Форум С.Кара-Мурзы: Ветка : Прошлое (-)

От	Георгий
К	И.Т.
Дата	03.04.2006 10:53:36
Рубрики	Тексты;

Прошлое (-)

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	08.04.2006 13:33:00

Гетц Али: 'Гитлер купил немцев' ("La Vanguardia", Испания) (*+)

Версия для печати. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Ru
http://www.inosmi.ru/translation/226686.html

Гетц Али: 'Гитлер купил немцев' ("La Vanguardia", Испания)
Дело не в том, что Гитлер был экономическим гением, просто он ограбил
половину Европы

Виктор Амела/ Victor Amela, 07 апреля 2006
Мне 58 лет, я родился в Хайдельберге и живу то в Берлине, то во
Франкфурте. Преподаю во Франкфуртском институте Фрица Бауэра, где
возглавляю исследование по истории Холокоста. Женат, четверо детей в
возрасте от 26 до 36 лет. Политика? Я из поколения 68 года и сегодня
часто голосую за разные партии. Я обычный немец-протестант.

- Вы родились. . .

- В 1947-м.

- Значит, родители зачали Вас уже после войны.

- Они поженились в 1942 году, когда Германия побеждала в войне, но я
родился уже после смерти Гитлера. Почему Вы спрашиваете об этом?

- Что делал Ваш отец во время войны?

- А, понимаю. . . Что же, по правде говоря, все было весьма
показательно: как и другие 10 миллионов немцев в 1937 году он вступил в
Национал-социалистическую рабочую партию Германии. Ему было 25 лет. На
самом деле, это было позднее вступление. . .

- Почему?

- Потому что членами нацистской партии была молодежь! Нацистская
диктатура была диктатурой молодежной: нацизм выступал против прежнего
правящего класса, который считался устаревшим.

- Ваш отец был нацистом?

- Он говорит, что нет. Он поддался этому течению, как и миллионы немцев.
. . Если Вы сегодня поговорите с моим отцом или миллионами таких же, как
он, они Вам скажут, что представляли собой сопротивление внутри
существовавшей системы. . .

- Да что Вы?

- Конечно: любой из них Вам скажет, что они делали все возможное для
того, чтобы не допустить куда более страшных вещей. И это не такая уж и
ложь. . . Мой отец женился, уже будучи солдатом, и на время свадьбы он
снял форму. Как он сегодня объясняет: 'Чтобы отличаться'

- Как жилось солдатам гитлеровской армии?

- Им платили очень хорошо! И поэтому их семьи были довольны.

- Несмотря на диктатуру, несмотря на войну?

- Да. Гитлер значительно поднял экономическое благосостояние немцев и
тем самым купил их желудки, их расположение.

- Настоящий массовый подкуп? Такое заявление звучит очень серьезно, не
правда ли?

- Я глубоко изучал этот вопрос: при Гитлере немцы жили очень хорошо. Они
не голодали и пользовались преимуществами, гарантировавшими им
значительное экономическое процветание.

- Какими преимуществами?

- В Третьем Рейхе существовала система дотаций на детей, бесплатных
медицинских полисов для пенсионеров, налоговых льгот для семей, прощения
долгов для арийцев. . .

- И откуда брались такие суммы на социальные нужды?

- Источником служил грабеж оккупированных стран! Руководство Рейхсбанка
отправлялось в эти страны для организации хищения их имущества. Расходы
немецких солдат, к примеру, оплачивались из казны оккупированных стран.
И солдаты отправляли своим родным кучи посылок - кстати, не облагавшихся
никакими таможенными пошлинами - с товарами, купленными по низкой цене
на захваченных территориях. . .

- Понятно, появилось легкое богатство. . .

- Дело не в том, что Гитлер был экономическим гением, просто он ограбил
половину Европы. . ., а кроме того, 5% населения собственной страны, то
есть немецких евреев!

- Иными словами - он не ограничился их уничтожением. . .

- Сначала он их обобрал. Экономическая выгода стала толчком к проведению
Холокоста! Один лишь факт: экспроприация имущества евреев в 1938-1939
финансовом году принесла в государственную казну дополнительных доходов
в размере 9,5% от общей суммы!

- Какой кошмар. . . Что знали немцы об этих преступлениях и беззаконии?

- Тогда не было такого свободного потока информации как сегодня. . ., а
если они и слышали что-нибудь, то, по-видимому, думали: 'Если
государство так поступает, значит, это правильно'.

- Получается. . . , народ имеет такую диктатуру, которую заслуживает?

- Да: диктатура не может сохраняться долгое время, если в основе ее не
лежит согласие.

- Но не забывайте о существовании Гестапо, террора. . .

- В них не было практически никакой надобности вплоть до 1942 года, того
времени, когда уже можно было понять, что война проигрывается.

- Никто всерьез не выступал против Гитлера?

- Лишь некоторые католические круги, кто-то из епископов. . . до тех
пора, пока не начали благословлять оружие, используемое в войне против
СССР! И социалисты, и коммунисты приспособились к сложившейся ситуации.
. . Им нравился антиклерикализм Гитлера!

- А рабочие?

- Они получили возможность социального роста, была создана система
социального страхования, их избавили от налогов. . . Гитлер заставлял
платить всех богатых, которые все равно умудрялись наживать себе
капитал. И самое главное: Гитлер придумал утопическую модель лучшего
мира, в которую и поверил средний немец.

- Если бы Гитлер выставил свою кандидатуру на выборах, он бы победил?

- Как мы можем это знать. . .? В 1935 году он достиг пика своей
популярности. И вплоть до 1941 года он, возможно, и выигрывал бы. Но в
1942 году - нет, уровень комфортности немецкой жизни стал падать. . .

- Что произошло бы сегодня, если бы Германия оказалась вынуждена вернуть
все награбленное Гитлером?

- Немецкое государство ждал бы крах! Уже после окончания войны
представители налоговых ведомств ГДР и ФРГ (при канцлере Гельмуте
Шмидте) сожгли все акты с описанием награбленного. . .

- Надо же. . . О какой сумме идет речь?

- На настоящий день она составила бы порядка 230 миллиардов евро. Сумма
награбленного во Франции равняется объему ВВП за один год! А имущество
состоятельных немецких евреев составило бы половину ежегодного бюджета
Германии. . .

- Нынешняя экономика Германии в должниках у нацистов?

- Именно так. Современный механизм производства был унаследован от
нацистской Германии.

- Почему же Германия со своей настолько благополучной экономикой
все-таки проиграла войну?

- Из-за Красной армии, союзников по антифашистской коалиции, из-за
партизан. . . и благодаря Господу.

- Какой была реакция немцев на проведенные Вами экономические
исследования?

- Моему поколению сложно принять, что преступления нацизма совершались
из самого сердца немецкого общества. Они слушают рассказы о жизни своих
родителей и не находят почти ничего, что подтверждало бы мои слова. Но.
. . я ведь уже рассказал Вам о своем отце, правда?

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	08.04.2006 13:13:29

С ВИФа. Воевавшие и погибшие сыновья руководителей СССР (*+)

https://www.vif2ne.org/nvk/forum/2/co/1216372.htm

От И. Кошкин
К All
Дата 06.04.2006 19:22:58
Рубрики WWII; Армия; ВВС;

Предлагаю тему: "Воевавшие и погибшие сыновья руководителей СССР"
------------------------------------------------------------------------
--------

Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!

Навеяно великолепной книгой А. Драбкина "Я дрался на истребителе"

Я. Сталин - погиб в плену
В. Сталин - 9 воздушных боев, один подтвержденный сбитый.
В. А. Микоян - погиб в воздушном бою.
С. А. Микоян - сделал несколько боевых вылетов, был подбит и ранен,
после смерти брата переведен с фронта в ПВО Москвы
сын Хрущева (инициалов не помню) - погиб в воздушном бою.
Тимур Фрунзе (приемный сын К. Е. Форошилова) - погиб в воздушном бою.
сын Багирова (первый секретарь Азербайджана) - таранил немецкий самолет
над аэродромом, погиб.

Еще что можно написать? Сюда же дети высшего командного состава,
министров и т. д.

И. Кошкин

------------------------------------------------------------------------
--------
===================================
Сюда же:

http://erwin-langman.livejournal.com/519873.html

https://www.vif2ne.org/nvk/forum/2/co/1216372.htm

<...>Обратите внимание на то, что дети вождей сплошь и рядом оказывались
в истребительной авиации. С одной стороны - престиж, да.

Сдругой - нигде не был столь высок процент гибели и ранений личного
состава как в авиации, особенно штурмовой и истребительной. Может быть
только штрафные роты сравнить можно. Интересно, да?

____________________________________

Особенно хорошо с нынешними сравнить.

Иванов-младший - одна подтвержденно сбитая старушка... (c) xlein

===================================

От Коллега
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 19:26:39

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

Привет, только ВОВ берем? или весь 20 век? или только СССР?

делай что должен, и будь, что будет http://www.taskaev095.narod.ru

------------------------------------------------------------------------
--------

От amyatishkin
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 19:32:54

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

>Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!

>Навеяно великолепной книгой А. Драбкина "Я дрался на истребителе"

>Я. Сталин - погиб в плену
>В. Сталин - 9 воздушных боев, один подтвержденный сбитый.
Третий сын Сталина отслужил всю войну, генерал-майор артиллерии

>Еще что можно написать? Сюда же дети высшего командного состава,
министров и т. д.
летчики-истребители:
Александр Щербаков, сын первого секретаря Московского горкома партии
Булганин, сын заместителя председателя Совнаркома
сын Ярославского Емельяна Михайловича

------------------------------------------------------------------------
--------

От Сергей Зыков
К amyatishkin (06.04.2006 19:32:54)
Дата 07.04.2006 02:17:57

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

>Третий сын Сталина отслужил всю войну, генерал-майор артиллерии

а кто у него третьим мог быть?? только приёмный
Кстати приемных и воспитанников считать?
Ведь дети Фрунзе воспитывались у Ворошилова

------------------------------------------------------------------------
--------

От GAI
К Сергей Зыков (07.04.2006 02:17:57)
Дата 07.04.2006 04:46:23

Наверное,сын Артема (Сергеева)...
------------------------------------------------------------------------
--------

>>Третий сын Сталина отслужил всю войну, генерал-майор артиллерии

только он разве артиллерист был? Но кадровый военный - точно.
>
>а кто у него третьим мог быть?? только приёмный
>Кстати приемных и воспитанников считать?
>Ведь дети Фрунзе воспитывались у Ворошилова

Ну дак Тимура Фрунзе сразу упомянули.

------------------------------------------------------------------------
--------

От amyatishkin
К GAI (07.04.2006 04:46:23)
Дата 07.04.2006 05:20:06

Да, наверно меня переклинило....
------------------------------------------------------------------------
--------

Сергеев Артем Федорович (р. 1921 г.). Генерал-майор артиллерии, приёмный
сын Сталина

------------------------------------------------------------------------
--------

От GAI
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 19:39:22

Хрущева Леонидом звали...
------------------------------------------------------------------------
--------

>Еще что можно написать? Сюда же дети высшего командного состава,
министров и т. д.

Еще Рубена ибарурри можно вспомнить (хотя,конечно,это не совсем
руководство СССР)

НО ! Все перечисленные были кадровыми офицерами,выбравшими профессию
военного задолго до войны.Понятно,конечно,что родители могли бы как то
повлиять на то,чтобы их дети на фронт не попали,но это все таки не
совсем то.
Вот мне бы гораздо интереснее было бы узнать,кто из детей высшего
руководства попал на фронт по мобилизации с гражданки,и были ли среди
них лица рядового состава.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Presscenter
К GAI (06.04.2006 19:39:22)
Дата 06.04.2006 20:31:59

Re: Хрущева Леонидом
------------------------------------------------------------------------
--------

>Еще Рубена ибарурри можно вспомнить (хотя,конечно,это не совсем
руководство СССР)

Руководство Коминтерна. Все-таки уровень

>Вот мне бы гораздо интереснее было бы узнать,кто из детей высшего
руководства попал на фронт по мобилизации с гражданки,и были ли среди
них лица рядового состава.

Да, вот только пока не встретился такого рода реестрик, к сожалению

------------------------------------------------------------------------
--------

От amyatishkin
К GAI (06.04.2006 19:39:22)
Дата 06.04.2006 20:38:40

Вы не понимаете ситуацию тогдашнюю
------------------------------------------------------------------------
--------

>Вот мне бы гораздо интереснее было бы узнать,кто из детей высшего
руководства попал на фронт по мобилизации с гражданки,и были ли среди
них лица рядового состава.

Как бы "дети высшего руководства" получают обычно хорошее образование,
по крайней мере возможность учиться.
А имеющий полное среднее или высшее образование попадает не в рядовые, а
в офицерское училище.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Esq
К amyatishkin (06.04.2006 20:38:40)
Дата 06.04.2006 20:58:36

Rе: Вы не понимаете ситуацию тогдашнюю
------------------------------------------------------------------------
--------

>>Вот мне бы гораздо интереснее было бы узнать,кто из детей высшего
руководства попал на фронт по мобилизации с гражданки,и были ли среди
них лица рядового состава.
>
>Как бы "дети высшего руководства" получают обычно хорошее образование,
по крайней мере возможность учиться.
>А имеющий полное среднее или высшее образование попадает не в рядовые,
а в офицерское училище.

Не вижу противоречия.
Вот сын (а, кстати, дочери начальников?) начальника получил высшее
образование, стал профессором, надел очки и шляпу. А тут, вдруг, бац -
немцы под Москвой/Ленинградом. Он приходит в РК ВКП(б) и записывается в
народное ополчение.
Примеры в студию.

------------------------------------------------------------------------
--------

От AlReD
К Esq (06.04.2006 20:58:36)
Дата 06.04.2006 21:24:38

Re: Rе: Вы...
------------------------------------------------------------------------
--------

>Вот сын (а, кстати, дочери начальников?) начальника получил высшее
образование, стал профессором, надел очки и шляпу.

Это ж сколько лет должно было быть отцу, чтобы его сын дорос до
профессора?

------------------------------------------------------------------------
--------

От bankir
К AlReD (06.04.2006 21:24:38)
Дата 06.04.2006 21:32:47

Ре: Ре: Вы...
------------------------------------------------------------------------
--------

>>Вот сын (а, кстати, дочери начальников?) начальника получил высшее
образование, стал профессором, надел очки и шляпу.
>
>Это ж сколько лет должно было быть отцу, чтобы его сын дорос до
профессора?

если сын физик, а лучше - математик, то лет 50. а что?

***********************************************************
Впрочем об этом я еще до войны говорил с господином окружным начальником
(С)

------------------------------------------------------------------------
--------

От GAI
К amyatishkin (06.04.2006 20:38:40)
Дата 07.04.2006 04:42:57

Да все я понимаю...
------------------------------------------------------------------------
--------

>>Вот мне бы гораздо интереснее было бы узнать,кто из детей высшего
руководства попал на фронт по мобилизации с гражданки,и были ли среди
них лица рядового состава.
>
>Как бы "дети высшего руководства" получают обычно хорошее образование,
по крайней мере возможность учиться.
>А имеющий полное среднее или высшее образование попадает не в рядовые,
а в офицерское училище.

что дети высшего руководства как бы не совсем простые граждане (что у
нас,что в других странах).Просто тема,заданная Кошкиным,неизменно
выльется в идеологическую дискуссию на тему,как наше высшее руководство
не жалело собственных детей,которые наравне со всем народиом и т.д.
Вот я и указал,что указаная подборка не совсем справедлива,и
объяснил,почему.
Все перечисленные (вот насчет Рубена ибарурри не помню) дети руководства
стали кадровыми офицерами (причем,что интересно - абсолютное
большинство - летчики),и причем задолго до войны,когда будущая война
рисовалась немножко по другому,чем получилось в реальности.Это все
понятно и объяснимио.В то время военная карьера в СССР (да еще при
наличии таких родствеников) в СССР была достаточно престижной,быстрый
рост вооруженных сил в 30-х обеспечивал шансы достаточно быстрого
продвижения по службе,ни и вообще авиация по тем временам - это почти
что космонавты 60-х по популярности.
Т.е. это вполне нормальный выбор будущей карьеры с хорошими
перспективамми.
И то,что эти кадровые военые оказались потом на фронте -
неудивительно.Повторюсь,безусловно,что их родители могли
бы,наверняка,предпринять меры,чтобы оградить своих детей от фронта,но не
сделали этого (за что честь им и хвала,хотя
Свирин,например,помнится,пенял Хрущеву-старшему за перевод Леонида в
истребительную авиацию),но речь идет,тем не менее,о кадровых офицерах.
Но ведь наверняка не все дети руководства выбрали для себя до войны
военную карьеру.Наверняка у кого то была гражданская жизнь.(ну,вот сын
Жданова,например)Вот и интересно,насколько война повлияла на жизнь этих
детей,кто из них и в каком качестве попал на фронт и
т.д.Кстати,думаю,что если кто-нибудь подобную тему раскопает и
опубликуется,то при любом раскладе фактов это будет очень популярная
вещь.

ЗЫ. Мне лично как то подобные факты неизвестны ни в ту,ни в другую
сторону.Хотя я специально данной темой не интересовался в таком разрезе.

------------------------------------------------------------------------
--------

От И.Пыхалов
К GAI (07.04.2006 04:42:57)
Дата 07.04.2006 06:44:38

Re: Да все
------------------------------------------------------------------------
--------

>Все перечисленные (вот насчет Рубена ибарурри не помню) дети
руководства стали кадровыми офицерами (причем,что интересно - абсолютное
большинство - летчики),и причем задолго до войны.

Рубен Ибаррури тоже офицер, но он перед этим в звании капрала участвовал
в испанской гражданской войне. См.:

http://victory.mil.ru/lib/books/memo/rodimtsev/14.html

Насчёт <задолго до войны> Вы напрасно. Например, Тимур Фрунзе 1923 года
рождения, Качинское авиационное училище окончил в 1941 году, на фронте с
декабря 1941.

------------------------------------------------------------------------
--------

От GAI
К И.Пыхалов (07.04.2006 06:44:38)
Дата 07.04.2006 06:57:33

Re: Да все
------------------------------------------------------------------------
--------

>>Все перечисленные (вот насчет Рубена ибарурри не помню) дети
руководства стали кадровыми офицерами (причем,что интересно - абсолютное
большинство - летчики),и причем задолго до войны.
>
>Рубен Ибаррури тоже офицер, но он перед этим в звании капрала
участвовал в испанской гражданской войне. См.:

> http://victory.mil.ru/lib/books/memo/rodimtsev/14.html
ну,я и написал,что не знаю.

>Насчёт <задолго до войны> Вы напрасно. Например, Тимур Фрунзе 1923 года
рождения, Качинское авиационное училище окончил в 1941 году, на фронте с
декабря 1941.

Ну,а когда он в училище то поступил ?(и выбрал таким образом дальнейший
свой путь) в 39-40,наверное,т.е. еще задолго до войны.Училища тогда
вроде двухгодичные были ?

------------------------------------------------------------------------
--------

От Исаев Алексей
К GAI (06.04.2006 19:39:22)
Дата 06.04.2006 21:55:30

Я вообще не понимаю о чем наркомы думали
------------------------------------------------------------------------
--------

Do not salute me. There are goddamned snipers all around this area...

В пехоте планировалось 100 % потерь за год, а в авиации - 200%.

С уважением, Алексей Исаев

------------------------------------------------------------------------
--------

От tarasv
К Исаев Алексей (06.04.2006 21:55:30)
Дата 06.04.2006 22:12:36

Re: Я вообще...
------------------------------------------------------------------------
--------

>В пехоте планировалось 100 % потерь за год, а в авиации - 200%.

В пехоте вобще со всеми кошеварами и возницами, а в авиации для
летноподъемного состава? Я правильно понял?

Орфографический словарь читал - не помогает :)

------------------------------------------------------------------------
--------

От Исаев Алексей
К tarasv (06.04.2006 22:12:36)
Дата 06.04.2006 23:02:54

Неправильно
------------------------------------------------------------------------
--------

Do not salute me. There are goddamned snipers all around this area...

Именно пехота. Потери тылов планировались 10-25%.

С уважением, Алексей Исаев

------------------------------------------------------------------------
--------

От tarasv
К Исаев Алексей (06.04.2006 23:02:54)
Дата 06.04.2006 23:38:25

Re: Неправильно
------------------------------------------------------------------------
--------

>Именно пехота. Потери тылов планировались 10-25%.

Т.е. грубо говоря стрелковых батаьонов, в полку уже есть заметный тыл.
Так?
Ну а с летчиками похоже сильно обсчитались. Сейчас под рукой нет данных,
но потери среди пилотов были примерно 3/4 от числа подготовленных за всю
войну, это без учета тех что были подготовлены до войны.

Орфографический словарь читал - не помогает :)

------------------------------------------------------------------------
--------

От ЦВК
К Исаев Алексей (06.04.2006 21:55:30)
Дата 06.04.2006 22:14:36

О чём, о чём... О стране думали, о людях. А не о сынках своих. (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От GAI
К Исаев Алексей (06.04.2006 21:55:30)
Дата 07.04.2006 04:28:41

Ну,не знаю я,чего там планировалось...
------------------------------------------------------------------------
--------

>В пехоте планировалось 100 % потерь за год, а в авиации - 200%.

Но вот Свирин писал,что служба в истребительной авиации считалась
наиболее комфортной и безопасной по сравнению даже с другими родами
авиации,не говоря уже о наземных войсках.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Pavel
К GAI (07.04.2006 04:28:41)
Дата 07.04.2006 12:34:33

Re: Ну,не знаю
------------------------------------------------------------------------
--------

Доброго времени суток!
>Но вот Свирин писал,что служба в истребительной авиации считалась
наиболее комфортной и безопасной по сравнению даже с другими родами
авиации,не говоря уже о наземных войсках.
Насчет безопасности это еще вопрос.А комфортной несомненно, никого так
не кормили как летунов, да еще и официантки в столовых были:-).
С уважением! Павел.

------------------------------------------------------------------------
--------

От tevolga
К Исаев Алексей (06.04.2006 21:55:30)
Дата 07.04.2006 09:01:39

Re: Я вообще...
------------------------------------------------------------------------
--------

А Рибентропы и Гудерианы?:-) Они своих в танковые войска засунули.
Сын Паулюса погиб в Италии.
С уважением к сообществу.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Исаев Алексей
К tevolga (07.04.2006 09:01:39)
Дата 07.04.2006 11:10:49

Риббентроп и Гудериан Jr в итоге виыжили (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Белаш
К Исаев Алексей (06.04.2006 21:55:30)
Дата 07.04.2006 11:07:13

Престижный вид? (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Booker
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 19:54:57

А у Василия Сталина точно есть сбитые?
------------------------------------------------------------------------
--------

>В. Сталин - 9 воздушных боев, один подтвержденный сбитый.

Я читал протокол его допроса (после смерти отца), где он сказал: "Мне
просто приписали 2 сбитых самолета". Хотя тут, конечно, можно
посомневаться.

С уважением.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Илья Вершинин
К Booker (06.04.2006 19:54:57)
Дата 06.04.2006 21:27:48

Вообще-то, у него три сбитых (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От И. Кошкин
К Booker (06.04.2006 19:54:57)
Дата 07.04.2006 09:54:19

Вроде да. А на допросе чего только не скажешь. (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Илья Вершинин
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 21:30:08

Сын Андрея Жданова
------------------------------------------------------------------------
--------

Юрий Андреевич Жданов, 1919 г.р., с 1941 по 1945 год служил в Главном
Политическом управлении РККА инструктором, затем
пропагандистом-литератором.

------------------------------------------------------------------------
--------

От ЦВК
К Илья Вершинин (06.04.2006 21:30:08)
Дата 06.04.2006 22:10:31

И где он геройски погиб? (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Илья Вершинин
К ЦВК (06.04.2006 22:10:31)
Дата 06.04.2006 23:49:58

Вы невнимательны
------------------------------------------------------------------------
--------

В посте Кошкина говорится не только о погибших, но и воевавших. Или вы
известного летчика Степана Микояна уже похоронили?
C уважением, Илья Вершинин www.voina.com.ru

------------------------------------------------------------------------
--------

От Белаш
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 06.04.2006 22:31:13

Книга великолепная, а вот послесловие...
------------------------------------------------------------------------
--------

Приветствую Вас!
>Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>Навеяно великолепной книгой А. Драбкина "Я дрался на истребителе"
>И. Кошкин
Ну сколько можно страницами писать о крутости командогератов и не
рассказать о дельтадревесине?! И вообще о _советских_ истребителях?
Извиняюсь за офф.
С уважением, Евгений Белаш

------------------------------------------------------------------------
--------

От amyatishkin
К Белаш (06.04.2006 22:31:13)
Дата 06.04.2006 23:14:52

И предисловие тоже не по теме.
------------------------------------------------------------------------
--------

Как и в книжке про Ил-2.
Хорошее только у Исаева получилось.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Белаш
К amyatishkin (06.04.2006 23:14:52)
Дата 07.04.2006 10:06:19

Увы (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Kalash
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 07.04.2006 00:46:05

А сын Долорес Ибаррури не подойдет? Все же у нас погиб (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От Siberiаn
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 07.04.2006 07:35:33

Тему надо развить: дети нынешних вождей. Как они сражаются с баблом в
банках
------------------------------------------------------------------------
--------

Блин одне дипломаты и банкиры. То бишь паскуды по определению

Siberian

------------------------------------------------------------------------
--------

От Pout
К Siberiаn (07.04.2006 07:35:33)
Дата 07.04.2006 08:51:41

Тему надо развить: "Ведомости"
------------------------------------------------------------------------
--------

>Блин одне дипломаты и банкиры. То бишь паскуды по определению

>Siberian

27 марта в "Ведомостях":

Чей сын Борис Ковальчук, 1977 г. р., выяснилось быстро. Молодой человек,
которого сразу несколько газет назначили начальником правительственного
департамента нацпроектов, оказался сыном совладельца ОАО "АБ "Россия""
Юрия Ковальчука. Питерские идут, и шансы потомка путинского соседа по
даче в этом шествии выглядят предпочтительно. Пришлось Фрадкову
оправдываться, что он знать не знает никакого Бори.

Деятели, окружающие Путина, не звери, и возврат к тоталитаризму не
входит в их планы. Приписываемое им стремление построить ГУЛАГ, чтобы
уйти от ответственности за взятки и нарушение Конституции, - клевета.
Порукой то, что у большинства путинцев дети. ГУЛАГ эффективен лишь в том
случае, если на нары идет вся семья. Сталин универсализм ГУЛАГа хорошо
понимал и даже собственного сына не стал спасать из плена. Возможно,
решил, что у фашистов Яше будет легче.

Все эти Кати, Саши, Пети не всегда были кремлевскими детьми. Их папам
пришлось хлебнуть всякого - изворачиваться, лгать, шпионить, - прежде
чем достичь зияющих высот. Папы знают, что значит горбатиться на дядю, и
не желают того же своим чадам. Поэтому и дети их там, где деньги. Петя
Фрадков - в ВЭБе, Сережа Иванов - в Газпромбанке, Алеша Богданчиков - в
"Роснефти". А Дима Устинов просто женился на Инге Сечиной, и им хорошо.

Случай с Ковальчуком-младшим тревожит. До сих пор подковерные бульдоги
Кремля блюли принцип: дети неприкосновенны, даже чужие. Задавив
пенсионерку, сотрудник ВЭБа Александр Иванов отделался легким испугом,
хотя милицией заведует главный враг его отца Игорь Сечин. Но раз сына
путинского соседа по даче сделали слепым орудием придворной интриги,
значит, перемирие кончилось. В эпоху национальных проектов возможно все.
Непредвзятый технократ не стал бы сбрасывать со счетов и вариант с
ГУЛАГом. В качестве запасного.

=====

-----
http://situation.ru/

------------------------------------------------------------------------
--------

От ЖУР
К Siberiаn (07.04.2006 07:35:33)
Дата 07.04.2006 10:53:12

У минстра обороны судя по сообщениям в СМИ оба сына не служили. (-)
------------------------------------------------------------------------
--------

------------------------------------------------------------------------
--------

От alex63
К Siberiаn (07.04.2006 07:35:33)
Дата 07.04.2006 11:41:38

В развитие темы
------------------------------------------------------------------------
--------

Количество генералов в этих ведомствах за шесть лет, при сокращении их
количества в Вооруженных Силах, возросло от полутора до четырех раз. Две
трети генералов получили звания за последние шесть лет. Многие из них
разложились под воздействием существующего режима, что особенно ярко
видно из того, что ни один из присутствующих на Совете Обороны не встал
и не вышел, когда Вы публично, на всю страну оскорбляли их, называя их
"жиреющими генералами, понастроившими дачи". Наоборот, некоторые из них
бросились со своими предложениями и идеями проведения военной реформы.
Но не все генералы такие. Среди них большинство преданных Родине,
глубоко порядочных, образованных людей. Тот же командующий ВДВ
генерал-полковник Шпак Г. П., честно служащий России. В Чечне был убит
его сын, покалечен зять. Шпак Г. П. мог бы принять меры для того, чтобы
его близкие не попали в район боевых действий. Но он не пошел на это.
Может быть, такие как он - тоже "жиреющие генералы"?
Или генерал-лейтенант Пуликовский К. Б., который тоже потерял в Чечне
своего сына. Он взял за других на себя вину за гибель 131 бригады и 81
мотострелкового полка. Провоевав в Чечне два года, он затем, как
"выжатый лимон", был выброшен из армии.
http://slavmir.ru/arhiv97/sib20iun.htm

>Блин одне дипломаты и банкиры. То бишь паскуды по определению
Ну вашу патологическую нелюбовь к любой современной российской власти я
уже понял. Причём, именно к любой, вне зависимости от конкретных
персоналий.

>Siberian
С Дону выдачи нету

------------------------------------------------------------------------
--------

От Rwester
К alex63 (07.04.2006 11:41:38)
Дата 07.04.2006 11:44:22

гыгы
------------------------------------------------------------------------
--------

Здравствуйте!

>>Блин одне дипломаты и банкиры. То бишь паскуды по определению
>Ну вашу патологическую нелюбовь к любой современной российской власти я
уже понял. Причём, именно к любой, вне зависимости от конкретных
персоналий.
Это ОЧЕНЬ смешно по определенной причине.

Рвестер, с уважением

------------------------------------------------------------------------
--------

От alex63
К Rwester (07.04.2006 11:44:22)
Дата 07.04.2006 12:11:30

Re: гыгы
------------------------------------------------------------------------
--------

>>>Блин одне дипломаты и банкиры. То бишь паскуды по определению
>>Ну вашу патологическую нелюбовь к любой современной российской власти
я уже понял. Причём, именно к любой, вне зависимости от конкретных
персоналий.
>Это ОЧЕНЬ смешно по определенной причине.
Да, подставился. "Беру свои слова обратно" (с)
Siberian'у - извинения за некорректное высказывание.

>Рвестер, с уважением
С Дону выдачи нету

------------------------------------------------------------------------
--------

От DPS
К Siberiаn (07.04.2006 07:35:33)
Дата 07.04.2006 12:41:02

Это уже сделали за нас
------------------------------------------------------------------------
--------

http://www.compromat.ru/main/top50/detiarmi.htm

Желающие могут продолжить

ДПС

------------------------------------------------------------------------
--------

От Hiker
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 07.04.2006 12:02:59

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

>сын Хрущева (инициалов не помню) - погиб в воздушном бою.
Леонид, соответственно, Никитич. О нем, в частности, упоминается в
мемуарах Ворожейкина

>Еще что можно написать? Сюда же дети высшего командного состава,
министров и т. д.

Дайте солдату точку опоры, и он уснёт

------------------------------------------------------------------------
--------

От Pavel
К И. Кошкин (06.04.2006 19:22:58)
Дата 07.04.2006 12:39:56

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

Доброго времени суток!
>В. А. Микоян - погиб в воздушном бою.
>С. А. Микоян - сделал несколько боевых вылетов, был подбит и ранен,
после смерти брата переведен с фронта в ПВО Москвы
Еще Микоян был -Алексей тоже летчик.
Сын Щербакова - впоследствии летчик-испытатель.
Сын Е.Ярославского.
Наконец Аркадий Каманин - вроде как самый молодой летчик ВОВ.
С уважением! Павел.

------------------------------------------------------------------------
--------

От Hiker
К Pavel (07.04.2006 12:39:56)
Дата 07.04.2006 13:32:53

Re: Предлагаю тему:...
------------------------------------------------------------------------
--------

>Сын Е.Ярославского.
>Наконец Аркадий Каманин - вроде как самый молодой летчик ВОВ.

А сколько ему было?

Дайте солдату точку опоры, и он уснёт

------------------------------------------------------------------------
--------

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	08.04.2006 13:13:10

Ответ А. Исаева на вопрос Р. Скидельски: "Где ответ России"? (*+)

https://vif2ne.org/nvk/forum/archive/1143/1143012.htm

Р.Скидельски "Где ответ России? Что произошло с российской исторической
наукой?"
------------------------------------------------------------------------
--------

Глобалист: Ответь, Россия

Роберт Скидельский

30.03.2006, ?55 (1582)
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2006/03/30/104640

Немецкие войска подошли к Москве на расстояние 25 км 2 декабря 1941 г.,
а 5-6 декабря Красная Армия перешла в контрнаступление. Это было первое
серьезное поражение Германии в войне. Оно стало решающим - начало конца
Гитлера. До сих пор об этом было крайне мало известно на Западе,
замечает Родрик Брейтвейт в своей великолепной книге "Москва, 1941",
которая вышла на этой неделе в Лондоне и вскоре должна появиться в
России.

Русские заслуженно могут гордиться этой победой, но у них гораздо меньше
причин быть довольными предшествовавшими событиями. Заключенный 23
августа 1939 г. пакт Молотова - Риббентропа позволил Гитлеру вторгнуться
в Польшу, не опасаясь войны на два фронта. Гитлер позже признался, что
не знал, каким образом он мог бы начать войну, если бы не было пакта.

По официальной советской версии, Сталин исходил из оборонительных
соображений: его союз с Гитлером был тактической уловкой, нужной, чтобы
выиграть время. Точно так же необходимость заключения пакта объяснялась
и на Западе - пока шла война. Но после победы различные точки зрения
вышли на поверхность. Преследовал ли СССР после войны оборонительные или
экспансионистские цели? Рассматривал ли Сталин Восточную Европу как
оборонительный щит или как плацдарм для новых завоеваний?
Экспансионистская версия одержала верх, благодаря чему появилось НАТО. Я
помню, как в годы моей учебы оксфордский преподаватель зарубежной
истории доказывал мне, что, если бы не НАТО, советские войска были бы
уже в Лондоне.

Недостатки советской официальной версии крылись в том, что пакт
Молотова - Риббентропа не был просто договором о ненападении. Его
секретные протоколы предусматривали раздел северо-востока Европы между
двумя диктаторами.

Это еще не все. В ноябре 1940 г. Сталин предложил Германии разделить на
"сферы влияния" полземли, причем немецкая "сфера" включала Центральную
Африку, а советская - Ближний Восток. Италии доставалась Северная
Африка, Японии - Юго-Восточная Азия. Сделка сорвалась из-за жадности
сторон. Но СССР продолжал снабжать Германию нефтью и другим
стратегически важным для войны сырьем вплоть до самого вторжения. Если
верить новой книге историка Джона Лукача, сталинское доверие к Гитлеру
было подорвано только нападением на СССР, да и то не сразу. Грегор
Даллас, автор другой недавно вышедшей книги - "1945", доказывает, что
Сталин даже в 1943 г. все еще был готов заключить с Гитлером соглашение
в духе пакта Молотова - Риббентропа. И только победа на Курской дуге
заставила его осознать, что Гитлер больше не был ему нужен.

Возможно, это только совпадение, но "экспансионистская" интерпретация
советской политики опять входит в моду как раз тогда, когда в Вашингтоне
все большую поддержку получает идея, что России никогда не стать
надежным партнером Запада. Дебаты об истории, как зеркало, отражают
ухудшение отношений между Западом и Россией.

Мой вопрос таков: где ответ России? Что произошло с российской
исторической наукой? Неужели российская профессура не способна ответить
на вызовы западных историков? Пока ученые не сделают этого, российская
история так и будет принимать те очертания, которые ей придают западные
перспективы и предрассудки.

Автор - член палаты лордов британского парламента, профессор Уорвикского
университета

Интересно - а кто-такой Роберт Скидельски по жизни? В Ведомостяхчасто
печатают его статьи про Россию.

=============
Письма в редакцию

07.04.2006, ?61 (1588)

------------------------------------------------------------------------
--------

добавить отзыв письмо в редакцию только текст

------------------------------------------------------------------------
--------

Избирательность памяти

На статью "Ответь, Россия" (? 55 от 30.03.2006, стр. А4)

Настойчивые просьбы Запада к российским историкам дать ответ
относительно взаимоотношений Германии и СССР в 1930-1940 гг. все больше
похожи на призывы к покаянию и самобичеванию. Однако в действительности
они стучатся в открытую дверь.

Конспирологические теории о монструозной России есть продукт
избирательности памяти. В отсутствие у исследователя приступов амнезии
договор с Германией, заключенный в августе 1939 г., выглядит вполне
логичным продолжением предыдущих событий. В 1936 г. правительством СССР
был заключен союзнический договор с Францией и Чехословакией. Когда в
1938 г. возник чехословацкий кризис, Советский Союз выразил готовность
исполнять союзнические обязательства и даже провел частичную мобилизацию
войск. Но Англия и Франция предпочли договориться в Мюнхене с Гитлером.
Американский журналист Уильям Ширер, свидетель всех перипетий
предвоенной политики, впоследствии писал: "<...> Франция вместе с
Германией и Англией единодушно исключили Россию из числа участников
встречи в Мюнхене. Через несколько месяцев западным демократиям пришлось
за это расплачиваться. 3 октября, через четыре дня после мюнхенской
встречи, Вернер фон Типпельскирх, советник германского посольства в
Москве, докладывал в Берлин о последствиях Мюнхена для политики
Советского Союза".

С точки зрения теории "экспансионистской политики" СССР договор 1936 г.
и мобилизация РККА 1938 г. необъяснимы. Все генералы, близкие к Гитлеру,
которым удалось пережить войну, соглашаются с тем, что если бы не
Мюнхенское соглашение, то фюрер напал бы на Чехословакию 1 октября 1938
г. В разразившейся войне еще слабый вермахт был бы легко разгромлен
армиями европейских держав. После гипотетические надежды Сталина
расширить границы за счет соседей были бы задавлены в зародыше. Зачем же
СССР было участвовать в таком "бесперспективном" мероприятии? Не
подтверждаются тезисы об экспансионистской политике также
опубликованными в 1990-х военными планами советского Генштаба. Их
главной целью был не захват территории за пределами границ СССР, а
разгром армий потенциальных противников.

Для современников было вполне очевидно, что пакт Молотова - Риббентропа
является закономерным следствием мюнхенского сговора. Возможность
разбить Германию объединенными силами после Мюнхена была упущена, вера
советского руководства в союзников потеряна, джинн был выпущен из
бутылки. В этих условиях СССР начал свою игру на выживание. Сталин мог
предложить Гитлеру только две вещи: совместный раздел Польши и
экономическое сотрудничество.

Однако союз Гитлера и Сталина был обречен на разрыв. Советский Союз
стремился сохранить независимость своей внешней политики, что
расценивалось немецким руководством как потенциальная опасность. Именно
по итогам переговоров с В. М. Молотовым в ноябре 1940 г. Гитлер принял
окончательное решение напасть на СССР.

История последних предвоенных лет - это не страшная сказка о
несостоявшейся советской экспансии, это грустная история упущенной
возможности задушить агрессора малой кровью на его территории.

