетельства арабских авторов с конца IX в. о северной Руси, первоначальном владении Рюрика и Олега, окаймленном болотами и реками, как об острове Ар-Русийа, возможно со слов славянских или хазарских информаторов;
— высказывания некоторых русских авторов XVI в. с псковскими или волоколамскими (то есть, возможно, с новгородскими) связями о "великом острове Русии" или "росийском острове";
— относящиеся к тому же веку знаменитые тексты псковитянина Филофея, где Москва — Третий Рим предстает уцелевшей сушей среди потопленного мира;
— китежский и петербургский мифы города, скрывающегося в водах; мотив церкви среди Океана в Голубиной книге, претворившийся во множестве раскольничьих поверий, в том числе в "мифе Беловодья";
— китежанские мотивы в XX вв. в литературе внешней и внутренней эмиграции, в том числе мотив затонувшего Третьего Рима у С.Булгакова; образ революционной России как "социалистического острова" в советской традиции; наконец, реминисценции мотива "России-острова" в русской литературе 1970-1990-х гг., как в поэзии (Ю.Кузнецов), так и в прозе ("Пирамида" Леонова, особенно "Одиночество вещей" Ю.Козлова).

Под влиянием работ М.В.Ильина я склонен сополагать эти факты в свете давней гипотезы Шпенглера о символическом прафеномене каждой цивилизации, заключающемся в ее склонности к некоему преимущественному модусу трактовки пространства. На роль такого "русского прафеномена", по историко-филологическим данным, с наибольшим правом может притязать не "бескрайняя равнина", как думалось и Шпенглеру, и Бердяеву, и Ф.Степуну, а "остров" — каким этот смыслообраз предстает по русским диалектам: любой маркированный, выделенный участок, пребывающий в неоднозначном соотношении с окружающим фоновым пространством, "большой горизонталью" — то с ней сливаясь, то ей противостоя, то над ней доминируя в едином ансамбле.

Если принимать, вслед за Ильиным, первоначальную обусловленность этого прафеномена особенностями культурного облика ранних восточных славян как "речных людей", "жителей речных и озерных урочищ среди "пустынь" леса и степи" [Ильин 1994: 20], то похоже, что в дальнейшем этот прафеномен закрепился, обретая все новое подкрепление во множестве географических смыслообразов русской истории, соединяемых вокруг него в единую констелляцию того, что зовется "исторической судьбою". Здесь и представление о северном очаге восточнославянской государственности между Ладогой и Окой как об "острове Русии"; и образ России XVI-XVII вв. — лесистого "росийского" острова, противостоящего степному накату Евразии; и особенности русской колонизации трудных пространств с выведением поселений — "островов" в узловые, часто приречные пункты осваиваемых ареалов (по Ильину), в то же время дающим эффект "островной изреженности" русских "на сверхкритическом пространстве, затрудняющем общенациональную перекличку" (Л.Леонов); и Россия XVIII в. — политический "остров Европы" и она же в XX в. — "социалистический остров"; и даже демонические ассоциации с "архипелагом ГУЛАГ". Реальная русская геополитика оказывается вереницей манифестаций того же прафеномена, который выразился и в опорных мифах России (Третий Рим — Китеж — Петербург) и в той метафоре, которой я пытался схватить ее, этой геополитики, существо и стиль: здесь в прафеномене субъект и объект постижения, схваченные одним цивилизационным кругом, впрямь утрачивают дистанцию.

Думаю, моя работа этих лет небесплодна уже тем, что благодаря ей хотя бы контурно обозначились возможности, сокрытые под варварским титулом "русского геополитизма". Модель "острова России" — на сегодня пока единственная геополитическая модель, последовательно поверяющая российскую историю географическим паттерном конца XX в., тем самым встраивая нынешнюю ситуацию сжавшейся страны в непрерывность традиции и сопротивляясь любым попыткам истолковывать сегодняшнюю реальность — пусть множеством черт и неприемлемую для автора — как существующую "вместо России". Какими бы импульсами ни диктовалась первично работа над моделью, в конце концов, эта работа приводит к проблеме, которую в одной статье я попытался выразить так: "...В сегодняшнем мироустройстве Россия перестает быть Великим Пространством, давящим на Запад и из соприкосновения с ним почерпающим свое историческое Время. Перед идеологами России встают два вопроса, — по сути, двуединый вопрос: что такое пространство России, если не Большое Пространство всей внутренней Евро-Азии? и что такое время России, если не время евро-атлантической истории?" [Цымбурский 1995c: 481]. Сама возможность постановки такого вопроса для меня — оправдание жизни не то, что в "окаянные дни" — в окаянные десятилетия.

Григорьев О.В. «Внутренняя геоэкономика» современной России // «Бизнес и общество», 1997, №1.
Ильин М.В. Выбор России: миф, судьба, культура // «Via regia», 1994, №1–2.
Ильин 1995: Ильин М.В. Проблемы формирования "острова России" и контуры его внутренней геополитики // «Вестник МГУ», Сер. 12, 1995, №1.
Каганский 1995: Каганский В.Л. Советское пространство: конструкция и деструкция // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 1. М., 1995.
Кургинян 1993: Кургинян С.Е. Россия: власть и оппозиция. М., 1993.
Мацкевич 1995: Мацкевич В. Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос "Как нам обустроить Россию"? // «Бизнес и политика», 1995, № 1.
Пивоваров, Фурсов 1996: Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская система // «Рубежи», 1996, № 2.
Цымбурский 1995a: Цымбурский В.Л. <Выступление на круглом столе по сборникам «Цивилизации и культуры» > // «Восток», 1995, №1.
Цымбурский 1995b: Цымбурский В.Л. Зауральский Петербург как альтернатива для российской цивилизации // «Бизнес и политика», 1995, № 1.
Цымбурский 1995c: Цымбурский В.Л. "Новые правые" в России: национальные предпосылки заимствованной идеологии // Куда идет Россия?: Альтернативы общественного развития. II. М., 1995.
Цымбурский 1995d: Цымбурский В.Л. Саморазрушение или самооборона? Сюжет для цивилизации-лидера // «Полис», 1995, №1
Цымбурский 1995e: Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик // «Общественные науки и современность», 1995, №6.
Цымбурский 1995f: Цымбурский В.Л. Циклы похищения Европы (Большое примечание к "Острову России") // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995, Т. 2.
Цымбурский 1996: Цымбурский В.Л. Сверхдлинные военные циклы и мировая политика // «Полис», 1996, № 3.
Цымбурский 1997a: Цымбурский В.Л. "Европа — Россия": "третья осень" системы цивилизаций // «Полис», 1997. №2.
Цымбурский 1997b: Цымбурский В.Л. Народы между цивилизациями. // «Pro et Contra», 1997. Т.2, №3.
Цымбурский 1997c: Цымбурский В.Л. "От великого острова Русии (к прасимволу цивилизации) // «Полис», 1997, №6.
Цымбурский 1998: Цымбурский В.Л. А знамений времени не различаете? // «Национальные интересы», 1998, №1.
Цымбурский 2000: Цымбурский В.Л. Цивилизация — кто будет ей фоном? // Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М., 2000.
Цымбурский В.Л. Геополитика и эсхатология. (В печати).
Яковенко 1999: Яковенко И.Г. Российское государство, границы, перспективы. Новосибирск, 1999.

От	Мак
К	И.Т. (29.03.2009 23:59:55)
Дата	03.04.2009 19:59:13

Читать В.Цымбурского лучше одновременно с Т.Айзатулиным

Т.Айзатулин в отличие от В.Цымбурского считал Россию не островом, а океаном.

http://aizatulin.chat.ru/
Айзатулин и его книга.

http://aizatulin.chat.ru/aizatul1.html
Т.А.Айзатулин ТЕОРИЯ РОССИИ. ГЕОПОДОСНОВА И МОДЕЛИРОВАНИЕ. Москва 1999

ПРИМЕЧАНИЕ:
На этом сайте надо переключать кодировку на cyrillic KOI8-R

От	Мак
К	И.Т. (29.03.2009 23:59:55)
Дата	03.04.2009 17:27:47

О знаменитом сборнике "Иное" и его создателе

Раз упоминули сборник "Иное", надо о нем дать информацию, ИМХО.

Из книги "Третий проект: спецназ всевышнего"
Максим Калашников, Сергей Кугушев
Часть пятая. Русский ответ
http://www.x-libri.ru/elib/klsku002/00000001.htm

