В самом начале своего доклада Игорь Григорьевич упомянул об одном важном и поразительном факте, связанном с феноменом, названным им спецификой российской цивилизации как экстенсивной цивилизации, в которой ресурсо- и человекорасточительство является в значительной степени показателем многих критических или кризисных ситуаций. В связи с этим я вспомнил эпизод, который произошел на совещании историков-писателей в Академии Наук. Это было в 1989 г. В своем выступлении на этом совещании великий русский писатель, до сих пор еще нами недооцененный, Виктор Петрович Астафьев попытался переосмыслить итоги Великой Отечественной войны. Он сказал, что, ведь, Великую Отечественную войну мы не выиграли, мы ее проиграли, если сравнить, как живут немцы и как живут русские крестьяне. А ведь мы Германию просто труппами засыпали! Эту мысль-пагубность для России человекорасточительства- Астафьев, прошедший войну рядовым солдатом, вынашивал всю жизнь и передал нам от лица уходящего поколения. В конце жизни Астафьев писал, что Россия никогда не будет такой, какой была в XIX в. и в первой половине XX в. Она погибла, ее внутренний человеческий потенциал исчерпан.
Эти трагические размышления одного из крупнейших российских писателей заставляют нас задуматься над тем, что же является основой такого экстенсивного развития России и его губительности. Игорь Григорьевич попытался объяснить, откуда произошло это человекорасточительство. Одной из глубинных причин, находящихся у истоков российской цивилизации является тот самый феномен синкрезиса. Раскрывая его с разных сторон - через манихейство, через конструкт должного-сущего, через различные мифологические представления, составляющие своеобразие менталитета русского человека, - докладчик достаточно красноречиво показал, в чем главная беда России как типа цивилизации.
Но я хотел бы напомнить, что традиционный российский синкрезис имел в истории России не только негативную сторону, чего мы стыдимся. Например, в XIX в., опираясь на феномен Пушкина, Достоевский сказал о всемирной отзывчивости русской культуры, о ее способности вбирать в себя, не изменяя своей собственной природе, очень важные вещи из чужого сознания, из чужой культуры. И в дальнейшем эта идея, развитая Владимиром Соловьевым, получила название всеединства. Мне кажется, что здесь мы видим пример, как самый замечательный российский синкрезис может выполнять и конструктивную, позитивную миссию. По моему мнению, все происходящее с Россией в постсоветское время связано в какой-то степени с кризисом ощущения всемирности.
Для традиционного русского сознания свойственна апелляция к "Москве-Третьему Риму" или к мессианизму Святой Руси и т.п., а в советское время - к всемирно-исторической миссии советского народа-застрельщика коммунизма во всем мире, пролагающего всемирно-исторические пути человечеству. Сегодня мы в какой-то степени оказались один на один со своим собственным менталитетом, ощутившим ущербность. В то время, как во всем мире в связи с тенденциями глобального развития почти каждая культура, в том числе и локальная, выявляет в себе не столько менталитет, сколько-есть такое недавно появившееся выражение-глобалитет, то есть некоторые внутренние интенции ко всемирности. Можно сказать, что, например, и исламский фундаментализм в своих агрессивных притязаниях тоже в какой-то степени выражает идеи собственного глобалитета. Я думаю, что одна из перспективных тенденций, не окончательно исчерпанных в российском национальном сознании, - возвращение к идее всемирной отзывчивости. Той идее всемирной отзывчивости, которую мы, в частности, и в связи с войной с Чечне, почти утратили.