Алексей Исаев, автор книг по истории Великой Отечественной войны
"Антисуворов", "Котлы 41-го года", "От Дубны до Ростова", и других,
Москва

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:52:25

(!!!!?!!!) Каким увидел Гитлера Сталин ("La Libre Belgique", Бельгия) (*+)

http://www.inosmi.ru/translation/226616.html

Каким увидел Гитлера Сталин ("La Libre Belgique", Бельгия)
Сталин заказал НКВД подробный отчет о последних днях жизни Гитлера, в
котором содержались бы доказательства его смерти

Кристоф Ламфалюсси (Christophe Lamfalussy), 05 апреля 2006

Затерявшееся в архивах КПСС досье '462А'

Сталин питал к Гитлеру величайшее недоверие. Вторжение в СССР в 1941 г.
было абсолютным нарушением пакта о ненападении, заключенного между СССР
и Германией двумя годами раньше. Сталин сомневался в том, что Гитлер
действительно покончил с собой в своем бункере в 1945 г. и считал, что
он способен продолжать борьбу с большевиками под прикрытием союзных сил.

И тогда Сталин заказал НКВД - предшественнику КГБ - подробный отчет о
последних днях жизни Гитлера, в котором содержались бы доказательства
его смерти. Советские военные задержали в Берлине двух офицеров СС из
ближайшего окружения Гитлера: его адъютанта Отто Гюнше (Otto Guensche) и
камердинера Хайнца Линге (Heinz Linge). Данные допросов этих людей,
которые велись в течение четырех лет, а также их записки и легли в
основу 'досье Гитлера'.

Единственный экземпляр досье НКВД на 413 страницах был передан лично
Сталину. В этом докладе описывалась жизнь фюрера в период с 1933 по 1945
гг., порой в мельчайших подробностях. Прочитав его, Сталин отправил
досье в свой личный архив. Считается, что этот экземпляр до сих пор
хранится в архиве нынешнего российского президента, Владимира Путина.

Обнаруженная в 2003 г. копия

Однако Никита Хрущев, пришедший на смену Сталину, сделал с досье копию
для идеологической комиссии при секретариате ЦК КПСС. Эта копия
затерялась в архивах под кодом 462А, ее обнаружили лишь в октябре 2003
г., в ходе планового разбора партийных архивов. Ее нашел в Российском
центре хранения и изучения документов новейшей истории немецкий историк
Матиас Уль (Matthias Uhl). Именно он первым и издал это досье, а Хенрик
Эберле (Henrik Eberle - немецкий историк национал-социализма, прим.
перев.) написал к нему предисловие. Недавно 'Досье Гитлера' вышло и на
французском языке.

Странное чувство возникает при чтении этой книги: как будто мы
сопровождаем Гитлера по его дороге в ад, четко представляем себе все его
припадки паранойи, ощущаем, как растет изоляция диктатора, который
теперь верит только хорошим новостям.

В первые годы войны была в жизни Гитлера какая-то трагическая легкость.
Читая 'Досье Гитлера' мы легко представляем себе, как он пьет коньяк с
Евой Браун и угощает ее шоколадом. Подписывает разрешение на брак для
военных из частей, оккупировавших Францию и Бельгию.

Похоже, что Гитлер тщательно изучал фотографии их избранниц и сравнивал
их с подругами Евы Браун. Он жил в отрыве от реальности. Спать ложился
не раньше полтретьего ночи.

Но вскоре на смену веселому, отпускающему шуточки Гитлеру из замка
Бергхоф, каким он был в 30-е и в начале 40-х гг., пришел другой Гитлер,
который приказывает играть траурные марши и ест шоколад килограммами.
Идет осень 1942 г., советская армия ведет героическую оборону
Сталинграда.

Смятение на последнем рубеже

Так же увлекательны и страницы, посвященные последним часам жизни
Гитлера. Они рассказывают нам о царившем в бункере смятении, о плачущих
горничных и упивающихся шампанским солдатах, о жалком, несчастном
Гитлере, который спускается в свой бункер, понимая, что при таких
интенсивных бомбардировках у него не получится покончить жизнь
самоубийством на воздухе. Сделать это можно будет только здесь, в тесном
бункере своей Рейхсканцелярии.

'Досье Гитлера' - очень важный документ для историков и широкой публики,
хотя стиль НКВД немного тяжеловат. Некоторые опущения в нем также
говорят о многом, поскольку авторы старались не затрагивать неприятные
Сталину темы.

Так, лишь вскользь упоминается увлечение Гитлера строительством газовых
камер. Советские разведчики не собирались устанавливать вину Гитлера в
геноциде евреев, хотя с 1941 по 1945 гг. только на оккупированных
советских территориях их было уничтожено около 2,1 млн. Объяснение этому
весьма простое: Сталин и сам был убежденным антисемитом, и в НКВД это
хорошо знали. В эти годы Европе пришлось пережить самые страшные
кошмары.

__________________________________________________________

Как умирали Гитлер и Ева ("The Independent", Великобритания)

Черный фарс Сталина ("The Guardian", Великобритания)

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:43:25

Вопрос к форумянам: какие утверждения этой статьи не являются ложью? (+)

Вопрос к форумянам: какие утверждения этой статьи не являются ложью?
================================================

"Петербургский дневник", 3 апреля 2006 года

Официальное издание правительства Санкт-Петербурга

ПОСЛЕДНИЕ "ДЕЛА" ВЕЛИКОГО ВОЖДЯ

Как фальсифицировались обвинения в сталинскую эпоху

4 апреля 1953 года в СССР было сообщено о прекращении "дела врачей", С
этого дня начался реальный отход от сталинской практики фальсификации
уголовных дел по политическим мотивам.

Осень патриарха

Все, кто вспоминал Иосифа Сталина последних лет его жизни, включая самых
преданных соратников, отмечали глубокие психологические изменения в его
натуре. Он перестал верить всем, даже многолетним товрищам по партии.
Шпиономания овладела его душой. Александр Фадеев незадолго перед
самоубийством поведал, как ночью его вызвал Сталин и в категорической
форме потребовал найти шпионов среди советских писателей.
Вождь играл со своими соратниками, как кошка с мышью. Он был уверен, что
его уход из жизни будет означать конец истории вообще. "Вот умру я, -
говаривал он соратникам, - передушат вас всех как котят". Он испытывал
их весьма своеобразно. Жена "всесоюзного старосты" Калинина сидела в
лагере. Там же оказалась жена Молотова. Последнего Сталин обвинил в том,
что он, находясь "под шартрезом", обещал английскому послу издавать в
СССР буржуазные газеты. А на одном из заседаний партийного руководства
он неожиданно поднял голову и спросил: "А как в Политбюро пробрался
Ворошилов?"
Но еще страшнее он поступил с молодой женой своего личного секретаря
Поскребышева. Сталин заявил ему, что его жена - шпионка и принято
решение ее расстрелять. Поскребышев взмолился: ведь ей скоро рожать!
Сталин проявил милость и сказал, что согласен - пусть ее расстреляют
после того, как она родит.
Все это потвержденные свидетельствами факты. Сталин ведь почти никогда
не расписывался на "расстрельных бумагах". Он брал небольшой листок и
делал на нем свою пометку, вероятно, надеясь на то, что документы без
подписи попадут в архив, а его положительные резолюции уйдут в никуда.
Но и здесь он ошибся. Единожды вступив на путь террора и репрессий,
остановиться самому невозможно. Этот путь засасывает, как болото.

Череда бесконечная "дел"

После великой Победы миллионы людей в СССР надеялись, что их вожди в
благодарность за пролитую народом кровь прекратят репрессии против
безвинных людей. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Подозревались
все. Прежде всего - военные. За ними давно велась слежка. На квартире и
на даче маршала Жукова были установлены "прослушки", и Сталин знал, о
чем говорили его маршалы и генералы в узком кругу.
На второй день после приема в Кремле по случаю Победы на даче Жукова в
Сосновке собрались соратники маршала - генералы Чуйков, Федюнинский,
Соколовский, Горбатов, Крюков и его жена, певица Лидия Русланова. В
своем кругу они говорили о Жукове как о реальном победителе фашистской
Германии. Прошло совсем немного времени, и Жуков оказался в опале
(репрессировать его все-таки Сталин побоялся), а Русланова - в ГУЛАГе.
Тяжелый удар был нанесен по авиаторам. Были арестованы командующий ВВС,
главный маршал авиации Новиков и командующий 12-й воздушной армией
Худяков. На допросах их пытали. Под пытками они подписали ложные
показания, в результате чего была арестована большая группа
руководителей авиапромышленности. Все это было в 1946 году.
В 1948 году Сталин взялся "за культуру". Началось моральное уничтожение
Ахматовой и Зощенко, усилился политический контроль в искусстве. Тогда
же была разгромлена как "лженаука" генетика, что привело к многолетней
отсталости нашей страны в сфере биологических исследований.
В нашем городе до сих пор не забыли "ленинградское дело". Специально под
осужденных по нему в 1950 году в СССР была восстановлена официальная
смертная казнь, отмененная после войны, а теперь возвращенная, как
указывалось в официальном сообщении, "идя навстречу пожеланиям
профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных
организаций, выражающих мнение широких общественных кругов".
Известно, что лучший способ замести следы преступлений - уничтожение
исполнителей. Так заметались следы в 30-е годы, когда один за другим
уничтожались слои чекистов. Этот опыт, возможно, Сталин пытался
повторить и в послевоенные годы, когда в 1951 году был арестован министр
госбезопасности Абакумов, которого обвинили в "создании сионистской
организации в министерстве госбезопасности". Палач оказался в застенке
других палачей. Кто у нас еще не охвачен опекой вождя? Оказалось, что
врачи. Причем не просто врачи, а медицинские светила тех лет.

"Дело врачей"

Были арестованы профессора Вовси, Виноградов, Шерешевский, Певзнер,
Егоров и другие. Об одном из них Сталин лично кричал в своем кабинете:
"В кандалы его, в кандалы". Приказ обращаться с арестованными был один:
бить нещадно. Из архивов МГБ вытащили написанный в 1948 году донос врача
Лидии Тимашук, что кремлевские врачи неправильно лечили Жданова,
Калинина и других партийных вождей. На глазах рождалось дело
"врачей-убийц".
Почти одновременно с развертыванием этого дела Президиум ЦК
коммунистической партии (а, значит, сам Сталин) принял решении о
расширении ГУЛАГа на 150-200 тысяч мест. Это в придачу к двум с лишком
миллионам заключенных, уже находившимся в местах не столь отдаленных.
Зачем, спрашивается, такое жуткое планирование? Несомненно,
предполагалось в ближайшее время проведение новых массовых репрессивных
акций. К ним готовились заранее.
В 1952 году состоялся очередной, XIX съезд партии советских коммунистов.
Сталин на нем выступил лишь с кратким заключительным словом. В речи явно
проглядывалась идея советизации не только Восточной, но и Западной
Европы.
К этому времени на севере страны Советов бурно шло строительство дорог и
аэродромов. В разговоре со знаменитым летчиком Каманиным Сталин прямо
сказал, что ему нужно сто тысяч пилотов: вождь, как утверждают некоторые
историки, готовился к атомной войне с США. Северные базы должны были
спасти авиационные сооружения, Сталин надеялся, что огромные
пространства СССР минимизируют потери от американского ядерного удара и
позволят выиграть войну и установить мировое господство. Вот почему,
кстати, не состоялись готовившиеся аресты ученых-физиков. Сталину нужны
были бомбы. Много бомб. А поводом для войны должен был стать вымышленный
заговор чекистов и врачей "сионистской ориентации", получавших задания
из США. Американское посольство было полностью блокировано. Впоследствии
американские дипломаты признавались, что жили в посольстве в полной
уверенности, что вот-вот будут арестованы. Вопреки всем дипломатическим
норма и традициям американского посла даже не пустили после поездки
домой обратно в СССР.
Кто знает, что представлялось воспаленному мозгу престарелого вождя?
Какие планы он строил для мира? Как мог повернуться ход исторического
процесса? Последними, кого начали арестовывать, оказались личные
охранники и секретари Сталина, преднанные ему как собаки. Он, наверное,
настолько уверовал в свое всемогущество, что собирался жить вечно. И
сегодня не ясно: умер ли Сталин своей смертью или же был отравлен
верными товарищами по партии.
Но, как бы то ни было, меньше чем через месяц после его смерти, 4
апреля, страна и мир узнали о том, что "врачи-убийцы" невиновны. Те, кто
не умер под пытками, вышли на свободу. А 4 апреля можно назвать первым
днем оттепели.

Валерий ОСТРОВСКИЙ

От	Руслан
К	Георгий (06.04.2006 23:43:25)
Дата	07.04.2006 13:29:43

не являются ложью? - в 1951 году был арестован Абакумов

Вообще, встречаются такие факты, но усё как обычно перемешано, что нет никакого желания копаться в этом пропагандистском вареве. Но, раз вспомнили про Жукова, Новикова, захотелось выложить некоторую информацию.

>Известно, что лучший способ замести следы преступлений - уничтожение
>исполнителей. Так заметались следы в 30-е годы, когда один за другим
>уничтожались слои чекистов. Этот опыт, возможно, Сталин пытался
>повторить и в послевоенные годы, когда в 1951 году был арестован министр
>госбезопасности Абакумов, которого обвинили в "создании сионистской
>организации в министерстве госбезопасности". Палач оказался в застенке
>других палачей. Кто у нас еще не охвачен опекой вождя? Оказалось, что
>врачи. Причем не просто врачи, а медицинские светила тех лет.

Абакумов Виктор Семенович
1908 г.р., уроженец г. Москвы. Партстаж с 1930 года, чекстаж с 1932 года, образова-
ние — низшее.
1920 — 1922 — рабочий; 1925 — 1926 — упаковщик; 1927 — 1928 — стрелок ВОХР;
1928 — 1930 — упаковщик склада Центросоюза.
1931 — секретарь ячейки ВЛКСМ завода "Пресс".
1931 — 1932 — зав. военным отделом Замоскворецкого РК ВЛКСМ.
январь 1932 — 1933 — уполномоченный ЭКО ПП ОГПУ Московской области.
1933 — 1934 — уполномоченный ЭКУ ОГПУ - ЭКО ГУГБ НКВД СССР.
1934 — 1937 — оперативный уполномоченный 3 отделения Отдела охраны ГУЛАГа
НКВД СССР.
1937 — 1938 — 2 отдел ГУГБ НКВД СССР.
с 5.12.38. — 25.02.41 — начальник УНКВД Ростовской области.
с 25.02.41 — зам. наркома внутренних дел СССР.
с 19.07.41 — начальник УОО НКВД СССР и зам. наркома внутренних дел СССР.
1943 — 1946 — начальник ГУКР "Смерш" НКО СССР.
1946 — 1951 — министр ГБ СССР.
12.07.51 — арестован.
19.12.54 — осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР и ВМН и расстрелян.

От	Руслан
К	Георгий (06.04.2006 23:43:25)
Дата	07.04.2006 13:17:29

График изменения количества осужденных с 1921 по 1953г.

Нафига расширять если число осужденных снижалось?

От	Руслан
К	Георгий (06.04.2006 23:43:25)
Дата	07.04.2006 12:26:24

смесь

ПИСЬМО Г.К. ЖУКОВА И.В. СТАЛИНУ
21 февраля 1947г.
Исключение меня из кандидатов ЦК ВКП(б) убило меня.
Я не карьерист и мне было легче перенести снятие меня с должности главко-
ма сухопутных войск. Я 9 месяцев упорно работал в должности командующего
войсками округа, хотя заявление, послужившее основанием для снятия меня с
должности, было клеветническим9.
Я Вам лично дал слово в том, что все допущеные ошибки будут устранены.
За 9 месяцев я не получил ни одного замечания, мне говорили, чтокруг
стоит на хорошем счету.
Я считал, что я сейчас работаю хорошо, но видимо начатая клеветническая
работа против меня продолжается до сих пор.
20 ГЕОРГИЙ ЖУКОВ
Я прошу Вас, т. Сталин, выслушать меня лично и я уверен, что Вас обманы-
вают недобросовестные люди, чтобы очернить меня.
ЖУКОВ
АПРФ Ф 3 Оп 58 Д 304 Л 208 Автограф
№7
ПИСЬМО Г.К. ЖУКОВА Н.А. БУЛГАНИНУ
27 февраля 1947г.
Николай Александрович!
Докладываю Вамое письмо т. Сталину10.
Если Вы считаете целесообразным посылку такого письма, прошу доложить
его т. Сталину, а копию передать Жданову1. Как Вы увидите из письма, я
еще раз хочу доложить т Сталину о своих ошибках, о своей вине перед т. Стали-
ным и партией. Я ничего не прошу, я прошу мне только верить, что я по
партийному осознал допущеные ошибки что я их обязательно изживу и при
этом в самый кратчайший срок
Я пишу также и
потому, чточень тяжело переживаю вывод меня из ЦК еще тяжелее переживаю за ошибки, которые я допустил перед т. Сталиным,
который меня любовно растил, терпеливо воспитывал и поднимал в гла-
зах всего народа
Жму руку
Г. ЖУКОВ
АП РФ Ф 3 Оп 58 Д 304 Л 210 Автограф
№8
ПИСЬМО Г.К. ЖУКОВА И.В. СТАЛИНУ
27 февраля 1947г.
Товарищу Сталину И.В.
Копия — товарищу Жданову А.
Товарищ Сталин, я еще раз со всей чистосердечностью докладываю Вам о
своих ошибках.
1. Во-первых, моя вина прежде всего заключается в том, что я во время
войны переоценивал свою роль в операциях и потерял чувство большевистской
скромности
Во-вторых, моя вина заключается в том, что при докладах Вам и Ставке
Верховного Главнокомандования своих соображений, я иногда проявлял нетак-
тичность и в грубой форме отстаивал свое мнение.
В-третьих, я виноват в том, что разговорах с Василевским, Новиковым и
Вороновым делился с ними о том, какие мне делались замечания Вами по моим
докладам Все эти разговоры никогда не носили характера обид, точно так же,
как я высказывались Василевский, Новиков и Воронов. Я сейчасо всей ответ-
ственностью понял, что такая обывательская болтовня безусловно является гру-
бой ошибкой и ее я больше не допущу.
В четвертых, я виноват в том, что проявлял мягкотелость и докладывал Вам
просьбы о командирах, которые несли заслуженое наказание. Я ошибочно счи-
тал, что во время войны для пользы дела лучше их быстрее простить и восстано-
вить в прежних правах Я сейчас осознал, что мое мнение былошибочным
РАЗДЕЛ I. СТАЛИНСКАЯ ОПАЛА 21
2. Одновременно, товарищ Сталин, я чистосердечно заверяю Вас в том, что
заявление Новикова о моем враждебном настроени к правительству является
клеветой.
Вы, товарищ Сталин, знаете, что я, не щадя своей жизни, без колебаний
лез в самую опасную обстановку и всегда старался как можно лучше выполнить
Ваше указание.
Товарищ Сталин, я также заверяю Вас в том, что я никогда не приписывал
себе операцию в Крыму. Если где-либо и шла речь, то это относилось к опера-
ци под станицей Крымской, которую я проводил по Вашему поручению.
3. Все допущенные ошибки я глубоко осознал, товарищ Сталин, и даю Вам
твердое слово большевика, что ошибки у меня больше не повторятся. На засе-
дани Высшего военого совета я дал Вам слово в кратчайший срок устранить
допущеные мною ошибки я свое слово выполняю. Работаю в округе много и
с большим желанием. Прошу Вас, товарищ Сталин, оказать мне полное дове-
рие, я Ваше доверие оправдаю.
Г. ЖУКОВ
АПРФ. Ф. 3. Оп. 58. Д. 304. Лл. 211-212. Подлинник. Машинопись.
№9
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б)
«О НЕЗАКОНОМ НАГРАЖДЕНИ т. ЖУКОВЫМ
И ТЕЛЕГИНЫМ АРТИСТКИ РУСЛАНОВОЙ И ДРУГИХ
ОРДЕНАМИ И МЕДАЛЯМИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА»12
П 58/205 21 июня 1947г.
Строго секретно
ЦК ВКП(б) установил, что тт. Жуков и Телегин, будучи первый Главноко-
мандующим групы советских окупационых войск в Германи, а второй —
членом Военного Совета этой же группы войск, своим приказом от 24 августа
1945 года № 109/н наградили орденом Отечественной войны первой степени
артистку Русланову и приказом от 10 сентября 1945 г. № 94/н разными орде-
нами и медалями группу артистов в количестве 27 чел[овек]. Как Русланова,
так и другие награжденные артисты не имеют никакого отношения к армии.
Тем самым т. Жуков и Телегин допустили преступное нарушение Указа Прези-
диума Верховного Совета СР от 2 мая 1943 г. «Об ответствености за неза-
коное награждение орденами медалями СР», караемое, согласно Указу,
тюремным заключением сроком от 6 месяцев до 2 лет.
Для того, чтобы скрыть противозаконное награждение Руслановой, в прика-
зе от 24 августа были придуманы мотивы награждения Руслановой якобы «за
активную личную помощь в деле воружения Красной Арми новейшими тех-
ническими средствами», что представляет из себя явную фальсификацию13, сви-
детельствует о низкоморальном уровне Жукова и Телегина наносит ущерб
авторитету командования.
Сама обстановка награждения Руслановой и вручение ей ордена в присут-
стви войск во время парада частей 2-го гв[ардейского] кав[алерийского] корпу-
са представляла постыдное зрелище, и еще более усугубляет вину тт. Жукова и
Телегина.
ЦК ВКП(б) считает, что т. Телегин, как член Военого Совета групы войск,
несет особую ответственость за это дело, и та политическая беспринципность,
22 ГЕОРГИЙ ЖУКОВ
которую он при этом проявил, характеризует его как плохого члена парти.
Учитывая изложенное и выслушав личные объяснения тт. Жукова и Телеги-
на, ЦК ВКП(б) постановляет:
1. Тов. Жукову Г.К. объявить выговор.
2. Тов. Телегина К.Ф. перевестиз членов ВКП(б) в кандидаты.
3. Принять предложение т. Булганина об освобождении т. Телегина от поли-
тической работы в арми увольнениз Воруженых Сил.
4. Войти в Президиум Верховного Совета СССР с предложением об отмене
награждения артистки Руслановой, а также других артистов в количестве 27 че-
ловек, поименованых в приказе Жукова и Телегина № 94/н.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1065. Л. 44-45. Подлинник. Машинопись.
Опубликовано: Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б),
ВЧК - ОГПУ НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 19.
№10
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(Б)
«О т. ЖУКОВЕ Г.К. МАРШАЛЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА»
П61/84 20 января 1948г.
ЦК ВКП(б), заслушав сообщение Комиссии в составе тт. Жданова, Булгани-
на, Кузнецова и Шкирятова, выделенной для рассмотрения поступивших в ЦК
материалов о недостойном поведени командующего Одеским военым окру-
гом т.Жукова Г.К, установил следующее14.
Тов. Жуков, в бытность Главкомом групы Советских окупационых войск
в Германии, допустил поступки, позорящие высокое звание члена ВКП(б) и
честь командира Советской Армии. Будучи полностью обеспечен со стороны
государства всем необходимым, тов. Жуков, злоупотребля своим служебным
положением, встал на путь мародерства, занявшись присвоением и вывозом из
Германии для личных нужд большого количества различных ценностей.
В этих целях т. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, ис-
пользовал своих подчиненых, которые, угодничая перед ним, шли на явные
преступления, забирали картины и другие ценные вещи во дворцах и особня-
ках, взломали сейф в ювелирном магазине в г. Лодзи, изъяв находящиеся в нем
ценности, и т.д.
В итоге всего этого Жуковым было присвоено до 70 ценных золотых предме-
тов (кулоны и кольца с драгоцеными камнями, часы, серьги брилианта-
ми, браслеты, броши т.д.), до 740 предметов столового серебра и серебряной
посуды и сверх того еще до 30 килограмов разных серебряных изделий, 50
дорогостоящих ковров и гобеленов, более 60 картин, представляющих боль-
шую художественную ценность, около 3 700 метров шелка, шерсти, парчи,
бархата и др. тканей, свыше 320 шкурок ценых мехов т.д.
Будучи вызван в Комисию для дачи объяснений, т. Жуковел себя неподо-
бающим для члена парти командира Советской Арми образом, в объясне-
ниях был неискренним и пытался всячески скрыть и замазать факты своего
антипартийного поведения.
Указанные выше поступки и поведение Жукова на Комиссии характеризует
его как человека, опустившегося в политическом и моральном отношении.
Учитывая все изложеное, ЦК ВКП(б) постановляет:
РАЗДЕЛ I. СТАЛИНСКАЯ ОПАЛА 23
1. Признавая, что т.Жуков за свои поступки заслуживает исключения из
рядов партии и предания суду, сделать т. Жукову последнее предупреждение,
предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным чле-
ном партии, достойным командирского звания.
2. Освободить т. Жукова с поста командующего Одесским военным округом,
назначив его командующим одним из меньших округов15.
3. Обязать т. Жукова немедленно сдать в Госфонд все незаконно присвоен-
ные им драгоценности и вещи.
ЦК ВКП(б)16
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 2198. Лл. 28 — 29. Подлинник. Машинопись.

От	Руслан
К	Руслан (07.04.2006 12:26:24)
Дата	07.04.2006 12:29:48

Приказ Министра Вооруженных Сил Союза Сср №009 9 Июня 1946г

№3
ПРИКАЗ МИНИСТРА ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СОЮЗА ССРа3
№009 9 июня 1946г.
г. Москва Совершенно секретно
Совет Министров Союза СР постановлением от 3 июня с. г. утвердил пред-
ложение Высшего военного совета от 1 июня об освобождении маршала Совет-
ского Союза Жукова от должности главнокомандующего сухопутными войсками
и этим же постановлением освободил маршала Жукова от обязанностей замес-
тителя министра Вооруженных Сил.
Обстоятельства дела сводятся к следующему.
Бывший командующий Воено-Воздушными Силами Новиков направил не-
давно в правительство заявление на маршала Жукова, котором собщал о
фактах недостойного и вредного поведения со стороны маршала Жукова пот-
ношению к правительству и Верховному Главнокомандованию4
.
Высший военный совет на своем заседании 1 июня с.г. рассмотрел указанное
заявление Новикова и установил, что маршал Жуков, несмотря на созданое
ему правительством и Верховным Главнокомандованием высокое положение,
считал себя обиженным, выражал недовольство решениями правительства и
враждебно отзывался о нем среди подчиненных лиц.
Маршал Жуков, утерявсякую скромность, и будучи увлечен чувством лич-
ной амбици, считал, что его заслуги недостаточноценены, приписывая при
этом себе, в разговорах с подчиненными, разработку и проведение всех основ-
ных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к кото-
рым он не имел никакого отношения.
Более того, маршал Жуков, будучи сам озлоблен, пытался группировать вокруг
себя недовольных, провалившихся и
отстраненых от работы начальников брал их под свою защиту, противопоставляя себя тем самым правительству и
Верховному Главнокомандованию.
Будучи назначен главнокомандующим сухопутными войсками, маршал Жу-
ков продолжал высказывать свое несогласие с решениями правительства в кругу
близких ему людей, а некоторые мероприятия правительства, направленные на
укрепление боеспособности сухопутных войск, расценивал не с точки зрения
интересов обороны Родины, а как мероприятияb, направленные на ущемление
его, Жукова, личности.
Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жуковаc на заседании Высше-
го военного совета было установлено, что все планы всех без исключения зна-
чительных операций Отечественной войны, равно как планы их обеспечения,
обсуждались и принимались на совместных заседаниях Государственого Коми-
тета Обороны и членов Ставки в присутстви сответствующих командующих
фронтами главных сотрудников Генштаба, причем нередко привлекались к
делу начальники родов войск.
Было установлено, далее, что к плану ликвидации сталинградской группы
немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе мар-
а Заголовок документа. — Сост.
b Зачеркнуты слова «личного характера». Здесь и далее по тексту документа в постранич-
ных сносках приводятся слова, вычеркнутые И.В. Сталиным из проекта приказа, послан-
ного ему Н.А. Булганиным и A.M. Василевским 8 июня 1946 г. — Сост.
c Здесь и далее по тексту документа курсивом выделены слова, вписанные И.В. Стали-
ным. — Сост.
РАЗДЕЛ I. СТАЛИНСКАЯ ОПАЛА 17
шал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких
войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда
маршал Жуков находился на другомa фронте, вдали от Сталинграда.
Было установлено, дальше, что маршал Жуков не имел также отношения к
плану ликвидаци крымской групы немецких войск, равно как проведению
этого плана, хотя он и приписывает их себе в разговорах с подчиненными.
Было установлено, далее, что ликвидация корсунь-шевченковской группы не-
мецких войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он за-
являл об этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга,
с Букринского плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо
Ставка считала Букринский плацдарм непригодным для такой большой операци.
Было, наконец, установлено, что признавая заслуги маршала Жукова при
взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуковb, что без уда-
ра с юга войск маршала Конева и удара севера Рокосовского
Берлине был бы окружен и взят в тот срок, какой он взят.
Под конец маршал Жуков заявил на заседании Высшего военного совета,
чтон действительно допустил серьезные ошибки, что у него появилось зазнай-
ство, что он, конечно, не может оставаться на посту главкома сухопутных войск
и что он постарается ликвидировать свои ошибки на другом месте работы.
Высший военый совет, расмотревопрос о поведени маршала Жукова,
единодушно признал это поведение вредным и несовместимым с занимаемым
им положением и, исходя из этого, решил просить Совет Министров Союза ССР
об освобождени маршала Жукова от должности главнокомандующего Сухо-
путными войсками.
Совет Министров Союза СР на основании изложенногоc принял указанное
выше решение об освобождении маршала Жукова от занимаемых им постов5 и
назначил его командующим войсками Одеского военогокруга.
Настоящий приказ объявить главнокомандующим, членам военных советов и
начальникам штабов групп войск, командующим, членам военных советов,
начальникам штабов военных округов и флотов6
.
Министр Воруженых Сил Союза СР
Генералиссимус Советского Союза И. СТАЛИН
АПРФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 442. Лл. 202-206. Подлинник. Машинопись.
Опубликовано: Военно-исторический журнал, 1993, № 5.

От	Руслан
К	Руслан (07.04.2006 12:29:48)
Дата	07.04.2006 12:34:01

Все это валялось в кладовой, и я не думал на этом строить свое какое-то накоплен

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:40:44

Первая часть мемуаров диссидента Л. Бородина (*+)

http://www.moskvam.ru/2003/08/borodin.htm

Леонид Бородин

БЕЗ ВЫБОРА.

Автобиографическое повествование.

Начало|Продолжение

За без малого тридцать лет <полунелегальщины> имел я не менее сотни
<контактов> с представителями Комитета государственной безопасности - от
лейтенантов до генералов. Поскольку все эти <контакты> были, как
говорится, <по делу>, то в большинстве случаев какие-либо личностные
характеристики моих <контактеров> удавалось скорее угадывать, чем
отчетливо фиксировать. То есть всякий раз передо мной была скорее
функция, нежели личность.

Однако множество случайных или неслучайных встреч с прочими людьми
напрочь забылись и порой вспоминаются лишь по какой-нибудь ассоциации, в
то время как каждый <контакт> с представителем <органов> помнится ну как
будто вчера, и при том ничто ни с чем не перепутывается: время, место,
обстоятельства, последствия - все живо памятно и хронологически
выстроено.

Самая отчетливая картинка - это мои первые допросы в пятьдесят седьмом.
На меня, студента первого курса истфака Иркутского госуниверситета,
заведено дело по <антисоветчине>, но я не арестован и даже не на
<подписке>, меня попросту <таскают> на допросы после лекций. Поставивший
на себе крест, я более всего трепещу за судьбу моих <кружковцев>. Саша
Дулов, сын уважаемого профессора истории, Наташа Симонова - дочка
начальника иркутского гарнизона... И остальные... Всех их я <вовлек>,
<заговорил> обязанностью нашего поколения <докопаться до полной правды в
культе личности>... Я - инициатор. Они - жертвы моей инициативы. Так
подает <дело> следователь майор Анфисов, и в этом я с ним полностью
согласен. Но только в этом...

В полутемной комнате в углу стол. Свет настольной лампы нацелен
неопределенно между мной по одну сторону стола и Анфисовым по другую.
Задавая вопрос, он, как-то через голову закидывая руку, направляет свет
мне в лицо и держит руку на лампе до конца моего ответа, потом отводит
свет на середину стола и пишет. Не по делу, а от природы хмурый брюнет
лет сорока, совершенно непредставимый с улыбкой на физиономии, он и
голос имеет соответствующий - ровное, глухое гудение без хрипотцы и без
всяких амплитуд.

Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии
таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей
партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?

- Да нет же! - отвечаю искренно. - Я просто пересказал слова Хрущева на
двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими
генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.

И так далее.

В конце допроса читаю в этом месте: <...да, я признаю себя виновным в
том, что там-то и в присутствии... действительно распространял
клеветнические...>

Я возмущен. Я не подпишу!

Удар ладони по столу так, что абажур настольной лампы опадает...

Анфисов вырывает листки из моих рук. Безэмоционально рычит:

- Так и зафиксируем. От подписи отказался. Завтра в десять ноль-ноль
сюда... как штык... дежурный! вывести!

В час ночи я иду через весь Иркутск от улицы Литвинова домой на улицу
Чкалова... Я шокирован, я возмущен нечестностью поведения сотрудника
доблестных органов, я продумываю технологию завтрашнего выражения моего
возмущения...

Но назавтра дежурный ведет меня на третий этаж, заводит в просторный,
светлый кабинет, вежливо предлагает присесть на диван и немного
подождать... Минут через десять появляется подполковник, он
присутствовал при моем задержании, у него красивая фамилия - Мятежный.

Подполковник Мятежный, симпатичный, русо-седовласый, весь как из кино
про разведчиков, увидев меня, радостно улыбается, руки раскидывает.

- А, Леня! - говорит, садится рядом на диван и вдохновенно пересказывает
мне будто бы только что услышанное по радио сообщение о новом важном
решении советского правительства по внеочередному осчастливливанию
граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. - Слушай, Леня, -
говорит Мятежный, по-отечески обнимая меня за плечи, - вот ты про Никиту
Сергеевича басню написал, а хочешь, поспорим, что лет через пять ты
будешь удивляться тому, как ты о нем думал? Я тебе, считай, по секрету
скажу, а ты уж сам решай, болтать о том или не стоит. Знаешь, кто такой
в действительности Никита Сергеевич? Он, - Мятежный перешел на
доверительный шепот, - он, если хочешь, первый обычный нормальный
русский мужик у власти. Через пару лет ты поймешь, что я имею в виду.
Между прочим, ты знаешь, что вчера в Иркутск прилетел Лазарь Моисеевич
Каганович? Ага, слышал. Ленинского призыва партиец. В общем,
настоящий... Так вот, вчера на обкоме он рассказывал о некоторых планах
на ближайшее пятилетие.

Картинно откинулся на спинку дивана, закинул русовласую главу,
мечтательно улыбаясь.

- Жизнь, Леня, будет интереснейшая! Так что по-дружески скажу, не валяй
дурака, зачеркивай так вот, крест-накрест, всю эту свою нынешнюю историю
и начинай жизнь заново! Какие твои годы!

И тут без перехода подполковник Мятежный закатывает наизусть не менее
чем на полстраницы (к сожалению, не помню, что именно) из Гоголя. Что-то
про русский характер... Потом еще о великолепных личных качествах Лазаря
Моисеевича...

Через месяц, исключенный из университета и из комсомола, вызванный на
<прощальное> собеседование, я узнаю, что свободой обязан не кому-нибудь,
а именно Лазарю Моисеевичу. На втором заседании обкома первым пунктом
повестки было <дело Иркутского университета> - мое дело. Но Лазарь
Моисеевич спешил и предложил <скинуть> это дело на <суд общественности>.
Что было вторым пунктом повестки, я узнал через три года, когда после
мотаний по Сибири с грехом пополам поступил на истфак Улан-Удэнского
пединститута. Был приглашен в военкомат для профилактического
собеседования на предмет моей <остепененности> и готовности
реализовывать личное бытие в форме простого советского человека.

Опять подполковник, то же сплошное дружелюбие и та же
предрасположенность к <рискованному> откровению. Оказывается, сталинский
прилипала Лазарь Моисеевич приезжал в Иркутск позондировать почву
поддержки уже в то время задуманному плану свержения Хрущева, верного
ленинца, подлинного любимца партии. Каганович же, <мы-то это знали>,
отродясь был сплошь аморальным типом... <Не для общего пользования вот
вам один пример>. Любил Каганович приходить на работу до того, как
появятся секретари. Придет придурок и нахаркает во все чернильницы. А
потом в дверную щель смотрит, как секретари мучаются с перьями, смотрит
и хихикает. А Маленков - это же был такой обжора. Даже в Кремль приезжал
со специальным врачом, который ему три раза в день клизмы ставил. Ну,
чтоб пожрать на полную катушку. Против Никиты Сергеевича ни один
нормальный член партии не пойдет. Только такие, как Каганович,
переродившиеся. Как говорится, в семье не без урода. У Сталина, как мы
теперь все знаем, ошибки были... Так что Никита Сергеевич по большому
счету первый настоящий преемник Ленина.

Пройдет десять лет, и однажды в кабинете следователя, где я,
арестованный по делу ВСХСОН, - на допросе, появится начальник
следственного отдела Ленинградского КГБ полковник с отличной фамилией -
Сыщиков. Склонится над протоколом допроса, что перед следователем на
столе. Ухмыльнется, крупной круглой головой покачает. Пред тем я только
что на вопрос о причинах негативного отношения к Советской власти
апеллировал к материалам знаменитого ХХ съезда партии. Сыщиков дружески
положит на плечо следователя руку, значимо прищурится в сторону
зарешеченного окна и скажет тихо, не мне, а так, в порядке общения с
сослуживцем:

- Н-да... Если бы этот... - Пальцем другой руки ткнет в страницу
протокола. Этот - значит, Хрущев. - ...если б этот... еще, ну, лет пять,
скажем... Такого натворил бы... За десять лет потом не расхлебать.

Затем пристальный, строго-справедливый взгляд на меня, как на щенка, по
глупости и озорству облаявшего своего доброго и строгого хозяина.

- Знаешь, что я думаю...

Это опять не мне, а следователю.

- ...Мы виноваты. Да, да. Мы.

В голосе самокритичное сокрушение, во взгляде на меня - забота от носа
до бровей.

- ...Пока вот этот...

Еще раз пальцем в протокол, то есть Хрущев.

- ...пока он куролесил, мы упустили целое поколение. Да... Упустили...

Полковник скорбно склонит голову и молча вынесет свою скорбь вон из
кабинета. Следователь тоже не менее минуты будет пребывать в позе
роденовского <Мыслителя> и лишь потом, проморгавшись, встряхнется с
тяжким вздохом и скажет тихо:

- Так. Вернемся к нашим баранам.

Пройдет пятнадцать лет, и в кабинет Лефортовского следственного
изолятора войдет мой очередной следователь подполковник Губинский со
сдержанным, но отчетливо зримым торжеством на славном русском лице и при
исключительном изяществе всего своего гражданского одеяния. После моего
наводящего вопроса ответит, не соря словами:

- Да, Юрий Владимирович теперь генсек. Пора в стране наводить порядок,
Леонид Иванович. Хватит! Никаких больше обменов и выдворений. С
диссидентством все. Могу даже сказать, кто будет следующий. Шафаревич, к
примеру...