Академия Чернышева
http://www.x-libri.ru/elib/klsku002/00000365.htm

Рядом с нами живет гений. Сергей Чернышев. Мы не преувеличиваем, а просто отмечаем факт. Один из авторов книги, Сергей Кугушев, знаком с ним давно - с этим скромным, спокойным, внешне совершенно обычным... гением. В иные годы наше знакомство переходило даже в дружеское общение.
Он не может похвастаться какой-то необычной биографией. Ну, школа с золотой медалью, легендарный Физтех с красным дипломом. Были еще работа в закрытых исследовательских институтах и ученичество у одного из великих советских мыслителей и системщиков - Спартака Никанорова. А потом он ушел в прорыв.
Вместе с друзьями Сергей Чернышев пишет таки не понятую современниками (а оттого и не сыгравшую нужной роли) книгу "После коммунизма". Не смущаясь тем, что его не поняли, Чернышев находит поддержку тогдашнего вице-премьера, "внешторговца" Ситаряна и предпринимает фантастически смелую попытку: разработать альтернативный план перестроечных реформ. Идея стояла на попытке перенести в позднесоветскую реальность концепции "земщины и опричнины" - только в виде разных секторов советской экономики: открытого для мировой конкуренции и закрытого для нее. Потом появился клуб "Гуманус", собравший наиболее выдающихся интеллектуалов конца восьмидесятых годов, склонных к глубокому размышлению, а не к крикливой идиотской "политике" тех лет. Именно Чернышев первым обольстил Джорджа Сороса, после чего тот открыл в Москве "Культурную инициативу". Правда, с Соросом они быстро разошлись во взглядах. А потом случилась катастрофа, и СССР не стало...
Это не сломило волю гения. Снова он собирал интеллектуалов. Нужно что-то делать после катастрофы, спасать Русскую цивилизацию. На календаре значился 1992-й. Неимоверно унизительный для русских, полный предательства и шизофрении "гайдаровский" год, когда еще кровоточили шрамы после разрыва на части великой страны. И в то же самое время, то было время больших надежд. Ведь унаследованный "трехцветной Россией" производственный потенциал СССР был еще в неплохом состоянии. Еще не были так изношены машины, заводские линии и вся инфраструктура, еще жили производственные цепочки для заманчивых проектов. Наконец, в стране еще имелись громадные ресурсы, которые тогда еще предстояло разграбить "героям" ельцинской эпохи, и тянули они на сотни миллиардов долларов. Приватизация по Чубайсу ждала нас впереди.
Тогда Чернышев работал под покровительством последнего министра иностранных дел СССР, опального Александра Бессмертных. В свет вышла новая книга нашего гения, которую можно считать его главным трудом. Книга о смыслах.
Я хорошо помню, как рождалась эта книга. Стояла зима 1992-го. Уже было ясно, что правительство Гайдара вот-вот уйдет в отставку. Нужно было найти замену ополоумевшим "мальчикам". Тогда России, попавшей в капкан катастрофы, в последний раз выпала возможность что-то исправить, вернуться к чему-то осмысленному и пойти к будущему, не теряя времени, ресурсов и потенциала. Мы с Чернышевым работали над концепцией технотронного возрождения России - с опорой на тогда еще заметный технологический запас. Другая концепция разрабатывалась "сырьевиками", лобби "нефтяной трубы и газовой задвижки". Тогда в борьбе за страну в последний раз схватились две силы: военно-промышленный и топливно-энергетический комплексы, ВПК и ТЭК. На пост премьера нацеливались Георгий Хижа и Черномырдин.
Мы дрались за будущее, мы не хотели отдавать страну сырьевикам. Но проиграли. Внешне - из-за непростительной ошибки Хижи, который, не дождавшись своего утверждения в кресле премьера, поехал договариваться с коммунистами, а это стало известно Ельцину. Так мы думали тогда. Но сегодня совершенно очевидно: даже если бы Хижа не пошел говорить с красными, все равно страна была обречена. Россия должна была взойти на свою Голгофу. Ничего бы нам не дали сделать при том режиме.
Но программу мы тогда создавали. И вот, работая над нею, Чернышев в совминовском доме отдыха "Десна" сотворил главную книгу своей жизни и самую серьезную работу 1990-х годов - причем самую серьезную в масштабе всего мира. Необычные логико-математические построения и откровения ее поражают.
Затем он расширяет свою работу, задумывает и создает еще одну выдающуюся книгу - трехтомник "Иное". Там впервые под одной обложкой собрались самые талантливые и оригинальные мыслители нашей страны, которые хотя и придерживались подчас противоположных взглядов, но в одном были согласны:
Россия - это "иное" по отношению к другим мирам, цивилизациям и традициям. Чернышов получил объемную картину страны, обращенную в будущее. И, как показывает сегодняшний день, еще десять лет назад остававшийся будущим, авторам "Иного" многое удалось предугадать. Кстати, именно Кугушев выступил одним из спонсоров проекта. В наших спорах родилась идея "транснациональных русских" как сверхновых предпринимателей, использующих для построения своих "империй" и проектов институты, законы и традиции всех стран мира. То есть, новая порода русских как бы присваивает все, что сделано до них человечеством. В этом, как мы считали, и заключается глубинный смысл нового русского предпринимательства. И в те же дни нам в головы пришла идея трехуровневого Братства, способного стянуть всех активных, способных к созиданию людей. Всех, которые могут носить оружие против наступающего хаоса ельцинской Россиянии.

К сожалению, потом судьба развела нас, и каждый занялся своим делом. Сергей Чернышев близко сошелся с Глебом Павловским и сразу после президентских выборов 1996 года они организовали Русский институт, Русский университет и "Русский журнал". Пытаясь осуществить заложенные в "Ином" идеи, Сергей Борисович создал Центр корпоративного предпринимательства, где учит студентов плести схемы и программы из компаний, финансовых институтов, культурных традиций и социальных стереотипов. Он старается научить своих слушателей тому, что делали и иезуиты, и сионисты, и китайские триады, и масоны - все те, кто добивался успеха в своей борьбе за новую Реальность и за будущее. Именно в создании нового Чернышов видел главный смысл и задачу предпринимателя. И потому "предприниматель" Чернышева - это не только промышленник, банкир или торговец, но и всякий, кто творит это новое везде, где бы то ни было, порождая новые типы социальных структур и активности. Везде - и в бизнесе, и в культуре, и в политике.
В конце девяностых Чернышев разрабатывает теорию противовеса капитализму - корпоративизма. Вместе с Павловским они продвигали концепцию гражданского общества, без которого России просто не выжить.
Чернышев работает и ныне. Его Центр корпоративного предпринимательства раскинул филиалы почти по всей стране. Через него прошли сотни студентов, многие из коих превратились в преуспевающих менеджеров, за которых буквально дерутся крупнейшие корпорации страны. Учиться у Чернышева престижно. Здесь обретают круг единомышленников и друзей на всю жизнь. Чернышеву, читатель, удалось создать собственный орден.
Что ж, пора подвести промежуточные итоги, читатель. Просим вашего прощения за академия Чернышева - это состоявшийся локус русского Грядущего, а Центр корпоративного предпринимательства есть не что иное, как проект создания будущего, инкубатор для деятелей завтрашнего дня. Перед нами - картина динамично развивающегося узла Русской сети, Братства творцов новой реальности.
"А почему вы так уверены в том, что Чернышев будет в восторге от Братства? Да и нужно ли оно ему вообще?", - спросит нас недоверчивый читатель. - "Он, судя по вашему же повествованию, вполне вписался в существующую систему, водит дружбу с придворным Павловским, пользуется почетом и уважением, деньгу попутно зашибая. Я знаю вашу мысль о том, что нужно стягивать под одно знамя всех умников, независимо от того, были они когда-то за Ельцина или нет, обожают трехцветный флаг или готовы его топтать. По сами-то интеллектуалы на это пойдут? Не сочтет ли часть из них ваш проект откровенно националистическим или даже фашистским?"
Ты неправ, суровый критик! Интеллектуалы будут вместе по многим причинам. По назовем лишь одну из них: в нынешней России они просто не могут раскрыть свой колоссальный потенциал. Им в нынешней Реальности душно и тесно. Их проекты глохнут и не доходят до конца. Так, мы уверены в том, что без будущего Братства академия Чернышева просто-напросто пропадет. Только Братство станет благоприятной средой для академии, ее щедрым заказчиком, и одновременно - полем приложения сил для выпускников. Иные подходы, как показал опыт работы чернышовского же центра - просто утопия. Это наше мнение - пусть даже сам гений с нами не согласится. Ориентация на бизнес? Крупнейшие компании, конечно, охотно принимают учеников Чернышева, однако используют их с довольно низким "коэффициентом полезного действия". А отсюда - и конфликты, и драмы, и неудовлетворенность. В малом же бизнесе чернышовцам просто не развернуться. А государство Российское не может предложить питомцам Чернышова достойного поля деятельности - "опричных" программ развития. Для рутинной чиновничьей работы, для обеспечения повседневного функционирования чернышовцы элементарно не годятся - они же от тоски помрут в этом болоте. Им же нужны творческие задачи. Да чиновничья серая хлябь их просто погубит.
Мы не разделяем надежд Чернышева на гражданское общество. И оно не даст поля деятельности ученикам гения, потому как этого общества в России нет, и оно никогда само по себе не родится. Ибо нельзя построить крепкий корабль из груды гнилых досок, которые расползаются в руках строителей.
Сам Чернышев уже видел крах своих надежд на это самое гражданское общество в России. Ты помнишь, читатель, одну попытку Путина 2001 года, о которой сегодня предпочитают помалкивать? Тогда с подачи политтехнолога Павловского и философа Чернышева при администрации президента собрали невиданную структуру - Гражданскую палату. Ввели туда сотни интеллигентских организаций - от каких-то обществ владельцев морских свинок до остатков правозащитных "тусовок" во главе с бешеными старухами, которые отказывались вставать при звуках возвращенного советского гимна. Вот, мол, организации активных россиянцев, начатки гражданского общества. С ними надо вести диалог по вопросам политики государства. И что же вышло в итоге?

Когда один из нас спросил Сергея Борисовича о его впечатлениях по поводу палаты, то этот рафинированный интеллектуал начал сыпать такой ненормативной лексикой, которой позавидовал бы и боцман. Палата явно напоминала больничную. Изумленные инициаторы затеи узрели съезд народных депутатов СССР образца 1989 года, только в миниатюре. Вы вспомните, читатель, те шизанутые съезды и водопады бессвязных речей. Помните, когда один оратор говорил об экологии, другой - о гибели чукотского народа, третий - о немедленном расследовании обстоятельств проезда Ленина в немецком вагоне, четвертый - об Афганистане. При этом все требовали массовых льгот, новых бюджетных затрат, установления новых выходных дней, массовой реабилитации пострадавших от Сталина народов и все новых и новых затрат из бюджета. Страна трещала по всем швам - а они самозабвенно обсуждали, подписал там что-то Сталин вместе с Гитлером, али не подписал. Да слава Богу, что подписал! Или же судили-рядили, какой тварью был Сталин и скольких он убил. Да многих убил - только вы в конечном итоге убьете еще больше. Никто не говорил о какой-нибудь программе пополнения того самого бюджета, о планах развития страны и перспективах технологического прорыва. Все, что тогда творилось, можно описывать только в терминах психиатрии.
В том, что в Гражданскую палату полезут шизофреники тех самых времен, у нас нет никаких сомнений с самого начала. По одной простой причине: в России наших дней все люди дела, все мало-мальски толковые личности ни в каких общественных союзах не состоят. У нас сегодня не могут сложиться профессиональные корпорации врачей, инженеров и проч., потому что сложиться они способны лишь вокруг общего дела. А дела-то у нас все 90-е годы и не было. Более того, Общее Дело исчезло уже в 1970-х. Россия превратилась в страну-люмпена. Поэтому все активные русские сегодня заняты налаживанием собственных малых дел, которые лишь потом смогут слиться в то самое заветное Общее Дело. Только тогда смогут возникнуть настоящие творческие, профессиональные, сословные объединения.
В общем, сам наш гений увидел крах собственных иллюзий. А потому мы, читатель, уверены в том, что такие люди пойдут в Братство. Оно нуждается в нем самом и во всем, что им создано. Нам нужны его ученики и последователи - так же, как и они нуждаются в будущем Братстве как сообществе сильных, умных и волевых личностей. Причем личностей удачливых, впервые поставивших перед собой цель: прорваться в Нейромир, сделать будущее русским.