Меня очень поразил факт, сообщенный нашими газетами по поводу некоторых деталей штурма Театрального центра, где находились заложники. Наши спецназовцы действовали именно так, как действовали бы манихеи, о которых говорил И.Г.Яковенко (имеется в виду расстрел женщин-шахидок-прим. ред.). Мне кажется, это опасный симптом, связанный с утратой как раз неких идей всемирной отзывчивости. Я думаю, что на пути обретения нового синкрезиса, связанного с осознанием своей исторической миссии (потому что Россия, по существу, - мир миров, и способность России объединять различные национальные менталитеты в определенной мере равносильно всемирности), лежит механизм возрождения русской и российской культуры и ее возвращения в лоно мировой цивилизации. Это и есть тот общий аршин, которым мы можем мерить Россию в лице других народов земного шара.
Я с большим интересом выслушал доклад и И.Г. Яковенко, и созвучное выступление А.С.Ахиезера, в которых я ощутил некоторого рода обвинения, претензии к русской культуре или цивилизации: чем-то она нас не устраивает, какая-то она не такая, как до_лжно бы ей быть. Мне кажется, мы иногда теряем меру бесстрастного, объективного анализа, к чему были призваны в начале работы "круглого стола". Я задаюсь вопросом, как при наличии таких катастрофических разломов, повседневно и повсеместно присутствующих и проявляющих себя, Россия не погибла еще тысячу лет назад? Может быть, она и не существовала, как говорил мой предыдущий коллега? И мы имеем дело с некоторой культурологической или геополитической фикцией? Как же происходило развитие России? Были ли в ее истории продуктивные моменты? За счет победы какого из противоречий они осуществлялись? И какая же такая сила втягивает Россию в развитие, и в чем она состоит? Почему Россия не способна сделать что-то одно, возможное для других культурных наций, но способна на другое, иным не доступное, например, крайнюю степень жертвенности, существование в режиме кризисности? Внешняя или внутренняя сила движет нами, если развитие хоть в какой-то степени нам свойственно? Но говорят, что развитие все-таки свойственно, хотя его критерии не очевидны. Возврат к частнокапиталистическому рынку в конце XX века - это элемент развития? Уверен, что большая часть сказанного приходила в голову почти всем присутствующим. В каком направлении шла моя мысль? Мне казалось, что, наступил апокалиптический момент, когда Россия и в физическом, и в этническом смысле как геополитическое, культурное образование должна исчезнуть, и мы переживаем, по сути, ее исчезновение, культурную аннигиляцию. И то, что докладчик предложил в качестве возможного спасения, - просто говоря, некого рода эвтаназия, процесс благостного недраматического исчезновения этнокультурного своеобразия и переход, растворение в мировой цивилизации со всеми атрибутами умиротворенного существования, которое и называется глобальной цивилизацией.
В связи с этим я ставлю вопрос: уместно ли к русскому, точнее, российскому феномену применять понятие "цивилизация"? Мой ход рассуждений таков. Культура изначально и генетически связана с определенным этносом. Известные нам цивилизации утверждались в результате преодоления культурной гетероморфности. На некотором пространстве существования разнородных культур, жизни народов со своими обычаями, нравами, религиозными обрядами, способами социально-культурного воспроизводства, социальной стратификацией ипр. в силу каких-то исторических обстоятельств - нередко, завоевания-возникает вынужденная необходимость совместного существования. Это существование обеспечивается более или менее добровольным принятием, признанием и усвоением некоторого набора форм, стандартов и норм жизни, индивидуального и группового поведения. Происходит снижение порогов религиозной нетерпимости, этнической замкнутости ипр. Признается необходимость единого универсального способа коммуникации-сверхэтнического языка, набора знаковых свидетельств принадлежности к определенному социокультурному и политическому универсуму. Цивилизация - это почти всегда существование в системе двойной знаковой системы: автохтонной культурной и универсальной цивилизационной. Все это и будет составлять признаки цивилизационного состояния.