И наконец, через семь лет на заправке случайно (или не случайно) я
встречусь с <опером> - капитаном (или майором?) Яковлевым, очень даже
симпатичным русским мужиком, который в свое время <вел> мое дело в
оперативной стадии, затем <обеспечивал суд>, то есть стоял в дверях и не
пускал в зал суда кого не положено, а в восемьдесят седьмом исполнял
формальности по моему освобождению. Исполнял их так же добросовестно,
как и все предыдущие, не выказывая при этом даже тени недружелюбия.
Более того, помог мне с первой литературной публикацией... Эта
маленькая, но по-своему фантастическая история стоит того, чтобы о ней
вспомнить.

Шел восемьдесят седьмой. В соответствии с горбачевской демократической
эйфорией я был освобожден в числе прочих политзаключенных особым
помилованием верховных судебных органов. Помилован - то есть милостиво
прощен во грехах перед все еще существующей Советской властью.
<Прокаженность> оставалась в силе. Не могло быть и речи о работе в
школе, например. С работой вообще была бы проблема, когда б не
издательство <Посев>, каковое к этим годам сумело организовать переводы
моих писаний в нескольких европейских странах и фактически прежними
энтээсовскими каналами перебросить мне кое-какие гонорарные деньги, что
позволило хотя бы временно не озадачиваться проблемой заработков.

После осторожного прощупывания политико-психологического состояния
издателей <толстых> журналов выяснилось, что соваться, как в народе
говорят, с кирзовой мордой в хромовый ряд бесполезно. Советские писатели
еще вовсю бдели относительно имиджа лояльности. За полгода до моего
освобождения покойный ныне поэт Алексей Марков тщетно пытался собрать
подписи писателей за мою свободу. Подписали Олег Волков, Вячеслав
Кондратьев да Белла Ахмадулина. Принципиально отказавшихся не упомяну...

Однако ж соблазн прорваться в официальную прессу был весьма велик, но
имел при том скорее спортивный характер, потому что большая часть мною
написанного, вовсе не являясь так называемой <антисоветской чернухой>,
тем не менее никак не вписывалась по тем временам в диапазоны
прозаической тематики.

И я пошел другим путем. Один мой знакомый, имевший какое-то отношение к
газете <Литературная Россия>, изъявил готовность показать тогдашнему
заму главного Юрию Идашкину несколько моих рассказов - анонимно. Якобы я
забыл подписаться, а он знает меня только по имени. Рассказы были
выбраны предельно нейтральные, и, прочитав их, зам выразил готовность
напечатать их все поочередно.

Как-никак - это уже было признание, и, лично встретившись с Идашкиным, я
откровенно поведал ему, кто я есть по статусу и положению. Никак не
выявив своего отношения к полученной информации, Идашкин заверил меня,
что на редакционном обсуждении будет твердо за публикацию.

Как я узнал позже, он в тот же день прозвонился в КГБ, и оттуда явился в
редакцию мой бывший <куратор> К.Г. Яковлев и не только дал добро, но и
собственноручно помог составить <врез>, то есть краткую информацию об
авторе, как это предусмотрено правилами публикаций. <Врез> был исполнен
изящнейшим образом, в полном соответствии с неопределенностью общей
политической ситуации: родился, обучился, имел профессию и... трудную
судьбу. И разумеется, в газете публикуется впервые. Заметим, именно в
газете, а не в стране. Корректность, скажем прямо, поражающая своей
адекватностью <переходному моменту>.

Обнаглев, я отдал <Третью правду> в <Наш современник>, но получил
вежливый отказ. Редакция не сочла возможным <поднимать данную тему
силами прозы>. Через два года <Третью правду> напечатал ставший главным
редактором С.Ю. Куняев.

Но возвращаюсь к моему <куратору> К.Г. Яковлеву. Итак, весной девяносто
второго мы столкнулись на заправке. Выглядело это как встреча двух
хорошо знакомых и давно не видевших друг друга людей. За несколько минут
общения я успел напомнить ему те свои предположения относительно
возможного развала страны, что высказывал когда-то, пытаясь выяснить
позицию его ведомства относительно уже ощутимых катастрофических
тенденций. Он, помнится, попросил меня в тот раз в его присутствии
воздержаться от отрицательных суждений о Генеральном секретаре, то есть
о Горбачеве. Он по-прежнему осознавал себя солдатом охранного отряда
партии.

Теперь молчал, неопределенно кивая. И лишь прежде чем захлопнуть дверцу
своей машины, вроде бы этак в полушутку крикнул мне вслед: <Ничего,
Леонид Иванович! Как разваливали, так и восстановим>!

Больше мы с ним не встречались. Моя попытка навести о нем справки успеха
не имела.

Как и большинство моих бывших <соратников> по Социал-христианскому
союзу, после <отсидки> за участие в нем я более не предпринимал никаких
действий по воссозданию организации. И причиной тому было не только
убеждение в невозможности серьезного нелегального строительства.

При четком осознавании неизбежности краха коммунистической
государственности полностью у меня, по крайней мере, отсутствовало
предчувствие сроков этого краха. Оно вроде бы и неудивительно, если даже
пресловуто-знаменитое ЦРУ пребывало в этом отношении в полном неведении.
Злокачественной опухоли в коммунистическом организме удалось
законспирироваться столь успешно, видимо, потому, что она, опухоль, не
имела какого-либо конкретного центра, но и <центр>, и <периферии>
успешно мутантировали синхронно в одном направлении.

Все было бы куда как проще, если бы имел место заговор, положим, или
хотя бы совокупность неких осознанных действий со стороны группы лиц или
отдельных ведомств - социальных организмов, - тогда бы не затронутые
мутационным процессом лица или социальные организмы смогли бы
предпринять превентивные меры или хотя бы обозначить и озвучить
проблему...

Игорь Огурцов, создатель питерской подпольной организации, и обозначил,
и озвучил, но услышан и понят не был, потому что, видимо, его прозрение
было равнозначно пророчествам, каковые осознаются и признаются только по
факту свершения.

Замечательная Татьяна Петрова каждое свое выступление заканчивает
словами популярной патриотической песни: <Встань за веру, русская
земля!>

И зал всякий раз встает. Это все, на что он способен. За веру. Потому
что земля уже давно не имеет веры.

В этой же песне слова о России: <Но ты жертвою подлости стала тех, кто
предал тебя и продал!>

Увы! Это <предательство> свершилось многим ранее, уже столетие тому. Да
и тогда это не было собственно предательством, но национальной
трагедией, в причинах каковой многие пытаются в наши дни добросовестно
разобраться.

А песня... Что ж... Она как бы дистанцирует исполнителей и слушателей от
тех, кто уже в самом процессе катастрофы сделал сознательный выбор не в
пользу России исторической, от тех, кто приложил руку к усугублению
трагедии, от тех, в ком обычное шкурничество затмило все прочие
человеческие чувства, от тех, кто и по сей день длит смуту в откровенно
корыстных целях. В какой-то мере это дистанцирование нужно. Для
упрощения ситуации - как математическое уравнение, каковое, чтобы его
решить, надо сначало упростить. С другой стороны - фиксируется позиция,
которая в некотором смысле уже сама по себе обязывает...

* * *

Упомянул о корысти, и значит, самое время вернуться к заявленной теме
<похвалы органам>.

Уникальнейшее спецподразделение, сотворенное коммунистической властью,
ни в коей мере не соотносимо оно с учреждениями разведки и контрразведки
в иных странах, поскольку названные функции для ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ всегда
были вторичны. И если уж с чем сопоставлять великолепный продукт
коммунистической идеи, так разве что со жреческим сословием времен
египетских фараонов или с орденом иезуитов - с одной, однако,
непременной оговоркой: никогда, даже в самые <энкавэдэшные> времена,
<органы> не имели автономии от верховной власти, но были ее прямым
формопродолжением.

Если социализм мог существовать и тем более развиваться исключительно в
тоталитарной ипостаси, то есть при жесточайшем контроле за
идеологическим состоянием народа, то и сам народ, исповедуя
социалистическую идею, был по-своему заинтересован во всякого рода
чистках и зачистках идеологических нечистот. И именно таковая взаимная
заинтересованность являлась главным сущностным содержанием лозунга о
единстве партии и народа, ибо лишь господство единоверия могло
обеспечить те великие завоевания социализма, каковыми и сегодня
справедливо гордятся коммунисты <перестроечного призыва>, сознательно
или бессознательно отделяя сами достижения от способов достижения, без
которых они просто были бы невозможны.

И верно, как только натяжение единства провисло, ослабло, тотчас же и
началась эпоха так называемого застоя, затем породившая агонию.

Пиковым же периодом российского социализма следует считать годы где-то
от тридцать девятого по сорок пятый. Война, как это кощунственно ни
прозвучит, явилась великим подарком социалистической идее, ибо весь
пропагандистский аппарат был нацелен на внедрение лозунга защиты именно
социалистического отечества. В некоторых современных исторических
трактатах прошлая война объявляется походом капиталистического Запада на
социалистическую Россию. И доля истины в том, безусловно, есть, хотя
справедливости ради следовало бы перед тем добросовестно рассмотреть
историю <похода> социалистического Коминтерна на весь несоциалистический
мир. Это во-первых. Затем - победой в Великой Отечественной войне
оправдывается вся предшествующая специфика утверждения социализма в
отдельно взятой... Дескать, когда б не сталинская суровость в 30-х, не
устоять бы в 40-х...

Что ж, когда б русский царизм имел златые горы монархического чувства,
не бывать социализму. Вместе с Англией и Францией Россия принимала бы
капитуляцию Германии после Первой мировой, и тогда даже самый захудалый
состав дипломатов, понимая важность европейского равновесия, не позволил
бы довести Германию до того унижения, каковое через десять лет породило
реваншистский психоз, нацизм и все последующее...

И до того русские бывали и в Берлине, и в Париже в роли победителей,
навечных друзей они там не приобретали, но врагов остепеняли весьма...

Так что все, что произошло в двадцатом веке с человечеством, и
положительное - антиколониальный процесс, уступки мирового капитала
мировому труду (умно учились на чужих ошибках), и самое ужасное - Вторая
мировая, - все напрямую связано с социалистическим экспериментом в
России, для нее, для России, оказавшимся в итоге почти что роковым.
Почти - потому что еще не вечер...

И не диво ли, что сегодняшним <невечерним> судорогам возрождения
российской государственности мы обязаны тем самым бывшим <жрецам>
социализма, каковые по примитивно понимаемой логике предшествующих
событий должны были бы и <вдрызь искаяться>, и начисто раствориться в
беспредельном потеплении и затоплении теплокровным либерализмом всей
угловатой несуразности российско-советского бытия.

Шаблонное политологическое мышление - вспомним - каких только кошмаров
оно не предсказывало лет десять назад: гражданская резня да еще в
национальном окрасе; натовские миротворческие десанты и резервационное
обособление Московии чуть ли не в пределах Московской кольцевой;
<красная контрреволюция> и повсеместная народная расправа с
демократами-разрушителями - все виделось равновозможным на фоне
катаклизма мировой державы.

Равновозможность взаимоисключающих социальных решений - это и есть
типовые признаки гражданской смуты. Изживание смуты начинается с
сокращения списка ожидаемых или допускаемых вариантов социальной
реализации. Как правило, первыми <отпадают> самые желаемые и самые
нежелаемые варианты, и соответственно маргинализируются полюсные
политические силы. В растерянности отсидевшиеся во время пика смуты и,
следовательно, сохранившие по причине невостребованности социальную
энергию автоматически выдвигаются на первый план, и далее уже все
зависит от множества еще вчера казавшихся вторичными обстоятельств,
каковыми будет сопровождаться обращение бытия смуты в государственное
бытие.

В нашем случае <отсидевшимся> политическим кланом оказались те самые
<органы>, на вполне справедливом обличении каковых сделали себе
<работающий имидж> многие зачинатели и вдохновители смуты из
интеллигентского сословия их, <органов>, собственные <предатели>,
поспешившие искренно или конъюнктурно отмежеваться от родной, а точнее -
родимой структуры.

В итоге сегодня именно <распроклятые органы> оказались инициаторами пока
еще, к сожалению, только судорог государственного возрождения. Но свежи
в памяти судороги распада, и кто-то сравнивает и колеблется, кто-то в
ожидании и в готовности к работе... А кто-то, кому смута - кормушка, тот
в готовности к сопротивлению. Каждому свое...

Свое было и у меня, когда в начале 80-х верховной властью в стране
овладел Ю.Андропов.

Явление Ю.Андропова на вершине коммунистической пирамиды было воспринято
мною как тревожнейший симптом того, что страна входит в период
хронической безысходности. В моем понимании Андропов самим фактом
<вспрыга> на пирамиду как бы <официально> зафиксировал абсолютную
неспособность добровольно потеснившихся коммунистических
старцев-правителей сохранять то разболтанное статус-кво, что уже тогда
именовалось застоем, то есть длительной паузой перед...

...А далее додумывать не моглось и, признаюсь, не хотелось, не до того
было. Мне искусно изготавливали фактически пожизненную неволю. Помню
одну фразу, сказанную следователю: если государством призван на
руководство полицейский, то это значит, что у государства больше нет
государственных резервов. Следователь-латыш, самый глупый из всей
следственной группы, ничего не понял, лишь зафиксировал антисоветскость
высказывания.

Но я-то имел в виду некую концепцию, до каковой когда-то додумался.
Смысл ее в том, что полицейское сознание в позитивном значении этого
словосочетания строго функционально и государственному сознанию объемно
не равно. Полицейский может знать о государстве больше всех вместе
взятых правительственных лиц, но знание со-знанию рознь, и потому самый
талантливый полицейский никогда не должен подниматься на верхнюю ступень
власти, и коли такое случилось, знать, все худо в датском королевстве...

Что до Ю.Андропова, то, как ныне принято говорить, по информации, не
подтвержденной независимыми источниками, то есть по слухам, будучи в
свое время послом в Венгрии, проявил себя Андропов там далеко не лучшим
образом.

В сущности, кем был посол Москвы в стране, полностью Москве подвластной?
Хозяин. Андропов не сумел предотвратить уже ставшие <немодными>
расстрельные политические процессы, сыгравшие известную роль в
последующих трагических событиях; информация, поступавшая от него в
Центр, не отражала всей сложности сложившейся политической ситуации, то
есть как человек, ответственный за подвластный регион, Андропов, угождая
кремлевским настроениям, по сути, дезинформировал Кремль, поставив его
затем перед фактом неподконтрольного хода событий.

Повторюсь, таковы были слухи, исходившие от людей, вместе с Андроповым
работавших в Венгрии в 50-х.

Когда Андропов возглавил КГБ, то уже через год о нем говорили как о
марксистском догматике, склонном к антирусским и антицерковным
настроениям. Считалось, что именно с его благословения большой нынешний
демократ А.Н. Яковлев выступил в начале 70-х в <Литературке> с погромной
антирусской и антиправославной статьей-инструкцией, и его же, Яковлева,
Андропов сделал козлом отпущения, срочно сплавив на посольскую работу,
когда <ропот> по поводу статьи дошел до ушей Брежнева.

Еще в 70-х ходил слушок о заигрывании Андропова с некоторыми
<оттопыренными> интеллигентами, и объяснение тому было простое: к тому
времени <железный занавес> оставался <железным> уже только для <простых
советских людей>, страна, сползая в долговую яму займов, вынуждена была
все чаще и чаще принимать западные правила игры; так называемое
Хельсинское совещание-соглашение позволило московским евреям в их борьбе
за право на эмиграцию вполне успешно шантажировать власть известной
<поправкой Джексона>.

В целях сотворения положительного общественного климата на проклятом
Западе начались продуманные и просчитанные <десанты> московской
полуфронды в европы и америки. Как раз они, наши литературные
гастролеры, создали Андропову на Западе имидж этакой
загадочно-неоднозначной личности. Первый интеллектуал у власти - это уже
потом, когда взошел... (Вспомним: Хрущев - первый настоящий русский
мужик у власти.)

Сегодня для меня определенно ясно, что именно Ю.Андропов - сознательно
или нет, этого уже не узнать - продвинул прозападнический
интеллектуальный слой на перспективные позиции, что известным образом
сказалось на характере так называемой перестройки. Достаточно глянуть да
послушать его, Андропова, бывшую <команду> - Арбатов, Бурлацкий, Бовин и
прочие. Коммунисты? Антикоммунисты? Да ничего подобного. Образцовая
команда циников. Циники даже не прагматики, и если они у подножья
власти - приговор социальной системе. Доказательства в истории.

Из многочисленных воспоминаний чекистов всех мастей не просматриваются,
если не считать создания знаменитого Пятого управления, какие-либо
реконструктивные действия Андропова в ведомстве безопасности, каковое он
возглавлял достаточно продолжительное время. Скорее всего, в них не было
необходимости. Жреческо-инквизиторское сословие к тому времени достигло
стадии самовоспроизводства, практически - совершенства, если под
совершенством в данном случае понимать пределы возможностей. Страна
находилась под абсолютным контролем. Если еще точнее - в стране
контролировалось все, заслуживающее контроля. Видоизменялся, а то и
размывался смысл контроля. Но система функционировала в автоматическом
режиме, и новой русской Смуте пришлось основательно подсуетиться, чтобы
на всякий случай обезопасить себя со стороны самой отлаженной службы в
бывшем, а затем и в полуразрушенном государстве.

Полицейская служба есть инструмент порядка в любом государстве.
Понимание порядка определяется идеей, формирующей конкретное
историческое бытие. Коммунистическая идея, в силу определенных причин
пришедшая в Россию на смену идее христианской (именно христианской, а не
капиталистической или монархической), могла государственно
осуществляться только в сопровождении постоянного, хотя и
видоизменяющегося насилия, поскольку сама она (идея) была насилием над
бытием, несовершенным по природе, а сутью ее (идеи) было как раз
сотворение совершенного бытия, как его понимало антихристианское
сознание.

Иначе говоря, коммунистическая идея заключалась в намерении организовать
совершенные отношения по природе несовершенных людей - более великой,
более фантастической и более жестокой идеи не возникало в истории
человечества.

<Мы не можем ждать милости от природы - переделать природу наша задача>.
Неосуществимость задачи таилась в недоразумении, смысл которого в том,
что главным несовершенством природы человека была его невечность,
смертность, как бы <обратной связью> определяющая его поведенческий
императив.

Идеи не возникают сами по себе, без прообраза. Коммунистическая идея
также имела свой прообраз - Царство Небесное, где торжествует всеобщая
радость. Царство Небесное надо заслужить определенным типом земного
бытия. Можно не заслужить и кануть... В выборе - быть там или не быть -
человек свободен. И если он туда не попадает, никто, кроме него, не
виноват.

Вот оно - <несовершенство> Божественного замысла! А почему бы,
собственно, не помочь человеку, ведь он порой сам не понимает своего
счастья, своей возможности быть счастливым - отвлекается, увлекается,
развлекается - так одерни его, шлепком ли, подзатыльником, ведь он в
легкомыслии своем опасен не только для самого себя, но и для окружающих,
как дурной пример, как соблазн, а по большому счету он опасен самой идее
всеобщего благоденствия.

И наконец, человек идеи ответствен за человека безыдейного и потому
правомочен принимать за него решения - ему же, неразумному, во благо.

А теперь вспомним главную формулу кибернетики: <Кибернетика объявляет
сущностью вещей их организацию>. В этом смысле величайшим кибернетиком
был вовсе не Норберт Виннер, а Карл Маркс.

Поскольку <в действительности> никакого Царства Небесного не существует,
то должным образом организованное, структурированное бытие имманентно
воссоздаст соответствующее сознание, каковое в свою очередь доорганизует
бытие до полного его совершенства. И никакой тебе проблемы <курицы и
яйца>.

Поскольку опять же не существует Небесного Царства, то идея торжества
всеобщего счастья есть не что иное, как <церковниками> извращенно
озвученная возможность самого земного человеческого бытия. И потому
прежде прочего нужна беспощадная борьба с извращениями и, естественно, с
его носителями.

Одновременно должна вестись работа по ликвидации тех бытийственных
самовоспроизводящих структур, упрямый консерватизм которых по
определению не способен к реструктурированию. Любое, даже самое
неправильное, бытие склонно к сопротивлению, каковое должно быть
подавлено.

Но только после выполнения вышеперечисленных задач настанут самые
трудные, самые коварные испытания великого дела построения совершенного
общества. Как только исчезнет напряжение, обеспеченное фактом борьбы с
откровенно сопротивляющимся неправильным бытием, каждая конкретная
человечья личность, утратившая мобилизационный стимул, как ее при этом
ни коллективизируй, все равно обретает тот опасный люфт свободы, который
высвобождает в сознании свойственные самому сознанию неправильные
мотивы, и главный из них - сомнение.

Замечательному поэту девятнадцатого века Никитину однажды была
предложена чиновничья служба в Иркутске. Но что-то не сложилось...
Однако состоялся стих: <И мнится мне, что вижу я Байкал...>

Мнить - то есть грезить, то есть воображать несуществующее, а значит,
неправильное. Мнить про себя человеку не свойственно, и потому сомнение-
это общение с себе подобными по поводу мнения, то есть не что иное, как
известной 70-й статьей предусмотренные разновидности агитации или
пропаганды. И как следствие - двойное бытие: напоказ и для души; а в
душу, как известно, не залезешь, если душевное сообщение удовлетворяется
в пространстве кухни. Опрометчиво или сознательно преступивший границы
кухонной территории, то есть ставший собственно диссидентом,
практической опасности уже не представляет, потому что мгновенно
становится доступным контролю, воздействию или изъятию.

Иначе говоря, на том новом этапе построения совершенного общества, когда
уже решены принципиальные организационные вопросы, потенциальным врагом
дела становится всякая более или менее самой себе предоставленная
личность.

Знаменитый тезис И.Сталина относительно усиления классовой борьбы по
мере социалистического преобразования общества следует считать не просто
правильным, но гениальным, ибо в нем даже от самого Сталина в
шифрованном виде высказано великое и трагическое предчувствие, каковое
полностью подтвердилось.

Российский социал-коммунизм, в борьбе победивший и собственный народ, и
тьму народов, пошедших на него войной, рухнул, пребывая в непобедимой
позе, пораженный ржой мнения-сомнения-неверия-равнодушия. Экономические
и геополитические причины краха российского коммунизма можно посчитать
вторичными, потому как известно, что именно вера сдвигает горы... Либо
их <задвигает>... Экономика же лишь способствует и соответствует...

И прежде чем перейти к рассуждениям о роли <органов> в кратковременном
бытии российского коммунистического государства, позволю себе еще
несколько слов о событийной конкретике начала 90-х...

<Однажды темной-темной ночью несколько очень известных человек,
пробравшись в очень известный заповедник, росчерками авторучек вопреки
воле многомиллионного народа развалили Великое государство>.

Этот анекдот и сегодня имеет хождение не только в прессе - в прессе
какого только хождения нет, - но и в чувствах отдельно замечаемых, а
иногда и весьма замечательных личностей, потому что кое-что
действительно было: был заповедник, были человеки и даже авторучки
были...

Однако ж не было главного - воли или воления народа, с каковым будто бы
не посчитались гнусные предатели.

Перед тем прошедший референдум предложил ответить <как на духу> каждому
гражданину: <Ты за старое, но известно что, или за новое, неизвестно
что?>

<Конечно, за старое!> - ответил гражданин, обеими руками голосуя за
кандидатов в Верховные Советы от демократии против кандидатов туда же от
русофилов, патриотов и прочих <замаскированных коммуняк>.

Вот это самое <волеизъявление народа> будто бы и было преступно попрано
<беловежскими заговорщиками>.

Безусловно, инициатор всегда в ответе, даже если его инициация всего
лишь называние вещей своими именами. В данном же случае честностью не
пахло, но откровенно смердило самыми низменными побуждениями.

У меня перед глазами телекартинка: в первом ряду по центру Ельцин то с
красным лицом, то с белым, на губах имитация ухмылки; на трибуне
строголицый Бакатин хладнокровно, с уловимой интонацией презрения
повествует о недостойных похождениях недавнего любимца партии на мосту и
под мостом; в президиуме Горбачев, полуоткинувшись в кресле, он даже не
смотрит на <объект разборки>, он - Первый, он - Генсек ордена,
существованию которого ничего не грозит, поскольку все, как и прежде,
под контролем... Вот оно снова в кадре - лицо Бориса Ельцина. По
условной проекции можно догадаться, что смотрит он не на Бакатина,
который прямо перед ним, но на того, Главного... Но Главный в состоянии
торжества, ему нипочем не увидеть, что в глазах зарвавшегося выдвиженца.

А там ненависть. Личная ненависть. И никаких идей - что такое идеи в
сравнении с личной ненавистью! Но если личная ненависть совпадает с
псевдоидеей, овладевающей обществом, то нет цены таковой личности. Волна
смуты вздымает ее на гребень и бережно несет к островам сокровищ, где
главное сокровище - миллионогранный изумруд власти.

Волна, вздыбившая Ельцина на гребень и благословившая его на
проникновение в белорусский заповедник, имела свое имя - Российский
парламент. И если союзный парламент, правящий смуту, походил на пауков в
банке, то российский, спаянный ненавистью и завистью к вышестоящему
органу смутоправления, был к тому времени единым пауком, которому в его
банке было уже нестерпимо тесно. Российский парламент, так же всенародно
избранный, как и союзный, жаждал быть первым. Забегая дорожку прогрессу
распада, он уже отметился парой самозванских подвигов: заключил договоры
<на государственном уровне> сперва России с Латвией, а затем и того
круче - России с Бурятией. Общественность сих подвигов не заметила.
Народ тем более. Тем более что народа уже и не было. Было население
территории, мгновенно освобожденное от контроля за лояльностью к
издыхающей идее и мгновенно оказавшееся безыдейным ровно настолько,
сколько нужно, чтобы спокойно безмолвствовать, глядючи на грызню и
чудачества вчерашних советских <чебурашек>.

И если распад коммунистической державы был предопределен фантомностью
идеи, ее основавшей, и тут можно говорить о трагической объективности,
заслуживающей минуты скорби, то исполнители сего исторического
действа-развала ничего, кроме отвращения к себе, вызывать не могут- так
и лики самозванцев семнадцатого века отвратны нам изначально, хотя и они
были закономерным порождением своей эпохи и как бы оправданы
исторической неизбежностью своего появления.

Но коли уж зацепились за век семнадцатый, то как не отметить одно
примечательное обстоятельство: мы осуждаем самозванцев поименно, мы
говорим о роли польско-литовской интервенции, даже о тяжких грехах
казачества готовы упомянуть, но тактично молчим о русском боярстве,
<классово> испакостившемся в смуте.

Молчим не потому, что не знаем, а потому что знаем, что оно, это
испакостившееся сословие, однажды, хотя и не сразу, протрезвев от хмеля
смуты, составило костяк нового возрожденного Русского государства. Еще
по меньшей мере в течение пятнадцати лет мы находим в исторических
документах имена вчерашних смутьянов, добросовестно исполняющих
государственное дело. Мы их вроде бы и не прощаем, но и не корим.
Возможно, потому, что понимаем: нет у нас права на укор, если им не
воспользовался русский народ в лице тех его современников, кто словом и
мечом положил конец смуте.

Воспитанные на идее обязательности возмездия, дивимся, когда читаем в
документах о том, как князь Пожарский не позволил казакам поднять на
копья Романовых и Воротынских, вышедших из Кремля вместе с поляками, как
определил им охрану, как обеспечил безопасный проход по русским землям в
свои родовые имения, как затем вместе с другими победителями призвал в
Москву их и многих им подобных быть на равных в решении главного
русского вопроса - восстановления Царства.

Дивимся, потому что воспитаны и жизнь прожили не в государстве
собственно, а в идейно-военно-политической структуре, где понятие
государственной целесообразности было подменено целесообразностью
выживания и торжества великой фантасмагорической идеи, лишь в
исключительно прагматических целях напялившей на себя государственные
одежды. Когда она, идея, была только теорией, в государстве не
нуждалась, устремленная на земные пространства...

Однако среди значительной части русской интеллигенции и поныне в ходу
концепция, согласно которой в 40-е годы и в последние годы сталинского
правления коммунистическая идея, по сути, уже изживала себя, что <народ
перемолол> ее, что Советское государство именно посредством Советов -
порождения коммунистической идеи - претворилось в соответствующее
времени типичное имперское гособразование, где осознавшим роль
национальных факторов вождем восстановлены традиционные институты
национальной имперской власти, оплодотворенные чуть ли не христианской
по происхождению социальной программой. Отсюда и фразеология:
социалистические общины первых христиан; Христос - первый коммунист;
колхоз - наследник русской общины...

Последняя формула столь же успешно используется в русофобии, как
важнейший аргумент в пользу рабско-коллективистской сути русского
этноса.

Главным же постулатом <советских державников> является соображение, с
каковым невозможно не считаться, зная историю славянофильских изысканий:
русский коммунизм есть не что иное, как национальный протест против
торжества всемирной буржуазности.

Лично мне с этим проще бы простого согласиться: чего-чего, а
буржуазности никогда в себе не обнаруживал, и друзья по жизни все были
сплошь небуржуазны по складу души, то есть не просто непрактичны, но в
сути босяки-интеллектуалы, которым знай подавай идею, да такую, чтоб
восторгом захлебнуться, чтоб дыхание вперехват, чтоб идейной своей
башкой в стенку назло врагам... Красиво жили... И где они теперь все,
бывшие друзья?..

Зато сегодня, куда ни глянь, - и тот преуспел и отхватил, и другой
изловчился, приспособился и процветает, и третий... исповедуя великую
антибуржуазность, недурно живет при поддержке детей-коммерсантов...

На днях испытал сущее потрясение. Стоял в магазине в очереди. Впереди
меня изящно одетая женщина лет тридцати пяти ждала, пока продавец
просчитает сумму за набранные продукты. Просчитал, назвал. Женщина
достала объемный бумажник: в одном отделении стройный ряд инвалюты, в
другом столь же ровненькая пачка крупных российских купюр. Подала
продавцу две из них, и он заколебался в подсчете сдачи. И тут она ему
милейшим голоском: сто сорок три пятьдесят!

Эти <три пятьдесят> совершенно лишили меня равновесия. Я понял, что со
своим <небуржуазным> менталитетом не имею морального права в такие вот
времена руководить предприятием, обреченным на самоокупаемость, что надо
быть порядочным и честно уйти, уступив место кому-то, способному
адекватно функционировать в супербуржуазной обстановке новейших
времен...

И лишь откровенно корыстное соображение - уходить-то некуда! - лишь оно
остановило и псевдовоодушевило в том смысле, что надо учиться
крутиться-вертеться, учиться ловчить и считать, считать, считать...

Делаю вид, что у меня это получается...

Хочу сказать, что если, как говорится, принять за основу положение
<национал-большевиков> об уклонении от буржуазности за главный,
исторически потаенный смысл коммунистического эксперимента в России, то
вывод запросится наибанальнейший: за что боролись...

Помним ли мы, что у русского эксперимента был микропрообраз в истории? А
как же! Замечательные начинания великого утописта Роберта Оуэна. Его
коммунистические колонии сначала в Англии - Нью-Ленарк, а затем в
Америке - Нью-Гармони... В одну из них даже возили русского царя, чтоб
полюбовался, как доярки, отдоив коров, садились за фортепьяны изучать
гаммы. Жаль, что история не сохранила царского мнения по поводу
увиденного.

А ведь успехи Р.Оуэна поначалу были потрясающими. Производительность
труда на его коммунизированных предприятиях росла неслыханными темпами;
взаимоотношения работников выжимали слезы у посетителей колоний -
истинное братство при полном равенстве духовном и материальном;
вознаграждения за особые успехи в труде - подумать только! - не конверты
с деньгами, а флажки разного цвета... (Все помним - <переходящие
знамена>, их торжественное вручение на торжественных заседаниях.)
Всеобщая грамотность колонистов и бесплатная медицина...

Одного только не было у великого английского утописта: полицейского
корпуса, который бы отслеживал процесс и вовремя удалял не
соответствующих процессу индивидуумов, каковые постепенно возобладали и
превратили английскую колонию в приют бродяг, шарлатанов и бездельников.
Тогда Р.Оуэн поехал в Америку, страну, как он полагал, еще не
испорченную мелкобуржуазностью, и там повторил свой отчаянный
эксперимент. С решительно теми же результатами. Сперва успех,
достижения, рекорды всяческого рода. Затем крах. Уже окончательный.
Американские колонисты-коммунисты сожрали остатки его капитала,
скопленного прежде посредством обыкновенного капитализма, и разбрелись
по Новому Свету, не оставив разоренному энтузиасту даже благодарственных
посланий.

Невозможно было построить коммунизм в отдельно взятой колонии.

Другое дело - в отдельно взятой стране! Которую не жалко. Отсталая...
Тюрьма народов... Жандарм Европы... Цари - выродки... Народ - рабы...
Сверху донизу - все рабы... Зато тут оно и есть - слабое звено в
капиталистической цепи. Рванем, братцы!

Идея превыше всего. Долой классы, враждебные идеи! Долой классы,
негодные для идеи! Немного погодя - долой фанатиков идеи, не
улавливающих диалектических нюансов становления идеи.

Но прежде прочего строим базис для торжества идеи, для защиты ее от
враждебного окружения.

Базис и социальные достижения Страны Советов... Золото - зэки, уголь-
зэки, металлы для <оборонки> - зэки... Норильск, к примеру. Вряд ли кто
представляет, чем был Норильск для военной промышленности. Какая-нибудь
Болгария или Монголия были бы процветающими, подобно Эмиратам, странами,
имей они свой Норильск. Заполярье. Мороз, метели... Двадцать лет сотни
тысяч зэков, то есть рабов, вгрызались в кладовые вечной мерзлоты от
Архангельска до Чукотки...

А еще - Караганда, Тайшет, Пермь... Сталинградская ГЭС - зэки,
Куйбышевская ГЭС - зэки, Волго-Дон - зэки. Даже знаменитый Московский
университет - даже там - зэки.

Да пусть мне назовут хотя бы один производственно-промышленный регион
той самой одной шестой части суши, где бы зэки не были трудовым
резервом... А то и ударным отрядом...

Исторический материализм (истмат) объяснял: падение рабовладельческих
государств Древнего мира обусловлено непроизводительностью рабского
труда...

Для начала неплохо было бы объяснить, что есть собственно свободный
труд, с каковым сравнивается рабский. Колхозник, положим, не имеющий
паспорта и права выхода из колхоза, - это свободный работник?..

Но, в конце концов, какое из мировых государств достигло процветания без
предварительных жертв? Америка? Франция? Англия?

Наша трагедия, во-первых, в том, что мы пошли на жертвы, когда во всем
остальном мире они уже были <не модны>. А во-вторых, не успели мы
<отжертвоваться>, как тут же снова и рухнули в пропасть. Снова у
разбитого корыта, и напраслина жертвы вопиет... И просится на дубль...
Потому что жертва не осознана.

На одном из политических процессов 70-х случился примечательный эпизод,
по поводу которого можно было бы и этакий поучительный трактатик
накатать...

Обвинитель задает вопрос свидетелю обвинения: <Давал ли вам такой-то для
прочтения книгу Солженицына "Архипелаг Гулаг">?

<Давал>, - отвечает свидетель. <И вы ее прочли?> - <Прочел>. - <И как вы
считаете, там правда написана или это клевета на Советский
государственный и общественный строй?> - <Конечно, клевета>. Тут бы
обвинителю и остановиться - факт пропаганды подтвержден, чего еще,
казалось бы. Но возжелал прокурор продлить <час торжества своего>. <И
последний вопрос: почему вы считаете эту книгу клеветой?> Свидетель
хмурится, напрягаясь, отвечает, оглядываясь по сторонам: <Ну, если это
правда, тогда как жить?.. Тогда жить... невозможно...>

Свидетель был не прав. Возможным оказалось не только жить и делать вид,
что не слышишь многомиллионного стона рабского стада, не видишь чуть ли
не ежедневных эшелонов с решетками и не знаешь, куда подевались твои
соседи по этажу и подъезду. Возможным оказалось моральное, подчеркиваю,
именно моральное, а не историческое, что еще бы куда ни шло - моральное
оправдание жертвы социалистического построения, и оправдание это
сформулировано не кем-нибудь, но интеллектуалами постсоветских времен.
Правда о великой трагедии в первую очередь именно русского народа отдана
на откуп и, соответственно, на извращенное потребление кому угодно...
Трагедия сведена к фарсу...

<Двадцать миллионов положили, шестьдесят миллионов, сто миллионов>,-
выкрикивают одни, кому народная беда обернулась аргументом-приемчиком
для санкционирования хаоса.

<А вот и неправда ваша! - возражают другие, деловито пересчитав трупы. -
Всего лишь каких-то два миллиона! А сколько из них обычных уголовников.
Зато каковы достижения!>

Равнозначно корыстное отношение. Одним надо оправдать криминальный
капитализм, другим - криминальный социализм. Обе позиции откровенно
утробны, но у первой отнюдь не формальное преимущество на общем фоне
<гуманизации> эпохи.

Так вот и случилось, что некоторая звучная часть русского
патриотического голоса сама загнала себя в маргинальное пространство
именно по причине того самого идеологического бессердечия, каковое
столетия было чуждо русскому национальному сознанию и лишь в последние
десятилетия социалистического бытия сформировалось в эталон
<советскости> как таковой.

В сущности, русский патриотизм первых лет <перестройки>, выявив
исключительно верную интуицию относительно грядущего государственного
развала, именно в государственном смысле оказался решительно безыдейным,
поскольку все его позитивные ориентиры оказались как бы за спиной, а
идти в бой с вывернутой шеей - дело заведомо проигрышное. Проигрышное не
только перед лицом непосредственного противника, но и в глазах
потенциального союзника - народа.

Каждому человеку своя жизнь видится исключительной. И это справедливо,
ибо не бывает одинаковых жизней и судеб.

Исключительность своей судьбы я вычислил давно. Точнее, давно
догадывался, в чем она состоит. Однако более-менее отчетливо
сформулировал много позднее. Смысл моего открытия про самого себя
заключался в следующем: жизнь ни разу не предоставила мне возможность
волевого личного выбора.

Не было! Все, что случалось, случалось по стечению обстоятельств. Личный
выбор, как я понимаю, предполагает наличие равных по возможности
реализации альтернатив. Возможность реализации в данном случае,
разумеется, следует понимать как сугубо субъективное представление
самого человека, оказавшегося перед необходимостью выбора.

Итак, два обязательных условия: субъективно понимаемая равновозможность
выбора и его необходимость. Сказал бы даже - неизбежность.

Так вот, ничего подобного я в своей жизни припомнить не могу. Все
свершалось в силу сложившихся обстоятельств.

И в этом смысле жизнь моя прошла легко и безответственно. К примеру,
многочисленные и некраткосрочные пребывания в лагерях и тюрьмах являлись
возмездием не за принятые решения или поступки, а за непреодолимые
обстоятельства, продиктовавшие те или иные решения и поступки. Потому и
<возмездия> всегда понимались как неизбежные следствия обстоятельств,
каковые я не имел права игнорировать. И если порой вскипал злобой или
прочими недобрыми чувствами к некоему адресату, будь то человек,
ведомство или даже государство, как виновнику своих неприятностей, то
после непременно сожалел и стыдился как слабости...

Разумеется, речь идет о важнейших событиях в жизни, поддающихся
несложному пересчету, а не о том, скушать ли на обед гречку с биточками
или пюре с котлеткой. Потому бездейственные раскаяния-терзания также
оказались вне моего жизненного опыта, что отнюдь не означает, будто не
приходилось искупать, то есть одними поступками искупать-исправлять
другие, насколько это вообще бывало возможно. Чаще, к сожалению -
невозможно. Допустимо ли искупление убийцы? Мертвого не воскресишь... Но
и намного менее значимые неверные действия зачастую оказываются
непоправимыми и неисправимыми, и если у человека нет должного
религиозного опыта, обречен он на пожизненную муку, тем более тяжкую,
чем непреодолимее были обстоятельства, при которых принимались ошибочные
решения. А вовсе не наоборот - когда человек осознанно и независимо от
обстоятельств совершает дурной выбор.