От	Мак
К	Мак (03.04.2009 17:27:47)
Дата	03.04.2009 19:27:09

Информация о знаменитом сборнике "Иное" от его создателя

Русский Журнал / Сегодня / Информация о проекте
www.russ.ru/today/project/03_inoe.html
http://old.russ.ru/today/project/03_inoe-pr.html

Дело "ИНОГО". Часть I
Проектное задание из Атлантиды

Сергей Чернышев

Дата публикации: 25 Ноября 2002

Русский Журнал: Откуда взялось "ИНОЕ"? Расскажите об обстоятельствах времени и места.

Сергей Чернышев: Шел 92-й год, стряслась гайдаровская "шокотерапия": зарплата друзей и знакомых осталась той же, что была, а цены выросли в 20-40 раз. Работники пера и монитора решали проблемы нищеты и выживания, им было не до общества, не до власти. В духовной сфере недостатков не ощущалось, ее безраздельно заполняла идеология "Иного не дано" - талмуд изрядной толщины болотно-сизого окраса.

В такой вот неподходящий момент ко мне приходят двое. Один - старый друг, Рустем Хаиров (сейчас он, по-моему, как и тогда, директорствует в Фонде "За выживание и развитие человечества"), другой - грубый интеллектуал из новых русских. Пришли и стали убеждать пойти встретиться с первым вице-премьером. Никаких принципиальных возражений против контактов с властью я не имел ни тогда, ни раньше, но сразу отказался. Ну не хотелось мне идти, просто не о чем тогда было говорить. Однако нашлись аргументы. Оказалось, что вице-премьер - исключительно интересный социологический тип: настоящий мужик, оборонщик, притом довольно странно устроенный психологически - у него есть светлые идеи. И вообще, подобное знакомство стоит рассматривать как социальный эксперимент, как полезный опыт знакомства с лучшим представителем новой политической элиты и т.п. Уговорили. Пошел. Первым вице-премьером оказался Георгий Степанович Хижа. И впрямь - исключительно интересный и симпатичный человек, душой болевший за отечество и за идею. Позже выяснилось, что он к тому же еще и пчеловод (возил к себе на дачу в Архангельском авторов "ИНОГО", поил чаем с медом).

Хижа тогда еще находился в полной силе и славе, всерьез смотрелся кандидатом в премьеры, опережая в этом качестве даже Скокова (что и показало памятное "рейтинговое голосование"). Сидя в своем кремлевском кабинете, он величественно окинул нас взором и неожиданно заговорил по-человечески. Он сказал, что перебрал идеи всех, числившихся лучшими умами, от А до Я, сиречь от Абалкина до Яковлева, и ничего ему не глянулось. Проделал то же по второму кругу - от Аганбегяна до Явлинского, пришел невод пустой, как и прежде. Но, погрузившись совсем на дно отхожего места и порывшись там, сотрудники вдруг обнаружили некоего С.Платонова. (Тогда, в общем-то, никто толком не знал, кто таков сей С.Платонов, но все были убеждены, что он помер, а я - один из его душеприказчиков.) И вот, проникновенно глядя на меня, Хижа предложил: "Напишите нам национальную промышленную политику". Я был как-то очень огорчен таким поворотом дела и сказал: "Георгий Степанович, не будем мы писать национальную промышленную политику. Во-первых, я в этом мало что понимаю, во-вторых, она ведь вам не нужна. Да если бы она и была, никто бы вам сейчас не позволил ее проводить".

Он ничуть не обиделся и стал призывать, собрав лучшие умы, ехать на спецдачу и писать о главном. Уже тогда этот сюжет казался пошлым: пресловутые заезды на правительственные дачи, где озабоченные сыны отечества, парясь в бане, ожесточенно ваяют очередной доклад. Но тут я вспомнил бугристые тропки на холодных улицах Москвы, откуда исчезли дворники, как в 19-м году, полный крах коммунальной системы, вонючий дым от куч мусора, сжигаемых прямо во дворах, голодные глаза детей системщиков, аналитиков и прочих паралитиков (сам был одним из них), - все это я вспомнил, и слабость подступила. Что-то во мне сказало моим голосом: "Георгий Степанович, давайте сделаем так. Первое - вместо национальной промышленной политики подготовим набор материалов под названием "Иное дано". Второе - не нужно нам никакое Петрово-Дальнее, вызовите специалиста из Управления делами, и пусть он подберет самый что ни есть захудалый пансионат, хуже некуда. В-третьих, денег на питание аналитиков мы у вас не возьмем, найду спонсоров. Дайте нам только три компьютера и канцтоваров. И последнее - мы во все время работы никого из аппарата к себе пускать не будем, а вы - пожалуйста, в любое время дня и ночи приезжайте". Хижа, почти не задумываясь, согласился.

Ничего захудалее дома отдыха "Десна" Совета министров РСФСР не оказалось. Сейчас он в приличном состоянии, а тогда был ужасный, весь какой-то раздолбанный. "Десна" стояла в одном километре от Архангельского, где как раз и жили вице-премьеры. Поэтому Хижа появлялся у нас после предупредительного звонка очень быстро, то ли на машине приезжал, то ли проходил пешком два километра через заледенелую речку Десну.

Был еще и для мышей голодный год, поэтому все мыши ринулись на приступ человеческого жилья, они бегали толпами, сопя, во всех комнатах. Что мы только ни делали, с этим бороться было невозможно - рассохшийся паркет, дыры, щели. На все три корпуса нашлась одна ржавая мышеловка, которую мне, как руководителю рабочей группы Правительства РФ, торжественно вручили, а я отдал ее Джахан Поллыевой, единственной девушке среди инициаторов проекта.

Вся работа над первой версией сборника "Иное дано" продолжалась с ноября 92-го по март 93-го года. В марте авторы разъехались, я остался один. Но выяснилось, что по ошибке Управление делами нам залудило еще один месяц госхалявы. Это был исторический шанс: еще с 86-го года я ходил беременным книгой "Смысл", но возможности разродиться все не представлялось. За 19 дней я написал 19 параграфов книги "Смысл" и, дописав, упал. И тут на меня накатил беспричинный страх, что это долгожданное детище, едва появившись, вдруг исчезнет, пав жертвою то ли пожара, то ли мышей. За следующие 5 дней самиздатом на казенном ксероксе были размножены 60 пронумерованных экземпляров с иллюстрациями В.Л.Глазычева. Приезжали друзья, знакомые, и я вручал им самодельные папки "Иное дано" со "Смыслом" в нагрузку. #2 достался Лазуткину, #5 - Побиску Кузнецову, #6 - Хиже, #8 - Раушенбаху, #12 - Поллыевой, #18 - Теодору Шанину...

Но это было только началом. Прошло еще два с половиной года, пока сборник из восьми работ, авторов которых я знал лично, превратился в четырехтомную хрестоматию "ИНОЕ", а к числу авторов добавилось больше двадцати новых знакомых. Да каких! Могу сказать только, что отрицание мировоззрения "Иного-не-Дано" послужило лишь самым первым импульсом. "ИНОЕ" - собрание утверждений, хрестоматия содержательных ответов на вечно актуальный вопрос, кто мы такие, куда идем и откуда. Что касается собственно концепции "Иного не дано", то она вошла в "ИНОЕ" в виде замечательной статьи Андрея Фадина "Модернизация через катастрофу". Он написал свой текст одним из первых, еще в начале 93-го года и, в отличие от других авторов, которые меняли и редактировали свои создания, он его не исправлял. Пытался не раз что-то убавить, добавить, приезжал в "Десну", горевал, пил, спорил - но вещь, подобно марксизму, оказалась вылитой из одного куска стали.

РЖ: "ИНОЕ", вероятно, возникло не на пустом месте?

С.Ч.: У "ИНОГО" долгая предыстория, в которой наиболее существенны три линии. Во-первых, это Международный фонд "Культурная инициатива". Формально он был учрежден американским Фондом Сороса и двумя советскими - Фондом Культуры и Фондом мира. Фактически то, что фигурировало под этим названием в 1987-90 гг., было делом рук трех людей: Джорджа Сороса, Владимира Аксенова и одного из здесь присутствующих. Фонд никогда не был благотворительным - скорее походил на современный предпринимательский проект. Фонд задумывался как экспертно-инвестиционная машина, которая занимается систематическим поиском и поддержкой творческих проектов и предприятий, но не в сфере чистого бизнеса, а во всех областях человеческой активности: в праве, управлении, науке, журналистике, книгоиздательстве, краеведении, экологии, музыке, литературе и так далее. Центральное правление фонда состояло только из советских граждан, писателей и академиков, и Сорос туда не входил. Правление объявляло программы, распределяло между ними бюджет и формировало экспертные комиссии. Секретариат правления, - довольно эффективная команда, в которой в 1987-89 гг. вместе со мной работало всего 7 человек, - должен был вызвать на себя и организовать поток инициатив. Мощность потока составила примерно 5 тысяч заявок в первом году, и надо было из этих тысяч целенаправленно выбрать и поддержать всего пару сотен. Бюджет первого года составил миллион долларов, второго - 5 миллионов, третьего - 25.

С помощью различных технологий поиска и экспертизы выбирались творческие инициативы, каждая из которых получала стартовый импульс в виде финансового гранта, оплаты зарубежной поездки или закупки необходимого оборудования. Но дальше инициативная группа должна была продолжать работу самостоятельно. По сути, это была точечная, адресная поддержка ростков человеческой креативности. Позиция Сороса состояла в том, что перспективные проекты должны получать ровно столько, сколько нужно для полноценного запуска. К примеру, если выяснялось, что проекту необходимо 150 тысяч долларов, не больше и не меньше, то не имело смысла давать 140. Мы бы, конечно, сэкономили 10 тысяч, но проект не вышел бы на заданную орбиту. В принципе, ярмарки социальных проектов (проводимые по инициативе Кириенко) - это функционально подобный институт, только перенесенный в наше время и более адаптированный к стандартам бизнес-планирования.

К сожалению, не все члены правления фонда смогли удержаться на высоте заявленной модели. Часть вскоре занялась проталкиванием собственных проектов, другая отправилась к Соросу с протянутой рукой за внеконкурсными "грантами" по знакомству. Это послужило пусковым механизмом конфликтов, постоянно сопровождавших работу фонда в дальнейшем. В разгар первого из них, в июле 1991 года, я оттуда ушел, сохранив глубокую симпатию к автору "Алхимии финансов".