Цивилизация всегда в чем-то синкретична, толерантна к частным культурным феноменам внутри себя. Таковы греческая цивилизация эпохи эллинизма, потеснившая ее римская цивилизация. Она - высший регулятор сверхнациональных, сверхкультурных отношений. Трудно сказать, возникали ли цивилизации на монокультурной базе? При таком понимании мне кажется неуместным вопрос, что выше - культура или цивилизация? В цивилизации больше политических, формальных моментов, чем в культуре. Я также не думаю, что цивилизация - это фаза культуры, возникающая в результате угасания культурно-творческого потенциала и нарастания структур упорядоченных форм и регуляторов жизнедеятельности, даже в духе теории Норберта Элиаса. Возможно, что Россия находится в состоянии поликультурного существования с весьма выраженными этнокультурными замкнутостями отдельных регионов и значительными центробежными эффектами. Силу принуждения к совместному культурному сосуществованию мы посчитали цивилизационным процессом, а соответствующие ей средства выражения - политические, идеологические институты - формами цивилизации: российской, советской и пр.
Итак, я не знаю, сколько столетий или десятилетий со всеми пережитыми потрясениями мы пребываем в культурном состоянии, а в цивилизационную фазу не вошли. Мы имеем некоторые антуражи цивилизации, которые, видимо, еще не превратились в систему признанных и добровольно принятых форм и правил надкультурного существования. Но это еще не цивилизация, это заимствования, еще не укорененные, и возможно, мы должны более трезво и внимательно оценить, в какой фазе развития находимся.
Далее я хотел бы обратить внимание на то свойство нашего социокультурного поведения и сопутствующего ему психического комплекса, в силу которого мы по какой-то фатальной предначертанности лишены способности доводить любое национальное предприятие до конца. Я тоже вспоминаю историю. Реформы 61 года, разумеется, XIX века были не закончены. Петровские реформы, еще до этого, были отмечены тем же. И судебная реформа 67-70 гг. того же XIX века тоже не закончена, как и в XX веке столыпинская реформа. И это все рассматривалось как источник национального кризиса, который разрешился Октябрьской революцией. Но оказывается, что мы и социализм не закончили строить, и неясен нынешний процесс реформирования, имеющий по существу неопределенные перспективы. В чем причина этих обстоятельств?
Не думаю, что противоречия, о которых шла сегодня речь, объясняют реформационный паралич. Существует еще некая ситуация, на которую мы должны обратить внимание. Она связана со странным свойством нашего интеллектуального поведения. Мы часто затеваем дискуссии, толком не зная, что обсуждаем. Когда были императорская Россия и СССР, мы, видимо, имели право говорить о российской или советской культуре, подразумевая всю бывшую территорию страны. Теперь у нас нет многих огромных анклавов, ставших самостоятельными государствами, а мы, как ни в чем не бывало, продолжаем говорить о российской или русской цивилизации и культуре. Говорим даже о возрождении России, не уяснив ее места в социокультурной динамике. Но если отколется Чечня, если отколется, предположим, Якутия, о какой же тогда мы будем говорить цивилизации дальше? Где то геополитическое образование, на которое мы опираемся в своих рассуждениях? Какое значение имеют наши слова для татар, башкир? Такое же, как и здесь в этой аудитории? Что же мы тогда обсуждаем? Общезначимое или частное? Мы говорим о православии как о корнях, из которых вырастает наша культура. У нас есть моральное право об этом говорить перед людьми других конфессий?
Я думаю, мы находимся в ситуации, когда говорим о чем-то, что является эфемерным, кабинетным, готовым вот-вот рассыпаться под влиянием самомалейших внешних обстоятельств. Видимо, и тогда бы мы также благодушно обсуждали проблемы культуры или цивилизации России, полагая, что фундаментальность этих проблем ничуть не пострадала. Вот поэтому мне кажется, что сегодняшняя ситуация не дает нам право концептуализировать наше понимание. Мы сохраняем наивную беспечность, позволив себе заслониться выспренним образом России от тех жестких и жестоких реалий распада, гниения, региональных замыканий, сепаратизма и культурно-религиозных самоизоляций, которые более существенны, чем умозрительное конструирование, скажем, национальной идеи. Где он, тот субстрат, в виде реального народа, реальной страны и территории, к которым будут отнесены все наши мысли, теории и прогнозы? В России произошли изменения, которые невозможно описать языком традиционных цивилизационных концепций.