Любой внимательно прочитавший вышеизложенные соображения без труда
подметит очевидные противоречия в тексте. Что ж, я их тоже вижу... И да
будут они списаны на то самое - на недостаток религиозного опыта,
единственно способного <по-гегелевски снимать> подобные противоречия.
Действенность религиозного покаяния и отпущения грехов уму моему
известна и будто бы понятна... Но - увы! - этого недостаточно...

И не стал бы я упражняться в самоанализе, если бы обстоятельства,
определившие главные вехи моей жизни, самым причудливым образом не были
бы связаны-повязаны с важнейшим феноменом всей советской
жизни-действительности, с ведомством, контролировавшим идейное состояние
общества в течение всего времени его исторически недолгого
существования.

Ранее уже было высказано намерение сказать <похвальное слово> органам, и
право на это слово я обосновывал достаточно богатым личным опытом
<общения> с его представителями.

Считается достоверным эпизод французской революции, когда королева
Мария-Антуанетта, восходя на эшафот, нечаянно наступив на ногу палачу,
принесла ему свои извинения. Думаю, любой согласится, что ей,
несчастной, в эту минуту было не до кокетства. Просто палач-исполнитель
в ее сознании никак не ассоциировался с самой сутью происходящего -
столь ничтожна была его роль... Почти приравненная к гильотине... Еще
определеннее у Р.Бернса:

Я умереть хотел в бою.
Умру не от меча.
Изменник предал жизнь мою
Веревке палача.

Здесь веревка и палач в одном, определенно вторичном смысловом ряду.

Эти примеры я привожу в оправдание своего, прямо скажем, весьма
нетипичного отношения к <исполнителям> моей судьбы, если происхождение
данного слова рассмотреть по аналогии: коса - косить - косьба; друг-
дружить - дружба; суд - судить - судьба... Процесс!

Знаю, что многие арестованные по нашей политической <70-й> в кабинетах
следователей вели себя как <партизан перед фашистом>. Такое поведение,
безусловно, гарантировало подследственного от <проколов>, то есть
проговоров, способных причинить неприятности кому-то, кто этих
неприятностей не хотел. У меня же сложилась и, как мне кажется,
оправдала себя совсем иная система взаимоотношений с представителями
органов.

С моим последним следователем А.Губинским, откровенно <стряпавшим> мое
<дело> из ничего, до самого последнего дня следствия сохранялись
исключительно тактичная форма общения. Допросы походили на дружеские
беседы. Положим, задавался очередной вопрос, имеющий целью получение
информации о чьей-то персоне. Я вежливо улыбался. Следователь столь же
вежливо записывал: <Ответа не последовало>. Если же вопрос касался моего
личного отношения к какому-либо аспекту советской действительности -
ради Бога!

Правда, чуть ранее, в семьдесят седьмом году, эта моя тактика-метода
обошлась мне слишком дорого. Тогда Пятое управление, <ведущее>
диссидентов всех мастей, уже вполне успешно поигрывало на идейных
противоречиях <патриотов> и <демократов>. Известны факты сознательного
сотрудничества и тех и других друг против друга как на следственном
уровне, так и на оперативном. На втором поболее... Особенно в
околодиссидентской среде.

Я даже знал человека с весьма разносторонними связями, имевшего такое
хобби - собирание досье отдельно на <стукачей> и отдельно на <болтунов>.
<Болтунами> он называл людей, имевших определенный социальный вес,
<неформально> контактирующих с кем-нибудь из органов и извлекающих из
этих контактов <малую> пользу в личных или клановых интересах. Когда-то
я оказал этому человеку пустяковую бытовую помощь, и он в знак
благодарности, разумеется, взяв с меня слово, поделился со мной своим
увлечением. То, что мне удалось посмотреть (далеко не все), без сомнения
свидетельствовало о его собственных связях с <конторой>.

В начале девяностых, как я недавно узнал, он умер от тяжелой и
мучительной болезни. Но годом раньше при случайной встрече признался,
что уничтожил свой многолетний труд по причинам, как сказал,
<истощающего соблазна> предать материал огласке - во-первых, во-вторых -
по пониманию, что этого делать нельзя из нравственных соображений, и в
третьих- из-за опасений за свою жизнь.

В 1977 году КГБ возбудил дело против Александра Гинзбурга за его
руководство <Фондом помощи политзаключенным>, созданным А.И.
Солженицыным из гонораров за <Архипелаг Гулаг>, к тому времени
переведенный на многие языки.

С А.Гинзбургом я долгое время был в одном лагере в Мордовии, а затем и в
одной камере Владимирской тюрьмы. Как-то мне попало на глаза его
интервью, где на вопрос о нашем знакомстве он ответил так: <У меня с
Бородиным были хорошие дружеские отношения. Но если б начали разбираться
по убеждениям, то хоть хватайся за автоматы>.

Безусловно, в <конторе> были прекрасно осведомлены об
<идейно-автоматных> нюансах наших отношений и, имея уже конкретный опыт
<промежидейной> игры, рассчитывали на меня, как свидетеля, по принципу
<с паршивой овцы хоть шерсти клок>. Никак не могу вспомнить фамилию
следователя калужского КГБ, призвавшего меня повесткой для дачи
показаний... Какая-то неприятная была фамилия... Раз-другой пообщался я
с ним в свойственной мне дружеской манере и думаю, что именно способом
общения крайне обозлил его. На меня было возбуждено дело по факту отказа
от дачи показаний. Мало того, что статья пустяковая, но она еще
вскорости - через месяц - попадала под амнистию по случаю круглой
годовщины Великого нашего Октября.

За пару недель до объявления амнистии хитрец-следователь оставил меня в
покое и вызвал лишь неделей позже. Ласков был необычайно.

- Так что, отказываемся от дачи показаний, Леонид Иванович?

- Да уж так вот, отказываюсь, - отвечал я, разводя руками.

- Ну ладно. Про амнистию-то знаете, конечно.

- Слышал.

- Прошла.

- Прошла, - согласился я.

- Вот именно. Прошла!

Лицо его просто сияло торжеством, смысл которого я, конечно же, не
понимал.

- А теперь я по новой официально задаю вам вопрос: что вы можете сказать
по делу Александра Гинзбурга?

- Ничего не могу.

- Так и запишем, да? А вы подпишете?

Я подписал.

- А теперь, - он просиял пуще прежнего, - открою вам один секрет! Мне
удалось доказать начальству, что в данном случае имеет место длящееся
преступление. Если б вас судили перед амнистией - как говорится, гуляй.
Но сейчас, поставив подпись, вы как бы снова совершили или повторили,
если хотите, преступление, предусмотренное статьей сто восемьдесят
второй УК РСФСР. А закон, как известно, обратной силы не имеет.
Амнистия, имею в виду. Подпишем еще одну бумажку о мере пресечения -
подписку о невыезде. И будьте здоровы, Леонид Иванович. Ждите повестки в
суд...

И вот только сей момент вспомнил я фамилию следователя - Гайдельцов.
Обиженные им диссиденты говорили - Гаденцов. Дескать, пакостник.
Несправедливо. По отношению лично ко мне он проявил стратегическую
инициативу, по достоинству оцененную моими следующими следователями в
году восемьдесят втором, когда, ссылаясь на гайдельцовскую инициативу,
отменившую так называемый <срок давности> первой моей судимости,
объявили меня рецидивистом и смогли уже по другой статье дать
максимальный срок - пятнадцать лет.

* * *

Трижды судимый, приговоренный фактически к небытию, я все же выжил и
имею нынче возможность, насколько это вообще возможно, объективно
оценить творческий момент в деятельности соответствующего подразделения
КГБ по борьбе с политической оппозицией в стране.

Еще раз оговорюсь, что объектом борьбы органов были носители
некоммунистических (к примеру, религиозных) или откровенно
антикоммунистических взглядов. Тот или иной человек мог быть
тысячекратно заслуженным работником государства, но если он позволял
себе мало-мальский люфт в отношении к партийной догматике, то, попав в
поле зрения органов, тотчас же становился объектом соответствующих
инициатив. О неформальном, о подлинно творческом характере этих
инициатив нужно будет сказать отдельно. Здесь же я специально
подчеркиваю ранее уже отмеченный мною, по существу, трагический фактор
означенной деятельности: всей мощью своего аппарата <органы> защищали не
государство Российское в его историческом звучании и значении, но
исключительно идеологию, народом фактически уже не исповедуемую.

Ныне широко известная докладная Ю.Андропова в Политбюро об опасности так
называемого <русизма> и о необходимости борьбы с ним - ярчайшее тому
свидетельство.

Когда на повторном суде Владимира Осипова адвокат попытался
зафиксировать прогосударственный, то есть патриотический, аспект его
издательской деятельности, прокурор отмахнулся столь небрежно и
презрительно, что не оставалось сомнений - понимание государственности
как некой субстанциональной реалии у него отсутствует напрочь. Более
того, всякое акцентирование на государственной идее как непреходящей
ценности по определению враждебно идее коммунистической, ориентированной
по высшему ее смыслу на космичность. Имеет ценность только советская
государственность как гнездилище-хранилище коммунистического опыта,
временно огороженное <железным занавесом>, но так или иначе, рано или
поздно предназначенное всему человечеству во благо.

При том я вовсе не уверен, что люди <органов>, как и прокуроры-кураторы
политических процессов, сами искренно исповедовали что-либо подобное. По
крайней мере, в наши, уже <не расстрельные> времена. Прежде прочего они
исповедовали другое - обрядность! Уже говорил, что свои многочисленные
<вынужденные контакты> с людьми органов я неизменно проводил <на
дружеском уровне>. Именно благодаря этому неоднократно удавалось уловить
больший или меньший идеологический люфт самих блюстителей <советскости>.
Но обряд, то есть исполнение функции пресечения ереси, каковой некоторые
из них и сами отнюдь не были чужды, - то было в инстинкте, это было
работой. И едва ли будет преувеличением сказать, что после <ударников
ВПК> борцы с ересью были самыми добросовестными работниками в стране,
где <сачкование> стало уже элементом индивидуального имиджа.

Летом девяностого года по одному из подмосковных каналов мы плавали на
лодке с Филиппом Денисовичем Бобковым. Доброволец сорок первого,
прошедший всю войну, на собственных руках в окопе принявший смерть
своего отца-офицера, уйдя после войны в органы, дослужился он от
младшего офицера до самого высшего звания, какие только возможны в КГБ,-
генерала армии.

Внешне абсолютно не впечатляющий, мимо пройдешь, взглядом не зацепишься,
никакой генеральской стати в фигуре, ни малейшей
государственно-чиновничьей значимости на лице - люди с такой внешностью
достигают жизненных высот исключительно благодаря врожденным качествам:
трудолюбию и исполнительности. Генерал армии... То есть он был генералом
той самой, никем не считанной армии невидимого фронта, что
дислоцировалась промеж всех нас, всех нас и имея в виду... Постоянно и
систематически...

Судя по культу Ю.Андропова в семье Бобковых, он, Филипп Бобков, был
вернейшим его соратником и, соответственно, единомышленником. Рискну
предположить, что единомышление в спецслужбе - это все же нечто иное,
чем обычный дружеский контакт людей одинаковых убеждений.

Цель моего журналистского контакта с человеком - символом уходящей
эпохи - была многопланова. Но был один, главный вопрос, который и так и
этак предлагался к ответу: готов ли он, бывший шеф центра
идеологического надзора, признать, что главной мотивацией деятельности
<внутреннего> (в отличие от разведки и контрразведки) отдела КГБ были
установки исключительно партийно-идеологического характера; что борьба
за формальное исповедание обществом марксистско-коммунистических догм,
за принуждение к лукавой лояльности сыграло решающую роль в
дезориентации общества на момент социальной катастрофы; что, наконец,
сами органы, объявив себя <мечом и щитом> партии, утратили совершенно
необходимую любой полицейской службе государственную ориентацию, то есть
ту ориентацию, каковая помогает сохранять системное мышление и
распознавать центробежные и центростремительные тенденции в опекаемой
социальной структуре.

С чрезвычайной осторожностью и <корректностью> высказанный позитивный
ответ мне получить все-таки удалось. И в книге, которая в это время им
уже писалась, я по наивности надеялся отыскать следы того не слишком
охотного, но все-таки признания...

Увы!

Зато я нашел там еще в 70-х годах усердно распространяемую работниками
КГБ в доверительных разговорах с доверенными лицами информацию о
<природной либеральности> органов в сравнении с партийными функционерами
не только Центрального Комитета, но и Союза писателей СССР. К примеру,
генерал КГБ Бобков защищал отдельных, лишь слегка пошаливающих писателей
от гнева <писательского генерала> Феликса Кузнецова, готового по
партийному усердию размазать их по стенке.

Главная же мысль книги в следующем: КГБ, как мог, сопротивлялся
отступлению руководства партии от ленинских норм. И уж совершенно
оригинально звучит утверждение Ф.Д. Бобкова:

<Еще раз хочу подчеркнуть, что мы не привлекали инакомыслящих к
уголовной ответственности и не применяли к ним каких-либо других мер
наказания> (с. 347).

Я, конечно, догадываюсь, о каких ненаказуемых инакомыслящих идет речь. В
70-х был такой анекдот.

Одного ИНАКОмыслящего спросили: <А КАКО он мыслит?> На что тот с
гордостью ответил: <А ТАКО!>

Бобков приводит много фактов профилактирования политической ереси и
положительных результатов этого профилактирования. И я из собственного
опыта готов подтвердить, что и профилактика, и результаты действительно
имели место. Лично <профилактировался> не менее десятка раз.

Но прежде еще несколько слов о Ф.Д. Бобкове.

Человек, безусловно, симпатичный - было, с кем сравнивать. Крайне редко,
но встречались сущие выродки. Как говорит современная народная мудрость:
<В народе не без Мавроди>.

Несколько лет назад мы с Георгием Степановичем Жженовым были приглашены
в город Владимир, как бывшие зэки двух поколений, на встречу с
общественностью. И когда я, рассказывая о своем пребывании в знаменитом
Владимирском централе, упомянул фамилию кагэбиста, курировавшего
политических в сем заведении, зал неожиданно оживился. Поинтересовавшись
причиной такого поведения зала, получил чуть ли не хоровой ответ.
Оказывается, в нынешние перестроечные времена бывший капитан КГБ <весьма
одиозно> функционирует в роли директора Центрального рынка города
Владимира. (Если б не одиозно, кто б знал его фамилию?)

Свой единственный контакт со мной во Владимирской тюрьме куратор из
<конторы> начал с вопроса: <Ну что, Леня, бабу хочешь?> На что, сохраняя
предложенный уровень беседы, я скромно возразил: <Не. Я лучше с тобой
пообщаюсь>. Конец контакта. На следующий день начальник по режиму,
застав меня в числе других сокамерников в дневное время лежащим на
<шконке>-койке, отправил на десять суток в карцер. Было лето семьдесят
второго. Вокруг Владимира горели леса и торфяные болота, как горели они
и вокруг Москвы. Десять суток я провел, лежа голым на цементном полу,
обливая цемент водой ежечасно. Чтоб не задохнуться в прочно закупоренной
камере-карцере...

Между прочим, этот <куратор-придурок> объявился в КГБ не из подворотни,
а с юрфака МГУ, каковой окончил с достойными показателями. С другими
показателями в наши времена в КГБ уже не приглашали.

Потому подавляющее большинство оперативных и следственных работников
КГБ, с кем приходилось <иметь дело>, делая свое дело, личных антипатий,
как правило, не вызывали. И Ф.Д. Бобков в известном смысле прав, всем
текстом достаточно объемной книги характеризуя свое ведомство как некое
элитное подразделение, потенциально способное на социальную инициативу.
Но только потенциально. Идеологическая зашоренность и <припартийное>
самоосознавание по большому счету обрекли коммунистическое полицейское
ведомство на роль соучастника развала страны и национальной катастрофы.

А что до книги с многозначительным названием <КГБ и власть>...

Не желая уподобляться генералам Калугину и Судоплатову, Ф.Д. Бобков
обрек свои писания на безызвестность. И тут уж ничего не поделаешь!
Разведчик, даже не становясь предателем страны и соответствующего
ведомства, со временем может поведать подробности своей шпионской
судьбы. Но генералу <внутренней спецслужбы>, не созревшему для
<предательства>, весьма сложно заинтересовать широкого читателя своими
откровениями.

О дальнейших причудах судьбы правой руки Ю.Андропова генерала армии Ф.Д.
Бобкова судить не берусь по причине противоречивости информации на этот
счет. Лишь последнее: мне было чрезвычайно странно слушать его
пространное интервью на радио <Свобода>. Воистину инфернальны выкрутасы
нынешней российской политической погоды.

<Разделившееся в себе царство падет>. К середине 70-х немногочисленный
<клан> русистов не просто разделился в себе, он рассыпался по <двойкам>
и <тройкам> взаимообщавшихся. Началось с распада и разгрома первого
русского самиздатского журнала <Вече>, затем последовал арест священника
о. Дмитрия Дудко. И без того хилые контакты меж диссидентами-русистами и
русистами официальными практически прекратились или приняли почти
конспиративный характер.

А ведь чуть ранее того казалось, что вот оно, свершается пробуждение
России. Официалы вовсю дерзят власти в вопросах русско-исторических,
журнал <Вече> нарасхват что в Москве, что в Иркутске, то там, то тут
возникают прицерковные общины мирян, активно распространяющих
христианскую литературу... Глядишь, еще два-три года - и возможна
переориентация общества на исконно российскую проблематику, а затем
медленное, без революций и контрреволюций, действенное переосмысление
всей тысячелетней истории России, от какового никак не могут остаться в
стороне и представители высших слоев общества, смыкающихся с властью. По
крайней мере, некоторые из них...

Где-нибудь под Царицыно собирались десяток-полтора православных и
всерьез обсуждали возможность однажды, в один день и час всем, кто еще
верит в Бога, совершить соборную молитву о даровании России пробуждения
от марксистского полусна - и да будет она услышана, и да не допустит
Господь распада и тления, а восстановит чудом своим и милостью Россию
вечную, где б все доброе сохранилось, а худое истекло или истлело в
бессилии.

Только духовная травма, нанесенная обществу хилиастической утопией,- она
продолжала смердить. Вот объявилась в Москве известная <Велесова книга>,
и заплясали вокруг нее неоязычники, объявляя христианство еврейской
диверсией против великого многотысячелетнего Русского государства, следы
которого будто бы старательно уничтожались христианами- диверсантами от
иудаизма. И бдительные <органы> тотчас же включились в игру, направляя и
без того весьма хиленький гражданский энтузиазм русской интеллигенции в
еврейскую сторону, выставив и на этой стороне достаточную стеночку, чтоб
страсти не накалялись до стадии плавления.

Между прочим, и сегодня относительное общественное равновесие
обеспечивается в значительной степени тем же самым проверенным
приемчиком: какая-нибудь Алла Гербер пророчит нам фашизм, а с другой
стороны- вопль о всеобщем еврейском засилии, при котором никакое
<русское дело> принципиально невозможно. На антиеврейской литературе
сегодня можно выстроить хороший бизнес, но вовсе не потому, что
антиеврейские настроения созрели до социального их выражения. Отнюдь!
Для некоторой части русского общества антиеврейство-антижидовство нынче
превращается в ту самую гражданскую самодостаточность, роль каковой в
70-х выполняли песенки В.Высоцкого или Б.Окуджавы, чтение <Мастера и
Маргариты> или стихов Б.Пастернака. Послушали, почитали - приобщились, а
лбом против стенки - это для дураков и шизофреников. Возможно, кто-то из
евреев искренне обеспокоен, поскольку <расклад>, что в финансах, что в
СМИ, мягко скажем, весьма пикантен, для большинства же это всего лишь
многоплановая игра, или, как ныне принято говорить, откровенный пиар.
Истерия в апреле 1990 года относительно будто бы намеченных на пятое мая
общероссийских погромов - ярчайший тому пример. Именно в это время,
находясь в США, случилось мне прочитать в популярной американской газете
заметку Ирины Жолковской, жены Александра Гинзбурга. Женщина, насколько
я ее помню по Москве, спокойная, всегда уравновешенная, по природе
чуждая любого рода скандалам, здесь же она буквально <вопила> по поводу
того, что вот-вот, почти завтра зазвенят стекла в еврейских квартирах и
выродки-антисемиты будут громить дома, зверски убивая ни в чем не
повинных женщин, детей и стариков. Можно только вообразить, какие
средства были брошены на воссоздание соответствующей атмосферы.
Инициатива же, без сомнения, исходила непосредственно из Москвы, и мы
никогда не узнаем, кто к тому руку приложил.

Возвращаясь к годам 70-м, следует сказать, что слово <застой>, каковым
характеризовалась это десятилетие, не только неверно, но и лживо. То
была эпоха общего гниения организма, когда лицемерие и двоемыслие стали
нормой, более того - признаком <порядочного человека>; когда <растяжка>
между <социальными завоеваниями социализма> и аппетитами ВПК достигла
предела, за которым уже зримо просматривалась катастрофа экономики, в
которой именно <неуставные отношения> - человек и производство, человек
и продукт - и создавали видимость того самого застоя, каковой
преподносился обществу и понимался им как явление временное, всего лишь
ждущее очередного пассионария во власти.

Пассионарию, однако же, явиться уже было неоткуда. Андропов в этом
смысле был последней и решительно бесплодной судорогой властной
пассионарности.

Что лично до меня, то после разгрома журнала <Вече> я еще отчаянно
цеплялся за идею необходимости неофициального русского печатного издания
как своеобразного центра уже не собирания, но хотя бы сбережения того
уровня русского общения, что наметилось в годы издавания <Веча>. С
помощью доброхотов подготовленные как бы в продолжение <Веча> три номера
<Московского журнала> не имели ни малейшего эффекта. Распадались
контакты и связи.

Еще продолжал писать трактаты-импровизации Геннадий Шиманов, уверовавший
в скорейшее и неизбежное совокупление православия и коммунизма; дерзил
апокрифическими биографиями <верных ленинцев> А.Иванов-Скуратов;
А.Огородников пытался сколотить <молодняк> на христианско-патриотических
позициях.

Но где ж им было соперничать с прекрасно изданными за рубежом
сочинениями Г.Померанца, А.Меня, А.Зиновьева, Краснова-Левитина.
Еврейские интеллектуалы, <под давлением властей> отбывшие в палестины,
что ни месяц, пополняли <тамиздат> своими <свободными от цензуры>
толкованиями-толковищами российской истории вообще и вероятными
вариантами ее прекращения в частности.

А вчерашние наши полусоюзники - официалы-патриоты? Эти занялись
<борьбой> с еврейским засилием в советской культуре. При этом тактично
умалчивалось то же самое <засилие> в так называемых закрытых городах,
где, высасывая из экономики страны последние соки, выковывались мечи и
щиты Родины.

Утратившие государственное сознание <органы> поощрительно щурились на
всю эту возню русских патриотов, выписывая рекомендации кому на
поощрение, кому на собрание сочинений, кому на загранпоездки, кому на
ордена. Подчеркиваю, из первоисточников знаю, что большинство
вышеперечисленных благ советской творческой интеллигенции чаще всего
проектировались на Лубянке или в близрасположенных помещениях, имеющих
меж собой тоннельное сообщение. Красиво и умно выиграв игру у
диссидентов, <органы> проиграли страну, и не страну социалистическую
(провал социализма был имманентен), но страну историческую.

Правомерно говорить о неизбежности тех или иных великих исторических
событий, обусловленных миллионом факторов, но столь же правомерно
говорить и о том, что те или иные процессы, сопровождающие великое
событие, доступны коррекции, когда есть понимание и еще важнее - должное
отношение к своим обязанностям у тех людей и ведомств, кому по
регламенту предписано право на инициативу.

Однажды, это было в 1989 году, в одной весьма разноликой компании
актеров, адвокатов, бывших высоких номенклатурщиков и еще Бог знает
кого, мой сосед по застолью в состоянии значительного подпития вдруг
признался, что он из <органов>, что звание у него <приличное>, что
причастен он ко многим тайнам нынешнего дня, что, к примеру, у него на
руках <такой охренительный компромат на Шеварднадзе> (тогда еще министра
иностранных дел СССР) - дай он ему ход, что будет!!!

Я, тогда уже имевший много добрых контактов с <толстыми> журналами, тут
же <задружил> с интересным соседом, и мы жали друг другу руки, и он
клятвенно обещал отдать мне <материал>, разумеется анонимно, а дальше
уже не его дело, лишь бы оно было сделано, это <дело>.

С тех пор я более никогда не видел этого человека и ничего не слышал о
нем. Большинство людей, если они не отпетые алкоголики, прекрасно помнят
все, что с ними происходило в стадии опьянения. Могу представить ужас
протрезвления этого человека.

И после неоднократно слышал о том, что <органы> даром хлеб не ели, что
информацией на так называемых <агентов влияния> в высших сферах была
<полна коробушка>, и, соответственно, многих горьких, сопутствующих
распаду обстоятельств можно было бы избежать. Но <припартийность>
силовых ведомств сыграла с ними злую шутку - утратив <крышу>, они
остались как бы сами по себе и вскоре превратились в рядовой объект
манипуляций вождями смуты.

* * *

Чем ближе к нашим временам, тем труднее выдерживать хронологию
повествования. Слишком уж плотно-причинно повязаны меж собой годы 70-е и
80-е.

В конце 70-х я наконец перебрался в Москву и тотчас же увяз в старых
проблемах: работы не было. Сторожил, переплетал, даже детективчики
пописывал на заказ. Какое-то время фактически жил на средства жены,
зарабатывающей редактурой в технических журналах и издательствах.
Общение минимальное: кружок друзей Г.М. Шиманова да Игорь Ростиславович
Шафаревич, с давних пор первый читатель всяческих моих писаний.

Случались внезапные радости. В Австралии эмигранты первой волны издали
отдельной книжкой на русском мою повесть <Год чуда и печали>. Я написал
ее еще во Владимирской тюрьме и утратил по собственой вине. При
освобождении все писания изымались на проверку <антисоветчины>, и мне
всего лишь надо было через пару недель явиться в оперчасть - уверен, эту
повесть мне бы вернули. Но ни через две недели, ни через полгода, когда
была возможность, не смог себя заставить объявиться в славном граде
Владимире и предстать пред очи моих недавних надзирателей. Лишь через
год отыскал на скамеечке, что напротив тюрьмы, подполковника, ведавшего
<шмотками> освобожденного зэка, который поведал, что всякая писанина,
изъятая при освобождении, если не попадает по содержанию в папку для
будущего дела, хранится в архиве не более двух месяцев, после чего
подлежит уничтожению.

Я восстановил повесть через три года, а еще через три она оказалась в
Австралии. До сих пор храню это издание как самое дорогое из всего, что
было издано за границей.

Собственно, с момента моего появления в Москве <органы> начали готовить
меня к очередному сроку, но ведь решительно не помню ничего, что могло
быть достаточным поводом для того убйственного срока, каковым одарили
меня в 1982 году. Отнес сей факт на счет их необъективной злобы лично
против меня, и лишь по освобождении, из признания <опера-куратора>,
узнал подлинную причину столь сурового приговора.

Оказывается, в моем оперативном деле находились <неопровержимые
доказательства> моего членства в так называемом НТС - Народно-трудовом
союзе, но доказательства эти, полученные якобы оперативным способом, в
суде использованы быть не могли, потому <шили> мне всяческую туфту,
каковая нынче смотрится просто смешно: <...такого-то числа подписал
поздравительное письмо ко дню рождения Солженицына>; <...своему бывшему
подельнику Анатолию Судареву в своей квартире показывал журнал
"Континент">; <...через такого-то передал для ознакомления о. Дмитрию
Дудко документ под названием "Манифест национал-христианского
движения">; <...С разрешения Бородина проживающий на его квартире зять
ознакомился с книгой клеветнического содержания...> И все в таком стиле
и на таком уровне.

Однако подозрения <органов> относительно моих контактов с НТС были не
столь уж неосновательны. Дважды я имел личные встречи с представителем
этой по тем временам для меня весьма странной организации. Чуть ранее в
одном из журналов <Посев> прочел я следующее: <Поскольку
Социал-христианского союза, созданного И.В. Огурцовым, более не
существует, НТС считает себя единственным преемником русской
революционной традиции>.

Но более оскорбительного слова, чем <революционер>, для нас, членов
органицации в бытность ее функционирования, не существовало. Мы были
всего-навсего обычными русскими людьми, всерьез озабоченными судьбой
будущего страны и изъявившими готовность действовать во спасение
тысячелетнего государства средствами, предложенными программой
И.Огурцова. Слово <революционер> для нас было равнозначно слову <бес>, и
никак иначе. Русские революционеры начала двадцатого века были для нас
бесами, одержимыми сатанинской идеей воплощения Царства Небесного на
земле исконно сатанинскими средствами.

Безусловно, мы понимали, что бесы без причины в том или ином народе не
объявляются, что именно глубокий кризис Православия, начавшийся в
предыдущем веке, одна из главнейших причин русской революции. Но...
проклятие тому, через кого зло приходит в мир, вне зависимости от
объективности причин... Проштудировав програму НТС, обнаружил там массу
определенно неприемлемых положений относительно будущего России и
средств его достижения. К тому же <подпольщиной> был сыт по горло, так
что проблема <быть или не быть> даже и не возникала. Случилось к тому же
так, что оказался я свидетелем <разборки> между <эмиссаром> НТС и, так
сказать, тутошним их <резидентом>. Объект разборки - деньги. Впечатление
осталось удручающее, и от предложения <эмиссара> занять место этого
самого <резидента> я отказался категорически. Свидетелем этого разговора
был еще один человек <из наших>, фамилию назвать воздержусь. Позднее, во
время моего второго следствия, этот <наш> дал на меня массу глупых
показаний, но про эпизод, который мог бы реально повлиять на мою судьбу,
отчего-то умолчал. Хороший человек, но отношения мои с ним с тех пор
прекратились.

В 1988 году, когда узнал о подлинной причине столь сурового осуждения,
без труда вычислил человека, давшего оперативную <дезу> относительно
моего участия в НТС. Будучи за границей, в одной компании даже
встретился с ним, скорее всего, типичным двойным агентом; мило
пообщались и расстались по-доброму. Во-первых, каждому свое! Во-вторых,
был процент сомнения. Нам ли, простым смертным, постичь <кухню> самой
профессиональной тайной полиции в мире?

В 1979 году мои мотания по Москве неожиданно-сюрпризно привели меня в
Калашный переулок, и так или иначе в последующие три года, вплоть до
второго ареста, самые яркие воспоминания связаны с ним, с Калашным
переулком.

Уверен, кто бы, что бы и сколь пространно ни написал о Глазунове, в
любом описании Глазунов присутствовал бы лишь частично - столь сложна и
противоречива сия личность. И я даже и пытаться не буду давать
какие-либо принципиальные характеристики художнику, с которым в течение
почти трех лет имел самые тесные и самые дружеские отношения, насколько
таковые вообще возможны с ним - Ильей Сергеевичем Глазуновым.

Оставлю в стороне обстоятельства, при которых соприкоснулись наши
интересы. Тем более что они и самому мне не очень ясны. На момент нашего
знакомства я, по сути, <бичевал>. Посредством счастливо сработанного
приема удалось прописаться в Москве после шести лет мотаний-мытарств по
стране <от Москвы до самых до окраин>. Устроиться на работу в Москве с
политической статьей - разве что дворником, да и то по чужому паспорту.
Не один я был в подобной ситуации, и к началу восьмидесятого года один
из <наших>, более проворный, сумел создать целую бригаду сторожей,
обеспечивавших <безопасность> совучреждений в самом центре Москвы. Лично
у меня были два пункта, где я отсиживал ночами: на Малой Бронной и на
Качалова. Что это были за учреждения - не помню. Но в одном из них, на
Качалова, у меня был доступ к пишущим машинкам с неограниченным
количеством бумаги и копирки. Именно там ночами накатал я роман
<Расставание>, который позже супруг Беллы Ахмадулиной художник Борис
Мессерер вывез в Германию для Георгия Владимова, редактора <Граней>, где
Владимов его и опубликовал.

За свои два сторожения я получал чуть более ста рублей, корректорской
работой что-то добывала жена. По крайней мере, мы не голодали...

То был период воистину бессмысленного существования. Русский самиздат
разгромлен на корню. Прерваны практически всякие контакты с
единомышленниками - то были прямые последствия <антирусистской>
активности Пятого управления. Правозащитники-демократы пачками выбывали
на Землю Обетованную, затем расползались по необетованным европам,
откуда вещали о продолжении борьбы... На что И.Р. Шафаревич в свое время
остроумно заметил: <Сложилась пикантная ситуация, когда борцы находятся
в одной стране, а борьба в другой>.

Писательские же дела всегда были для меня лишь на уровне хобби и могли
только приглушать уныние, но отнюдь не избавить от него.

И вдруг, в силу случайных обстоятельств, я занырнул в оазис <имени Ильи
Глазунова>. То ли оазис, то ли маленькое, по крайней мере по внешним
признакам, сепаративное царство на Калашном переулке, в доме с
башенкой... Герой Ибсена жаловался, что перестали люди строить дома с
башенками... Глазунов, конечно, тоже не строил, но счастливо пристроился
благодаря Сергею Михалкову, пристроился <над Москвой - столицей первого
в мире социалистического государства>, государства сего отнюдь не
игнорируя, но имея с ним лишь взаимовыгодные отношения на изящном
дипломатическом уровне. <Изящество уровня> было перманентным объектом
слухов, сплетен, подозрений и обвинений. И не без оснований.

Квартира Глазунова и мастерская, что этажом выше, были, по сути, клочком
русской резервации. С московской улицы попадая туда, сначала слегка
шалеешь от запаха краски, от самих красок, что вокруг и даже над...
Машиной времени перенесенный в обстановку дворянского гнезда середины
девятнадцатого, поначалу чувствуешь себя плебеем, самозванцем и
элементарно не подготовленным к сосуществованию с интерьером, каковой
будто бы вопрошает тебя: <А помыл ли ты шею, сукин сын?>

Хозяин дворянского гнезда капризен. Терпеть не может так называемых
<советизмов> в речи. Попробуй ответить на вопрос о делах или здоровье
словом <нормально>. Прищурится хозяин, спросит, что, дескать, означает
это <нормально>? Вопрос-то по-русски конкретный, а не какой-нибудь
иноязычно формальный <хау дую ду>, что означает - я человек вежливый, но
до тебя мне никакого дела, потому и можешь отвечать свое <о'кей>, что и
означает - <нормально>...

Или другой пример. В первый год моих посещений Глазунова оказался я в
его квартире вечером восьмого марта. Еще не освоившийся, не уловивший
многих нюансов глазуновского бытия, робея, спросил Нину: <Извините
пожалуйста, я не знаю... Мне надо поздравить вас с международным
женским?> На что, хитро улыбнувшись, Нина ответила: <Можно, но лучше это
делать в скафандре>. С Ниной всем всегда было легко.

С Глазуновым же - бди да бди! Сохрани Бог от панибратства. Причем с
обеих сторон. Однажды, во время организации выставки в Манеже, я сумел
только на второй день обустройства забежать на несколько минут. И тут же
барский выговор: <Ну ты где? Все тут в поте лица...> Я тут же
по-английски исчез. День-другой, звонит дорогой мой Илья Сергеевич - он
тоже бдителен, просек. <Привет, композитор, что-то тебя не видать?> <Да
вот, - отвечаю как ни в чем не бывало, - приболел слегка...> <Поболев>
еще пару дней, на очередной звонок мчусь на Калашный. И снова все в
порядке. Уровень взаимной корректности восстановлен.

Те годы, что я провел в тесном контакте с художником, запомнились прежде
всего нескончаемым общением с людьми самого разного толка: писатели,
студенты, министры - наши и иностранные, корреспонденты и
проныры-проходимцы, деловые люди и таковыми прикидывающиеся, актеры,
певцы, чиновники разных рангов...

Безусловно, такой оазис общения соответствующие органы без внимания
оставить не могли, и все присутствующие это в равной степени понимали.

Тогда Илья Глазунов умел спать не более четырех часов в сутки. Где-то с
девяти-десяти часов вечера начинались те самые общения, коэффициент
полезного действия которых для самого Глазунова мне почти никогда не
удавалось даже прикинуть. Но он был. Ибо ни на что определенно <пустое>
Глазунов времени не тратил принципиально. Не пьющий даже кофе, он всегда
был центром общения, блистал остроумием и острословием. Присутствующие
могли очаровываться им мгновенно и столь же мгновенно разочаровываться и
превращаться в злейших врагов. Последнее требует особого пояснения.

Думаю, что у Глазунова никогда не было друзей <просто так>. Для
Глазунова друг - это помощник в делах его. Человек, будь он трижды
очарован, восхищен, влюблен в И.С. или в его творчество, если выявлялась
его очевидная бесполезность для дела (а у Глазунова на очереди
непременно было какое-нибудь дело и непременно на благо России, и не
менее того), такой человек рано или поздно, мягко или жестко
<отшивался>, зачастую посчитав себя обиженным или даже оскорбленным.

Именно в это время бывшим советским журналистом, <выбравшим свободу>,
Александром Яновым была запущена на Западе многостраничная сплетня о
том, что, испытывая социальный и экономический кризис, правящей
коммунистической клике не остается ничего иного, как <сворачиваться> к
фашизму, потому-де в ближайшее время надо ожидать смыкания <правой
истэблишмента с правой диссидентской>...

Вспомним, как у М.Горького в его <Варварах> некий Павлин возражает
против агрессии иностранных слов: <Раньше говорили - сплетня. А теперь
говорят - информация>. Как раз про Янова. Сей бойкописец каких только
прогнозов не насочинял под сенью свободы импровизации.

Однако ж не с пустоты яновские фантазии воплощались в прогнозы - доносы
прогрессивному человечеству. Из кругов официального патриотизма
постоянно истекали слухи о том, что, дескать, в Политбюро раскол, что
какие-нибудь Черненко с Кириленко сколачивают патриотов, что <наши>
вот-вот возьмут верх, что у Косыгина в столе программа, а у Щелокова
наготове дивизии МВД...

Сей блеф, не очень понятно кем инспирированный, весьма воодушевлял
патриотическую интеллигенцию. Воодушевлял, разумеется, не на борьбу или
хотя бы на некую активность, а всего лишь на готовность принять победу
<под белы ручки>, то есть по мере возможности воспользоваться ею, ибо
никакой мало-мальской собственной идеи и уж тем более - программы
возрождения или <перерождения> у глашатаев официального <русизма>
(термин Андропова) не было.

Абзацем выше упомянул Щелокова, тогдашнего министра ВД. С ним и с его
(по крайней мере, на первый взгляд) скромной и симпатичной супругой мне
тоже случилось однажды встретиться на глазуновской территории. Щелоков,
безусловно, симпатизировал Глазунову. Глазунов же одно время преподавал
эстетику, если не ошибаюсь, в академии МВД и, как всякий работник
эмвэдэвского учреждения, имел и соответствующее удостоверение, и звание,
пропечатанное в данном удостоверении. Сей документ, между прочим, не раз
помогал ему выпутываться из коварнейших ситуаций, каковые он, Глазунов,
создавал, лихачествуя на тогдашнем своем <жигуленке>. Об одном случае
расскажу.

Был день рождения, наверное, круглая дата у писателя Олега Михайлова.
Еще с середины дня Глазунов, замотанный <вечно срочными> делами,
твердил, что сегодня вечер у него занят, что все побоку - он во что бы
то ни стало непременно должен попасть на юбилей Михайлова и вручить ему
подарок - старинную литографию, каковая еще с утра была выставлена на
видное место в мастерской в напоминание...