РЖ: А вторая и третья линии в предыстории "ИНОГО"?

С.Ч.: В 1989 г. родился интеллектуальный клуб "Гуманус". Среди родителей клуба были Виктор Криворотов, Вячеслав Глазычев, Джахан Поллыева, Ярослав Кузьминов, Шамиль Султанов, Петр Баренбойм. Мне довелось числиться в его президентах. Глеб Павловский, как всегда, был котом, гуляющим сам по себе, но он подкрадывался все ближе.

Интеллектуальный клуб "Гуманус" изначально задумывался как площадка, где встречаются и работают люди абсолютно разнопартийной ориентации (никого не интересующей), которые нуждаются в сильных инакомыслящих собеседниках для содержательного рассмотрения актуальных общественных проблем. Четыре первых дихотомических темы мы обозначили в стиле раннего постмодерна: "Марксизм и колбаса", "Славянороссы и жидомасоны", "Разгул демократии и железная рука", "Неизбежность гибели империализма и подлая действительность".

Если посмотреть на список людей, которые в то время встречались и работали вместе в рамках клуба, то можно подумать, что это какая-то масонская ложа, поскольку во внешнем мире те же люди находились на самых разных политических полюсах, чуть ли не в роли смертельных врагов, а в клубе преспокойно встречались и говорили. Работа клуба не могла стать достоянием гласности - трудящиеся СМИ бы просто этого не поняли. Поэтому интеллектуальная продукция готовилась не на продажу, а для внутреннего употребления. Из стенограмм клуба позже были опубликованы только четырнадцатая и двадцать девятая, да и то случайно.

В клубной жизни встречалось немало неожиданных поворотов и диковинных тем. Помню, как Джереми Азраэл, один из директоров корпорации RAND, на котором негде штампик было поставить, стольких разведок он агент, обкатывал на нас вариант доклада о распаде советской империи и новой политике безопасности США. Приходили диссидент Юрий Ярым-Агаев и патриот Проханов...

Дальнейшее развитие проекта предусматривало, что одна и та же группа лиц создает международный фонд "Гуманус", а также одноименные университет, издательство, журнал и исследовательский центр. Все эти фондоемкие проекты стартовали, но скоро прекратились вследствие разрыва финансовой пуповины, связывавшей клуб с "Культурной инициативой". Сам же клуб, передав актуальную линию своих дискуссий новому проекту, продолжал изредка собираться по судьбоносным поводам, покуда тихо не угас в 1994 году.

Наконец, третья линия. В начале сентября 91-го я встретил на улице бывшего министра иностранных дел сверхдержавы, а ныне безработного Александра Бессмертных, который сказал, что все последние годы мечтал создать независимый центр политического анализа, но никогда не думал, что сделать это представится возможность ему самому. И мы с ним сформировали такой центр в стенах Внешнеполитической ассоциации. Это была "ГРУППА БЕССМЕРТНЫХ", которая работала первые три года параллельно с клубом "Гуманус". Существовало разделение труда: общегуманитарная тематика обсуждалась на клубной площадке, а политическая, злободневная прагматика - на "ГРУППЕ БЕССМЕРТНЫХ". Но люди и в клубе, и в группе наполовину были одни и те же. "ГРУППА БЕССМЕРТНЫХ" существовала до 97-го года. По тем же самым причинам, что и у клуба, из заседаний группы (они именовались "аналитиками") никогда ничего не печаталось, кроме двух стенограмм, попавших в "Русский журнал". Хотя всего состоялось 112 аналитик.

На последних заседаниях "ГРУППЫ БЕССМЕРТНЫХ" обсуждалась тема, вполне созвучная ее многозначному имени: "Мировые схемы третьего тысячелетия", базовые общественные инварианты, которые транслируются сквозь века. Докладчиками были Сергей Попов, Вячеслав Глазычев, Владимир Пастухов, Леонид Ионин...

РЖ: Значит, борьба с фатализмом "Иного-не-дано" была не долее чем поводом?

С.Ч.: Когда б мы знали, из какого сора... Идея "борьбы" отвалилась как струпик, едва мы собрались и поглядели друг другу в глаза. Чем базарить попусту, дано оно али нет, не проще ли тем, кому дано, свое "ИНОЕ" предъявить? Исходный замысел предъявления, сохраненный в приложении к "Апологии составителя", был в меру дебильным. Автор своим постквазиметодологическим умишком решил, что надо готовить площадку для синтеза нормальной, то есть преемственной, стратегии российских преобразований, а для начала полезно просто пересчитать, сколько у нас есть компонент, сколько понятийных векторов образуют пространство альтернатив общественного развития. Единицей, пригодной для подобной инвентаризации, выбрали концепцию. Концепция должна быть в авторском изложении, или, на худой конец, в интерпретациии одного из лидеров направления. И что очень важно: на первом этапе работы по "пересчету компонент" не должно быть никаких стычек, разборок и взаимной критики, а сначала каждый должен во всей чистоте и естественности на собственном языке изложить свою идею.

Собранные и "посчитанные" концепции естественно (для меня) разложились на три тома "ИНОГО": Россия как предмет; Россия как субъект; Россия как идея. За этим разделением стоят три мира мысли, три типа отношения к жизни. Первый том - экспертно-теоретический, где авторы излагают некое объективное знание, и даже если это знание не оформлено как теория, то, по крайней мере, молчаливо предполагается, что в принципе можно это знание доэксплицировать в формальную аксиоматическую систему, включающую аксиомы, неопределяемые понятия и логику дедуктивного доказательства.

Второй том заключал работы системщиков, методологов, политологов, которые занимались методами работы с действующими и рефлексирующими субъектами. Столпам академического и экспертного сообщества было совершенно понятно только одно: то, что эти существа говорят и делают - очень сомнительно с классически-научной точки зрения.

А третий том - это совсем уж ненаучные люди со срывами куда-то в литературщину, которые прорекали некие идеи безо всяких попыток объяснить, откуда они взялись. Его страницам оказалась доверена последняя прижизненная работа Михаила Яковлевича Гефтера, которую он смонтировал из старых фрагментов, кое-что дописав. Туда же ворвался Глеб Павловский со своей замечательной песнью о "Беловежском человеке".

Между прочим, в "ИНОМ" уже присутствует в явном виде идеологема предпринимательства. К статье "Век трансформации власти" прилагаются тезисы запомнившейся мне беседы 93-го года с одним русским капиталистом. Там рассматриваются проблемы современных предпринимателей и объясняется, почему им позарез необходимо обмениваться предпринимательскими схемами. Поскольку предприниматель - главный хозяйствующий субъект постиндустриального общества, вопрос расширенного воспроизводства предпринимательских схем приобретает судьбоносное звучание.

РЖ: Откуда брались авторы "ИНОГО"? Встречались ли вместе до выхода книги?

С.Ч.: "ИНОЕ" с самого начала было согласованным совместным действием, а не просто сборником текстов. Все авторы осознавали, что в проекте будут участвовать лица сплошь инакомыслящие (в том числе - по отношению к ним). Было проведено несколько встреч авторов "ИНОГО" еще до того, как вышла книга: два семинара в Московской школе социальных и экономических наук, презентация книги "Смысл", два заседания клуба "Гуманус"... Рабочие версии текстов большинства авторов были доступны всем другим авторам за полгода и более до сдачи книги в печать. Это крайне важно: каждый автор мог видеть контекст, в который попадает его работа, и убедиться - его не ждут некорректные сюрпризы.

С двумя третями авторов "ИНОГО", как уже говорилось, я знакомился "по наводке". Мне говорили, что есть еще такой-то умный человек, я шел к нему на какой-нибудь семинар, садился в заднем ряду, слушал, смотрел, потом, если сходилось, ловил за пуговицу и предлагал участие в проекте. На меня смотрели странно, но все соглашались.

РЖ: А были случаи, когда люди соглашались и начинали работу, но потом их тексты не попадали в книгу?

С.Ч.: Так случилось с текстами трех авторов. Это Джахан Поллыева, Виталий Найшуль и Андрей Илларионов. В их текстах, безусловно, были яркие идеи, и я ясно ощущал неполноту, даже некий крен "ИНОГО" без этих точек зрения. Но во всех трех случаях исходный материал нуждался в некоторой доводке, которую - в силу занятости авторов - в срок завершить не удалось.

РЖ: Что определяло степень готовности текста?

С.Ч.: Согласованные требования сформулированы в приложении к моей "Апологии составителя". Хотелось видеть краткое изложение целостной авторской концепции, соразмерной вопросам о том, кто мы, куда и откуда. Желательно, чтобы в этом изложении оригинальное содержание доминировало над полемикой, критическими ударами и контрударами. В материале Илларионова (который и сегодня не потерял актуальности) большая часть была посвящена остроумной и конкретной критике Черномырдина и его администрации, которая совершенно не монтировалась в стилистику "ИНОГО". В тексте Джахан был очень интересный, важный предмет, но там изложение шло параллельно с переосмыслением, и к моменту сдачи материалов в печать как бы замерло на полуслове.

РЖ: Почему так сложилось именно у этих авторов?

С.Ч.: Думаю, при всей разности взглядов было нечто общее: они находились ближе других к власти (хотя по-своему были и остаются элитарными маргиналами). Они то летали над ней, то ныряли в нее, как чайки или летучие рыбы. Поэтому, в отличие от других авторов, им было физически трудно войти в ритм дыхания, который был востребован концептами "ИНОГО". Да и времени на писательство при такой жизни почти не оставалось.

РЖ: В "ИНОМ" 31 автор. Этой цифрой для вас был исчерпан список умных людей в России?

С.Ч.: Я не искал умных, я искал иных. В частности, не обращался к "живым классикам" типа Аверинцева, Зиновьева, Хоружего, которые и без "ИНОГО" всем известны. Была другая, куда более нерешаемая задача: найти и собрать в едином поле зрения новые концепции, которые (независимо от степени личной известности их авторов) к началу 90-х еще не вошли в культурный обиход.

РЖ: Результатами этого поиска довольны?

С.Ч.: У меня было два главных ограничения: узость собственного кругозора и несовершенство технологии поиска. И даже с учетом этого надо признать, что два серьезных упущения обнаружились еще до выхода книги. Это, прежде всего, Сергей Попов (известный ныне широким массам трудящихся как "методолог"). Невзрачная с виду брошюрка "Мышление в зоне риска", попавшая ко мне в руки в 95 году, удивила и обрадовала масштабом мысли. Новое окно распахнулось.