В заключение хотел бы добавить, что меня чрезвычайно беспокоит демографическая ситуация в стране. К сожалению, мы поставлены в условия, когда специалисты не способны обеспечить нас надежным фактическим и научно обобщенным материалом по этой проблеме. Их суждения отрывисты, не систематичны, не соответствуют требованию добротной обоснованности. Но в целом складывается представление о депопуляции населения, соединенной с изменением этнодемографических соотношений и пропорций. Истоки этих изменений понять невозможно. Некоторые относят их начало еще к эпохе Первой мировой войны. Перед лицом этой ситуации можно ли спокойно обсуждать сущность российской культуры? Кто ее творит, если этносы и народы входят в фазу дегенерации? Стремление строить интеллектуальные модели, находясь в сфере абстракций и констант, созданных сотню лет тому назад - научно несостоятельная позиция.
Чтобы быть понятным, обращу внимание на известное положение. Как бы ни были медленны изменения в психологии этносов и наций, в определенные периоды после радикальных кризисов она переживает резкие изменения. Скажем, психологический склад французов после наполеоновских войн стал во многом иным. То же можно сказать и о национальной психологии немцев после падения нацистского режима и военной катастрофы. И специалисты эти факты учитывают в научных построениях. Мы же продолжаем говорить о русском человеке, крестьянине, русской деревне и прочем подобном почвенном in abstracto, как будто не было на пространстве нашей страны двух мировых войн, нескольких революций, гражданской войны, гигантских перемещений народа и его уничтожения в эпоху репрессий, "великих строек социализма", насильственных депортаций и так далее. Разве не произошли кардинальные изменения, затронувшие все уровни личностной и этнической структуры русского человека? Кто же он теперь? Тот же толстовский мужик? Тот же страдалец и богоносец русской религиозно-мистической литературы? Мне кажется, ответ очевиден: мы имеем ныне под маской русского-человека с иным этнопсихическим складом. Но на практике отказа от махровых стереотипов почти нет. Продолжаются рассуждения в духе исконности русских религиозно-нравственных ценностей, неразгаданности духовно-душевного склада русского человека и так далее.
Показательны в этом отношении рассуждения языковедов, вынужденных объяснять изменения в русском языке. Общая формула ответа такова: великий язык переработает все внедряемые инородности или отторгнет то, что не жизненно. Опасности для его основной выразительно-коммуникативной структуры нет, он сам защищает себя. Так, мол, было в петровскую эпоху, так было в начале XX века, когда язык победно одолел все покушения на его сущность. Эти симпатичные умозаключения были бы приемлемы при условии, что одновременно признавалось бы ненарушенное бытование того, кто создал и возобновлял язык, обеспечивал своей жизнью, бытом, структурой чувственно-эмоционального отношения к миру, то есть русского народа. Петровские реформы не затронули основной массы крестьянства, посадского люда и других слоев русского общества. Языковые новации отразились в языке и ментальности узкого круга лиц. Таким образом нация обеспечила свой языковой суверенитет. Сложнее дело обстояло в революционную эпоху 10-20-х гг. прошлого века. Но и тогда еще можно было говорить о существовании главного творца языка в его основных формах жизни. Теперь - не то, и решительно не то. Это язык, на котором говорят, но его не воспроизводят. Русский язык лишился поддержки того, кто его создавал, ушла в прошлое жизнь, производившая смысловую ткань всех его наречий. Он предоставлен самому себе и, лишившись корней, подвержен непредсказуемым метаморфозам.
Я не вижу большого смысла во всех культурологических затеях и дискуссиях, как бы остроумны и тонки они не были, если утеряны интуиции, относящие их к культурной реальности, предоставленной своей собственной судьбе.