Но вот уже шесть вечера - Глазунов с кем-то решает какие-то проблемы,
семь - опять кто-то пришел и опять, конечно, дело, не терпящее
отлагательства... Восемь - то же самое... Подарочная литография уже
упакована и спущена из мастерской в квартиру... Девять... Если память не
изменяет, только в одиннадцать измотанный Глазунов хватает подарок, и мы
с ним бежим к машине, что чуть в стороне от подъезда, садимся и с визгом
вылетаем из Калашного переулка. Я уже не первый раз в машине Глазунова.
Однажды в полном смысле <слетали> на Бородинское поле... <Полет> тогда
закончился тем, что километрах в семидесяти от Москвы на скорости около
ста двадцати <жигуль> втерся в бордюр, передняя резина в клочья... Диму
Васильева оставили при машине, с Глазуновым добрались попутками до дома,
кому-то он срочно звонил, кто-то срочно выехал выручать машину и
Васильева...

Что вытворял на этот раз лихой Илья Сергеевич - пересказу не поддается.
Вопреки всем и всяческим правилам мы вылетели на какой-то мост, а на
мосту будка с гаишником. Свисток. Глазунов, оставив меня в машине, с
удостоверением в руках буквально бежит к будке и, как я начинаю понимать
по типу жестикуляций, нарывается на принципиального блюстителя дорожного
движения, которому до лампочки, кем подписан документ, мелькающий у него
перед носом. Трудно предположить, чем бы вся эта история закончилась,
если бы в это самое время к будке не подкатил милицейский <уазик> и
другой гаишник, <не врубившись в ситуацию>, не выволок бы ящик с пивом.
Как только пиво вознеслось на высоту постовой будки, ситуация резко
изменилась - в руках Глазунова уже было не удостоверение, но авторучка и
бумажка, в центре внимания не гаишники, а номер <уазика>...

Через пару минут злющий Глазунов вернулся в машину, и мы промчались мимо
бездвижных гаишников и на их глазах по красному свету ушли куда-то
вправо. Когда наконец прилетели на место, то обнаружили темноту окон в
учреждении и запертые двери...

Но все же несколько слов о Щелокове. Его дружеские отношения с
Глазуновым, безусловно, строились или выстроились не просто на личных
симпатиях. Хозяин собственной, весьма представительной картинной
галереи, министр, надо понимать, разделял многие взгляды Глазунова на
живопись и искусство вообще. Таковое <разделение> не могло не смыкаться
и с прочими мировоззренческими аспектами, каковые в недрах другого
ведомства уже к тому времени определенно были отнесены к разряду
враждебных коммунистической догматике. И без всяких на то оснований, то
есть не имея ни одного факта в подтверждение, я рискну предположить, что
в каких бы грехах Щелоков ни был уличен, его <уход> в значительной
мере - часть той общегосударственной политики в идеологической сфере,
что была в свое время сперва публицистично декларирована Александром
Яковлевым в <Литературной газете>, а затем документально сформулирована
Ю.Андроповым в известной <записке> для Политбюро: <русизм -
идеологическая диверсия, требующая особого к себе внимания и мер
воздействия>.

Падение Щелокова, несомненно, <содрогнуло> и без того вечно дрожащую
<русскую партию>, но в самом факте существования определенно мнимой
<партии русистов>, на которую столь агрессивно настроился Ю.Андропов,
следует видеть и нечто, имеющее свою непреходящую ценность, - любовь к
России во всех ее ипостасях, в том числе и в советской, ибо, как бы ни
перемолотила коммунистическая идея русский этнос, остался и генотип, и
стереотип поведения, хранилась, не убывая, вера, в худшем случае -
надежда на национальное возрождение... Наконец, сохранился русский язык,
по крайней мере его основная база, на основе которой возможно было
литературно-художественное творчество, в русском исполнении непременно
ориентированное на светлое и доброе, и как его ни упаковывай в
соцреалистические одежки - швы трещат, и вечное русское вот оно!.. Такая
литература была, и высшими своими образцами она вписалась в контекст
мировой русской литературы, как бы ни оценивать степень ее подлинного
реализма, то есть меру соответствия правды факта и образа...

Парадоксально, но в социальном плане абсолютно беспомощная, робкая без
меры, а иногда и до неприличия, чаще всего охотно опекаемая <органами>,
так называемая интеллигентская <русская партия> сумела найти ответ на
пресловутый русский вопрос: <Что делать?> Быть! Просто быть - и все!

Для предотвращения национальной катастрофы этого оказалось недостаточно.
В том - поражение. Поражение социальное, гражданское. Но и победа - в
нравственном противостоянии распаду. Противостояние кривобокое,
кривошеее - ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной.
Одно только, инстинктом диктуемое, чувство некой русской правды,
отличной от прочих, что должно быть сохранено в душах для необходимого,
сначала хотя бы душевного возрождения. А там, глядишь, дорастем и до
духовного...

В этом смысле квартира Глазунова была микроплощадкой русского бытия.
Просматриваемая и прослушиваемая, для андроповских борцов с <русизмом>
она служила полигончиком проверки <русизма> на вредность, на опасность -
как ее, эту опасность, привыкли понимать органы за десятилетия
непрерывной войны с собственным народом, то и дело порывающимся
выпихнуться за социалистические стойла то внаглую напролом, то втихую -
бочком...

Сам Глазунов, по признанию одного бывшего <сотрудника>, в их
<сотруднической> среде почитался личностью капризной, но вполне ручной,
управляемой и... понятной! Сотрудник, о чьем признании речь, был
низовиком. Из <наружки> ушедший в Пятое управление, он и там был на
побегушках, и с его мнением можно было бы и не считаться. Но
относительно <понятности> Глазунова - это ж не сам он додумался. И это
не его заблуждение...

Дело в том, что квартира Глазунова - площадка - была еще и крохотным
полем, где, как уже сказал, вроде бы и под контролем, но прорастало то
самое <русистское>, что так основательно тревожило руководителя КГБ. За
два с лишним года моего обитания у Глазунова я был свидетелем нескольких
подлинных обращений людей, пришедших к Глазунову Бог знает кем, а
ушедших, иногда даже порвав отношения с И.С., прочно <обращенными>.
Кое-кто из таковых сегодня в лидерах патриотического направления. Ни от
кого из них ни разу не слышал и слова о роли Глазунова в их
<образовании>.

Одно такое слово, однако ж, и сказано было и прописано.

. Таково правило. Постараюсь его не
нарушить так называемыми объективными суждениями. Но от субъективных -
куда денешься.

В шестьдесят шестом году Комитет государственной безопасности в целях
изучения общественного мнения выпустил спецтиражом исключительно для
своих сотрудников <Письма из Русского музея> В.Солоухина. По каким-то
причинам нам, некоторым подследственным по делу Социал-христианского
союза, дали на прочтение в камеры эту книгу. Причину я предположил
позже. Ее мне приоткрыла одна фраза в тексте книги. Речь шла об иконе,
древней, ценной, намоленной и какого-то редкого письма. После восторгов
и оценок произведения древнего иконописца следовала та самая фраза,
каковая сперва потрясла меня своей, как бы это сказать, несуразностью,
что ли, а затем и приоткрыла смысл <доброты следователя>, с
многозначением во взгляде вручившего мне книгу. Вот фраза: <Такая икона
может оказать честь любому современному интерьеру>.

В те времена весьма немного зная о писателе Солоухине, я для себя
отметил со свойственной молодости резкостью, что сей мужик писать
научился раньше, чем <по-русски плакать>.

Итак, икона, церковь, религия - при должном понимании недурная и
практически безвредная игра интеллектуала. Надо только согласиться с
правилами игры, и тогда все будет смотреться бескриминально. Отдавая
должное В.Солоухину как мастеру слова, с тех пор и до конца его дней ни
его православность, ни его монархизм я всерьез не принимал, в чем, очень
возможно, ошибался, ибо духу человеческому свойственно
совершенствоваться...

С В.Солоухиным я встречался у Глазунова часто. Но одна вечеринка особо
отложилась в памяти. Был, если не изменяет память, день именин Нины
Глазуновой, о которой так много хотелось бы сказать. И сказать
стихами... Но стихи мои примитивны и банальны. Потому только молиться ее
светлой памяти - достойно...

Солоухин пришел с молодой красивой девахой, каковую представил
племянницей. За весь вечер не помню, чтоб племянница сказала хотя бы
слово. А может быть, и верно - не помню. Был Юрий Селезнев, симпатичный,
сдержанный в речах и тостах. Был любимый поэт Ясира Арафата с
приставленной ему от МИДа яркой блондинкой. Через два года его
подстрелили во время очередной интифады. Был посол Испании в СССР
(после - глава Олимпийского комитета), внешне не слишком приятный
человек, постоянно намекающий на свои профранкистские настроения. Был
<прорусофильски> настроенный корреспондент агентства Рейтер Кевин Роуен
со своей женой. Был сотрудник югославского посольства, обучающийся у
Глазунова живописи, бывший партизан, верный титовец, которого все
подозревали в сотрудничестве с КГБ... Был, конечно, и Дима Васильев,
острослов и весельчак, бывший директор клуба при заводе <Серп и молот>,
изгнанный оттуда за организацию <несанкционированной> выставки И.
Глазунова, ставший после того ближайшим помощником Глазунова по всяким
организационным и фотоделам. Еще был красавец рыцарской породы оперный
певец Огнивцев, по слухам, внебрачный сын Шаляпина, на которого очень
даже походил и статью, и лицом.

Я на таких вечеринках присутствовал всякий раз под разными личинами.
Если компания была пестрая и сомнительная, Глазунов мог представить меня
как угодно, в зависимости от цели вечеринки. Когда же вечеринка
затевалась как повод для разговора <по русскому вопросу>, то я бывал в
роли Кисы Воробьянинова - полутайного полупредставителя <полнорусской>
общественности. И в том, и в другом случае половина присутствующих тем
не менее косилась в мою сторону, совершенно определенно угадывая, какое
у меня звание в <конторе>. Сербский дипломат был уверен, что я майор. А
вот Юрий Шерлинг, директор тогда им создаваемой Еврейской камерной
оперы, который прицелился с помощью Глазунова <протолкнуть> сие
культурное деяние сквозь соответствующие преграды, - он полагал, что я
всего лишь капитан, чем слегка уязвлял меня.

И хотя мелкие бесы, всякие известные <недотыкомки> шуршали по всем углам
глазуновской квартиры, глазуновские вечера для меня всегда были и
интересны, и познавательны. Присутствующие, как правило, отдавали себе
отчет в том, что соответствующие уши торчат изо всех стен шикарно
обставленной квартиры, и получали при этом особое удовольствие от
проговора умеренной, но очевидной крамолы, некой грани, однако же, не
переходя...

<Она по проволоке ходила, качала белою ногой...>

Степень озорства <качания белой ногой> бывала в прямой связи от
информированности глазуновского гостя на предмет границ дозволенного и
недозволенного. Иной неинформированный, впервые пришедший, случалось,
только хмыкал весь вечер многозначительно и нажимал на спиртное, чтоб
при случае сослаться на <запамятование>...

Вечер на квартире Глазунова, о котором я начал рассказывать, в общем-то
был нетипичным по причине присутствия на нем достаточного числа
иностранцев, но как раз что ни на есть рабочим. Помимо живописи, работой
Глазунов называл <прочистку мозгов от интернационального мусора>
посредством <разъяснения> роли исторической России в мире, всемирной
миссии одуховленной русской культуры, и литературы в частности... Иными
словами, работа с иностранцами - вербовка русофилов. Разумеется, никаких
<домашних заготовок> не было. И чаще бывало так: часам к шести вечера
выяснялся возможный состав посетителей, а он почти всегда складывался
стихийно, и если контингент намечался интересный, Глазунов звонил мне
домой и кратко уведомлял: <Композитор (конспирация!), приветствую! Есть
работа. Хватай такси, да?> Такси, разумеется, оплачивал он.

К слову, вся немногочисленная диссидентская <русская партия> фактически
жила на средства Глазунова. От шапки до ботинок - все от него. Пишущие
машинки, пятитомники Н.Гумилева парижского издания, всякий прочий
<тамиздат> - от <Посева> до <Континента> и <Русского возрождения>...
Даже зажигалки...

В моей жизни между двумя сроками был период, когда в течение нескольких
месяцев мы с женой не могли найти работу. На руках ребенок... Когда б не
Глазунов да И.Р. Шафаревич - не представляю, как бы выжили...

Кстати, о женах... А в чем они, жены наши, ходили? Нина Глазунова -
светлая ей память!..- легко решала с ними этот вопрос.

С тостов в честь нее, всегда милой, изящной, внимательной, всегда
уставшей, но с неизменно доброй улыбкой к каждому присутствующему,- с
этого началось наше полунощное сидение за громадным деревянным столом в
мастерской художника. Торжественный тост Огнивцева; по-восточному
многословный и витиеватый - арабского поэта; медлительное говорение с
покачиванием головы и с непременным <оканьем> Солоухина; заикающееся
бормотание испанского посла; громогласное оглашение великих добродетелей
виновницы торжества Димой Васильевым...

<Официальная> часть заведомо недолга. Кто-нибудь подбрасывал вопрос
Глазунову о творческих замыслах, и тогда исполнялся второй <канон>
общения: Глазунов жаловался на врагов, ставящих ему палки в колеса в его
русских делах, на академию, которая никак не хочет сделать его
академиком, на Союз художников - не дают <народного>, на искусствоведов,
поносящих его в эмигрантских изданиях...

Перед тем как раз И.Голомшток разразился разгромной статьей в одном из
журналов <третьей волны>. Я ответил ему в киселевском <Русском
возрождении>, на что откликнулся А.Синявский в третьем номере
<Синтаксиса> <продолговатым> опусом Леонида Седова, и поныне правой руки
нашего <ведущего> социолога Левады...

* * *

Тут просто вынужден сделать некоторое отступление от темы.

Левада во все времена был этаким <сбоку ведущим>. Его полуофициальные
семинары, тоже, безусловно, <просматриваемые>, были своеобразной школой
<антирусской подготовки молодых интеллектуальных кадров>. Его любимый
ученик Л.Седов, писавший в самиздате под пошлейшим псевдонимом Л.Ладов
(произнесите вслух - Элладов!..) стал популярен в середине 70-х статьей
с наукообразным названием: <Типология культур по отношению к смерти>. В
статье не было не только науки как таковой, но даже элементарных понятий
о сути тех или иных русских традиций. А весь смысл статьи сводим к
простейшему утверждению: все народы мира ведут себя прилично по
отношению к смерти, и только русские придурки на поминках нажираются до
блевотины и напиваются до свинства, что свидетельствует о полнейшем
отсутствии у них подлинного религиозного чувства. Зайдите в католический
или протестантский храм - советовал Элладов, - там устремленность к
небу, там ощутите присутствие Божества... А в русском храме? Своды
вдавливают тебя в пол, стены задушены-завешаны малеванием и златом -
откуда там взяться Богу... Пересказываю не дословно, но, безусловно,
близко к тексту... Вывод: русские никогда в истории не были народом
религиозным, а следовательно и культурным. Но только втемную- суеверным.
То есть - всуе-верным. Суть - бескультурным язычником. Что важно, потому
что были язычники культурные - Эллада, например.

Религия - продукт культуры, вторил уже на высоком профессиональном
уровне главный теоретик философского русофобства Г.Померанц, постоянный
участник и главный идеолог левадовских семинаров. Интеллигенция, как
носитель подлинной культуры, антиприродна, то есть - антинародна по
существу и диаспорна по мироощущению... Мы - жуки в муравейнике, со
скорбным достоинством свидетельствовали братья Стругацкие. Сегодня
задача всякого интеллигента определить себя вне так называемого русского
народа - еще одно откровение в самиздате...

Утверждаю ответственно, потому что был свидетелем процесса: и <Память>,
и РНЕ, и еще что там - адекватная реакция на откровенное публичное
русофобство <образованцев>, как русских, так и нерусских, не освоивших
глубинной сути русской культуры, с одной стороны, и отчего-то именно в
70-х, в самый разгул так называемой <андроповщины>, утративших
бдительность- с другой. Иными словами, попросту слегка охамели...

Я до двадцати пяти лет прожил в Сибири, в этой своеобразной Америке-
тоже вроде бы <плавильный котел>. Ни о каком антисемитизме и понятия не
имел. Прибыв в столицы, я прежде наткнулся на русофобство и только потом
на ему ответную реакцию...

На нескольких семинарах Левады я был. На одном, где Глазунова определяли
как творца <кича>, даже речью разразился.

Аудитория - в основном молодежь, научившаяся уверенно отличать Ренессанс
от Росинанта и Добужинского от Бжезинского. Хитровато-многозначительное
выражение лиц, до конца не проговариваемое взаимопонимание своей
исключительности и обреченности на пребывание в стране варваров,
безнадежных к <обращению>...

Нечто подобное видел много позднее на телезаседаниях так называемого
<Пресс-клуба>. Те же мальчики, главное в жизни понявшие, а об остальном
догадавшиеся. Некоторые из них, обородевшие, омохнорылевшие или
облысевшие, ныне успешно телеимпровизируют на заданные темы...

* * *

Все присутствовавшие на том вечере, о котором начал рассказывать, уже по
сложившемуся ритуалу вторые тосты посвящали деятельности Ильи Сергеевича
Глазунова, ибо воистину было чему посвящать хорошие слова, которым
каждый человек так или иначе обучен. Тут тебе и защита памятников
старины, и возрождение традиции педагогики живописи, и возвращение гипса
в систему преподавания, и мужественное отстаивание великого русского
реализма перед истинным штурмом живописного искусства шарлатанами и
конъюнктуристами, и личный опыт Глазунова по набору учеников и
русско-православному воспитанию, и, наконец, его выставки в Москве,
Питере, Иваново, и десятки тысяч посетителей, и сотни отзывов в
специальной книге, где люди искренно признавались, что открывали для
себя Россию, что впервые почувствовали себя именно русскими, а не просто
некими советскими... Книга отзывов была прекрасно издана в Германии с
помощью Олега Красовского, и я сам был свидетелем того впечатления,
какое она производила даже на тех, кто посещал выставки Глазунова. Да
простит мне родной человек Валентин Распутин - Глазунов давал почитать
часть его письма как раз по поводу этой книги, где речь идет не о
впечатлении просто, но о некой мировоззренческой революции во взглядах
писателя, который и сам к этому времени уже был возвестником возрождения
классической русской прозы или, по меньшей мере, ее достойным
продолжателем.

Две речи запомнились мне по этому поводу, то есть по поводу
исключительных <борцовых> качеств Глазунова.

Одна из них - это истинный панегирик арабского гостя, имени которого, к
сожалению, не запомнил. Концовка его пространного выступления звучала
примерно так. Пришел однажды к великому Ибн-Сине один знаменитый мудрец
Востока и пожаловался, что враги его учения уже семью семь трактатов
написали, понося его и развенчивая перед великими мира сего. Что устал
он от споров и опровержений клеветы и пребывает по этому поводу в унынии
и скорби. На что великомудрый Авиценна ответил ему: <Собери все труды
врагов своих в одну кучу и встань на сию кучу - и тогда сразу увидишь,
насколько ты выше всех твоих врагов>. <Так и ты, дорогой Илья Сергеевич,
знай: чем больше у тебя врагов, тем ты выше их, да будут они попраны
твоими ступнями!>

Вторая запомнившаяся мне речь - Солоухина. Как равный, а может быть, и
первый среди равных, он не встал, но, напротив, склонил голову к столу,
помолчал немного и заговорил своим окающим тихим басом: <Ты, Илюша, не
просто художник, и ты не просто великий русский художник, ты есть
одновременно и образ, и прообраз того русского человека, какой родится и
расплодится по всей Руси-матушке, когда всякая сволочь и нечисть прочая
вонючим ручьем истечет из земли Русской. Канавку мы ей с Божьей помощью
пророем, когда очистим авгиевы конюшни русской культуры, выпустим в
русские поля резвиться орловских рысаков, то бишь русаков. А ты есть
первейший Геракл, и за великие твои подвиги по защите Руси тысячелетней
я вот и выпью сейчас, и не поморщусь, этот армянский русский коньяк,
будто воду святу>.

За дословность солоухинской речи не ручаюсь, более двадцати лет прошло,
но за суть, за пафос, за сердечность интонации, за истинно любящий
взгляд, брошенный как бы мимоходом на лукаво ухмыляющегося Глазунова (он
всегда иронически относился к выспренным речам, хотя и сам был великий
мастер захвала всех, рядом с ним находящихся), - ручаюсь, как и за то,
что у всех присутствующих сложилось общее мнение: если у Глазунова и
есть хоть один истинный и преданный друг, то это, несомненно, Владимир
Солоухин.

Но дело в том, что именно в эти годы Солоухиным уже писался или даже был
написан роман <Последняя ступень>. Говорят, что Солоухин давал его
читать Глазунову, и тот будто бы одобрил... Не верю. Роман заканчивается
тем, что главный герой, в котором всякий узнает Глазунова, оказывается
не просто стукачом КГБ, но сознательным провокатором, то есть человеком,
воссоздающим ситуацию преступления, этаким наставником по совершению в
данном случае политического преступления, сдающим своего ученика
соответствующему учреждению в <готовом> виде.

В девяносто третьем году, уже будучи главным редактором журнала
<Москва>, я слышал, что в <Нашем современнике> сей роман лежит уже почти
год. Ситуация меж тем изменилась. Станислав Куняев к тому времени более
никаких <третьих правд> не искал и не жаждал, и потому роман
православно-монархических, то есть антисоветских, настроений уже никак
не вписывался в идейные установки журнала. Я же находился на
продолжительном лечении, когда узнал, что Солоухин забрал роман у
Куняева и предложил В.Крупину, тогда меня замещавшему. Крупин не только
согласился публиковать, но уже и в очередной номер наметил, когда я,
наконец добравшись до редакции, взял роман на прочтение...

Я был не просто шокирован. Я был потрясен. Итогом романа не только
совершенно бездоказательно был ошельмован лучший друг Владимира
Солоухина, но и поставлена под сомнение вся та часть русской правды, или
правды о России, каковую на сотнях страниц текста обговаривали,
оспаривали, утверждали, иногда и с заведомыми переборами и перехлестами,
два основных действующих лица романа - Глазунов и Солоухин. Не узнать их
под псевдонимами мог бы разве некто, никогда этих имен не слыхавший и не
читавший ни строчки.

На обсуждение проблемы публикации я собрал редсовет. Глубоко убежденный
в том, что литература не может служить дубинкой для сведения
общественных или тем более личных счетов, я так и не сумел убедить ни
В.Крупина, ни В.Артемова, заведующего отделом прозы, что вопиющая
некорректность последних страниц романа в давние времена могла быть
причиной дуэли, а в наши безалаберные дни - причиной обычного мордобоя.
И Крупин, и Артемов высказывались в том смысле, что это типичные
межписательские разборки, что и раньше писатели поносили друг друга, и
это ничуть не вредило литературе как таковой.

Но был еще один момент в самом конце текста, где некий странным образом
информированный монах сообщает герою, то есть Солоухину, о чуть ли не
платной провокационной деятельности Глазунова. Речь идет об
антисоветской подпольной организации в Ленинграде, где со временем всех
арестовали и посадили, кроме некоего Володи, тоже будто бы члена
организации, но отнюдь не пострадавшего от репрессий. Вот этого самого
Володю будто бы можно часто встретить у Глазунова, что, разумеется, тоже
не случайно.

И этот момент уже имеет непосредственное отношение ко мне, потому что
действительно у Глазунова можно было встретить этого самого Володю (имя
не изменено). Мой давний друг, действительно знавший о существовании
организации Огурцова, но никакого отношения к провалу организации не
имевший, - каково ему было бы прочитать сей навет и как бы он сумел
оспорить гиганта советской литературы?

Не придя к общему мнению на редсовете, я написал письмо В.Солоухину с
предложением пересмотреть последние страницы в целом безусловно
интересного текста именно на предмет корректности слишком ответственных
суждений. Переговоры с Солоухиным взял на себя Артемов, но ничего
путного из его намерений не получилось. А роман к этому времени уже
вышел отдельным изданием...

Всю эту историю я бы озаглавил одним словом: <Бесиво>. Ибо воистину, как
беленой, было отравлено советское общество бесивом подозрительности и -
что самое для меня непонятное и удивительное - страхом! Страхом, когда
уже не расстреливали, не сажали, не мордовали семей, когда этот самый
пресловутый КГБ действительно был и умней, и либеральнее
вождей-маразматиков, и если своим <либерализмом> КГБ приблизил эпоху
распада, то это самая ничтожная вина сего ведомства из тех, что числятся
в его истории.

Незадолго до своего второго ареста я как-то с азартом перечитал
<Московский сборник> и переписку К.Победоносцева. Боже! Какая же
трагическая личность предстала предо мной в итоге прочитанного. Он, этот
ненавистный тогдашнему обществу человек, может быть, один только он и
понимал обреченность России на революцию. Страна требовала реформ и
всяких вольностей - он видел в этом путь ускорения революции.
Консерваторы требовали ужесточения режима, он и в этом видел все то же
самое- ускорение революционного процесса. И как мне кажется, сознательно
из двух равно безнадежных средств выбрал то, каковое хотя бы по чистой
видимости <вредило> - тормозило ненавистный ему процесс духовного и
политического распада Империи.

В подобном состоянии находилась страна в конце 70-х - начале 80-х годов.
Но уже не было в стране ни таких великих пессимистов, как Победоносцев,
ни таких выдающихся оптимистов, как Столыпин. Сплошь и рядом, над и под,
был нормальный советский человек, который и прикончил самым безвинным
способом - кухонным двоемыслием - когда-то велико задуманный эксперимент
исправления ошибок Божьего Творения, а вместе с ним притоптал и то
доброе и путное, что было в народе от века, - нравственное неприятие
бессмысленного стяжательства, то есть воровства не по нужде, а по
азарту.

Нынче ведь что ни день, то узнаешь, как то один из вчерашних борцов за
народовластие <неплохо устроился>, то другой вдруг оказался
<совладельцем> или <крупным акционером>; что ни галстук - непременно
глава какого-то фонда; что ни свитер по уши - то консультант по
ответственнейшим проблемам; что ни борода - то уж обязательно специалист
по социальным или экономическим вопросам...

И все в конспирации, ни к кому не подберешься с простым человеческим
вопросом: где взял? кто дал? кто продвинул? И уж тем более - на чью
мельницу воду льешь, сукин сын?

Прочитал на днях книжку и заболел завистью. Почему не я? Почему я не
смогу написать так? Книга-то ведь о Сибири, и я ли не сибиряк, и,
наконец, нешто я люблю Сибирь меньше, чем он, мой земляк - Валентин
Распутин? Зависть, даже если она не черная, все одно - грех. Начал
соображать. Думать. Думанье - процесс, нейтрализующий страсти. Нашел две
причины.

Я любил, а он еще и знал. Вторая же причина - главная. Я дезертировал,
убежал в поисках ответов на вопросы, адекватные моим претензиям к
жизни... А мои претензии - это уже тема исповедального характера, к
разговору на эту тему я пока еще не готов, да и не уверен, что такой
разговор уместен вообще.

Тоску же по Сибири переживал изматывающую. Особенно в первый свой срок
заключения. До слез. Приснится ущелье мое незабвенное, и вот я пошел...
От берега Байкала в падь, километр за километром, до деталей
восстанавливая в сонной памяти всякий поворот, и камень на обочине, и
пни, и где однажды копылуха взлетела из-под ног, и где первого рябчика
подстрелил из <мелкашки>, и где промазал, где рысь дорогу перебежала, и
где родник наисладчайший... И вот бы уже один поворот до зимовья, где
ночи проводил и дни, один только поворот... Но тут-то непременно и
просыпаешься, и не то что глаза - подушка мокрая, мерзкой махрой
провонявшая. А ведь только что дышал таежным запахом, хвоей кедровой,
мхами брусничными... И вот тебе в морду явь - храпы, хрипы, вонь махры и
портянок...

Не скажу, чтоб я уважал эту доводящую меня до слез тоску, ведь знал же -
всякий человек сам творец своей тоски. Уважать-то, может, и не уважал,
но лелеял, смаковал, в добрые качества души записывал: вот, мол, какой я
привязчивый да патриотический, слезой ностальгической утрами умываюсь, а
вечерами только мордой в подушку, не Господу молитву, но идолу Морфею:
<Будь мил, дай хоть раз по тропе до зимовья моего дотопать или хотя бы
увидеть его с последнего поворота...> Но на то Морфей и идол, чтоб
манить да терзать.

Однако ж если без ерничества, то в моей привязанности к байкальским
местам было нечто чрезвычайно счастливое, и это с очевидностью
выявлялось всякий раз, как удавалось попасть в родные места: я получал
реальную поддержку для продолжения жить и быть самим собой, то есть быть
таким, каким я мог себе нравиться. И не случайно, что сущие припадки
тоски случались именно тогда, когда я решительно переставал себе
нравиться.

Была весна восьмидесятого года, когда напала на меня очередная хандра.
Очередная, да необычная. Все валилось из рук. Лица вокруг превращались в
физиономии, самые умные и праведные речи - в треп, правильные дела - в
суету, дружеские отношения - в тягость бессмысленного общения. И эти
московские окраины, где жил, - спичечный коробок стоймя, спичечный
коробок плашмя... Обрыдли разговоры о спасении России, пустопорожние
споры с национал-большевиками, с иудеохристианами - такие вот кентавры
объявились в те времена. И с единомышленниками голос в голос - тоже
сколько же можно!

Байкал! Все как прежде. Опять сны и тропа, не доводящая до зимовья,
опять мокрая подушка, как у девицы-бесприданницы, мокрая, хотя и своя,
не тюремная. И сумасшествие планов - как туда попасть, на родину, как?

Друг мой, ныне покойный, Игорь Николаевич Хохлушкин, герой и мученик,
обучил меня переплетному делу. Руки мои от рождения, увы, не золотые, но
обучил-таки, клиентов разыскивал. Старый переплетный пресс начала
девятнадцатого века подарил сын Бориса Пастернака, клей и годные обрезки
ледерина доставал тоже ныне покойный Сережа Бударов, пристроившийся
сторожем в какой-то типографии. Инструменты выточил и всяческие
приспособления изготовил он же, дорогой мой Игорь Николаевич. Терпеливо
над душой стоял, пока я азы осваивал, похваливал меня, неумеху, за
всякий малый успех. Одна книга - полдня работы - три рубля от силы...
Семья... Ребенок... С голоду не помираем - помогает Глазунов. Раздетые
не ходим - Глазунов помогает. Но поездка на Байкал по причине сущей
блажи...

И рождается в моем заболевшем мозгу сложнейший и хитрющий план! В эти
дни я серьезно занимался историей столыпинской реформы. Главный
источник - журнал <Вопросы колонизации>, где не суждения и пересуды, но
сама история реформы в фактах и цифрах.

Между прочим, к Столыпину за советами в первые годы перестройки кинулась
тьма дилетантов, что левых, что правых. С кем ни говорил, ни один о
существовании подобного журнала не слыхивал...

Так вот, вычитал я в тех журналах, что крестьянам-переселенцам в Сибири
доставляли специальные корчевальные машины. Была одна такая даже
отечественного образца и имела доброе название - <Илья Муромец>. Кого бы
могла заинтересовать такая тема, спрашивал я себя, разумеется, лукавя,
потому что знал кого - Василия Захарченко, главного редактора <Техники -
молодежи> и, что самое главное, друга Ильи Глазунова. Как уж я подъехал
к ним со своей идеей, подробностей не припомнить. Захарченко с
поощрительных кивков Глазунова заинтересовался и выдал бумагу обычного
образца - под логотипом журнала просьба ко всем организациям:
содействовать такому-то в подготовке материала на соответствующую тему.
Глазунов профинансировал поездку и даже вручил <на всякий случай>
невиданную по тем временам редкость - газовый пистолет...

Ни за что не взял бы, если б знал, какова будет роль этой игрушки во
всей истории...

С Василием Захарченко всегда при случайных встречах здоровался с
почтением, хотя он меня напрочь не помнил. Причина моей симпатии не
только в том, что помог когда-то. В разговорах о том о сем уловил я, или
мне только показалось, что он, длинноногий седой старикан, так же, как и
я, поклонник движения. Имею в виду автомобиль. У меня лично
ненормальная, отнюдь не <славянофильская> страсть к машинам. Как бы ни
устал - физически или мозгами, - влез, включил, что надо, нажал, на что
надо, и поехал, поехал, поехал, куда глаза глядят и куда дорога
позволяет. А если еще и с целью да пользой, ну, тут вообще - <счастье!>.
Лучше только - женщина, да простится мне сия пошлость...

Но вот случилось то, о чем мечтал-болел. Тронулся поезд от Ярославского
вокзала в далекую сторону иркутскую, <где между двух огромных скал
обнесен стеной высокой Александровский централ>. На централы мне
наплевать, ими меня не удивишь, насмотрелся на них и насиделся -
хреново, но жить можно. А вот без Байкала, если очень долго, можно
несправедливо весь небайкальский мир возненавидеть, а есть ли грех
больший, чем ненависть к Божьему миру?!

Но как только тронулся поезд, <тронувшиеся> на тоске мозги мои тотчас же
<встали на место>. И теперь одна забота: во что бы то ни стало оправдать
доверчивость Захарченко, так и не спросившего меня, зачем, мол, сто
верст киселя хлебать, когда все нужное можно отыскать в соответствующих
московских архивах, и деньги Глазунова - их тоже надо честно
отработать...

Но первые часы по мере удаления поезда от Москвы все равно проторчал у
окна, отсчитывая километры удаления. Процесс удаления требовалось
зафиксировать так, чтобы все помыслы только в одну сторону - на
восток...

Стучат колеса ритмом скуки,
Пьяны бессонницею сны.
И непрощавшиеся руки
Тоской пожатий не больны.
Неоправдавшейся весною
Соблазн отчаяния изжит.
Ничто из брошенного мною
За мной по рельсам не бежит.

Конечно, я убегал, но побег теперь уже, с момента начала движения, был
не бессмысленным.

Перед тем, в семьдесят третьем и в семьдесят пятом, мы с женой,
вынужденной безработицей гоняемые по стране, два сезона отработали в
прибайкальской тайге, откуда нас в конце концов выперли по причине
практической неподконтрольности. Расфуфыренная дама в Слюдянском
райисполкоме так сформулировала невозможность нашего с женой дальнейшего
пребывания в полях невидимости: <Мы не можем позволить вам заниматься
антисоветской пропагандой среди разрозненных работников леса, оторванных
от основных масс сознательного пролетариата>.

Мой стишок несколькими строками выше - сущая банальность перед этим
истинным шедевром почти платоновской прозы... Авторство, конечно, не ее.
Это из ориентировки, спущенной умными московскими оперативниками в
забайкальскую глушь изнывающему от безделья местному оперу, который
наконец-то получил под свою опеку <злодея> по профилю.

Мы с женой устроились тогда разнорабочими на дальний участок тайги
Байкальского зверопромхоза. Жили впроголодь. Зато на воле. В радиусе
сорока километров ни одной человечьей души. Начальник участка, молодой
парнишка, озабоченный прокормлением семьи в основном посредством
браконьерства, к нам заглядывал редко. Пока его не достал слюдянский
опер: <А ну, дуй на базу, узнай, как там Бородин. И бинокль ему зачем,
узнай>.

Парень прибегал взмыленный, косился на бинокль, проклинал опера, но нас
терпел. Пока однажды не получил задание все от того же опера <точно>
узнать, где Бородин прячет рацию!

Взмолился парень. Ему ж зарабатывать надо, а тут опер-псих вконец
задергал дуростью своей...

Мы с женой уволились и ушли в другую часть прибайкальской тайги
<бичевать>, то есть добывать кедровый орех - труд воистину каторжный...

Но эти два сезона болтания по тайге открыли мне некоторую специфику
взаимоотношений между двумя хозяевами тайги: лесхозами и леспромхозами.

И когда наконец решилось-поверилось, что еду, что через четыре дня
распахнется для меня на все четыре стороны чудо мое замечтанное, этого
чуда мне уже было недостаточно: очертания дела, и дела непременно
полезного, уже роились в мозгу, уже группировались по принципу:
хорошо -плохо, и первые шаги, первые действия конспективными строками
уже выстраивались в ряды на первых страницах блокнота.

В общем-то никого ни к чему не обязывающая бумага, выданная мне
добрейшим Василием Захарченко, как ни странно, возымела на местных
начальников лесхозов и леспромхозов почти магическое действие. И
объяснение тому было одно: реальные противоречия между названными
ведомствами зашли к тому времени настолько далеко, что даже столь
некомпетентного вмешательства якобы <сверху> оказалось достаточно, чтоб
заинтересованные лица и ведомства зашуршали бумагами, отстаивающими их
прерогативы в столь прибыльно-полезном деле, как пользование великих
сибирских лесов, никем не саженных и никем по-настоящему не опекаемых.

В споре приоритетного владения, по крайней мере тайгой кедровой, я
определенно взял сторону лесхозов. Но по тактическим соображениям свои
предпочтения скрывал, чтобы отчетливей представить себе позицию
леспромхозовского начальства Иркутской области. Не очень поверив моей
нейтральности, оно, начальство, тем не менее уже официально
командировало меня в тот самый прибайкальский леспромхоз, где мы с женой
когда-то тщетно пытались решить свои безнадежные финансовые проблемы. В
Култуке, в правлении промхоза мне выделили <своего> лесника, который
должен был, по замыслу начальства, показать мне всю пригожесть ведения
хозяйства. Только, на их беду, лесник тоже оказался <хитрецом>, и в
итоге за два дня на лошадках-монголках мы объехали-обскакали все самые
безобразные участки так называемых санитарных вырубок, каковые я
добросовестно отфотографировал и снабдил фотоматериал горькими
комментариями лесника, коренного байкальца, кому сущий бардак в кедровых
массивах, как он сам выразился, сверх терпежа!

Когда наконец спустились с гор, хлынул страшенный ливень, и наши лошадки
добрый десяток километров летели галопом в сторону родных конюшен.
Вымокший с головы до пяток, добрался я до своего друга еще байкальских
лет, обсушился слегка, на диван плюхнулся, попросил друга включить
<ящик>, и первое, что я увидел, - родное лицо благословенца нашего отца
Дмитрия Дудко, повествующего о том, как он всегда хорошо относился к
советской власти, потому что <нет власти аще не от Бога>, и как попал
он, горемыка, в злокозненные сети нехороших антисоветчиков, как поддался
их дьявольским внушениям и согрешил, в чем искренно и крестоположенно
раскаивается. Вот так, за пять тысяч километров от Москвы, получил я
<привет> от вождя русских патриотов. Нет, не подумал тогда, что сломали.
Подумал - вынудили... Опыт по вынуждению многолетний...

Но тем более не захотелось в Москву. Нынче я при деле, пустяковом <по
сравнению с мировой революцией>, но зато при деле верном...

Только после <экскурсий> по Прибайкалью сунулся я в Иркутское правление
лесхозов, где уже своего мнения не скрывал и был снабжен рекомендациями
к начальнику Нижнеудинского лесхоза, с которым мы сразу же нашли общий
язык по вопросу Тофаларии, чудной страны на юго-западе Иркутской
области, что по площади почти равна Армении, где тридцать миллионов
гектаров кедровника, ранее топором не тронутого, теперь <высшие
начальства> готовы уже были перевести в лесопромысловую зону. Уже будто
бы и дорогу прокладывать начали... До того - только самолетом.

Совместно с директором лесхоза мы составили целый пакет документов,
обосновывающих необходимость перевода Тофаларии в управление лесхозом.
Для моего личного знакомства с ситуацией меня включили в режим полетов
нижнеудинских <пожарников>, совершающих периодические рейсы в страну
нерубленого кедра. На вертолете МИ-4 я облетел весь притофаларский
район, получил полнейшую информацию о <пожарной> ситуации, а ситуация
тем летом была критическая. Затем принял участие в противопожарных
мероприятиях уже на <Аннушке>...