РЖ: А второй?

С.Ч.: "Русская система" Фурсова и Пивоварова, публикация материалов которой к тому времени как раз начиналась.

РЖ: Ну вот, книга вышла, а потом?

С.Ч.: Сообщество вокруг книги по инерции продолжало существовать некоторое время после издания "ИНОГО". Как видно из стенограмм, было решено, что те из авторов, кто пожелает, проведут личные презентации проекта "Что такое "ИНОЕ" с моей точки зрения". Я знаю примерно о десяти, был на четырех, не считая своей. Были и другие мероприятия. Например, родилась традиция празднования Иного года в ночь с 22 на 23 декабря, в момент зимнего солнцестояния...

Презентации "ИНОГО", кстати, начались еще до выхода книги. Первая была ранней осенью 1995 г. в Суздальском клубе. Мы привезли картонный концепт издания: каждый том был папкой, и в каждой папке лежали статьи данного тома в виде отдельных книжечек. Мы хотели часть тиража издать таким извращенным способом. Но технически это было очень сложно, да и у несчастных покупателей все это рассыпалось бы по квартире. Была вполне постмодерновая идея: дать каждому человеку возможность компоновать свое "ИНОЕ": выкинуть статьи не нравящихся авторов, с помощью компьютера и ксерокса изготовить пару-тройку своих и вставить в нужные тома. Игра в кубики не состоялась, но она серьезно обсуждалась вплоть до поездки на Тверской полиграфкомбинат, где у специалистов волосы стали выпадать от ужаса, когда они узнали, чего мы от них хотим.

Мороки и без того хватило выше крыши. Когда "ИНОЕ" собирали в книжных магазинах для продажи: короб, четыре тома, отдельные закладки с оглавлениями к каждому тому, бандеролька, буклет, - сколько проклятий пало на нашу несчастную голову. В общем, был изобретен паровой трамвай, целлюлозно-бумажный гипертекст в стране, где еще никто толком не знал про Интернет.

РЖ: Итак, пришла победа, начало новых проектов?

С.Ч.: Это было, скорее, не начало великих проектов, а их конец. Целое поколение инакомыслящих сделало все, что могло, и торжественно издохло как единая сила, оставив надгробный четырехтомник завещаний. Иного "ИНОГО" не дано...

Своим студентам я объясняю, что с 83-го года, с явления на троне вопрошающего генсека Андропова, и до 87-го, когда С.Платонову удалось взобраться сразу с нескольких сторон на лысую вершину властной пирамиды (в проекте "После коммунизма"), мы работали с поколением своих отцов. Мы стремились нащупать контуры контрэлиты, вооружить ее такой реформистской идеологией, которая не требовала бы от реформаторов сжигать все, чему поклонялись: выкидывать на помойку Маркса с Гегелем, пускать на поток и разграбление оборонный хай-тек, кромсать по местечковым лекалам братство народов, натужно менять весь дискурс.

С 87-го по 95-й год мы работали с поколением сверстников, которому надо было, высвободившись из-под геронтократической опеки, учиться стоять на своих двоих, строить финансово и юридически независимые структуры и проекты. "ИНОЕ" было концом этой работы. Средний возраст авторов, кстати, болтался где-то около моего. То есть это люди, которым сейчас от 40 до 60-ти.

Было очевидно, что все они говорят про разные стороны одного и того же, но на разных языках. И было еще очевиднее, что признать это обстоятельство, а тем более договориться между собой они не в состоянии. Поэтому главнейшей моей заботой - на всем протяжении этих предварительных разговоров, встреч, проектов, подготовки, редактирования - было любой ценой не допустить, чтобы начались "содержательные" разборки на уровне сопоставления личных идеологий и точек зрения. Тогда из этого всего получилась бы хрестоматийная перебранка. Знаете, термоядерщики используют такую магнитную ловушку для плазмы, в которой сверхгорячий плазменный шнур висит в вакууме, потому что стоит ему на тысячные доли секунды коснуться стенки из любого материала - и тот испарится. Так вот, не раз и не два приходилось почувствовать себя такой магнитной бутылкой, в которой зависли целых три десятка шаровых молний, и главное - хрен с ними, со стенками! - не дать им налететь друг на друга.

РЖ: Как такое удавалось?

С.Ч.: Возможно, тут какую-то роль, помимо везения, сыграл и субъективный фактор. Во-первых, в глазах авторов редактор-составитель не был носителем никакой определенной концепции (или, по крайней мере, от этого ожесточенно уклонялся). Будучи "концептуально пуст", он представлял собой ходячую переговорную площадку. Пришлось побыть такой площадкой и в фонде "Культурная инициатива", и в клубе "Гуманус", и в "ГРУППЕ БЕССМЕРТНЫХ", никто не чуял во мне играющего тренера, скорее - энтомолога... Во-вторых, мне от природы свойственно полуобморочное обожание любого существа, осененного идеями, независимо от степени гнусности его характера (все мы хороши) и конкретного типа идей.

Акт издания, сбор авторов по случаю выхода хрестоматии в свет, сам по себе малозначащий, совпал с каким-то ощутимым сдвигом в нас самих и в градусе общественной жизни. Это был некий фокус, острие. Линза сфокусировала лучи, эпицентр получился очень горячим. Не случайно это еще был и крупнейший в мире вулкан.

РЖ: Как возникла идея поехать на Крит и Санторин?

С.Ч.: Это была моя блажь, передавшаяся остальным воздушно-капельным способом. Будучи заочно влюблен в минойскую Атлантиду, я за два года до этого туда случайно попал, по милости Всевышнего, коий избрал своим орудием одного из "новых русских". На Крите авторы "ИНОГО" несколько дней ездили по острову и блуждали по руинам дворцов, ничего публично не обсуждая. Это привело политизированных интеллектуалов (кроме самых несгибаемых) в несколько иное состояние духа. И в этом состоянии мы начали свой симпозиум. Поговорили день, потом штурмом взяли вулкан Санторин (по случайному совпадению это пришлось на 7 ноября, День великого октябрьского примирения и согласия), затем продолжили разговор.

Как мы попали на Санторин в это время года - отдельная тема. Туристский сезон закончился в середине октября, паромы уже ходили нерегулярно из-за штормов, самолеты давно не летали - некого возить. Но попасть на таинственный остров очень хотелось, любой ценой. Тогда мы пустили шапку по кругу, скинулись, сняли небольшой рейсовый самолет местных авиалиний (размером с ЯК-40, но старый и винтовой), который летал по маршруту Афины-Крит. Первый рейс по расписанию у них был в 7 утра. Заспанные греческие пилоты прилетели за нами в 5. Был сильный боковой ветер, тучи, дождь, короче - рискованная затея. В полусумраке жестко упали на пустой аэродром. Договорились с капитаном рыбацкого суденышка, была такая болтанка, что часть авторов осталась в кофейне на берегу (о чем позже горько жалели). А потом мы высадились на вулканический островок Неа-Каймени в центре кальдеры, под дождем и ветром, карабкаясь по черно-красным глыбам базальта и туфа, взошли на самый верх, где из драконьих нор курились дымки. Как сейчас картинка стоит перед глазами: деловой Малявин в штормовке, непривычно серьезный Радаев, Кургинян в пиджаке с галстуком, Ира Караганова на высоких мокрых каблуках, диакон Кураев в рясе боком, как краб, сползает в воронку... А в час ночи, исполнив последний рейс из Афин по расписанию, эллинские леваки забрали нас с Санторина, клюя носом штурвал и роняя чашки с кофе. Сейчас об этом вспоминаю - слегка холодно спине.

Вулкан (подобно реморализатору из "Сказки о Тройке") помог в основном уберечь дискуссию от банальных сюжетов "междисциплинарного синтеза". Хотя это дорого далось: случались интеллигентские истерики, наезды и ритуальные демонстрации бивней и хобота. С трудом, но разговор все же сдвинулся в осмысленную сторону. Плуг "ИНОГО" выворотил несколько пластов нового содержания. Понятно, что без его освоения не разорвать порочного круга. Но в том-то и дело, что формы присвоения духовного богатства, не говоря уж об институтах, в стране напрочь отсутствуют. И вот мы сидим на далеком острове, вертя в руках никчемные четырехтомники, уставясь друг на друга. Как быть?

РЖ: Состоялся ли мозговой штурм?

С.Ч.: Нет, конечно. Скоро сказка сказывается! Но были проблески. Щедровицкий, например, предложил зияющие пустоты между авторами "ИНОГО" заполнить талантливыми юношами и девушками, создав университет нового типа. Дети, великие конфигураторы, присвоят и синтезируют в себе все нужные идеи уже в силу того, что будут расти в их поле. Симон Кордонский объяснил присутствующим чайникам, что такое "Интернет" и в чем роль сети ФИДО, и стало ясно среди прочего, что университет или иной совместный проект должен быть сетевым. Я выразился в том смысле, что необязательно по русской традиции дожидаться мандата либо санкции властей, что если мы уверены в адекватности своих идей, имеет смысл не откладывая воплощать их как независимые гражданские инициативы.

РЖ: Насколько исполнились эти "заветы"?

С.Ч.: Как было сказано, "ИНОЕ" для меня обозначало конец работы со своим поколением. Поколение сделало, что смогло, ему пора уйти. Но кто сказал, что данное мероприятие в наши дни должно занимать библейские 40 лет?

В 1996 г. был учрежден Русский институт, который дал толчок целому ряду сетевых проектов. В виртуальном пространстве первого из них мы, собственно, сейчас и находимся. Осенью того же года я получил приглашение от Ярослава Кузьминова (отчаянный человек!) преподавать в Высшей школе экономики.

В 1997 г. стартовал сетевой проект "Русский университет". По этому поводу на Крите собрался педсовет в составе Генисаретского, Глазычева, Кучкарова, Милюкова, Павловского, Попова и меня.

Два года спустя в стенах ГУ-ВШЭ родился Центр корпоративного предпринимательства. Ядро его педагогического коллектива составили авторы "ИНОГО".

Весной двухтысячного года на вулкан высадился десант из студентов, предпринимателей и педагогов ЦКП.

А в 2001 году первые выпускники ЦКП вышли на старт управленческой карьеры, которая развивается достаточно интригующе. Команда из полутора десятков таких выпускников и стажеров, к примеру, вытащила на своем горбу важную часть Гражданского форума, посвященную кадрам, молодежи и образованию. У ЦКП и Русского университета появилось свыше 120 партнеров во всех "субъектах федерации".

Наконец, в этом году ЦКП уже в роли ядра коалиции гражданских союзов занят запуском общероссийской программы "Тысяча предпринимательских кадров". В этом качестве мы даже стали заметны для государства-батюшки, получили поддержку Министерства Образования и Минэкономразвития.

И все это - лишь одна из линий продолжения "ИНОГО". О прочих - спросите иных.

РЖ: Потенциал "ИНОГО" - после "ИНОГО", как его оценить?

С.Ч.: Произошла очень сильная конкретизация представлений - причем, практическая конкретизация. "Знаниям", "концепциям" и "ценностям" мы решили приделать руки и ноги.

Кажущаяся "хрестоматийность" нашего четырехтомника вовсе не имела в виду некую нетленность. Для меня всегда было очень важно не действие, рассчитанное на века, а предельно конкретное. Ведь любой дурак может опередить свое время лет на 500, почти любой - на 100. "ИНОЕ" было шагом в поиске такой вот слепящей кромки, где прошлое переплавляется в будущее.

Здесь, как в серфинге, - важно найти ту линию, где максимальна энергетика гребня волны, которая тебя несет. Если чуть-чуть опережаешь этот гребень, тебя накрывает (с позором), а если отстаешь, то болтаешься как дерьмо в проруби - ни волне от тебя, ни тебе от волны ничего не перепадает.

Поиск привел нас в зону современного предпринимательства как базового способа деятельности - человеческой вообще и хозяйственной, управленческой деятельности в частности - в постиндустриальную эпоху. Это способ действия, при котором человек из совокупности находимых вокруг него ресурсов (включая сырье, конкретные бизнесы, политические связи, собственные знания, социокультурные особенности среды, мировую экономическую динамику, идеи...) конструирует и воплощает в жизнь новый социальный, экономический или политический проект-продукт.

Это позитивный план проблем предпринимательства. А негативный в том, что мы живем сейчас в пору перемен, и базовый тип хозяйственной деятельности подвергается фундаментальным изменениям каждые 5 лет. Темп перемен немыслимо высок, но человек обязан соответствовать этому темпу. В ситуации слома привычного образа жизни и способа деятельности - не ныть, не спиваться, не стучать пустой каской о рельсы, а предпринимать! То есть он, как минимум, должен отвечать на перемены переменами, а лучше - идти с ними вровень, еще лучше - опережать. И предпринимательские компетенции сейчас должны занять место "профессий". Этому надо учить, обучение должно быть институциализировано. Поэтому - да, университет. Да, сетевой, да, независимый, гражданский и метакорпоративный.

А ремесло предпринимателя включает три ступени, три возрастающих уровня компетенции: гражданин, управленец и собственник - разом и в земном, и в высоком смысле этого слова.

Беседу вел мистер Х

---
КТО ЭТО СДЕЛАЛ?
(Инокнижники)

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ:

Первое. "Иное" - не как идея, а как вещь, увесистый четырехтомник - это продукт, произведенный по нетрадиционной схеме, с нарушением многих канонов книгоиздательского дела. В значительной мере он создан благодаря добровольному труду и бескорыстной помощи, методами "народной стройки" и "коммунистических субботников". Поэтому у книги, строго говоря, нет классически понимаемых "издательства", "редакции", "спонсоров" и т.п. Приводимое ниже распределение ролей между участниками работы - условно.

Второе. "Иное" создано не организациями, а людьми. Конечно, многие из них, будучи руководителями и действуя в рамках законности и официальных полномочий, привлекали вверенные учреждения к работе по проекту. В подобных случаях название организации указано вслед за именем участника. Но главным во всех случаях был их собственный вклад, добрая воля, неповторимый отпечаток творческой личности.

Третье. "Иное" никогда не появилось бы на свет, если бы не самоотверженная помощь и бесконечное терпение авторов включенных в него статей, которые взяли на себя большой объем чисто технической работы. Приходится ограничиться здесь этой общей констатацией, потому что детальное ее раскрытие заняло бы слишком много места.

И последнее. Множество людей, тем или иным путем узнав о замысле "Иного", тут же предлагали всестороннюю помощь, которой издателям удалось воспользоваться лишь в малой степени. Это дает нам все основания не переоценивать собственную роль: не будь нас, идея "Иного" все равно нашла бы пути самореализации.

-------------------------------------------------------------------------
http://old.russ.ru/antolog/inoe/inok.htm/inok.htm

Иное. Хрестоматия нового российского самосознания.

КТО ЭТО СДЕЛАЛ? (Инокнижники)

Попечители издания:

Теодор Шанин
Ректор Московской школы
социальных и экономических
наук, профессор Манчестер-
ского университета.

Александр Бессмертных
Президент Внешнеполитической
Ассоциации, Президент Всемир-
ного совета экс-министров
иностранных дел.

Издатели выражают глубокую признательность следующим лицам, которые оказали проекту незаменимую моральную, организационную, материально-техническую и иные формы поддержки.

Татьяна Заславская
(Междисциплинарный академический центр социальных наук)

Сергей Зверев (ТОО "Группа МОСТ")

Сергей Кугушев (АО "Русский капитал")

Мераб Ратишвили (Фонд нации)

Леонид Невзлин (Банк "МЕНАТЕП")

Георгий Хижа (Правительство РФ)

Илья Карась (ELECS GROUP)

Рустем Хаиров (Фонд за выживание и развитие человечества)

Анатолий Милашевич (Фонд "Партнерство")

Александр Пынтиков

Юрий Бирюков

Редактор-составитель
Сергей Чернышев

Оформление издания

Дизайн:
Вячеслав Глазычев (Академия городской среды)

Оригинал-макет:
Вячеслав Глазычев, Татьяна Ильина

Фотохудожественные работы:
Виктор Брель

Производство издания

Административная группа:
Сергей Чернышев, Олег Черп, Александра Горячева

Редакторская группа:
Сергей Чернышев, Наталия Халатянц

Издательская группа:
Алексей Волков (Издательство "Аргус")

Типографские работы:
АООТ "Тверской Полиграфический комбинат"

От	Мак
К	Мак (03.04.2009 19:27:09)
Дата	03.04.2009 19:36:47

Оглавление сборника "Иное", ссылки на статьи, в том числе В.Цымбурского

Оглавление со ссылками на тексты статей
http://old.russ.ru/antolog/inoe/

В сборнике статья:

В. Цымбурский. Остров Россия. Циклы похищения Европы
(Большое примечание к "Острову Россия").

Статья "Остров Россия", при выходе в свет (1993 г.) воспринятая как декларация российского неоизоляционизма, представляла первый опыт разработки "цивилизационной геополитики" для России. В работе "Циклы похищения Европы" раскрывается "хронологическое" измерение российской геополитики: инварианты и последовательность из четырех событийных "больших ходов" трижды повторяется за историю XVIII - XX вв., образуя один и тот же сюжет впечатляющего, но неизменно провального "похищения Европы" русскими. Сегодня у России есть шанс оборвать эту дурную бесконечность "европохитительских" кругов. Будет ли он использован?

http://old.russ.ru/antolog/inoe/cymbur.htm

От	Дионис
К	И.Т. (29.03.2009 23:59:55)
Дата	30.03.2009 22:49:16

Интервью Вадима Цымбурского Михаилу Ремизову — Россия больше не европейская держ

"Остров Россия" vs "остов Россия"

Интервью Вадима Цымбурского Михаилу Ремизову — Россия больше не европейская держава

— Сегодня тезис об ущербности нашей политической элиты стал как бы общим местом. И ему, право, не откажешь в убедительности. Но мне в этой связи вспоминается паретовская теория элит, в логике которой элита в значительной мере оказывается оправдана самим фактом своего руководящего положения — в том смысле, что удерживать власть может лишь тот, кто ее достоин. Работает ли такой подход в нашей ситуации?

— В этом есть известный смысл. Можно вспомнить Поппера с его критикой "меритократических" утопий. "Народ" преподносит власть "мудрейшему", а он, именно в силу своей мудрости, возвращает ее обратно народу, и так до бесконечности. Словом, хорошо, если бы правили "лучшие", но единственный выход в том, чтобы власть принадлежала тому, кому она принадлежит. И кто не собирается ее отдавать. Однако вспомним режим Пол-Пота — классический пример режима, который стремился не отдать власть ни при каких обстоятельствах. Так что мы всегда должны учитывать, что возможен режим, который отвечал бы паретовскому критерию действенности, но который означал бы просто истребление тех, кем он правит.

— То есть, вы не склонны считать, что консолидация ресурса власти, освобожденная от идеалистических мотиваций, тождественна упрочению, консолидации управляемого сообщества просто по факту?

— Да, это совсем не обязательно. Легко себе представить, что власть в России принадлежит людям, которые мыслят государство как торговое предприятие, а свою власть в нем — как возможность привилегированного доступа к ресурсам этой страны с переводом выручки в иностранные банки. Ресурс власти может быть консолидирован на какое-то время для осуществления специфических, частных задач. Скажем, в 97-98 году, во время противостояния Чубайса и местных баронов, я был не на стороне Чубайса, а на стороне баронов. В условиях крайней уязвимости России по отношению к внешнему миру самой большой опасностью может стать сосредоточение власти в одних руках, когда будет твердо ясно, "кто в доме хозяин". Внешним силам с "одним хозяином" договориться много легче, чем с множеством мелких баронов, каждый из которых включен в свою особую систему взаимовлияния. Для меня очень важно то, что единый хозяин в доме — это, в принципе, единый продавец.

— Вы исходите из заведомого компрадорства российских элит?

— По сути, да.

— Если принять это допущение и считать нынешнюю правящую элиту как таковую в большей или меньшей степени компрадорской, то остается существенный вопрос. Вопрос о природе их "компрадорства", характере той внутренней мотивации, которая ими руководит. Сугубо меркантильные интересы здесь, по-моему, не идут в расчет.

— Нет, речь прежде всего — о психологической капитуляции. Это внутренняя убежденность, что мир идет к некой монолитной и целостной конструкции, вера в эталонно единое мироустройство и стремление по возможности встроиться в него. Это не компрадорство на уровне кармана, это компрадорство на уровне мысли. Взять для примера Александра Яковлева: понятна его роль в развале СССР, Крючков вообще пишет о нем совершенно определенно как о шпионе, но ставить Яковлеву в вину компрадорство на уровне кармана не приходится. Это чисто психологическая капитуляция.