Поначалу летчики, молодые парни, но опытные пилоты, отнеслись ко мне,
старику (к тому времени мне было уже сорок восемь - отнюдь не
командировочный возраст), с юморком: дескать, на борт-то залез, а
мешками для блевотины не обеспечился...

Заметили возгорание опушки небольшого лесного участка. Сказали, что
положено сбросить <вымпел> на лесничество в ближайшем населенном пункте.
Постарались! Разве что <мертвой петли> не проделывали. Не знали, что нет
для меня большего удовольствия, чем эти их воздушные выкрутасы.
Поглядывали на меня, не отлипающего от иллюминатора. Еще сомневались.
Тогда сказали, что еще один вымпел надо сбросить на крышу участкового
лесника. И здесь меня испытывали: на хвост вставали, и хвостом падали,
и, как говорится, мордой вниз, а уж виражи закладывали - рукой пятку
перехватывал, чтоб сердчишко не ввалилось... Думаю, что если б еще один
<вымпел> - остаться мне без кишок. Почти достали. Зато теперь я был
свой. Теперь мне все объясняли и показывали, в том числе и так
называемую <сухую грозу> - истинное диво: в небе ни дождинки, а из
крохотной, даже не черной, а лишь темно-синеватой тучки вдруг тончайшая
огненная стрелка, а внизу на полянке сперва дымок, потом огонек, а через
минуту-другую степной или лесной пожар.

Летчики привязывают меня массой всяких ремней, и я, свесившись из
раскрытой двери самолета, любительской кинокамерой <Спорт>, взятой в Мос
кве напрокат, снимаю прыгающих через меня пожарников-парашютистов,
примитивным трансплакатором вылавливаю их фигурки на очаге пожара,
фиксирую их действия и однажды даже заснимаю сцену с нарушителем -
мужичком, обжигавшим свой прилесный сенокосный участок и не удержавшим
огонь под контролем - перекинулось пламя на ближайший лесок.
<Нарушитель>, увидев прыгающих пожарников, пытается скрыться на
<жигуленке>. Не успел, задержан. Кадр, достойный любой хроники...

Следующим днем мы пытаемся прорваться в Тофаларию, где всего два
более-менее крупных населенных пункта: Нижняя Гутара и Верхняя Гутара.
Нижняя, что у самых подножий гор, доступна. Сели на полянке метров в
сто. Нас ждали, мы везли рыбакам сахар, крупы, соль. Нас же встречали
застольем из рыбы всех возможных видов изготовления и пречудным
самопечным хлебом, какого уже давным-давно не пробовал. Рыбу я не ем;
напившись молока с хлебом и медом, подался на речку Гутару, где поражен
был истинно индийскими пирогами, узкими, длиной не менее восьми метров.
А речка-то при том мала и извилиста, с густо обросшими берегами, с
протоками и отмелями... И как они, местные, умудрялись?..

Закинул удочку - хариус. Закинул еще раз - в точь такой же. Минут через
десять рыбалка потеряла всякий смысл. Когда вернулся в барак-едалище,
все были навеселе, но в меру. Поторопил - впереди высоченное горное
плато, время полдень. Тут все заторопились. Летчики кинулись загружаться
дармовой харюзятиной.

Демонстрируя профессионализм, умудрились взлететь на встречном ветре с
пятидесяти метров и, набрав высоту, ринулись в тофаларские туманы.

Увы - бесполезно. И так, и этак пытались облетать многокилометровые
сгустки грозовой мокроты - все напрасно. Тофалария не пропускала нас, и
я был в полном отчаянии. В конце концов мужики признались, что с самого
начала знали метеосводку над Верхней Гутарой и просто понадеялись на
удачу. И чтоб хоть как-то компенсировать свой промах, устроили мне сущий
праздник.

Снова привязанный на сто ладов, сидел я теперь у раскрытой двери
самолета, болтал ногами, а парни, уйдя на высоту полтораста метров,
катали меня по моим нижнеудинским местам: над рекой Удой, над известным
водопадом, куда каждой весной приходят выпускники школы и расписываются
на скалах... И свою фамилию двадцатипятилетней давности исполнения я
увидел на том самом - бреющем...

Восторгом моим зараженные, парни свернули на юг, достигли той самой
Бирюсы, которую воспела когда-то Пахмутова, вошли в каньон и летели так,
что вершины скал были над нами, а под нами истинная синь Бирюсы, еще не
изуродованная драгами... Дальше-то именно так, но туда мы не полетели.

Теперь я знал, как смотрится Земля с так называемого птичьего полета, и
это смотрение ни с чем не сравнимо...

Пусть пачки гадостей расскажет мне кто-нибудь об Илье Глазунове и
Василии Захарченко - мимо уха! Потому что когда через три года я снова
окажусь в клетке без выхода, когда в оставшуюся жизнь не останется ни
малейшего просвета, даже вроде щели в чердаке, тогда я буду сражаться с
обреченностью воспоминаниями о моих птичьих полетах над своей Сибирью. И
мне никак не забыть, кому я обязан этим праздником души, этим великим
счастьем - сидеть, свесив ноги, в самолетике, а самолетику - лететь
туда, куда просится душа, наполненная самым праведным хмелем, каковой
только известен человеку.

В Иркутске совершенно случайно познакомился я с Татьяной Хомутовой,
самой сердитой ведущей иркутского телевидения. Потрошила чиновников, с
чинами не считаясь. Идеей спасения Тофаларского кедровника увлечь ее
удалось без труда. И в Нижнеудинск повторно я уже ехал с воинствующей
телегруппой. Но там меня поджидал сюрприз.

Тот самый газовый пистолет, что подарил мне Глазунов для личной
безопасности и каковой в общем-то оказался без надобности, однажды,
уходя по делам, оставил я под подушкой в гостинице. Бдительная уборщица
номера, случайно нащупав, сообщила, куда следует.

И в итоге, когда телегруппа, как это положено по правилам общения прессы
с местными властями, выкатилась из кабинета, лица у всех были банного
отсвета. Секретарь райкома поведал им, что днями раньше слонялся по
Нижнеудинску, по всей вероятности, шпион, без соответствующих санкций
снимал с самолета разные территории, интересовался Тофаларией, где якобы
имеются секретные объекты, и теперь разыскивается органами в поте лица
этих самых органов. В Тофаларию ввели пропуска, каковые и надо сперва
раздобыть телегруппе, прежде чем подыскивать самолет, который еще
неизвестно когда полетит, поскольку метеосводки пессимистичны...

Пришлось всей хомутовской команде пересказывать биографию, что их отнюдь
не воодушевило. О моем полете в Тофаларию не могло быть и речи. Поелику
терять было уже нечего, я разыскал Нижнеудинское отделение КГБ и заявил
о явке с повинной. Дескать, если весь городок взбудоражен поисками
шпиона, то к чему напрасный шорох - вот он я сам, собственной персоной.
Документы вот они, а шифры скушал еще за завтраком.

Глядя на меня чистыми, светлыми глазами Добрыни Никитича, подполковник
отвечал:

- Даю вам честное слово, Леонид Иванович, что впервые от вас слышу вашу
фамилию, А что до шпионов, то уж извините, мало ли что в народе
говорят... По паспорту москвич... Если не секрет, к нам по каким делам
пожаловали?

- Пожаловал, - отвечаю, - с единственной целью перевести тофаларские
кедрачи в ведение лесхоза с дальнейшим прицелом организации заповедника
на месте последнего в Сибири топором не тронутого миллионогектарного
кедровника.

- Так ведь замечательное дело, - согласился подполковник, - как
говорится, Бог в помощь.

- А пропуска, - спрашиваю, - это по линии Божьей помощи или чьей-то
другой?

- О чем вы говорите, Леонид Иванович, - подключается к разговору
присутствующий тут же капитан, глядя на меня преданными глазами Алеши
Поповича. - Я сам только позавчера прилетел из Тофаларии по пропуску.

- Тогда если я не шпион, а совсем наоборот, то и мне можно получить
пропуск?

- Конечно, - с готовностью отвечает подполковник. - В райисполкоме...
заявочку... Могу даже позвонить, походатайствовать...

И действительно звонит, только никто не отвечает. Обеденный перерыв,
надо понимать...

Оба провожают меня истинно любящими глазами. И мой опыт говорит мне:
любимых долго на свободе не держат. Нахожу в Нижнеудинске <дно> и оседаю
там до возвращения из Тофаларии телегруппы - сценарий-то мой и
интерес... он тоже мой...

<Дно> оказывается ненадежным, и я поспешно товарняком рву в Иркутск,
оттуда в Слюдянку, а в Слюдянке сразу же просекаю самый обычный <хвост>.
У меня только одна компра - дурацкий газовый пистолет. Оторвавшись от
<хвоста>, упаковав пистолет в полиэтилен, закапываю на ближайшей
лесистой сопке и спокойно, не оглядываясь на <хвостов>, еду в Иркутск к
родственникам, куда со дня на день должны приехать жена с зятем.

Через день вместе с ними в квартиру вваливается целая бригада в форме и
без. Форма, естественно, милицейская, но <своего> я вычисляю без
затруднений - он самый вежливый и самый молчаливый.

Смешней некуда: у моего дяди, коммуниста и бывшего <чоновца>, на дне
предряхлого сундука находят пулеметную ленту, от и до набитую патронами
для мусинской винтовки, а также для пулемета <Максим>, а также для
пулемета Дегтярева. Но времена не те, не расстрельные. Дядя только
руками разводит, оперативник же, патроны пересчитав добросовестно,
упаковывает ленту в спецмешок для вещдоков. Но лента - не вещдок. Тот,
вежливый, предъявляет мне основание для обыска: некто добропорядочный
гражданин сообщает родным органам, что у Бородина Леонида Ивановича
имеется боевой пистолет, каковой мне и предлагается сдать добровольно.

Если честно, Глазунов пистолета мне не дарил, а дал на пользование.
Кто-то ему сказал, что с этой штукой даже встреча с медведем носом к
носу не страшна: если в упор, нос медвежий начисто зашибет, и тогда -
ноги в руки... Сдавать пистолет не в моих интересах, и я сердечно
предлагаю поискать таковой...

Ищут, однако же, не только пистолет. ГБ уверено, что жена с зятем должны
привезти антисоветчину, потому каждый листок бумаги и так, и этак - и на
просвет, и на прогляд... Нету антисоветчины... Забирают фотокамеру, и
кинокамеру, и все фото- и кинопленки, а на дне моего чемоданчика (вот
она, небрежность) выщупывают коробочку из-под газовых патронов.
Коробочка немецкого производства, с рекомендациями и пояснением, что сии
патроны годны для всех систем данного калибра.

Где пистолет?

Нету. И не отдам. Во-первых, всего лишь газовый, во-вторых, подарок.
Спрятан надежно.

Тогда возбудим дело. Соответственно, подписка о невыезде. А возможна и
другая мера пресечения, поскольку доказательства, что газовый, нет.
Значит, может, и боевой. Ждите повестки.

Повестка приходит через два дня. А в кабинетике меня уже поджидают мои
московские опера - примчались по долгу службы и по зову сердца, того
самого, что при холодной голове и чистых руках.

- Прокольчик получился, Леонид Иванович! - с любовью констатирует один.

- Пистолет - это уже серьезно, - искренно досадует другой. - Большими
неприятностями попахивает.

- Чушь. Газовый, - отвечаю.

- Да хоть бы и газовый. К употреблению запрещен... Может быть приравнен
к боевому. Ну, это, конечно, как посмотреть.

После долгих дружественных переговоров решили <посмотреть> так: пистолет
я сдаю, причем их вполне устраивает вариант - шел, гляжу, лежит, поднял,
пошел дальше. <Они> же не мешают мне довести до конца мои тофаларские
дела. Происхождение пистолета им явно известно, и они отнюдь не жаждут
моих признаний на этот счет.

Недосказанным, конечно, осталось большее и главное: после тофаларских
дел я нахожу какие-нибудь тому подобные дела, глядишь, и втянулся в
нормальную советскую жизнь, с <их> активной и, разумеется, бескорыстной
помощью.

В тот момент главным для меня было - оправдать захарченко-глазуновские
надежды и затраты. Мы расстались с охапками двусмысленностей и
недоговоренностей. <Топтуны> пропали из зоны видимости, зато немедля
нарисовался из Улан-Удэ дружок студенческих лет, который объявлялся
всякий раз, когда вокруг меня появлялся запашок <жареного>. И тут уж он
от меня ни на шаг. Ну да на то и щука в реке, чтоб карась, как говорили
в норильских рудниках, не <разевал чухальник>. За исключением <того
самого>, был он хорошим, добрым парнем, умер он рано, и уверен, Господь
простил ему все грехи... А я тем более...

Свою программу я выполнил: фильм о Тофаларии по моему сценарию вышел;
материалы о преобразовании Тофаларского края подготовил, и они, по
замыслу Глазунова, при помощи Щелокова или Мелентьева должны были лечь
на стол Соломенцева, тогдашнего Председателя Совмина РСФСР. Для газеты
<Лесная промышленность> написал статью относительно беспорядочных
отношений между лесхозами и леспромхозами. Для журнала <Пушнина и пушное
хозяйство> подготовил уникальный материал о <проигрышности> пушного
промысла в России со времен дореволюционных до наших дней.

В журнале <Пушнина...> главным редактором тогда был мой земляк Гусев
(имени и отчества не помню). Славен он был тем, что пешком обошел
Байкал - наверняка единственный случай, - был патриотом Байкала и Сибири
вообще...

Статью приняли с полным одобрением и в номер поставили. Только имел я
глупость с домашнего телефона поинтересоваться о сроках публикации - и
через некоторое время получил по почте вежливый отказ...

С газетой <Лесная промышленность> - и того курьезнее. Там мою статью
приняли, как говорится, <в хват>, потому что совпадала она с тематикой
вот-вот предстоящего на уровне министерства совещания работников лесного
хозяйства страны. Редактор, заверивший меня в немедленной публикации,
узнавший, что в данный момент я тружусь при Главном управлении культуры
Москвы, по принципу <тибе-мине> тут же всучил мне свою уже
многовизированную пьесу про сорок первый год, дабы я помог ему
пристроить ее в московские театры в канун сорокалетия начала войны. С
дамами из Управления культуры я ранее немного общался - кухарки,
призванные к управлению, как правило, пышнотелые, бдительные от
перманента на голове до каблуков на подошвах, полновластные в пределах
своих весьма резиновых компетенций, если бы даже и взяли что-то из рук
рядового методиста по парковым мероприятиям, так только для того, чтобы
заполнить полку в стенном шкафу...

По доброте редактор <Лесной промышленности> предложил мне ознакомиться с
предварительной правкой моей статьи. Глянул я и ошалел. К этой
ошалелости редактор был готов и тут же сунул мне под нос список тем,
запрещенных к публикации. Зарплата лесников - запрещено; количество
лесных пожаров - запрещено; площади возгорания - запрещено; количество
пожарных вертолетов и самолетов - запрещено; технические характеристики
вертолета МИ-4 - запрещено; технические характеристики парашюта
пожарника - запрещено; места расположения отрядов авиапожарников -
запрещено...

- Ну а профессиональные журналисты, - спросил я в растерянности,- они-то
как... вообще... работают?..

- Как и положено, - был ответ, - вникают в суть проблемы. Вот и у вас.
Суть-то ясна. Потому и ставим срочно в номер в пятницу, чтобы, так
сказать, приурочить к совещанию...

Утром в пятницу в киоске на площади Революции хватаю газету, глазами
туда-сюда - статьи нет. Звоню.

- Да вот, знаете ли, приходили тут... Отсоветовали... У вас что,
какие-то неприятности с известными товарищами?..

Но оставалось у меня еще одно дело совершенно иного характера. Однажды в
Москве на квартире Людмилы Алексеевой встретил человека по фамилии
Маретин. Питерчанин, работал он в одной команде с Львом Гумилевым. У
Алексеевой он оказался случайно, услышал ее фамилию по радио <Свобода> и
решил обратиться за помощью. А суть в том, что попала в руки Маретина
необычная рукопись о гибели русского дворянства, той его части, которая
не захотела или не сумела покинуть Россию.

Роман - около тысячи машинописных страниц - имел название <Лебединая
песнь>.

- Книга, как бы это сказать, несоветская... Но это такая вещь... Ее
обязательно надо где-то опубликовать.

На что Людмила Алексеева резонно ответила, что книгу такого объема, да
неизвестного автора на Западе никто публиковать не станет. Вконец
растерявшемуся Маретину я предложил:

- Ничего гарантировать не могу, но если других вариантов нет, давайте я
попробую кого-нибудь заинтересовать... Конечно, сначала сам прочитаю.

Маретин нехотя расстался с рукописью, сказал, что завидует мне, впервые
ее читающему.

В те дни как раз мы с женой собрались навестить моих родителей на
Белгородчине, и родители остались на меня в обиде за то, что вместо
общения с ними я все эти дни читал, и читал, и читал... Вещь потрясла
меня. Ничего подобного в современной <несоветской> литературе не было, а
я уж, слава Богу, отслеживал все стоящее.

По времени это событие совпало с моим байкальским <бзиком>. Кому
показать книгу? Кто оценит по достоинству? Конечно, Распутин. Пару раз
мы встречались с ним у Глазунова, особых отношений же не сложилось... И
все же... Ценной бандеролью я отправил рукопись человеку в Иркутске,
которому безусловно доверял. И вот теперь, по окончании тофаларской
эпопеи, решил заняться судьбой рукописи.

В те дни в иркутском Доме литераторов проходило обсуждение новой повести
Распутина. По окончании дискуссий я увязался проводить Валентина до
дому. Сперва о том о сем... Потом сказал: есть рукопись...
исключительная... не возьмется ли он посмотреть ее, и хорошо бы с
карандашом в руках, поскольку первые две главы, на мой взгляд, слегка
торопливы и небрежны...

Нет, Валентин интереса не проявил, сослался на свою работу, которая ни
на что прочее сил не оставляет... Конечно, я понял его, но не скажу, что
не огорчился. С другой стороны, кто я ему, уже почти классику! Что он
обо мне знает! Только <иркутскую историю> - ну выперли кого-то из
университета почти четверть века назад, ну был шумок... Потом этот
<выпертый> объявляется у Глазунова. А у Глазунова кого только не
встретишь...

За границей у меня уже вышли и <Третья правда>, и <Повесть странного
времени>, и <Год чуда и печали>... Да кто знал об этом?

Распутин посоветовал мне обратиться к Лакшину.

После новомировской истории Лакшин литературно забронзовел, без
соответствующей рекомендации к нему соваться было бесполезно.

Между прочим, я все-таки побывал у него, уже в перестроечные времена.
Кажется, он был замом главного в <Знамени>. <Нет, - сказал он мне
категорично, - перепечатывать западные издания мы не будем. Это точно.
Напишете что-нибудь новое, приносите. Не ко мне, конечно, в отдел прозы.
Желаю удачи>.

Я тогда по нескольким журналам пробежался из чистого любопытства скорее,
чем целенаправленно. <Наш современник> отказался от <Третьей правды>,
<Москва> отказалась от <Года чуда и печали>.

Вопреки ожиданиям, <Юность> с тогдашним Дементьевым распахнулась мне
настежь, за что и чту по сей день Э.А. Проскурнину - первое добро
памятнее прочих.

Возможно, к месту подметить и следующее. С.Ю. Куняев дал санкцию
немедленно печатать <Третью правду>, как сам признался, не читая.
Немногим ранее того журнал <Москва> отказался от <Чуда...>. А причина
меж тем одна. Начало девяностых - короткий период, когда наши патриоты
скидывали партбилеты, и было в их сознании нечто, после начисто
перечеркнутое, - рискнул бы назвать это совестливостью перед фактом
явного зла системы, в которой они, прямо скажем, неплохо существовали.
<Толстые> журналы, что левые, что правые, равно кинулись в поиски
<критической> литературы. Потому <Третья правда> была в масть, а <Год
чуда и печали> - безвинная сказочка - на фоне общего критического
настроя <не смотрелась>. Но кто-нибудь скажет, что она хуже написана?

Теперь даже смешно вспоминать, что мне, завзятому антисоветчику,
приходилось в Америке втолковывать нашим патриотам, что не след бегать
им на радио <Свобода> и доказывать, какие они объективные
интернационалисты. Так ведь не послушались, сбегали. Иные и не по разу.

Потом все изменилось. Наступил период самореабилитации. Патриоты теперь
стыдились своей недавней совестливости. Что ни мемуары, то непременное
отстраивание боевых рядов задним числом. Отважная борьба с сионистами и
демократами, отстаивание государственности против разрушителей
таковой... Но, между прочим, любой профессионал из бывшего Пятого
управления КГБ скажет, что лодочку социализма раскачивали левые влево,
правые вправо. Только вторые это делали <робчее> - не хотели рукавов
замочить, чего левые (теперь они - <правые>) не боялись, хотя бы потому,
что им было у кого подсушиться. <Кувырк> соцлодки левые себе приписывают
напрасно, так же как правые гордятся <охранительством>. Лодка
перевернулась по причинам маразма рулевых, напрочь прогнившему днищу и
кухонному двоемыслию, которым, как проказой, было поражено все
общество - от колхозника до члена Политбюро.

* * * :::::

О радио <Свобода>, однако ж, не могу не сказать особо.

На фоне многолетней культурно-политической борьбы-соперничества России
советской и <пост>, с одной стороны, и <всего прогрессивного
человечества>, с другой, радио <Свобода> доросло до явления, как принято
говорить, не имеющего аналога. Сказать о высочайшем профессионализме-
это ничего не сказать. Американская (именно американская, а не
проамериканская) радиостанция русскоязычного исполнения, она
выработала-изобрела изощреннейшие приемы и методы культурно-политической
пропаганды.

О диверсионном характере деятельности радиостанции можно говорить, лишь
имея в виду латинский смысл слова <диверсия> - отклонение, отвлечение.
Антикоммунистические заявки <Свободы> всегда были не более чем
рекламными клипами-заставками между тщательно продуманными и в большей
части великолепно исполненными импровизациями на предмет исторической
несостоятельности России как в политическом, так и в культурном
отношениях. Из завидного разнообразия программ я бы выделил две как
наиболее показательные, хотя и на первый взгляд меж собой никак <идейно>
не связанные: это <Русская идея> Б.Парамонова (после <разоблачения>
<идеи> программа стала называться <Русские вопросы>) и <Сорок девять
минут джаза>. Если бы руководство радиостанции ставило эти программы
непременно одну вслед другой - любопытный был бы эффект! Но не только
умные люди руководят радиостанцией. Еще более умные подбирают людей для
руководства. Уму тех и других радиостанция обязана тем, что она прежде
всего интересна. Признаюсь, это единственное радио, которое я регулярно
уже в течение десятилетий слушаю - и не раз благодаря радио <Свобода> в
предчувствии тех или иных событий оказывался <впереди планеты всей>.
Являясь <отжимом> кропотливой аналитической работы множества
специфических государственных ведомств, радио зачастую - сознательно или
нет - <пробалтывало> ту или иную тенденцию к изменению американской
политики. Случалось, что <хозяин> использовал фирму по прямому
назначению, и тогда появлялись такие передачи, как <Балтийский маяк>.:
Бывали и откровенные проколы. Торопливо высчитали <специалисты> в начале
девяностых, что зарождающиеся независимые профсоюзы могут оказаться
мощной деструктивной силой, и тогда второпях старую передачу для
прозападно оттопыренных интеллигентов <Когда мы едины> с неизменным
музэпиграфом Окуджавы приспособили под новую политическую конъюнктуру. И
<мама> российских правозащитников Людмила Алексеева теперь страстно
призывала <профсоюзников> всех мастей срочно <взяться за руки, чтоб не
пропасть поодиночке>. Профсоюзы, однако ж, не оправдали возложенных на
них надежд, просчет был осознан, передача - в архив, а Л.Алексеева,
разумеется, без работы не осталась.

Величайшее гуманистическое открытие - права человека - немереная целина
для геополитики. Именем прав человека разбомбили человеков в Белграде и
Багдаде. Нас пока, слава Богу и атомной бомбе, не бомбят, и права
человека п о к а - единственное стратегическое действо по
предупреждению, предотвращению возрождения Российского государства,
поскольку оно действительно никак не может возродиться без покушения на
права человеков, по тем или иным причинам не желающих этого возрождения,
поскольку имеют право, гарантированное <международным правом>, не
хотеть- и все тут!

И <парашютисты> из радио <Свобода>, и само радио успешно совершенствуют
стратегию сердечной заботы о соответствующих человечьих правах на
развалинах империи. А за более подробными и добросовестными
разъяснениями сути российского <правозащитничества> я бы рекомендовал
все же обращаться не к Людмиле Алексеевой, каковая нынче во главе, но к
Валерии Новодворской. Честный ответ гарантирован.

* * *

Между тем история с таинственной рукописью имеет непосредственное
отношение к теме, которой коснулся вскользь, о чем, возможно, и пожалею.
Вернувшись в Москву, я первым делом озаботился проблемой перепечатки
рукописи. Экземпляр был практически полуслепой. Денег на перепечатку
тысячи страниц у меня, естественно, не было. Обращаться к Глазунову
после его столь щедрого раскошеливания просто совесть не позволяла. И
тут друг мой Игорь Николаевич Хохлушкин вроде бы отыскал бабулю,
готовую, не торопясь, справиться с работой. Тогда были еще такие
бессребреницы... Именно они, добровольцы, перепечатывали мой журнал
<Московский сборник> и были горды доверием...

В Москве я снова столкнулся с той же проблемой - с безработицей. На
очередном сходняке Глазунов насел на лидера Общества по охране
памятников Виноградова и выбил из него согласие пристроить меня в их
ведомство. Виноградов после того надолго исчез, а при случайной встрече
признался, что не может рисковать подставкой своей организации, с
которой и без того, кому надо, глаз не спускают.

Была еще одна попытка. Глазунов предложил мою кандидатуру писателю
Дмитрию Жукову в качестве личного секретаря. Я добросовестно рассказал
Жукову о всех хвостах, что за мной тянутся, и он пообещал навести
справки в <конторе>, где у него были <свои люди>. Жукова после того я
тоже больше не видел.

Проблему решил не кто иной, как Дмитрий Васильев (<Памяти> еще и в
помине не было). Он трудился техником-оператором в так называемом Едином
научно-методическом центре при министерстве культуры. Директор Баранова
(и.о. запамятовал) мною же была поставлена в известность относительно
всех моих <подвигов> и тем не менее с подачи Дмитрия Васильева взяла
меня методистом по парковой работе с устной договоренностью, что, если
или я, или она заметим <осложнение ситуации>, я немедленно ухожу <по
собственному>, дабы не осложнять...

Именно так и произошло через полтора года. Проводы отдел мне организовал
по высшему разряду. Напутственную речь произнесла сама Баранова. Она же
совместно с председателем месткома после моего ареста в восемьдесят
втором на запрос КГБ отписалась отличной характеристикой - хоть тут же
освобождай и извиняйся за хлопоты!

Итак, я трудился при культуре, а мой друг Игорь Хохлушкин -
реставратором в Бахрушинском музее, будучи и любим, и ценим всеми его
сотрудниками. Туда, к себе в мастерскую, и отнес он на временное
хранение рукопись, с которой я столько без пользы носился по Москве.

Но и он, Игорь Хохлушкин, бывший зэк еще сталинского призыва, с
незапамятных времен был под негласным надзором органов, каковые однажды
и нагрянули с обыском в его мастерскую. Наводку дал один сущий сукин
сын, который после того не только поменял фамилию, но и волосы
перекрасил, и веру свою баптистскую срочно поменял на православие.

Как бы то ни было, забегаю я однажды к Хохлушкину в мастерскую, а там...
полным-полно... В числе понятых и сама директриса музея. У меня с ней, с
директрисой, с подачи Игоря был составлен договор о переплетных работах
некоторых архивных материалов. Не обращая внимания на слегка опешивших
<обыскников> в милицейской форме, я начал тут же выяснять отношения
относительно договора... На предложение показать документ охотно сунул
красную книжицу министерства культуры, а затем как ни в чем не бывало
заспешил по делам. Непременно присутствовавший при обыске гэбист,
видимо, не решился раскрыться и позволил милиционерам не задерживать
меня, как строго положено в подобных ситуациях.

Произошел тот редчайший прокол, который позволил мне немедленно
позвонить на квартиру Хохлушкина и предупредить его жену, чтобы она
<вычистила> квартиру. Но итог - увы! - был печален: в бездонных
<закромах> органов пропала удивительная рукопись... Пропала, как мы
думали, навсегда.

Но вот девяностые годы, вместе с группой писателей я еду в Америку и там
Куняеву, с которым живем в одном номере, я еще по свежей памяти
пересказываю роман о трагической судьбе потомственного русского
дворянства, о бессмысленной жестокости новой власти к и без того
умирающему сословию... Видимо, удалось мне передать и суть, и слог...

Через несколько дней по возвращении в Россию встречаюсь с радостным
Станиславом Юрьевичем, и он сообщает мне о чуде: оказывается, как только
он вернулся из Америки, тут же и обнаружил у себя в редакции ту самую...
Какая-то женщина из Ленинграда привезла и оставила, и теперь он, Куняев,
срочно откомандировал своего зама за выяснением деталей и подлинного
авторства. Благородно вопросил меня главный редактор <Нашего
современника> - не буду ли я в претензии, если вещь появится у него, а
не в <Москве>, где я уже к тому времени работал.

Неделей спустя встречаю того самого <зама>, отосланного Куняевым в
Питер, и он рассказывает мне целую историю поисков и находок... Ну
воистину чудо! Я в общем-то верю в чудеса. Но редко.

Да и Станислав Юрьевич обладает одним для меня завидным качеством- явным
свидетельством основательного запаса добрых начал в душе. Однажды он сам
признался, что, наслушавшись моих рассказов о таинственном романе, по
возвращении из Америки сразу же обратился к своим приятелям из КГБ, и
они отдали ему то, что в общем-то по закону должны были вернуть тому, у
кого изъяли, - Игорю Хохлушкину. Я же для себя решил так: Хохлушкин не
пошел бы в КГБ принципиально; я не пошел бы... что-то тяжко было бы мне
переступать порог... Книга напечатана - и добро! Название <Побежденные>,
пожалуй, даже точнее отражает суть повествования, чем то, самиздатское -
<Лебединая песнь>...

Я, правда, мечтал написать нечто особое вместо обычного предисловия...
Ведь и мой род, не дворянский, купеческий, сгинул, будто бы его никогда
и не бывало...

О наших сибирских купцах зато написал некий Иванов... Сценка там такая
имеется: подобострастно, холуйски изгибаясь хребтами, цвет сибирского
купечества, обходя вокруг стола, на котором взгромоздилась дочка, надо
понимать самого богатого, - каждый подходит-подползает и целует туфлю
девке... Признаюсь, книгу сего плодовитого я не читал, но зато видел
фильм, в котором нет ни одного исторически правдивого эпизода. Типичная
партийно-заказная туфта, ремейк с <Поднятой целины>, где подлинной
исторической правды о коллективизации тоже днем с огнем... И эту туфту
народ смотрит, не отрываясь от экранов. Но никому уже теперь не придет в
голову экранизировать <Побежденных>...

И вопрос: опубликовал ли бы сегодня <Наш современник> мою <Третью
правду> или <Побежденных>?

Потому что, как оказывается, не было ее, <нехорошей> советской власти.
Ошибки были. Просчеты были. Были и отдельные жертвы этих ошибок и
просчетов. Но главное в другом: были нехорошие диссиденты, нехорошие
агенты влияния, нехорошие сионисты при в общем-то хорошем советском
народе, народе - победителе фашизма... Нехорошие дяди обманули хороших,
и пошла гулять-разгуливать беда по Руси-матушке.

Так случилось, что, не имея в сознании собственного национального образа
России, образа иносоветского, большинство наших патриотов, сами того не
заметив, превратились в диссидентов. Те же эмоции, тот же слог, та же
самоудовлетворенность борьбой... Но борьба - дело, как говорится,
обоюдное. Отчаянно размахивая кулаками на недосягаемом для враждебных
носов расстоянии, борцы постепенно заколесили грудями, борцовость как
некое состояние бытия возвели в степень самодостаточности, не
догадываясь о том, что всего лишь исполняют вторую партию в общем хоре
смутогласия - необходимого условия дления смуты.

Еретическая мысль давно мучает меня: будущие минины и пожарские выйдут
не из новгородов, а из Кремля, по мнению патриотов, оккупированного
врагами России.

Простейший анализ востребованности политической литературы в магазине
журнала <Москва> показывает, что по-прежнему велик спрос на
обличительную и разоблачительную литературу. Но и весьма заметен рост
спроса на литературу позитивно-аналитическую, где проблема
восстановления российской государственности увязывается не столько с
политическими персоналиями, сколько с пока едва заметными тенденциями
выдыхания смуты как состояния общества в целом. Поиск стержневых начал
русской государственности - над этой темой трудятся сегодня лучшие
русские умы, к ним и особое внимание представителей самых различных
слоев общества.

Диссидентствующая патриотическая печать так или иначе зовет на бунт,
каковой в принципе не исключен - буде еще один <дефолт>. Она, эта
пресса, будто обречена на выковыривание булыжников по самой логике
мышления, то есть, в сути - по инерции диссидентского протеста. Тьму лет
назад высказанная Г.П. Федотовым характеристика отдельной части русской
интеллигенции ныне парадоксальнейшим образом подходит к настроениям
просоветско-патриотической, искренней и честной по намерениям пишущей
братии: безусловно, высокая идейность задач и решительно беспочвенная
идейность. И еще неизвестно, что опаснее для становящегося государства:
откровенная безыдейность на почве стяжательства или воинственно
беспочвенная идейность...

Но при том! Как бы ни оценивалось в целом то, что сегодня именуется
патриотическим движением, - движения как такового в общем-то нет, но
есть некий фронт русского мировоззрения. В чем-то он, может быть, и
одиозен в проявлениях и эпатажен, но это не что иное, как именно фронт,
противостоящий классам, кланам, группам смуты, и при том совершенно
неважно, стоит ли он лицом к лицу к противнику, махая кулаками и
извергая проклятия, или стоит к нему спиной - важно, что это
противостояние имеется - своеобразное стояние на Угре, на чуть более
высоком берегу, откуда видны перебежки и перебежчики... Не все переходят
речку, но многие обособляются и на <татар> нынешних поглядывают отнюдь
не дружественно. Русское наследство, в том числе и наследство
государствоустроительное, подзабытое, но памятью все же полностью не
утраченное, хранится в генетическом коде народа, как бы низко он ни пал
под воздействием духовных сквозняков. Потому эффект присутствия в
переболтанном обществе упрямого <русизма> переоценить невозможно,
поскольку он и есть собственно фундамент будущего государственного
устроения.

Собственной воли он, <русизм>, скорее всего, не получит, но дело свое
сделает, если это дело пока еще угодно Богу.

Вроде бы и совсем не к месту вспомнился мне один эпизод из периода
попытки <скрыться в тайге> - это когда после разгрома осиповского
журнала <Вече> и моего <Московского сборника> в Москве вдруг стало
тошней тошного. С одной стороны, нас пытались <скрестить> с
национал-большевиками, чтоб в одну дуду - <да здравствует генералиссимус
и маршалы великие его>; с другой - меневское направление в Православии,
дескать, несть ни эллина, ни иудея, но есть первоисточник - Библия,
зарывайся по уши и поменьше общайся со всякими сомнительными
батюшками-стукачами и подпевалами куроедовскому ведомству; опять же
добрейший и порядочнейший Геннадий Михайлович Шиманов развил бурную
агитацию за совокупление Православия с советской властью на предмет
улучшения породы. Было у нас с ним в записных книжках даже зафиксировано
пари: через три года, то бишь к году восьмидесятому, советская власть
призовет Церковь к управлению государством. Сие благое пожелание
диктовалось все тем же: предчувствием катастрофы. Только каждый понимал
ее по-своему и относился по-разному.

Ко дню рождения Шиманова в семьдесят пятом я преподнес ему, большому
русскому оригиналу, стихопосвящение, каковое рискну привести, потому
что, как мне кажется, оно удалось:

Не сочту за мечту, за утопию -
Ради правды за рифму берусь.
Царство Зверя грядет на Европию,
Царство славы - на матушку Русь!
Для масона, жида или выкреста
Сладко ниц пред антихристом пасть.
Но не примет! Не примет антихриста
Наша вечно советская власть!
Не поддавшись идеям обмановым,
Осознав свое время и век,
Троекратно, по-русски с Шимановым
Расцелуется старый генсек.
И вздохнет: <Ах, мой друг, ведь не вправе я
Умолчать, коль твоя правота.
Не воскреснет без нас Православие!
Да и нам так его нехвата...
Но под знаменем, вышитым золотом,
Поплывем мы с тобой в два весла:
Матерь Божья в руках с "серп и молотом",
Власть советская плюс правосла...>

В своем деле, в показаниях одного моего активного <показателя> я
обнаружил совершенно вздорное утверждение: с момента отбытия Солженицына
за границу еще ранее существовавшее монархическое движение, своеобразный
монархический центр, возглавил Шафаревич. Ему же, этому <показателю>,
как я подозреваю, принадлежит и стишок следующего содержания:

Осипов, Шиманов, Бородин
Встанут у Престола, как один.
Граждане, а ну, целуйте крест!
Кто не поцелует, тот не ест!

В действительности ни о каком монархизме в те времена серьезного
разговора быть не могло. В монархизм поигрывали наши <легализованные>
дворяне, безобидные служащие разных советских ведомств. Их как-то сразу
много развелось - Голицыных, Милославских и даже один Голенищев-Кутузов
объявился. Красивые игры взрослых дядей никого не волновали, но квартиры
их служили такими же <просмотровыми площадками>, как и квартира
Глазунова.

От всего этого <игралища> и потянуло меня прочь, в Сибирь, в тайгу. К
тому же тяга к писанию объявилась сильней прежнего.

Официально я оформился сторожем базы зверопромхоза, фактически же был
полновластным хозяином кедровой тайги приблизительным диаметром в
сорок-пятьдесят километров. Только я имел право на ружье и собаку. Я же
распоряжался теми жалкими продуктами, что завозились на базу для
прокормления будущих сезонников-договорников. Но сезон начинался с конца
июля. Сперва жимолость... Но ее было немного на моем участке. Потом
черника, и тут уже толпы шли мимо моего зимовья, обратно же, чтоб не
сдавать, как положено по договору, большинство базу обходили стороной.
Но что-то все же сдавали, и сданное жена превращала в варенье в особом
котле-печке. Затем варенье разливали по деревянным бочкам.

Первая проба варева завершилась комически. Жена никак не могла
отрегулировать пропорции ягоды и сахара, и как только варево закипело,
поперла пена - знай подставляй ведро. Какой-то проходящий бич подсказал,
что грех добру пропадать, что из пены можно сварганить отменную брагу,
что мы и проделали. Брага была сладкой, алкоголь не чувствовался. И мы
до того допробовались, что поочередно залазили в собачью конуру и
соревновались в подражании собачьему гавканью.

Жители Прибайкалья заключали договора с промхозом на заготовку ягод,
брусничного листа, но первее прочего - кедрового ореха, обязательность
сдачи какового и было моим главным делом. Договор составлялся так, что
каждый получал определенный участок кедровника, каковой и должен был
обработать. При хорошем урожае за пятнадцать дней каторжного труда можно
было заработать на мотоцикл, вещь, необходимую во времена, когда коней
держать уже давно запретили, а автомобиль еще был недосягаем даже для
профессионала-железнодорожника.