— Характерно, что это "компрадорство мысли" редко предстает в качестве вполне осознанного ценностного выбора, а чаще всего в виде неких объективированных представлений, выступающих под псевдонимом "духа эпохи".

— Дело в том, что применительно к мировой политике мы должны дать себе некий код, который исключал бы определенные формы влияния. Для меня моделью, которая служит таким кодом и дает возможность противостоять внешнему воздействию, стала модель "острова Россия", с которой я работал в 92-93 годах. Эта модель вытекает из череды травматических констатаций. Первое: Россия больше не европейская держава.

— В каком смысле — географическом, культурном?

— Нет, в еще более существенном смысле. Когда наши танки стояли в нескольких днях пути от Ла-Манша, мы были неоспоримо европейской державой. Кстати, знаете, кто первый заговорил о "европейском доме"? В начале 80-х годов Брежнев во время визита в Германию сказал: "Европа наш общий дом, и если вы введете в него американские ракеты, то будете виноваты в разрушении общего европейского дома". Итак, наши танки ушли из Европы, значит мы больше не европейская держава. Второе: мы перестали держать пространство, называемое Евразией или Хартлендом континента. Значит Россия больше не евразийская держава и не континенталистская империя. Тогда что же она представляет собой? И если мы увидим, что это специфическая "держава-остров", отделенная поясом промежуточных территорий от всех приокеанских цивилизационных центров большой Евразии, то возникает решающий вопрос: есть ли в нашем прошлом какие-то аналоги этому? В результате своей работы я обнаружил, что идея России-острова восходит не только к самым началам Московской Руси, но прослеживается и глубже, чуть ли не до Киевской Руси. Модель "России-острова" является цивилизационным архетипом. И если сейчас Россия де-факто сворачивается к своему островному допетровскому пространству, то наиболее естественным стимулом к выживанию будет именно актуализация вот этих древних архетипов. Мы должны строить себя вокруг архетипического островного стержня и использовать все ресурсы, которые находятся на этом острове, для выживания и упрочения своей "островной" цивилизации.

— Как вы могли бы описать эти архетипы политически, культурологически, социально?

— Я не знаю ни одного другого народа, одержимого идеей "поиска Бога". Этот поиск исходит из того, что есть мир, где Бог не представлен, и есть точка, где он находится. Бог — это точка, к ней надо идти и в скитальчестве искать ее. Вообще, на уровне структурирования пространства русский архетип — это точка, вздымающаяся над бескрайним пространством. У Шпенглера есть удивительный образ в отношении России. Он замечает, что русские церкви — они не тянутся ввысь, как готические соборы, и они не накрывают пространство, как византийские храмы, они именно торчат среди равнины, стремясь быть созерцаемыми по преимуществу извне. Маркированная точка, выделяющаяся над равниной. Это и особенность русского индивидуализма, в частности, интеллигентского сознания: сознание, выпирающее из массы и постоянно балансирующее между этим выпиранием и готовностью слиться и раствориться в массе. Это и русское представление об общественной морали: кучка святых, отмаливающих лежащий во зле и морально невменяемый мир. Это и русская модель власти: власть над популяцией, власть выделяющаяся над всем и являющаяся источником всех инновационных решений, вносимых в популяцию.

— Вертикаль!..

— Да, власть, выпирающая из горизонтали и возвышающаяся над ней. Наконец, обращали ли вы внимание, что такое "третий Рим", как структурировал эту идею ее творец Филофей? В то время в Европе ходили слухи, что грядет всемирный потоп, появлялись люди, которые популяризировали это в России, на что Филофей ответил, что потоп уже произошел и что потоп — это неверие. И последняя страна, страна-остров, — это Россия, которая стоит над потопом. Дальше можно проследить, как от этого видения почкуются следующие национальные архетипы. Когда "третий Рим" начинает ломаться при Алексее Михайловиче и Петре, национальное сознание реагирует двумя мифами. Китежским мифом: третий Рим, уходящий под воду и там сохраняющийся и по сей день. А с другой стороны, Петербургским мифом: это как бы анти-Китеж, это неправедный город, воздвигнутый над водами и обреченный утонуть, уйти под воды. И уже позже, когда часть революционной интеллигенции обыгрывала параллели "Третий Рим — третий Интернационал", снова всплывали островные ассоциации. Это сквозная идея социалистического острова в 20-30-х годах (как у Маяковского: "островок, и мы на островке"). Идея острова как заветной отчизны пролетариев всех стран.

— Это как бы изоляционистский компонент нашей истории, но у нее ведь есть очень сильный экспансионистский вектор.

— Действительно, очень наглядный феномен. Патриарх Филарет, отец Михаила Федоровича Романова, вернувшись из польского плена, произносит, по случаю воцарения сына, впечатляющую молитву. Он призывает к тому, чтобы весь мир, как он есть от священных рек (Нила, Ефрата) и до самых дальних окраин, восстановить и в состояние первозданное и радостное возвратить. Присмотримся к двусмысленности, оборотничеству словопонятия "собирание земли". Стягивание земли в последний сверхценный локус, в последнюю точку, которую "если оставить, то назад отступать — ногу некуда ставить". И как следующий тур — разворачивание вселенной из этого локуса, восстановление ее в форме некой изначальности.

— Ваша островная идеология — это момент стягивания, который предполагает разжатие, или вы мыслите ее иначе?

— Весь вопрос — надо ли разворачиваться? И в любом случае — при каких обстоятельствах и условиях? Я думаю, что в обозримое время этот вопрос пока не должен стоять. Сейчас время островного стягивания, и очень важно, чтобы именно этот географический паттерн мог быть ориентиром для элиты — консолидация России в огромную сверхтяжелую "мировую точку".

Но вместо этого мы получаем то, что Петр Щедровицкий, остроумно пародируя меня, назвал моделью "остова Россия". Это модель встраивания России в новый мировой уклад на основе наиболее перспективных самоценных точек (крупные торговые города, выходящие во внешний мир), которые выбиваются из России и выделяются из нее и которые должны быть оплотом всего так называемого "русского мира", то есть эмигрантского планктона, развеянного по дальнему зарубежью и обладающего исключительным русским капиталом, заключающимся, как пишет Щедровицкий, в совокупности проектов, выразимых средствами русского языка. Сами можете себе представить: какие только проекты не выразимы средствами русского языка... Вывоз российских денег в "Бэнк оф Нью-Йорк" — еще не самый яркий пример. И что за идея — выделять русский мир по языковому критерию? Большинство чеченских бандитов великолепно владеют русским языком и преимущественно на нем формулируют свои проекты. Если для Щедровицкого Россия — это "страна, которой не было", для меня русский мир определяется через включенность в российский цивилизационный опыт, через оправдание этого опыта. Работавшие на Советскую Россию до конца своей жизни разведчики типа Кима Филби или Гордона Лонсдейла, из которых не все и владели-то русским языком; или писавший по-английски православный американец Серафим Роуз, штудировавший труды наших великих богословов XIX века Игнатия Бренчанинова и Феофана Затворника чуть ли не наравне с творениями отцов церкви и сам неотъемлемо вошедший в нашу теологию, — эти люди неоспоримо принадлежат для меня русскому миру, в отличие от тысяч русскоязычных "отрезанных ломтей" из третьей и четвертой эмиграции.

На мой взгляд, наиболее жестким, принципиальным противостоянием, которое сегодня обещает определять наше будущее, является именно это: "остров Россия" против "остова Россия". Остров или остов?

— "Остов" — звучит замогильно...

— Сразу спрашивается: кто обглодал Россию до остова? Приходит на ум Розанов, когда он рассуждает о том, что настоящий русский — это тот, который будет любить Россию даже если она заблядует, сопьется, и, наконец, даже если она умрет и будет лежать оставленной на помойке, он придет и будет оплакивать этот всеми брошенный остов. Вот он, остов, белеющий в поле обглоданными костями! Банкротство людей, претендующих на элитарность, заключается не только в концептуальном развале, а в ужасном развале стиля. Они совершенно не видят тех ассоциаций, которые вырастают из их собственного языка. А это значит, что для них слова по существу не несут никаких сверхнагрузок, которые, если и рождаются, то против воли этих людей и им в изобличение.

— Характерно, что претензии на элитарность ныне все чаще выступают в форме идеологии элитаризма... Как вам свойственно оценивать ее потенциал?

— В России не существует идеологического консерватизма, либерализма и тому подобного. Я согласен с нашими евразийцами, по крайней мере, в одном: в России есть две фундаментальные установки, которые выступают поистине роковой альтернативой для власти. Либо идти с сильными против массы, либо с массой против сильных. После Петра наблюдается одна любопытная вещь. Все, что в XVIII веке связано с императрицами, открыто выражает первую тенденцию: ставка на сильных. Монархи же, напротив, пытаются, так или иначе, учесть массы в обуздании сильных. Такая гендерная тенденция... Так вот, сегодня ставка на сильных против массы была бы воскрешением стиля этой петербуржской империи, выкованной в царицынском восемнадцатом столетии. Это идея авторитарного, но совершенно гетерогенного общества, которое держится силою. Тогда масса уже отвечала на это — бунтами, побегами. И даже сегодня она реагирует очень определенно: в конечном счете, массовый переход в небытие становится основной формой "беспощадного русского бунта". То есть вся эта цивилизованная пропаганда с изображением элитной жизни как жизни некоего особого слоя, противостоящего "русскому быдлу", вносит совершенно особый вклад в вымирание и системную деградацию населения. Чем более отчетливо у нас будет педалирована тема элиты, тем более отчетливо "русское быдло" будет вымирать. Так что элитаризм a la СПС окрашен для меня в мертвящие тона. В нем различима подчеркнутая ставка на петербургский стиль, с одним принципиальнейшим отличием: сегодня уже не существует той системы органической субординации сословий, которая еще сохранялась в петербургской России и вытекала из служебного, функционального отношения каждого сословия к общеимперскому целому. И значит, сегодняшний элитаризм является в чистом виде формулой "расколотой цивилизации" в том смысле, как это броско описал Владислав Иноземцев. Есть выделенная элита, выделенные "дети Солнца", которые, владея информацией и знанием, совершили скачек в "царство свободы" и есть "мировое быдло", оставшееся в условиях "царства необходимости", экономической подневольности.