В числе моих обязанностей была и такая: бдить, чтоб <дикари> не
обколачивали участки, отведенные по договорам рабочим-сезонникам.

Одним субботним вечером на базу нагрянули гости. Неожиданно заявился
двоюродный брат из Иркутска и тот самый начальник участка - мальчишка,
которого уже вовсю <доставал> слюдянский опер.

Все слегка поддали, но в этом <поддатом> состоянии узрели на
противоположной гриве - напрямую километров пятнадцать, а по тропам и
того более - узрели огни костерка, которого там быть никак не должно.
Хозяева кедрового участка <хуторились> по другую сторону той гривы.
Значит, дикари-разбойники. Пока хозяева обколачивают западный склон, эти
обчищают северный, самый рясный, хотя и менее спелый.

Поймать! Наказать! Святое дело! На трех монголках, до зубов вооруженные,
отправились мы в карательную экспедицию, когда уже перевалило за
полночь. Ночная горная конная тропа даже без серпа месяца в кедровых
просветах - в таких условиях не то что уважение, истинное почтение
испытываешь к лошадкам, в полной темноте перешагивающим валежины через
каждые полста шагов, на глинистом спуске столь аккуратно тормозящим
всеми четырьмя, что не испытываешь ни малейшего беспокойства за свою
посадку, небрежную и не шибко трезвую. Лошадки будто понимают, что
подход нужен тихий, ни одна не фыркнет, лишь сопят ноздрями бдительно -
глушь таежная не пуста жизнью, жизнь кругом, но поскольку только сопят,
значит, в данном месте и в данное время мы здесь самые главные, а всем
прочим хорониться и присутствия своего нам не выдавать, потому как тварь
таежная не в курсе - видим мы что-либо в темноте или беспомощней котят
новорожденных.

<Дикарей> мы обошли левее и километром выше по гриве, чтоб отрезать
единственную тропу, идущую мимо базы. С трех сторон подобрались, видим:
не хищники, наколотили себе по мешку шишек и поутру намеревались
круговой тропой смотаться незаметно. Как только мы их <хипишнули>,
безмятежно спящих у едва тлеющего костерка, сперва вскинулись было, у
одного одностволка тридцать второго калибра, у другого и того смешнее -
двадцать четвертый трехзарядный, наверняка еще дореволюционного
производства. Как бы там ни было - два ствола против трех, да в упор, да
все право за нами, распались мужички, стволы покидали, уселись рядком у
костра по требованию, молчат, злые.

Мы им: что ж вы, такие-сякие, своих же грабите? Люди договора заключают,
орех по рублю, считай, задарма сдают, чтоб только заработать лишнюю
копейку, отпуск на это тратят...

- Что грабим-то? - бурчит один. - Три мешка, да они во мху потеряют
больше. Мы ж не на торговлю...

- А стволы? - спрашиваем. - Будто не знаете, что не положено.

Другой, косматый, непроспавшийся, говорит зло:

- Кончай базар. Чё надо, то делай. Нечего нам морали читать.

Теперь сидим вшестером у костерка, курим. Все свои, местные. По закону
что - полная конфискация продукции, стволов, само собой, соответствующая
телега по местам работы, а там по-всякому, могут еще и в
административном порядке штраф прикатать.

Начальничек мой - хапуга, он уже вовсю нацелился на мешки. Знаю же,
никакого протокола не будет. Но хоть он и начальник, а командир-то здесь
я. Я с людьми работаю и <грабителей> со <щипачами> не путаю. Все меня
здесь уважают, потому что продукты отдаю по цене ведомости, а не как до
меня - пачка <Беломора> двадцать две копейки, а с <договорника>-
тридцать.

Потому и говорю - приговариваю:

- Значит, так, мужики, один мешок забираем за труды. Ночью мне спать
положено, а не по тайге шастать. Стволы забираю. Завтра пойдете через
базу, стволы верну. Ниже по тропе маяк, знаете ведь, что ничейный
участок, там набьете себе третий мешок...

- Ну да, набьешь, - ворчит косматый, - там от кедры до кедры колот
таскать замучаешься.

- Зато честно и никому не во вред.

- И стволы вернешь? - не верит.

- Сказал.

Я нарушал инструкцию, за которую расписывался. Начальничек хмурее тучи.
Братан мой - ему все по это самое, мужики нормальные, никто не
задирается, в чересседельнике еще фляга браги, можно бы и погутарить
по-человечески.

- На фига тебе этот мешок? - спрашивает. - Те за гривой при норме сорок
наколотят...

- Для порядку, - отвечаю. - Смотри, начальничек бородой в шею ушел от
жадности. Топать надо. Обратно короткой тропой пойдем. Подъем!-
командую.

Забираем стволы, грузим реквизированный мешок на начальникову лошадку,
чтоб ехал и чем надо терся.

И без прощаний - опять в темь, как в яму. Только теперь тропа крутая,
лошадки то и дело скользят, а впереди внизу промеж грив еще поджидает
ручей с тремя мною самим когда-то не слишком аккуратно брошенными
поперек бревешками. Мало того, что едем да песни орем, у самого спуска
давай еще из стволов палить. Тут нас и наказал <хозяин> за
недобросовестное выполнение служебных обязанностей. Видать, залег где-то
неподалеку, а мы расшумелись, что бичи дурные. Выскочил рядышком -
бульдозер поперек бурелома. Лошадки наши взбеленились, друг на дружку
прут, одна, братанова, ухнулась на мои бревешки поперечь ручья, по
колени передними и провалилась. Я кричу: <Давай лошадь вытаскивать!>, а
братан и начальничек палят во все стороны и орут: <Я попал! Падла буду,
попал!>

Когда выяснилось, что никто ни в кого не попал, еле-еле выволокли лошадь
из бревенной ловушки, сами вымокли по пояс, промерзли и уже без песен и
пальбы еще более часа добирались до базы, где и увалились без говору.

Утром пришли мужики, отдал я им стволы их допотопные, а чаем поить не
стал, зол был то ли на них, то ли на себя.

Но что помню - это о чем думал, когда остался один после отъезда брата и
начальника с мешком на хребтине.

А думал я о том, что если и есть такое понятие, как русский порядок, то
суть его мы сами не всегда способны понять, хотя ни о чем так не мечтаем
всю нашу историю, как о порядке, который для того и должен быть кем-то
установлен, чтобы кто-то другой, ловкий да смекалистый, непременно нашел
в нем слабину, каковую тут же назвали бы не чем иным, как
правдой-матушкой, а потом с нее, с этой новооткрытой правды-правдушки,
началась бы новая тоска о новом порядке, куда бы и сам комар носа не
всунул - так там все прописано истинно и по-божески...

* * *

Замечал я за хорошими поэтами одно странное свойство: то ли не ценить,
то ли не понимать глубинного смысла иной, будто бы походя вставленной в
стих строки. Больше десяти лет назад прочитал я у С.Куняева такую вот
строку: <Чем ближе ночь, тем Родина дороже>.

Думаю, нынче он ее сам не помнит. А я чем старее становлюсь, тем чаще по
поводу и без такового строка эта всплывает в памяти... Она даже будто
вообще не в памяти, а во мне самом. Будто мной придумана и переживается
как нечто глубоко личное и собственное.

Кто-то из немногих моих литературных критиков, кажется Лев Аннинский, не
то в похвалу, не то в порицание уличал меня в романтизме. В
действительности переход от романтизма к сентиментальности столь
малозаметен, что порой, мне кажется, их даже можно перепутать. Ведь что
есть в сути литературный романтизм? Попытка через некое, видимое как
возвышенное, уйти от реальности. Но не бывает ухода без возврата, только
возврат этот свершается как бы спиной к реальности, а тоскующими глазами
все туда же - в несвершенное, несостоявшееся, а иногда и разоблаченное и
обличенное в пустомыслии <романтическом>, за которым, как оказывается со
временем, с самого начала не числилось никакого содержания вообще,
кроме, как бы сказал экзистенциалист, пустой интенции души...

Но как же, оказывается, порой дорога нам эта самая душевная интенция!
Столь дорога, что, глядишь, и капают литературные слезинки на сухой лист
бумаги, и бумага оттого нежнеет - а бумажная нежность это уже и есть
миазм литературного сентиментализма.

Знаю, литературовед-профессионал назовет сии рассуждения
дилетантскими... Ну а кто я, собственно?..

Только пусть он, профессионал, разъяснит мне при этом, отчего куняевская
строчка, та самая - <Чем ближе ночь (моя ночь), тем Родина дороже>, -
почему она мучает меня в бессоннице, почему сотни, тысячи прекрасных
литературных строк, сопровождавших меня по жизни, каковой, если
откровенно, никому не пожелаю, почему эти строки, из памяти не исчезнув,
большей частью как бы пребывают в <запасниках>, а эта вот, и не
пушкинская, не тютчевская, не гумилевская, - почему она...

Тринадцатого мая восемьдесят второго года я был арестован на подходе к
Антиохийскому подворью, где работал тогда сторожем и дворником. В те
месяцы и дни шла последняя, как теперь бы сказали, зачистка Москвы от
всей и всякой инакомыслящей шушеры. Брали без разбору и <демократов>, и
<патриотов>, и <самиздатчиков> разного толка... Короче - зачистка. Давно
все шло к тому, и я почитал себя подготовленным!

Все уже круг. Все ближе холод стужи.
И крик-сквозняк задул мою свечу.
Но я готов. И мне никто не нужен... -

и т. п.

Пустое! К этому быть готовым нельзя. Невозможно. Это всегда неожиданно,
всегда внезапно. Всегда шок, и дело только в том, умеешь ли ты скрыть от
чужих и от своих неизбежное состояние потрясения. У меня был большой
опыт. Я умел. Но на данном этапе на том и заканчивались мои достоинства.
После квартирного обыска был я переправлен для временного пребывания в
обыкновенное отделение милиции и помещен в камеру, куда на ночь
свозилась районная пьянь. Там предстояло мне пробыть, согласно
Уголовно-процессуальному кодексу, три дня до предъявления обвинения.
Могли бы и сразу в Бутырку или в Лефортово, но несколькими месяцами
раньше <хрустнул по всем позвонкам> один <единомышленник>, чьи показания
явились формальным поводом для моего ареста. Возможно, была надежда, что
<мрак> первичного места заключения воздействует и на меня должным
образом...

Пустяковый факт, что я, человек <интеллигентного вида>, был доставлен в
наручниках и в трезвом виде, произвел на безвинных алкоголиков,
валявшихся в камере, неожиданное впечатление: они прониклись ко мне
необоснованным уважением, чем я немедленно воспользовался, чтоб навести
элементарный порядок в помещении. Были вытребованы тряпки и ведра с
водой, вымыты и протерты полы, и единственный <алкаш>, пребывавший в
предблевотном состоянии, уже не мною, но остальными сокамерниками был
убедительно предупрежден, что в случае <дрянеизвержения> сам выжрет и
вылижет...

Спокойствием и деловитостью я произвел впечатление и на дежурных
милиционеров, и на следователя районной прокуратуры, попытавшегося, как
говорится, по горячим следам провести <ударный> допрос, назвав, как бы
между прочим, несколько имен друзей и знакомых, уже давших на меня
показания.

Гляжу с улыбкой им в лицо.
Мой взгляд не жесткий и не колкий...

Именно так. Твое дело говорить, мое - слушать. Следователь разочарован,
а я снова возвращен в камеру.

Только все мое <бравое> поведение было чистейшей туфтой. В
действительности я был на грани слома. К тому времени, то есть на момент
ареста, за мной не числилось ничего, что могло бы подпадать под действие
даже такой безразмерной статьи, как знаменитая 70-я. Ни организаций, ни
самиздата, ни <агитации и пропаганды>. Именно в этом, в восемьдесят
втором, я серьезно увлекся <писательством>. Я вовсе не боролся с
властью, это она боролась со мной как с безнадежно инородным существом.
Власть зачищала идеологическую территорию и защищала верноподданных или
прикидывавшихся таковыми от возможного тлетворного влияния, причем с их
полного и откровенного согласия.

Ведь даже знаменитую песенку Б.Окуджавы <Возьмемся за руки, друзья, чтоб
не пропасть поодиночке> мы понимали совсем иначе: не от власти строили
стенку добропорядочные <шестидесятники>, а от нас, способных
спровоцировать их на поступки. Именно так отреагировал один из наших
ведущих <славянофилов>, лишь взгляд кинув на первый номер самиздатского
журнала <Вече>, - провокация! Немедленно прекратить! И напрочь
захлопнулся в своем академическом патриотизме. Как раз <поодиночке> и
удавалось <не пропадать> официальным фрондерам всех мастей. Всякий раз,
как стихийно сколачивалась даже самая хилая стеночка, власть реагировала
адекватно, а участники стенки, дружно сдав лидера, расползались по углам
выжидания...

Мой арест помимо зачистки имел и другую цель, не менее важную для
органов. Личные связи и знакомства в среде московской интеллигенции в
случае моего <распада> не ахти сколь, но все же пополнили бы
информационные накопления органов, ориентированных властью на усиление
контроля над обществом, уже давно живущим не по вере, а по расчету.
Потерявшая уважение власть самонадеянно полагала, что ювелирной работы
органов вполне достаточно для сохранения статус-кво, что инстинкт
выживания, став доминантой поведения кланов советской интеллигенции,
практически совокупаем с партийными идеологическими постулатами как бы
<на договорной основе>: вы нам скромное и пусть даже молчаливое <за> -
мы вам поощрения по силам и возможностям. Груди самой фрондерской
писательской части интеллигенции были украшены орденами, в то время как
можно было бы припомнить десяток писателей-ортодоксов, не удостоенных
чести быть уколотыми орденскими булавками.

Противное это было время - таким оно мне запомнилось еще и потому, что с
разгромом русских самиздатских журналов завяла, а то и (не люблю этого
слова) похерилась идея формирования национально-государственного
сознания, способного перехватить бесповоротно инициативу у
маразматирующей марксистской клики, ибо в сути власти как таковой уже не
было. Была пачка бездарных старцев и органы, замордованные идеей своей
партийности. Не оговорка, а убеждение: если в последующей катастрофе
есть вина органов, то она в том только и состоит, что они осознавали
себя не государственными, а партийными. По этой же самой причине ни в
каком из силовых ведомств СССР не было столько перебежчиков-предателей.
При отсутствии государственного сознания достаточно было только
основательно усомниться в правильности или правоте
партийно-идеологической базы, чтобы приоритетными стали сугубо личные
интересы.

Противное было время. Противно оно и окончилось для меня - арестом.
Думал, готов. Гордился, что всегда готов. Но когда это произошло,
оказалось, что нет, что не хочу я больше сидеть! Совсем как в песенке
Юлия Кима: <...ослабли ноги до колен, когда узнал, что снова лагерь и
снова не за сучий хрен>. И вот уж в чем и на исповеди не признаюсь -
какие подлые силлогизмы способна выстраивать в мозгу трусость, как эти
силлогизмы перемалывают волю, как превращают человека в жалкое животное,
опуская его на четвереньки и готовя глотку к судороге стона.

Внешне - да! Изображать непоколебимое спокойствие - этого искусства я
утратить не мог. Безобидные алкаши, почуяв во мне бывшего зэка, даже
галдеть старались потише: <Кончай базарить, мужики, Лехе поспать надо!>
Но <Леха> не спал. <Леха> жалкими остатками воли сопротивлялся слому.
Уже вовсю хрустели периферийные косточки, хруст подбирался к
позвоночнику...

И тут нужны пояснения.

Зачистка инакомыслящих, а если точнее - инакоживущих в эти годы
проходила, осуществлялась отнюдь не формально. Вовсе не ставилась цель
непременно всех посадить. Сломать - было важнее для дела и почетнее для
конкретного человека-следователя. К концу 70-х КГБ имел на своем счету
несколько побед по этой части, самой звонкой из каковых было дело отца
Дмитрия Дудко.

По предложенной выше классификации: обиженные, сопротивляющиеся и
борцы - Дмитрий Дудко был не просто борец, он был духовным вождем борцов
в стане <неофициальных русистов>, как обозвал нас Юрий Андропов в своей
докладной Центральному Комитету КПСС в начале 70-х. Был период, когда на
фоне активности бунтующего батюшки потускнело даже имя Солженицына,
выдворенного за рубежи Отечества. Солженицын что? Солженицын писатель. А
батюшка вот он, здесь, и каждую субботу в храме на Преображенке на его
знаменитых <беседах> толпы людей, готовых по его слову, слову
страстному, болью за Отчизну насыщенному... Про готовность толпы говорю
не со слов. Сам стоял, слушал, слезу патриотическую сгонял со щеки...
<Помолимся, братья и сестры, за всех убиенных безбожниками, за всех
замученных в лагерях Соловков, Колымы и Караганды! За возрождение Святой
Руси помолимся! Да воссияет град Китеж!.. Помолимся!>

Тайные крещения детей на квартире батюшки (старшую свою дочь у него
крестил). Листовки и обращения к <людям русским>. И наконец, книги - по
одной в полугодие срочно переправляемые за границу рукописями и скорейше
возвращенные на родину в цветных обложках... И лишь когда пошли еще и
стихи, тогда только почуял я (горжусь, я первый почуял) дух гапонизма.

Имя Гапона вошло в историю в непременном сопровождении слова
<провокатор>. Но <провокаторство> Гапона было лишь следствием соблазна,
каковой я и называю гапонизмом. Это соблазн лидерства, причем лидерства
политического. По-своему Гапон был честен и перед мирянами, которым
искренно хотел добра, и перед политической полицией, когда надеялся
<скорректировать> свои действия с главным принципом власти. Но гордыня!
И вот он уже игрушка и в руках полиции, и в руках эсера Руттенберга.:
Есть сведения, что в Швейцарии, куда был <командирован> Руттенбергом,
встречался Гапон с Лениным.: То была уже агония. В итоге, повесив его,
как провокатора, Руттенберг (будущий активист сионистского движения) как
бы для истории зафиксировал типовую аномалию священнического сознания.

У нас, мирян грешных, тьма соблазнов. У батюшек в основном два: политика
и литературщина. Могу лишь предположить, что причина этих соблазнов в
отсутствии чувства самодостаточности священнического подвига. Логический
и <законный> исход из таковой ситуации - монашество. Семейному же,
честолюбием обуянному батюшке такой путь закрыт. Тогда-то - либо
политика, либо писательство. Отец Дмитрий укололся обоими соблазнами.

Кстати, первый свой срок Дмитрий Дудко получил за... стихи! Безобидные
лирические стихи, но публикуемые в немецкой оккупационной газете. Я знал
человека, чья койка в лагерном бараке была рядом с койкой Дудко. Он и
там писал стишки, но, видимо, уже не безобидные, если постоянно
перепрятывал их, причем иногда под матрац своего соседа...

Меж тем определилась реакция власти на активность патриотического
батюшки. Он был изгнан из московского храма и переведен в Подмосковье.
Затем была странная автоавария с переломом ног, самим отцом Дмитрием
трактуемая как очевидная попытка покушения. Держался он героически.
Активность его только возросла. Особенно литературная. Батюшка буквально
оседлал те немногие каналы связи с печатными органами за границей,
которые нам были доступны. Перед каждым очередным вояжем за рубеж Ильи
Глазунова он появлялся в квартире на Калашном с туго набитым портфелем
(или сумкой, не помню) и втолковывал художнику важность срочной
публикации его нового сочинения на тему, как нам спасти Россию-матушку.

Однажды я получил очередное послание батюшки. Исполнено оно было в форме
<думы> о России. И все бы ничего... Но меня потрясла подпись. <Священник
Дмитрий Дудко. Гребнево. Три часа ночи>.

В этом <три часа ночи> уже просматривалась не просто неадекватность
самовосприятия, но почти патология.

С кем-то я пытался поговорить о том, как бы потактичнее <тормознуть>
батюшку в его политическом галопе, но все, абсолютно все были истово
влюблены в него, симпатичного, славного русского мужичка, ставшего
священником в неблагоприятные для Церкви пятидесятые годы и теперь вот
фактически возглавившего русское направление в оппозиции; а в самом этом
факте просматривалась добрая и достойная логика всего столь желаемого
процесса освобождения Родины от диктатуры атеизма, причем не банальными
революционными средствами (подпольщиной и нелегальщиной мы уже были сыты
по горло), но через возрождение Православия - непобедимого духовного
оружия.

К тому же со стороны, говоря нынешним языком, конкурирующей фирмы -
демдвижения - начались лукавые подкопы под отца Дмитрия. Дескать, ишь
как разошелся, а вот почему-то не сажают, знать, не зря не сажают...

<Не сажают, потому что мы не дадим его в обиду! Потому что за ним -
тысячи православных...> Похоже, мы и вправду верили в это <не дадим>. И
сам он уверовал в свою неприкосновенность не без нашего поощрения.
Провели обыск. Ну и что? Эка невидаль в наши-то времена! И батюшка тут
же достойно откликнулся красноречивым посланием к духовным детям своим с
подтверждением непоколебимости позиции и готовности к продолжению
правого дела.

Но взяли. И был шок. Помню, несколько вернейших сподвижников отца
Дмитрия собрались на квартире Ильи Глазунова, к тому времени фактически
в полном смысле кормившего всю немногочисленную и абсолютно нищую
<русскую партию>. Глазунов тут же выделил деньги на адвоката и на теплые
вещи для узника всегда весьма прохладных камер Лефортовского
следственного изолятора.

Нам, политически бессильным, ничего не оставалось, как идти проторенной
дорожкой правозащитного движения, то есть создавать <Комитет в защиту
отца Дмитрия Дудко> с соответствующими действиями: обращениями к мировой
общественности, к прорусским эмигрантским изданиям, к властям, наконец,
с невразумительными вразумлениями... Не помню, что-то, кажется, было
сделано в этом направлении. Никто из наших официальных патриотов, охотно
контактировавших с батюшкой, когда он был в фаворе славы православного
борца, не объявился с желанием заступиться, подпись черкнуть или хотя бы
просто посочувствовать, как и в недавнем деле Владимира Осипова:.

Напротив, арест батюшки как бы все поставил на свои места. Броня
по-прежнему крепка и танки наши быстры, и можно не вибрировать на
предмет меры патриотического усердия. Чем было явление воинствующего
попа? Да обычной провокацией. И слава Богу, что не поддались, не
увлеклись, и можно, как и прежде, не рискуя социальным и бытовым
комфортом, поругивать мировой сионизм, разумно используя блага,
отвоеванные социализмом у народа для одаренных народных детей.

Полуподпольные поклонники мировой демократии также пережили чувство не
очень глубокого удовлетворения: обнаглевшему русопятству нанесен еще
один весомый удар, и можно надеяться, что маразматирующая власть и
впредь до момента издыхания будет выкашивать, к счастью, немарксистские
поползновения русофилов сколотить ряды и изготовиться к реальному
политическому действию.

Так бессознательно, на инстинкте вырождения, власть подготавливала
состояние идеологического вакуума, обеспечившего к середине 80-х
торжество сил распада и разрушения. Роль органов в том, по моему
глубокому убеждению, вторична. Верные солдаты партии, когда истинно
государственная измена уже вершила свое черное дело, они все еще
продолжали гоняться за <антипартийными элементами>...

В восемьдесят девятом, когда впервые с группой писателей я приехал в
Иркутск, по улицам городка за мной ползала машина... В девяносто первом
в Новошахтинске КГБ устроил обыск на квартире, где перед этим я с
телегруппой снимал фильм о поэте Валентине Соколове... Ленинградский КГБ
в это же время отлавливал энтээсовца Евдокимова...

Ну и где он нынче, этот самый страшный враг советской власти -
Народно-трудовой союз (НТС), которым столько лет пугали и без того
пугливую советскую интеллигенцию?

Скоро, однако, пополз слушок, что батюшка <ломается>. Не верили, потому
что было непредставимо в сравнении со сложившимся образом...

Как-то в газете <Завтра> прочитал восторженную статью о Дмитрии Дудко,
где главным нравственным подвигом батюшки было названо то, что он <пошел
на сотрудничество с органами>. В кавычках - значит, дословно. Не помню
имени подписавшего статью, но он либо сам бывший безыдейный стукач
(такие тоже были), либо человек, как говорится, совершенно не владеющий
темой.

Во всей мировой следственной практике сотрудничество арестованного по
подозрению или по фактам со следственными органами означает одно:
способствование раскрытию преступления, выходящего за рамки конкретного
обвинения. В уголовном мире когда-то это называлось <раскол по
групповухе>, то есть подследственный не только дает показания на так
называемых соучастников, но посредством <оценочных> и письменно
засвидетельствованных суждений формирует обвинительную базу им
очерченной <преступной группы>, сам при этом получая гарантии льгот.

Круг общения отца Дмитрия был плотно замкнут так называемой
русофильской, или, по терминологии Ю.Андропова, русистской, средой. С
русофобами он не общался, с правозащитным диссидентством контактов не
имел, и, следовательно, если автор статьи в газете <Завтра> прав, то
отец Дмитрий попросту предельно <отстучался> в адрес своих духовных
детей, ибо все мы без исключения были им благословлены на патриотическое
действо.

Но у меня, между прочим, нет никаких данных о том, что отец Дмитрий
<сотрудничал с органами>, как утверждает автор газеты <Завтра>. По
крайней мере, его показания обо мне лично, когда я был с ними ознакомлен
через пару лет уже на моем следствии, не содержали ничего такого, что
могло мне как-то повредить. Возможно, показано было не все, и автор
статьи более информирован на этот счет...

Мне же известно то, что известно всем, поскольку отец Дмитрий дал
согласие на <телевизионное покаяние>, где, к сожалению, не столько
каялся (хотя и это было), сколько утверждал, что оказался жертвой
преступных антисоветских элементов, использовавших его верность
Православию в целях, коим сам он, священник Дудко, был, оказывается, в
сущности, глубоко чужд. Что его писания без его ведома отправлялись за
границу (откровенная неправда, и в том мне свидетелей не нужно). Что
вообще лукавый попутал, сбил с толку... Короче - простите, я больше не
буду.

Когда б тот самый <лукавый> не приплясывал на губах батюшки, покаяние
его лично мною по крайней мере было бы и понято, и принято без
осуждения.

Но что человек, благословивший в свое время все оппозиционно русские
начинания, по-настоящему сломался, стало ясно сразу по его освобождении,
когда, едва оклемавшись от <камерного бытия>, он стал набиваться на
встречи со своими им же осужденными духовными детьми, убеждать их, что
показания его добывались под гипнозом... Следователь, видите ли, во
время допросов, не мигая смотрел ему на переносицу... Что от главного -
от Бога - он не отрекся (но в наши времена этого уже ни от кого и не
требовали!). Что исключительно ради своих духовных чад пошел он на
компромисс...

Не найдя понимания, через некоторое время он уже потребовал, чтобы
осудившие его сами явились к нему, а кто не явится, тот больше не его
сын... И долго еще метался батюшка, то утверждая, что его неправильно
поняли, то вдруг обратное - что был во всем прав, а кто не с ним, тот не
с Богом... Потом как-то исчез с горизонта. И объявился уже в
перестроечные времена на патриотических и коммунистических митингах, где
опять кого-то благословлял и кого-то клеймил. Опять пишет и статьи, и
стихи...

И уж совсем на днях прочитал, что призывает о. Дмитрий Православную
Церковь канонизировать русских писателей девятнадцатого века: Пушкина,
Лермонтова, Достоевского, Толстого.:

То не иначе как расплата за <гапонизм>, поскольку речь идет о
принципиальном непонимании не только сути литературного творчества, но и
смысла канонизации.

Нынче Бог ему судья.

Но семнадцать лет назад, в ночь на четырнадцатое мая восемьдесят
второго, валяясь на нарах <опохмелки> сорок шестого отделения милиции, я
испытал некий коварнейший искус: образ сломленного батюшки то и дело
возникал в моем смятенном сознании.

Впрочем, для слабого и хворостинка - колодина, а тростинка - бурелом.
Слабина в человеке рассредоточена по закоулкам души, но только дай волю,
и сползется, стянется, сгустится ртутной тяжестью под сердцем, и сердце
тогда уже не сердце, а сердчишко.

Ну не нужен мне второй срок! Первый был университетом, и сам тогда был
молод и весело опрометчив. И главное - тогда я сидел за дело. За дело в
нескольких смыслах, а не только в одном, на суде озвученном...

Теперь же предстояла ответственность за бездействие - так воспринимал я
очередную напасть, ибо вчистую разгромленное, не успевшее толком
начаться русское дело уже как бы и не нуждалось в лишней жертве. А сам
по себе я решительно ничего не значил для доблестных органов.
Арестованный по девяносто третьей статье, что всего лишь до трех лет, с
первым же допросом я понял: не наказание ждет, потому что наказывать не
за что. Будут, говоря всегда неприятным для меня языком блатарей,
ссучивать, поскольку, разделавшись с полулегальным русофильством,
готовятся органы к мягкой, но всеохватной зачистке русофильских
настроений, и посему более прочего нужна им полнота информации о
соответствующих настроениях в обществе и о людях-персонах, в этих
настроениях так или иначе повинных. И если я откажусь от сотрудничества
по предложенной теме, моя девяносто-блатная статья тут же обернется
семидесятой со второй ее частью, и тогда десять лет особого режима и
пять ссылки - по сути, это конец...

Так оно и получилось. И когда получилось, сожалений уже не было. Но пред
тем была одна, первая ночь, когда пропахшую блевотиной камеру-опохмелку
от пола до потолка раздирал никем не слышимый вопль моей ломавшейся
души: <Не хочу! Не хочу!>

Тогда-то и произошло чудо. Впрочем, как я теперь думаю, если б и не
произошло, исход был бы тот же, не верю, что мог бы поломаться. Однакож
<не верю> - это еще не <уверен>...

Было уже не менее двух часов ночи. Алкаши в жизнеутверждающем мажоре
исполняли храповую симфонию. И вдруг захрустел ключ в камерной двери.
Лампочка-сороковка, что над дверью, высветила фигуру дежурного
милиционера, вошедшего в камеру. И он именно мне делал какие-то знаки. Я
поднялся.

- Пошли, - тихо сказал сержант и вывел меня из камеры, не закрывая
двери.

Допрос? Среди ночи?

Но он остановился, достал из кармана что-то, завернутое в шелковый
платочек, подержал в руке, протянул мне.

- Знаешь, от кого? - спросил.

Я развернул платок. То было выточенное из дерева пасхальное яйцо.
Искуснейшим образом яркими, праздничными красками на дерево нанесен был
вкруговую Московский кремль и Москва-река.

- Она тут два часа стояла, плакала. Пожалел... Ну, так знаешь, от кого?

- Конечно. Спасибо, сержант.

- Между прочим, она сказала, что ты не из трепливых...

- Само собой.

- Ну, дуй на место.

Такой вот короткий диалог шепотком, и я снова в камере.

Всего лишь за неделю до ареста в пасхальные дни были у меня в гостях
Георгий Владимов и его жена Наташа. Тогда они подарили нам с женой два
Владимовым выточенных, а Наташей расписанных пасхальных яйца. Работа с
деревом - хобби Владимова. В подвале дома, где жил, он устроил
мастерскую. Мы тогда засиделись допоздна. Литература... интеллигенция...
эмиграция...

Владимовым надо было уезжать. Колебались. А дела уже были заведены на
обоих. Наташа прокололась с подпольной <Хроникой>, Владимов - на
контактах с энтээсовским журналом <Грани>, куда его приглашали на
главного редактора...

Поздно ночью пошел проводить и помочь поймать такси на нашей
аппендицитной улице. Ловить такси не пришлось. Оно уже поджидало рядом с
домом, как и другая машина чуть поодаль, - Владимовых <пасли вплотную>.

Нынче наши пути разошлись. Я не нашел для себя возможным поддержать его
в двусмысленном конфликте с издательством <Посев>, которому я обязан и
русскими, и переводными изданиями за границей. Он мне этого не простил.
Меня, в свою очередь, коробят его выступления на радио <Свобода>. Если
сегодня есть политические позиции, то мы, кажется, на разных... Наташа
умерла... К ней, мягко скажем, по-разному относились друзья Георгия
Владимова. Для меня же...

...Я стоял, прислонившись к стене камеры, исписанной снизу доверху
всякими суждениями о жизни вообще и советской милиции в частности. В
руке сжимал драгоценный подарок и явственно чувствовал, как что-то
меняется в моем сознании и сознавании ситуации, что перемена эта добрая,
спасительная... Но чудо еще было не завершено. Прямо напротив моих глаз
на стене я прочел размашистую карандашную надпись:

<Дохренища всяких гадав кто только за себя>.

Я так громко рассмеялся, что некоторые из храпевших умолкли и
заворочались на грязных матрацах у моих ног. Все! Действительно! Все
мгновенно встало на свои места. Не по логике, а по чуду. Потому что
именно вмиг. Я начал расхаживать на свободном от храпящих тел пятачке...
Туда-сюда... По пять маленьких шажков... Ходил и нашептывал... стихи.
Стихописание - это всего лишь один из множества способов и приемов
выживания в неволе. От того, что нашепталось за одиннадцать невольных
лет, я отнюдь не в восторге. Но четырнадцать строк, сложенных той вечно
памятной ночью, - ими горжусь. И не постыжусь привести:

Накрыла тьма средь бела дня,
Замуровала в нишу.
Пропал. Исчез. И нет меня.
И сам себя не вижу.
Давлюсь назойливостью мглы,
Безмолвьем плесневелым.
Но, натыкаясь на углы,
Не задыхаюсь гневом.

Для гнева - мертв.
Для стона - мертв.
И в том оно - искусство:
Я снова зэк, я снова тверд.
Я снова зэк...
Мне грустно...

Конечно, тьма проблем была еще впереди. Предстояло отвыкать (или
научиться запрессовывать в себе) от весьма поздно проснувшегося
чадолюбия. Раньше-то все дела на первом месте... Писанина, ставшая
привычкой,- тут как раз в стихописании спасение... Из друзей кое-кого
исключить... Кому случалось, тот знает, как это противоприродно -
заштриховывать в душе любовное отношение к человеку.

И многое, многое в себе, чему попросту надо было свернуть шею. Дрожь в
коленках... Знал, она тоже еще посетит, но теперь знал, что справлюсь.
Прежний опыт неволи подсказывал, что чудеса, укрепляющие дух, также еще
будут. И были. В Бутырках на втором месяце сидения, опять же в весьма
критический момент, тем же способом, через охрану, получил коротенькое
добронапутственное письмецо от Нины Глазуновой. Или не чудо?! В
Лефортово, когда уже была предъявлена убийственная 70-я, следователь
Губинский, все еще не терявший надежды <расколоть> подопечного, разрешил
забрать в камеру изъятую при обыске книжку <посевовского> издания- <Год
чуда и печали>. И мой родной Байкал стал словно рядом, всего лишь под
подушкой...

Я должен был освободиться в девяносто седьмом году. Едва ли выжил бы. Но
случилось.

Не случилось другого - радостного преображения России, о котором грезили
русские люди нескольких поколений Гулага...

Свойственно людям верить в добро, и вторично при том: само добро -
свойство ли то души человеческой, дар ли Божий или просто случайность,
каковая кому-то выпадает счастливым жребием, а кого-то минует. Оно
возможно - добро. Оно, по крайней мере, возможно, сколь бы ни были злы
времена, обстоятельства, люди.

У добра миллионы форм. Да какой там миллионы! Сколько людей, столько и п
редставлений о нем, о добре. И двух душ не сыскать, кто б помышлял о
добре одинаково...

Однако ж есть категория людей, теми же миллионами исчисляемая, чья мечта
о добре - звук в звук, буква в букву, стон в стон. Имя этим миллионам -
рабы! Имя добра - свобода!

Велико счастливы люди, чьи пути-дороги нигде и никак не пересекались с
тропами рабов! Сколь же радостно и благостно должно быть мироощущение
тех, что рабских троп не пересекали и скопищ рабских не зрели, но
полагали по счастливой наивности, что это <простые советские люди>
сотворили оружейный арсенал под названием <Норильск>, что они же с
энтузиазмом возводили первые <великие стройки коммунизма>, что они
очертя голову полезли в урановые рудники, что добрая половина
тысячекилометровых железных дорог, как и другая половина, - тоже их рук
дело. Что вообще в мерзлоте российской аграрности фундамент
индустриализации выдолблен и бетоноисполнен исключительно
социалистическим энтузиазмом. Что наша великая <оборонка>... Да что
<оборонка>!

Говорил уже и повторюсь, что развал советской экономики начался не в так
называемую эпоху застоя, а намного раньше, когда Хрущев легкомысленно
посягнул на ударную трудармию Страны Советов - на ГУЛАГ!

Тридцать лет назад, комсомолец из комсомольцев, я сам впервые
по-настоящему был неизлечимо ранен открывшейся второй стороной
социалистической медали. Поначалу мое ранение, естественно, было
<детоарбатского> типа. Дескать, как же так! Герои революции, маршалы
всякие, да верные ленинцы, да мудрецы-марксисты... Да что же это такое?!
Но когда в поисках <полной правды> попал в Норильск, кого я там увидел?
Прежде всего - солдат и офицеров доблестной Красной Армии; затем
<остербайтеров>, людей, угнанных в Германию и <возвращенных>; далее -
жителей оккупированных областей; далее - всякую <мелочь>:
<белоэмигрантов>, точнее, их детей; <колосошников> (за колоски,
померзшую картошку, капусту, морковь и т.п.). Большинство из таковых
остались в Норильске по доброй воле. Не в колхозы же возвращаться! Были
и бендеровцы, и прибалтийские <зеленые>, и немцы Поволжья... И
уголовники, конечно. Но большая часть их как раз получила по амнистии
полную волю и смоталась на <материк>.

Шесть громаднейших рудников, столько же угольных шахт, крупнейшая в
стране обогатительная фабрика, заводы и <подземки-секретки> - все это
преогромнейшее хозяйство в руках зэков. Правда, когда я туда прибыл,
зэки уже были вольными. Но приписанными к Норильску трудиться на благо
Родины теперь уже не <задарма> и не <за> проволокой. Впрочем, проволока
там всегда была лишь для порядка - бежать некуда. Зэками же построенная
железная дорога от Норильска до Дудинки просвечивалась насквозь. А на
юг - мертвая тундра на пару тысяч километров.

Это только Норильск. А Воркута, а Колыма, а Мордовия, а Пермь, а
Тайшет... Воистину архипелаг. Точнее названия А.Солженицын и придумать
не мог. Когда прочитал книгу, содержанием поражен не был. Поражен был
единственностью названия.

Когда из Норильска вернулся <на материк>, приглядывался к людям, знают
ли то, что узнал сам, догадываются ли, кто страхует их скромное
благополучие? Если догадываются и тем более знают, что в душе?
Пригляделся и понял.

А НИЧЕГО! Решительно ничего! И вот тогда впервые сказал себе: <Нет,
что-то очень неладно в Датском королевстве! За это самое "ничего"
когда-нибудь наступит страшная расплата! Я, конечно, до нее не доживу,
как-никак, но "семимильными шагами идем к торжеству социализма". Вот, к
примеру, бригады коммунистического труда - возможно, в этой форме
компенсация уменьшения труда рабского?.. Или целина... Говорят, идея
добрая и энтузиазм, что надо. Лет на полсотни хватит...>

Но, с другой стороны, как такое возможно, чтобы одна часть народа
десятилетиями упрямо делала вид, что не знает о существовании другой?
Ведь вот тот же добрый и славный Станислав Юрьевич Куняев... Он начал
мотаться по стране раньше меня, и не как я - изгой, но с журналистским
удостоверением в кармане. Места наши сибирские - Иркутск да Тайшет, -
куда ни плюнь, везде зона... И что? Да то самое - НИЧЕГО. Не было! Были
писатели и поэты, мужички интересные и говорливые, места, прекрасные
природой сибирской...