— В нашем случае "царство свободы" надлежит, вероятно, понимать геополитически, как эвфемизм Запада и его нового миропорядка?

— Вот именно. Поскольку элиты не мыслят свою элитарность иначе, чем как принадлежность "универсальной цивилизации", "настоящему человечеству", "единому миру", где действует единая иерархия, — для них совершенно естественно стремление вписаться в ее систему, прорваться хотя бы в переднюю мировой верхушки. Все остальное в России должно быть списано и отброшено. Если "мир един", то Россия может войти в него только в качестве расколотого общества, внутри которого лежит пропасть отчуждения между "народом" и "элитой". Будущее для России выглядит так: или расколотая Россия в некотором эталонно едином мире, или единая Россия в признанно расколотом мире.

— Что означает "расколотая Россия" понятно, даже слишком понятно... А что может означать "расколотый мир"? Какие факторы и тенденции подрывают модную "экуменическую" перспективу, каковы решающие линии раскола?

— Самая главная линия раскола — та, которую наметил Иммануэль Валлерстайн. Это противостояние "мирового центра" с его упором на экономические и информационные технологии — и так называемой "полупериферии", то есть государств, заведомо не добирающих по экономическим характеристикам и старающихся компенсировать это политическими и военными средствами. Надо видеть то восхищение, которое он испытывает перед полупериферией. Оно выливается у Валлерстайна в настоящую героику полупериферии.

— Но опять же, существует проблема, о которой мы говорили: стремление элиты полупериферии переместиться в ряды мирового центра или по крайней следовать его экономикоцентрической логике.

— Валерстайн говорит о том, что элита полупериферии — идет ли речь об Иране, Ираке, в какой-то мере Бразилии, — она в полной мере осознает, что влиться чисто экономически просто не получится.

— По-моему, у нас тоже все больше это осознают.

— Я думаю, наши этого все еще не осознают. Наши отчаянно уверены, что вот этот самый "крепкий русский ум", он им поможет влиться, он им даст шансы. Они не хотят признать, что они как целое суть, с точки зрения хозяев мира, все то же мировое быдло. Они не хотят спокойно признать этот факт и попытаться строить политику, исходя из него.

— Можно заметить, что это стремление "влиться", эти комплексы нашей элиты, которые мы вначале назвали компрадорскими, выдают ее абсолютную не-элитарность. Ведь глубочайший инстинкт политической элиты как таковой гласит: лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме.

— Они уверены, что уже нет Галлий. Они уверены, что мы уже живем в едином человечьем общежитии. Хотя это, конечно, совершенно не так. Обратите внимание на всеобщую глобальную озабоченность проблемой выживания мира. Этот биологический страх кажется странным для людей, уверенных, что мир един и организован. "Космический корабль Земля!": Россия должна предоставить цивилизованному сообществу свои ресурсы для совместного выживания. В начале 90-х годов некоторые либералы из института философии ходили по коридорам и говорили: "Ребята, мы ведь все в одной лодке", — на что я им отвечал: "Вот именно потому, что мы в одной лодке, стратегическая задача — выкинуть другого за борт, и если он будет цепляться — стукнуть веслом по голове". В рамках экипажа "космического корабля Земля" ближайшее столетие будет идти свирепейшая борьба за то, кого вышвырнуть за борт без скафандра. Скажу вещь, которая может показаться диковатой, — хватит толковать о выживании человечества, вопрос надо ставить так: достойно ли оно выживания? Опыт ХХ века показал, что мировые "дети Солнца" способны вести себя сколько-нибудь прилично лишь в условиях, когда часовая стрелка, условно говоря, стоит на без десяти двенадцать, когда в мире внаглянку тикает машина его уничтожения и ключи к ней не в руках "золотого миллиарда".

Мне не очень понятно, как люди, считающие себя элитой, могут закрывать на все это глаза. И, главное, почему люди, не включенные в "мировой центр", должны считать, что мир, закольцованный вокруг этого "мирового центра", должен во что бы то ни стало выжить? Почему бы не вспомнить замечательные строчки довольно среднего русского поэта: "И волки будут выть над опустевшей Сеной, и стены Тауэра исчезнут без следа". Почему бы волкам не повыть?!

Вместо отчетливого понимания и признания этих вещей мы имеем фантастический набор благоглупостей. Путин приезжает на встречу к Бушу, и Буш ему говорит: "Господин Президент, вы европеец, вам незачем бояться НАТО — в Европе нету врагов". Что ж, Милошевич тоже считал себя европейцем. Почему нельзя спокойно ответить: "Господин Президент, вы представитель богатой и процветающей страны, где живут сытые и довольные люди, мы же полунищая и умирающая страна, и вы принимаете меня только по одной причине: что я в принципе мог бы убить вас и уничтожить ваши народы".

— Ну, Путин, кажется, ответил иначе... Вообще, эта обнаженность конфликтного сознания, которую вы рисуете, редко присутствует в действительности. Скорее имеет место усложненная ситуация: пассажиры одной маленькой лодки, норовя выбросить друг друга за борт и при случае помочь веслом по голове, все же непременно должны улыбаться и говорить вслух благоглупости. Таковы правила. Вы знаете, лично для меня разница между человеком элиты и человеком массы, случайно оказавшимся наверху, заключается только в том, что человек элиты произносит формулы международной корректности, но при этом не забывает о главном: о первичности конфликта и суровой правде выживания порознь. Человек массы забывает: он произносит благоглупости — и верит им.

— Конечно. К сожалению, в нашей стране верхние эшелоны слишком густо заселены людьми массы.

— Но можно довести ситуацию до гротеска и предположить, что сознание их западных партнеров, как они предпочитают называть друг друга, также является безответственным сознанием массы, исходящим из леволиберальных штампов и неспособным нести на себе бремя конфликтных истин. Ведь если допустить такое, допустить, что люди, которые принимают решения с обеих сторон, отнюдь не озабочены теми конфликтными истинами, которые мы тут провозглашаем, и совершенно не имеют их в виду, — то не получается ли так, что эти истины повисают в воздухе и перестают иметь отношение к действительности?

— Вы знаете, есть три российских писателя последнего десятилетия, которые представляют для меня наибольший интерес. Это Сергей Алексеев, Анатолий Афанасьев и Юрий Козлов. Так вот, любопытно, что у них в разных регистрах постоянно повторяется один и тот же мотив: что делать человеку, который вдруг отдает себе отчет, что тысячелетняя традиция русской государственности осталась только в его сознании, в его душе, что он теперь — единственный носитель этой традиции. Что ему в этой ситуации делать? Ответ оказывается примерно следующим: человек наиболее смелый просто идет по пути террора, и этот путь вполне оправдан. Помните определение суверена у Карла Шмитта? Суверен — тот, кто может остановить действие конституции. Так вот, если вся государственная традиция с ее суверенитетом представлена только в тебе, то ты имеешь полное право остановить действие конституции и выступить Тимоти Маквеем.

— Недаром сам Шмитт пришел под конец к "теории партизана"...

— Второй вариант — это для людей более трусливых. Помните блоковское — про человека, который прав уж тем, что "...жизни этой/ румяна лживые отверг,/ что, как пугливый крот от света/ забился в землю, там померк,/ весь мир жестоко ненавидя/ и проклиная этот свет,/ пускай грядущего не видя,/ дням настоящим молви нет" (намеренно цитирую с небольшой неточностью). И, наконец, практически у всех этих авторов прорезается третий, конспирологический выход: это попытки формирования групповых контр-элит, которые пытались бы вести борьбу за власть, не вынося ее на публику, в силу того, что народ рассматривается как нечто совершенно дезориентированное и дезорганизованное и в этом смысле — неспособное составить поддержку этой стороне, да, скорее всего, и другой стороне тоже. Главное для этих групп — не засвечиваться в борьбе за власть.

Поймите меня правильно. Бессмысленно толковать о народе-богоносце. Был ли когда-то богоносец, неясно, а если был, то слинял. Но есть группа, скажем так, хороших людей с определенными ценностями, сознающих, что им, этим хорошим людям, для их сохранения, выживания, для воспроизводства своих ценностей — нужен как среда, защитная толща, этот народ (пусть корежит патриотов — этот народ, этот!), а значит нужно, чтобы его было много, чтобы он был обороноспособен, образован и долголетен.

Здесь есть один примечательный момент. Поскольку у нас отсутствует какая-либо общенародная идеология, то на общенародном уровне приходится апеллировать к неким прагматическим схемам, стоящим как бы вне идеологии, формально представляющим мифологизированный "общий интерес". Поэтому любая группа, исповедующая некие трансцендентные ценности, в борьбе за власть и в использовании этой власти будет вынуждена рационализировать свои поступки не этими ценностями, а некой экзотерической прагматистской схематикой. И здесь самая сложная задача могла бы состоять в том, чтобы обеспечить некую предустановленную гармонию между трансцендентными ценностями и их экзотерической рационализацией, подачей на массы. Иными словами, возможна ли такая идеология, которая исповедовала бы трансцендентные стремления — и в то же время в своей непосредственной подаче эти стремления никак не эксплицировала и не преподносила?

— А как бы вы "entre nous" могли эксплицировать те "трансцендентные ценности", которые имеете в виду?

— Представление о началах и концах. Речь идет о некой стратегии, обслуживающей представления о конечных мировых судьбах. И о нашей соотнесенности с ними. Вопрос — возможна ли "прагматическая политика", которая несла бы в себе эти судьбические опоры?

От	K
К	Дионис (30.03.2009 22:49:16)
Дата	31.03.2009 07:17:51

Гы-гы

> Я не знаю ни одного другого народа, одержимого идеей "поиска Бога". Этот
> поиск исходит из того, что есть мир, где Бог не представлен, и есть точка,
> где он находится. Бог - это точка

От	K
К	Дионис (30.03.2009 22:49:16)
Дата	31.03.2009 07:16:11

Re: Интервью Вадима Цымбурского Михаилу Ремизову - Россия больше не европейская держ

> В результате своей работы я обнаружил, что идея России-острова восходит не
> только к самым началам Московской Руси, но прослеживается и глубже, чуть
> ли не до Киевской Руси.

Клоун

От	Дионис
К	Дионис (30.03.2009 22:49:16)
Дата	30.03.2009 22:53:48

Ссылка на интервью и на некоторые работы В.Цымбурского

http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/island_skeleton/

Другие статьи, вошедшие сборник "Остров Россия"
http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/