Именно в это время учитель и друг С.Куняева Б.Слуцкий пишет известное
стихотворение: <И вот объявили ошибкой семнадцать украденных лет... И
снова сановное барство его не пускает вперед. И снова мое государство
вины на себя не берет!>

Народ и партия едины - это и есть государство. Какая же может быть вина
у народа? Тем более - у партии. Нет вины. Была и есть историческая
необходимость. Сперва ликвидировать классы, исторически отжившие. Потом
доблестная коллективизация, потом славная индустриализация, затем
величайшая победа, а после победы - героическое восстановление. Одним
лишь перечислением горда душа. И поныне горда. От гордости в облака
взлетала б, когда б не досадные колдобины на пути торжества русского
социализма в лице <некоторых евреев>. А в остальном, прекрасная
маркиза...

Людей тысячами выбрасывали на пустынные берега, говорили: <Окапывайтесь,
если хотите выжить>. Люди окапывались и начинали рубить, долбить и
добывать, добывать, добывать...

Уголовники? Паханы? Воры в законе? Они сидели у костров и потом в
отчетных ведомостях делили выработку. План давали <мужики>, миллионы
русских мужиков и баб, забытых и преданных другими миллионами баб,
мужиков и интеллигентов. Никакой самый ударный труд советских людей не
давал такой <дармовой> себестоимости нужнейшей для страны продукции:
угля, руды, золота, леса. За счет неслыханной разницы в себестоимости
писатели получали гонорары, о каковых нынче тоскуют, ударники комтруда -
льготные санаторно-лечебные месяца, партийные работники вторые зарплаты
в конвертах; всяк имел хоть кроху, хоть не кроху от преданных и забытых.

Любимица советского народа актриса Зоя Федорова. Исчезла. И что? Да
ничего! Сама душа России - Лидия Русланова... Опять же ничего страшного,
можно пожить и без души. Более того, жители окрестных поселков
гордились, что в их краях <сидит> сама Русланова! Я слышал эту
<гордость>! Что да, <сидела>. Но хорошо сидела! Разъезжала по зонам с
концертами. Ее, видите ли, все лагерное начальство просто обожало! Тоже
люди. Они обожали бы и Утесова, и Орлову, и маршала Жукова, и самого
Сталина обожали бы. Представляю, с каким пылом <шмонали> бы они Иосифа
Виссарионовича на каждой пересылке!

Наконец, где отыскал писатель Смирнов своих героев Брестской крепости?
Да все там же, в лагерях...

Ну а что зэки тех времен, как они понимали свою <проклятость> остальной
частью народа? Чего желали они этому народу и государству, принесшему их
в жертву осуществления всемирового счастья? Упертых марксоидов в счет не
примем. Их было ничтожное меньшинство.

Я знаю про ужасное, я слышал это ужасное из первых уст: мечта о третьей
мировой, чтоб раздолбали американцы своими страшными атомными бомбами
государство придурков, чтоб повздергивали на кремлевских башнях всех
этих кругломордых вождей, а их помощничков да писак всяких про счастье
народное сюда - в мерзлоту, в шахты и рудники, а ментов-надзирателей
оставить тех же - в том самая изощренная кара, какую только могли
вообразить вымороженные мозги <врагов народа>, объявившего и признавшего
врагами народа их, замордованных по Великому Плану и Великому
Историческому Почину.

Разумеется, не в головах <иванов денисовичей> вызревали подобные
отчаяние и злоба. И поскольку мое знание темы подсказывает, что основную
рабочую силу составляли именно они, мужики, <иваны денисовичи>, то я,
разумеется, не могу представить себе солженицынского героя,
рассуждающего или хотя бы мыслящего столь беспощадно и сурово.

Но перечитайте рассказы В.Шаламова - там иной строй-накал душевного
состояния, среди его героев отыщутся <буйные головы>, проклявшие и весь
мир Божий.

Но зато я вполне могу представить Ивана Денисовича, молча, но
внимательно рассматривающего столь популярную в сталинских и
послесталинских лагерях <пирамиду Иоанна Крондштадтского>.

Мне неизвестны сколь-нибудь убедительные доказательства, что
<пирамида-пророчество> имеет какое-либо отношение к великому подвижнику
Православия. Но так уж она называлась: <пирамида Иоанна>. Суть же в
следующем.

Рисуется обыкновенная равносторонняя пирамида, параллельно основанию
пересекается двумя линиями. В левом углу пирамиды прописывается дата -
1905. Начало русской революции. Далее по двенадцатилетнему циклу на
точках пересечения даты: 1917, 1929. На вершине пирамиды соответственно
(1929+12) 1941. Вниз по правой стороне на пересечениях: 1953 и 1965.
Левый угол пирамиды венчает дата - 1977.

Легенда-трактовка

На короткое, как известно, время будет дана Господом воля, или попущение
антихристу. И не когда-нибудь, но уже! В том самом 1905-м! Началось!
Двенадцать лет понадобилось врагу Бога и человечества, чтобы подготовить
Россию к полному смятению умов и водворению во власть бесов. 1917-й! Но
в душах православных еще жило противление. Не в городах же смердящих,
подобных Содому и Гоморре, но в простом люде крестьянского звания и
сословия. И вот опять же через двенадцать лет руками послушных бесов
порешает антихрист покончить с тайным противлением посредством
<раскулачивания и коллективизации>, чтоб одних взять измором и изводом,
других же сперва <обнищарить>, а после согнать в послушные стада -
колхозы, где б за руками и за душами контроль был бы строг и
суров.1929-й!

И к 1941 году антихрист достигает своего высшего могущества. Еще
продолжаются <зачистки> сомнительных и сомневающихся, к тому же не
ведает враг Божий о сроках, ему отпущенных, и готовится в гордыне к
господству мировому, потому рассылает по миру агентов своих -
коминтерновцев, чтоб рыхлили почву для скорого плуга, коим намерен
рассечь народы и перессорить их для быстрого покорения.

Да только опережает его другой бес, тоже восхотевший быть первым и
единственным, и начинается меж бесами война, кидают они свои обманутые
народы друг на дружку второпях, тылы толком не проверив и не укрепив.
Первым антихрист обнаруживает, что не все столь ладно в противобожьем
царстве его: мало того, что целые народишки встречают беса враждебного
хлебом и солью, но сотни тысяч своих, отборных встают под знамена беса
взбунтовавшегося, а миллионы используются врагом в тыловой пользе...
(Четыре миллиона пленных и мобилизованных советских граждан обслуживают
тылы немецких армий, дивизий и даже полков. По одним только приговорам
СМЕРШа с 41-го по 46-й расстреляно за трусость, отступление не по
приказу, за мародерство, дезертирство и насильничество сто пятьдесят
тысяч человек - пятнадцать полнокровных дивизий...)

Не к такой войне готовился антихрист, возопил в отчаянии: <Братья и
сестры!..> Бесенятам своим, смертями грозя, приказал: <Ни шагу назад!>
Родина! А она же была, Родина, у народа еще и задолго до пришествия
антихриста, - Родину в дело пустил. И клались людишки друг на дружку, и
по дружкам другие дружки шаг за шагом бесу малому штыком под нос, и
попятился малый бес... Тут и прочие народы, свою корысть имея,
подсуетились со <вторым фронтом> в расчете, что истощиться бесы должны
поровну, пусть бы даже, если один совсем в распыл, а другому еще и
отдышаться надо, прежде чем по новой на весь мир замахнется.

Только антихрист, надо понимать, это не просто некто в едином человеке
воплотившийся, антихрист - это самая обманная идея из всех обманных. И
вот по Божьему предусмотрению в 1953 году лопается главная струна в
антихристовой балалайке. А прочие неглавные струны с того момента - кто
во что горазд: кто в кукурузу, кто в космос. Главная-то идея - всемирное
антихристово царство и посрамление Имени Божьего - оно как бы на
потом... и с 1965 года завоняло, засмердело антихристово поле.
Народишко, что еще вчера всеми ноздрями вперед, к обманному бесовскому
благоуханию, теперь ноздри в сторону, и всяк за себя, потому что
истекало время Божьего попущения. Что после того - никому не ведомо, но
жить-то надо...

Те, что на воле, им некогда задуматься всерьез. А вот те, кто за
проволокой, - им и открывается великое предсказание Иоанна
Кронштадтского о кратком времени царства антихриста. И скоро! Очень
скоро - конец! А там или Пришествие Второе, или геенна огненная за
измену Божьему слову и доверение извечному врагу Божьему...

А в доказательство истинности пророчества глянем-ка еще раз на пирамидку
сию - и что обнаружим? А обнаружим мы не что иное, как то самое число -
666!

1941

1929 1953

1917 1965

1905 1977

Возьмем три основные цифры: приход антихриста, год торжества его и год
кончины позорной. То есть - 1905, 1941 и 1977.

Теперь сложим цифирки.

1905. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+5=6

1941. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+4+1= 6.

1977. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+7=8. 8+7=15. 1+5=6

Вот оно и вылупилось, число Зверя - 666! Авось и доживем, земляки!

(1941) 6

(1905) 6 6 (1977)

(Ошибка в дате краха Союза всего лишь в десять лет. Червонец. Средний
срок для <среднего> зэка! Пустяк!)

Глянет на сию картинку, положим, герой писателя Дьякова (<Повесть о
пережитом>), сплюнет: дескать, бред мракобесный. Но выжить надо. По
идейности <стукнет> на кого-нибудь слегка и пристроится в хлеборезке,
где уж точно не пропадешь.

Глянет герой Шаламова, отмахнется только. <Ерунда, - скажет, - не
сбегу - не выживу!>

А вот солженицынский герой, Иван Денисович, он едва ли будет столь
категоричен. Покачает головой: мол, кто знает? Все ж Божий человек сие
придумал... Только известное дело - на Бога надейся, да сам не оплошай!
А пирамидку на всякий случай зарисуем на бумажке да заныкаем
понадежнее...

Неизбежность краха коммунистического режима в зонах была вещью
бесспорною. Спорными были сроки. И не удивительно! Вокруг себя зэки
видели только самих себя. И в каком немыслимом количестве видели. Да где
ж такое слыхано, чтоб целый народ величиной с иное государство за
проволоку загнать и уморять трудом да голодухой! Да нигде такого не
слыхано! И все это будто бы во имя грядущего всеобщего счастья! Откуда
взяться этому всеобщему, если у каждого где-то семья, плачущая над
фотокарточками, дети, согнанные в детдома, друзья-сослуживцы, которых
ссучили на подлые показания - а у кого-то и совесть есть, им ли счастьем
наслаждаться? А те, что отреклись и в тряпочку помалкивают - они что,
вообще снов не видят? Говорят, все <усатый> закрутил, дак не вечен же
он, сдохнет когда-нибудь! Пусть не свобода, но хоть послабление для
жизни непременно настанет.

<Ильич! За что же ты боролся...>

Повторюсь. Мои зоны и тюрьмы были уже иными, но я застал и предания, и
сказания, и пророчества, и молитвы о погибели государства,
<измывающегося над людьми похужее, чем над скотом безмозглым>.

Боже, сколько было их, пророков, уже в мое время! Какой только год
очередной не попадал в <тот самый, когда...>

Печатал в <Юности> рассказ о реальном человеке - А.А. Петрове-Агатове,
который истово уверовал, что 1969-й - год коммунистического краха.
Никаких деталей. Детали его не интересовали. Но точно он знал одно: что
не позже мая шестьдесят девятого над нашими мордовскими лагерями
спустится десант и всех нас вывезут на свободу! И не в <большую зону>,
где поражения в правах, запрет на места жительства и работу по
профессии, надзоры гласные и негласные, - нет! Мы станем свободны, как
птицы, и всякий сполна еще успеет насладиться счастьем жизни. Ему, А.А.
Петрову-Агатову, за много лет до того еще на Колыме было видение. Верил.
И многим запудрил мозги...

* * *

Эта глава о лагерной эсхатологии. Но вот история, случившаяся с
человеком, который уже отбыл свой немалый срок, пожил в <большой зоне> и
понял, что единственное ему место - в монастыре. Постригся. Любим был и
собратьями по монастырю, и людьми мирскими, и бывшими солагерниками.
Особо, по-любовному, был привечаем в семье Ильи Глазунова, где мы с ним
и встретились впервые, поскольку сидели в разные времена.

Однажды уже как-то говорил, что люди, пришедшие к Православию в лагерях,
где и тексты необходимые были в большом дефиците, и батюшка не всегда
под рукой, чтоб направить ход мыслей и порыв душевный по верному руслу,
а <самотолковцев> всяких полно, особенно из бывших марксистов... Иными
словами, непросто это было - в зонах, где тексты религиозные изымались
как антисоветчина и <отцы-опера> следили, чтоб иной <не шибко-то в
религию зарывался> - непросто было выстроить в душе истинное отношение к
Богу...

Тот, о ком рассказываю, вроде бы избежал <отклонений>, многим
свойственных, потому и принят был Церковью уже как полностью зрелый, как
свой, и в пострижении помех не имел...

Но вот однажды, придя очередной раз в гости к Глазуновым, под большим
секретом признался сперва только им двоим, что два года внимательно
читал Священное писание и Отцов Церкви и открыл-обнаружил чрезвычайное:
что скоро, а именно двадцать девятого октября 1979 года, в одиннадцать
часов вечера Господь единым тайносвященным действом Своим <прекратит
коммунизм>, восстановит православную монархию, и не кому-нибудь, но
именно ему (жив и здоров человек, имя изменю - положим, Николай) так
вот, именно ему торжественно вручит скипетр державный, и быть ему,
Николаю, новым русским государем.

И Илья Сергеевич, и жена его Нина, любя этого славного человека, забили
тревогу. Ведь прямой путь в <психушку>, откуда уже не возвращаются. Во
всяком случае, в человечьем облике.

Уверенность Николая в своем открытии была непоколебима, а дата - не
больше недели оставалось. Глазуновы избрали единственно верный вариант
реакции: <поверили>, надеясь за короткое оставшееся время каким-либо
способом повлиять, воздействовать..

Николай попросил Нину сделать кое-какие приготовления для его скорого
восшествия на престол. А именно: купить (сам-то был нищ) соответствующий
материал и сшить трехцветный русский флаг размером три на четыре метра.
Нина купила и сшила. Еще попросил отыскать граммофонную пластинку с
исполнением <Боже, царя храни>, и чтоб исполнение качественное. Илья
Сергеевич отыскал. Затем Глазуновы убедили Николая, что круг посвященных
необходимо расширить. Тогда в этот круг попали Виктор Бурдюк, глава
многодетной православной семьи, отец Дмитрий Дудко и я.

Но проблему <расширения круга> Николай понял несколько по-своему. Пошел
на Лубянку, добился приема у достаточно высокого чина и дружески,
истинно по-христиански посоветовал <органам> покаяться в содеянных за
десятилетия грехах и не откладывать сие покаяние надолго, ибо времена
рядом. Его даже не задержали.

В назначенный день, двадцать девятого октября, на квартире Глазунова
собрался своеобразный <штаб по спасению>. По разработанному плану Виктор
Бурдюк должен был завезти Николая к себе домой за несколько часов до
<часа X>, <укачать> его хорошей порцией снотворного под предлогом
краткого отдыха пред вступлением на престол... Нас же более всего
беспокоил час пробуждения. С такой-то уверенностью в неизбежность
события проснется человек, а ничего не происходит! Как отреагирует
психика? Рядом на подхвате был знакомый психиатр, впрочем, как многие
психиатры, и сам не без <привета>.

Мы сидели за столом в мастерской Глазунова, и отец Дмитрий через каждые
полчаса звонил Бурдюку - как он там? Пока спит - отвечал Бурдюк. На
всякий случай по общему решению надумали спящего Николая вывезти
подальше из Москвы, что и проделали.

В итоге, проснувшись утром следующего дня, Николай, к общей радости,
никакого шока не испытал, помолившись, не шибко-то сокрушаясь,
признался, что, видимо где-то ошибся в расчетах, чем и займется немедля
по возвращении в монастырь. На том все и закончилось. После никаких
поползновений на пророчества за ним не наблюдалось.

Я говорю здесь о <лагерной эсхатологии> как о явлении, заслуживающем и
внимания и понимания в пику тем бывшим советским и полусоветским, кто по
прошествии лет склонен отмахиваться от темы, как от некоего, скажем,
всего лишь досадного и неприятного эпизода в истории <Великого
государства>, ни в коей мере не определяющего нравственно-исторические
параметры русского социалистического опыта. Имея достаточно реальное
представление о <величине и значимости> ГУЛага, берусь утверждать, что
без него, без этого <эпизода>, невозможны были бы ни воистину
ошеломляющие успехи в промышленном развитии страны, ни Великая Победа,
ни скорое послевоенное восстановление. И это так легко доказуемо, что и
тратить время на то не стану.

Советское государство не вышло бы на те впечатляющие позиции по
экономической и военной мощи без <врагов народа>, так же как фашистская
Германия в кратчайший срок не превратилась бы в процветающее государство
на предвоенный момент, если бы идеологически обработанное население ее
не было психологически настроено на присутствие вокруг нее
<народов-врагов>.

За все приходится платить. Те же Соединенные Штаты, поимевшие трамплином
в <первоначальном накоплении> негров, - их проблемы еще впереди. В
одном, по крайней мере, моменте негры уже отыгрались на своих бывших
рабовладельцах: они начисто <сожрали> культуру <Новой Англии>, ту
культуру, каковую унаследовали у Европы переселенцы и долгое время
пытались ее сохранить и даже развивать... Теперь это всего лишь
<кантри>...

Причины трагедии Советского государства многоаспектны, но одним из этих
аспектов, без сомнения, является факт использования огромной части
населения - подчеркиваю, своего населения! - в качестве рабов. Ведь роль
крепостного права в России в специфическом ее дальнейшем развитии не
отрицает никто, хотя при том разве сравнима степень <органичности>
возникновения этих двух явлений: крепостного права и ГУЛага?

Не к ночи будет сказано...

Странно, что никто из наших нынешних радикалов до сих пор еще так и не
решился проговорить план быстрейшего и вернейшего выхода России из
кризиса. Знаю, он у многих <про себя>, а у некоторых даже в намеках...
Но ведь все удивительно просто!

Для начала следует объявить ситуацию чрезвычайной и катастрофической,
что вовсе недалеко от истины. А далее...

По меньшей мере пятая часть населения страны сегодня в конфликте с
действующим законодательством. Остановите любую иномарку стоимостью за
сорок тысяч <зеленых> и заводите дело на владельца. Опечатайте любой
особняк <за пол-лимона> - и то же самое...

Правда, сначала надо <изъять> треть судейского состава, прокурорского и
следственного, адвокатов изъять не менее двух третей... Причем наугад -
остальные сразу станут честными и неподкупными. Олигархов - на
министерские оклады. Мелкому и среднему бизнесу - зеленую улицу. И -
никаких ГУЛАГов. Всяк трудится (кроме <изъятых>) на своем месте. То есть
всего-навсего повторить китайский опыт <культурной революции> с учетом
национальной и социальной специфики. Иностранным инвестициям максимум
льгот и гарантий. Одни <за бугром> будут кричать о правах человека - им
тоже надо на хлеб зарабатывать, другие потащат капиталы в Россию, даже
если будут догадываться, что однажды их обдерут... Как и везде,
срабатывает феномен <пирамиды> - авось успею урвать и вовремя смыться!

Российским спецслужбам в теснейшем контакте со всякими <ЦРУ> дружно
отлавливать <бен ладенов> и прочих мировых пакостников. По изловлении
всех подготовить новых...

И при этом ни в коем случае не покушаться на демократию - пусть всяк
вещает по степени свой дурости, именно всяк, тогда никто делу не помеха.

Разумеется, в порядке исключения ввести смертную казнь, <шлепнуть> пару
совсем уже зарвавшихся и потерявших имидж олигархов и тотчас же
торжественно объявить мораторий. Еще пару наиболее ненавистных олигархов
швырнуть в толпу на оплевывание и на облевывание - именно так мгновенно
восстановится взаимопонимание между властью и народом.

Принципиально плюнуть на всяких там арабов - они все равно ни на что не
способны - и, надрываясь, защищать права Земли Обетованной. Тогда
хитроумное мировое еврейство отыщет мильон юридических и стратегических
оправданий всем нашим социальным инициативам, как то уже случалось в
30-х годах прошлого века. Новые <фейхтвангеры и роменролланы> заткнут
всяким мракобесам их антирусские смердения в их противные глотки.

Не бранить и не разоблачать Америку (учителей бранить неприлично).
Напротив, следует признать ее <старшим братом> по опыту демократических
завоеваний и прочих завоеваний тоже. До той поры, пока общенародным
напрягом (наш напряг - то не ИХ напряг!) не придумаем такую бомбу, какой
свет не видывал. Тогда исключительно с либеральных позиций станем
добиваться возвращения исконных территорий оставшимся
американо-индейским племенам. Поскольку к тому времени истинным гарантом
существования государства Израиль будем уже мы, а не Америка, то опять
же извечно свободолюбивые евреи всего мира поддержат нас в наших
гуманных намерениях. С Америкой, по крайней мере, будет покончено.

И лишь после того, как будет покончено, нам наверняка откроется
неправедное состояние на Ближнем Востоке, и, движимые чувствами
сострадания и справедливости, мы объективно рассмотрим наконец и
палестинскую проблему по всей совокупности накопившихся там
противоречий. Осиротевшая (где Америка-то?) Европа нам поможет...

За спиной, правда, еще Китай... Ну да всему свое время...

Разумеется, я не только отшаржировал, но и <скентаврировал> имеющую
место быть радикальную русскую тоску, то есть совместил несовместимое
даже в тоске. Как раз большая часть политически озабоченных граждан
именно к Америке настроена исключительно непримиримо. И уж тем более - к
Израилю. Но сам по себе радикализм мышления постулируется парадоксально,
и средств против парадоксальности мышления не существует.

Сегодняшний политолог, то есть человек, специализирующийся на
импровизациях на политические темы, должен быть последователен в одном:
если нынешнему нашему государственному состоянию он говорит решительное
<НЕТ>, то тогда или он обязан добавлять <ДОЛОЙ!> и указывать, каким
именно способом <ДОЛОЙ!>, за что и должен быть готов к соответствующей
личной ответственности, или, сказав <НЕТ>, должен и обязан знать и
говорить, <КАК НАДО>. Если ни в первом, ни во втором случае политолог
последовательности не выказывает, то се попросту болтун и подстрекатель.

Большую часть жизни прожив в состоянии диссидентства (не выношу этого
слова), я доподлинно знаю цену пустозвонному <НЕТ>. То самый легкий,
самый безответственный способ политического мышления, не требующий ни
должных знаний, ни должной отваги.

Если не умеешь плавать и при том очень хочешь жить, старайся не гулять
берегом реки, потому что можешь наткнуться на утопающего, и нет ничего
более постыдного, чем дуэт с утопающим на тему: <Спасите! Помогите!>

В своей жизни я знал людей, не принимавших режим и лишенных свободы
только за то, что не скрывали своего неприятия. Но они принципиально
воздерживались от изобретения всяческой <рецептуры>, потому что честно
не знали, <КАК НАДО>.

<Кандалы на руках - пушинки>, когда знаешь или думаешь, что знаешь то
самое <КАК НАДО>! Они же гнут долу, если лоб не подперт <программой>, и
тогда какая воля нужна, чтобы не сутулиться! Мне повезло пережить оба
этих состояния, и мне есть что сравнивать.

Возвращаясь к теме лагерной эсхатологии, попробуем представить, что
должны были испытывать зэки сталинского призыва, увидев себя в таком
количестве и в качестве. Что до качества, то не только какие-нибудь там
крепостные, но даже рабы Рима или Египта - счастливцы в сравнении с
зэками Колымы или Воркуты. Да, были фанаты коммунистической идеи, те,
что, опухая от голода, шамкали беззубыми ртами о праведной
перманентности террора, зачисляя себя в те самые <щепки>, что неизбежны
при тотальном лесоповале. Но есть основания и усомниться в искренности
этого <шамкания> - кому удалось вырваться из ГУЛага, о всем пережитом
помалкивали и, если еще могли, пытались наверстать упущенное.

И вы молчите, нас встречая,
Как мы, встречая вас, молчим.

Ольга Берггольц - исключительно точно!

И у сидевших, и у тех, кто делал вид, что ничего не знает о ГУЛаге, и у
тех, кто <понимал> государственную пользу ГУЛАГа, - у них было о чем
помолчать. Хотя бы о том, сколько ТАМ еще осталось народишку.

А среди прочего <народишка> оставался там, к примеру, еще и дивный поэт,
правомочный стоять в любом ряду русских поэтов, - Валентин Соколов по
кличке Валентин Зэка. Его стихи, впервые появившиеся в печати только
(или уже) в девяностых, были приняты абсолютным молчанием собратьев по
перу и вообще литераторами всех мастей. Но то уже была иная форма
молчания: не по страху, как в сталинские времена, а по непринятию такого
типа сознания, такого духовного опыта, каковой просто не мог
<поместиться> в душах, не желавших и не готовых рисковать собственной
уравновешенностью, - позицией призвания <посетить сей мир в его минуты
роковые>. А стихи Соколова требовали соучастия в его страстях, честной
реакции требовали... Они были <заразны> и тем опасны для вчерашнего
советского человека вне зависимости от того, насколько он продолжал
оставаться советским.

Как-то, выступая по телевизору, актер Валентин Гафт прочел знаменитые
строки Иосифа Бродского:

Ни страны, ни земли не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать...

Режиссер предоставил актеру хорошую паузу: скорбно сжаты скулы, глаза
требовательно вперены в камеру - в глаза зрителя-слушателя, чтоб
вздрогнул, проникся мистическим трагизмом фразы. Я, помню, только
улыбнулся, и не потому, что в действительности и выбор был, и <неприход
по заяве>, именно духовный неприход, а разумеется, не физический. Я
улыбнулся, потому что захотелось сказать: <А вот такого не хочешь,
"двугражданный" гражданин?!>

Я Родины сын. И это мой сан.
А все остальное - сон.
И в столбцах газет официальных
Нет моих орущих стихов -
Так я служу Родине!

Да это что! Вот попробуйте-ка проглотить да прожевать такие строки
(синтаксис - автора):

Все красивое кроваво
Дней веселая орава
Прокатилась под откос
Здравствуй, матушка Россия,
Я люблю тебя до слез
Говорят, тебя убили
Для меня же это бред
Знаю я, что без огня
Не бывает света
Голубой высокий свет
За собой ведет меня
И приду я к той стене
Где лежат твои сыны
Кто-то вырвет автомат
Из-за спины
Твоим сыном честным, чистым
Дай мне встретить этот выстрел

Это вам не страсти преследуемого интеллектуала! Эти строки написаны
остатками крови вечного зэка, никогда и ни с кем не боровшегося, даже в
диссидентах не числился - не было его ни в каких списках борцов <за> или
<против>... В России он не жил, потому что жил в ГУЛаге. И слово
<патриотизм> здесь даже неуместно, поскольку идеологизировано. Тут
особая форма бытия - будьте добры на цыпочки, да шею тяните, сколь
позвонки позволят!

Можно предположить, что больно задевал и даже оскорблял Валентин Соколов
своими стихами вчерашних советских литераторов - сделали вид, что не
заметили.

Я у времени привратник.
Я, одетый в черный ватник
Буду вечно длиться, длиться
Без конца за вас молиться
Не имеющих лица...

Как-то спросил одного уважаемого мною литературного критика, первым
угадавшего многие таланты и опекавшего их: <А вот Соколов... Как?..>
<3наете, - отвечал хмуро, - поэзия по итогам, что ли, должна быть
радостной... Жить помогать должна... Басни, заметьте, тоже раба Эзопа, к
примеру. А Соколов - это мрак без просвета. Его поэзию невозможно
любить... А если любить невозможно, то значит, все-таки это не совсем
поэзия...>

С последним я готов согласиться, что Соколов - это не совсем поэзия,
точнее - не только поэзия. Это уже по сути иное качество - это явление,
характеризуемое скорее неким иным <объемом>, нежели, положим, большей
степенью истинности. Явление - спорно. Это его право быть спорным. Быть
принимаемым или непринимаемым.

Другой пример - Солженицын. Несомненно - явление, с чем никак не могут
примириться многие его коллеги по писательской функции. Может, есть,
может, будут писатели талантливее Солженицына, но они будут именно
писателями, как, положим, И.С. Тургенев и, к примеру, И.А. Бунин были
писателями, а Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский - явлениями, что,
наверное, бесспорно.

Конечно, здесь уместно было бы переключиться на иной уровень рассуждения
с соответствующим терминологическим рядом... Только стоит ли? В данном
случае имею целью угадать (на большее не претендую) причину лишь на
первый взгляд полного неприятия русскими литераторами поэзии Валентина
Соколова и той откровенной неприязни (пожалуй, еще мягко сказано), что
испытывают к А.И. Солженицыну часто достойные, случается, и недостойные
представители современной российской и собственно русской литературы.
Нечувствование или нежелание почувствовать особую функциональность... Ну
да хватит об этом.

Эсхатология советских рабов - такова нынче моя тема. К ней и вернусь.

* * *

Борьба за элементарное выживание требовала от заключенных максимального
напряжения физических и духовных сил; однако сколько ни требовала, некий
<лишок> все же оставался. И на что <шел> этот малый <лишок>?

На грезы о свободе...

Легко было господину Гегелю рассуждать (опять же не через Евангелие, а у
Гегеля зазубрил в девятнадцать лет и на всю жизнь), что идея подлинной
свободы, каковую не знали ни Платон, ни Аристотель, пришла в мир через
христианство, согласно которому <индивидуум как таковой имеет
бесконечную ценность, поскольку он является предметом и целью любви
Бога> и потому как бы <объективно> сам в себе <предназначен для высшей
свободы>.

Большинству обреченных на неволю и безбожие впереди ничего
<объективного> не светило. <Объективное> для совзэка - это нечто, что по
закону или по чьей-то пробудившейся совести, что невозможно...
Оставалось <субъективное> - даже не грезы, бред о свободе через чудо.
Будь то атомная бомба, или космические пришельцы, или мифические
американские ледоколы, будто бы курсирующие во льдах нейтральной зоны от
Воркуты до Колымы, готовые принять беглецов, коли таковые осмелятся
<рвануть> по льду из приморских зон-лагерей. Или чудо истинное,
беспричинное - раз! - и свобода. Просто так! Объявили - свобода!

Сколько этих воображенных, через <голоса> услышанных, реальными
сумасшедшими придуманных, истерическими молитвами <выпрошенных> у
Господа - сколько этих мифов о свободе нарассказывали мне бывшие и
настоящие зэки!

Расскажу об одном. Этот миф - увы! - свершился. Состоялся. И надеюсь, то
будет последний эпизод из тюремно-лагерного бытия. Не вижу я сегодня
читателя, кому вообще может быть интересна гулаговская тема. Ловлю себя
на том, что навязываю ее... Так, наверное, и есть... Но пройдет время, и
в многотрудности бытия сотрется в народной памяти память о тех, кто
уложил себя в фундамент здания, именовавшегося социализмом. К сожалению,
мои собратья по перу приложили немало усилий, чтобы ассоциировать в
общем сознании <истребленный народишко> с <детьми Арбата> и Дома на
набережной. Эта лукавая, политической конъюнктурой продиктованная
неправда не дает мне покоя, возбуждает во мне недобрые чувства к тем,
кто искренно надеется повторить в России социалистический опыт, не
пуская в дело <мясорубку>, но пользуясь ей аккуратно, исключительно по
назначению, то есть по справедливости, и при том корыстно - иначе не
скажешь - тасует прошлую колоду трагических судеб именно таким образом,
чтобы в раздачу выпадали одни <короли>, которым так и надо, <за что
боролись, на то и напоролись>, и, дескать, именно через их <возмездную>
погибель <переварились> дурные стороны в целом правильного и праведного
пути, коим торжественно и победоносно маршировали семьдесят лет и лишь
по вине отдельных <нечистых> в итоге рухнули в яму.

Но, с другой стороны, по любой отдельной человеческой жизни судя - разве
выживешь, имея в памяти одно дурное? Память о радостях, сколь бы мало их
ни было, - в том опора для дления жизни человеческой. В том же,
возможно, и правота литературного критика, которого цитировал выше.
Значит, мера нужна. И если я эту меру нарушил, то справедливо буду
наказан непониманием.

* * *

Лето 83-го года было для меня излишне тяжким. Знал, что суд будет
фарсом. Но не до такой же степени!

Крохотный зал суда был до отказа забит курсантами КГБ, друзей попросту
отшвыривали от дверей - мест нету!

Мой адвокат не перенапрягался, заранее зная исход дела.

Приговор сегодня без смеха читать невозможно. Один пример приведу -
формулу обвинения.: Поясню для незнающих: следствие готовит для суда
документ, именуемый обвинительным заключением. Из этого объемного
документа <выжимается> обвиняющей стороной лишь та часть предъявленных
обвинений, каковая признается стопроцентно доказанной.

Так вот, в формуле обвинения в антисоветской деятельности среди прочего
есть строки, в которых мне инкриминируется призыв к советской
интеллигенции осознавать себя диаспорой в чуждом ей народе. В данном
случае имелся в виду мой весьма гневный отклик на популярную в среде
московских интеллигентов статью Г.Померанца <Человек - имя
прилагательное>, где он, Г.Померанц, настаивает на диаспорности
самочувствования советской интеллигенции. На нескольких страницах
машинописного текста я спорю, возражаю, протестую против подобной
концепции, усматривая в ней отчетливую русофобскую позицию автора...:

Адвокат пытается разъяснить старцам-судьям, что, дескать, Бородин не
утверждает, а спорит... Бесполезно. Прокурор уточняет: спор - это только
приемчик распространения антисоветских взглядов. Старцы удовлетворены, и
обвинительная фраза перекочевывает в текст приговора:

Ни одного свидетеля защиты в зал не пустили - суду и так все ясно. Три
старика-пенсионера имели четкую установку - провернуть дело за три дня -
и с задачей справились.

Ко всему этому я вроде был готов и свою роль в спектакле, коль спектакля
не избежать, надеялся отработать достойно.

Но уже к концу третьего дня суда недоволен был собой до отвращения:
где-то что-то не так сказал, на какую-то реплику не отреагировал, как
следовало бы, <последнее слово> вообще скомкал... Да и приговор... знал
же... на всю катушку... Но когда эту <катушку> проговорили, тихая злоба
разлилась, затопила мозги, мутя зрение...

Старички судьи торопливо покинули свои места и вышаркались из зала. Но
задержался прокурор, шпаргалки свои запихивая в портфель. В этот момент
я увидел, что дочь плачет, и заорал: <Не сметь плакать, смотри, он
(прокурор) жиреет от твоих слез!>

Пять лет спустя мой опер-опекун признался, что это дело они считали
проигранным - раскаяния не добились. Если б тогда мне это знать - куда
как легче было бы...

За <проигрыш> мне по-своему отомстили. За полтора года следствия у меня
накопилось много всяких вещей, каковые в зоне не нужны, и обычно в таких
случаях на последнем свидании разрешают все лишнее вернуть
родственникам. Мне не разрешили. Два тяжеленных тюка я должен был
таскать по пересылкам в течение почти полутора месяцев, пока этапным
поездом добирался до своей <особо опасной> рецидивистской зоны. Главную
пакость мне приготовили на последнем шмоне в Лефортово перед отправкой
на этап: изъяли (не конфисковали по акту, как положено, а просто
отобрали) все бумаги. И в том числе почти <начистую> написанную за время
следствия повесть о старшине Федотове. Лишь через пятнадцать лет я
восстановил, точнее, написал ее заново...

То же самое, кстати, было и по первому сроку: во Владимирской тюрьме я
написал <Год чуда и печали>. Изъяли при освобождении. Восстановил через
пять лет.

Два любопытных момента в связи с этим.

Самые мои <аполитичные> вещи, романтические и сентиментальные, были
написаны в самые тяжкие времена. Байкальскую повесть я <сделал> за три
месяца так называемого <пониженного питания>, предусмотренного режимом
Владимирской тюрьмы для тех, кого из зоны перегоняют в тюрьму за
безнадежностью <исправления>. К концу этого режимного срока те, что
комплекцией покрупнее, падали в голодные обмороки на прогулках...

И второе. Был при КГБ некий <четырнадцатый отряд>. До сих пор так и не
выяснил, что это за зверь. Экспертный отдел. Давал политическую и
литературную оценки всей писанине арестованных по политическим статьям.
Так вот, было там такое заключение: <Так называемые рассказы и повести
подследственного Бородина Л.И., изъятые у него при обысках,
художественной ценности не представляют>. По намекам следователя понял,
что с <экспертным отделом> сотрудничают отнюдь не второстепенные
советские писатели. На этот счет имею, конечно, кое-какие догадки, но
догадки к делу не пришьешь...

Этапный поезд, так уж принято было, начиная свой нескорый путь на
Казанском вокзале, сперва делал обширный объезд центральных провинций,
подбирая осужденных, и лишь после, так же не торопясь, через Казань и
Свердловск уходил на Пермь, <рассаживая урожай> по северным зонам. Хлеб
и селедка - традиционная пища этапника. И поскольку селедку по каким-то
вкусовым капризам я есть не мог, то на подъезде к Свердловску мало того
что отощал - почти месяц добирались до вотчины будущего первого
российского президента, - но и простудился, а простуда моя всегда без
температуры, и по этой причине на пересылке в Горьком пожилая медсестра,
справедливо заподозрив во мне симулянта, от профессионального общения со
мной отказалась, лишь глянув на градусник. И не по жестокосердечию -
каких только <мастырок> не насмотрелась она за годы общения с
хитроумными зэками... Подумать только - ложки глотают, чтоб только
попасть <на больницу>... Во Владимирской тюрьме один шустрый съел добрую
половину партии домино. Зэки из соседних камер орали ему через окно:
<Гришуня! Выс... дупль шесть! Слабо?!>

Единственное благо моего <этапного путешествия> - изоляция. Не положено
политических смешивать с прочим <социально близким> элементом. И если в
обычном купе натолкано по четырнадцать человек, то я в купе один!

В середине жаркого августовского дня, после долгого мотания по путям и
не менее трехчасового стояния в тупике нас, <пассажиров> этапного
состава, наконец-то выпихнули из раскаленных вагонов и выстроили по
четверо в ряд вдоль состава для отправки на <воронках> в Свердловскую
пересылочную тюрьму. Тут уж не до изоляция - я в общей куче, мои будто
высохшие руки-плети оттянуты тяжелыми узлами, чем и уравновешен, иначе
качался бы из стороны в сторону от слабости и полутемноты в глазах. Мое
состояние гриппа-простуды, как уже сказал, бестемпературное, но все тело
словно взвод солдат <кирзами> обрабатывал... Только б до очередной
<шконки> добраться, только б в горизонталь...

Вокруг охрана, собаки... И вдруг команда: <Всем взяться за руки и
бегом!> Я в середине колонны крайний слева, <за руки> - это не про меня,
руки заняты... Удивительно, но первые сто метров вдоль путей я бегу,
даже не спотыкаясь, но всякому резерву есть предел. Рядом со мной справа
бегущему зэку, молодому парню, шепчу хрипло: <Возьми!> Он не без
удовольствия освобождает мою правую руку от узла со шмотками, и меня
тотчас же выносит из ряда влево на солдата с собакой. <Занос> настолько
сильный, что я сталкиваюсь с солдатом и чуть не затаптываю овчарку,
каковая - ей-богу! - с удивлением шарахается в сторону и лишь после,
очухавшись, разражается лаем-воплем. Солдат плечом заталкивает меня в
строй, но перед глазами уже этакий сизый туман и ноги подкашиваются.

- Я болен! Я сейчас упаду! - кричу я подбежавшему офицеру охраны,
практически зависая на спине впереди бегущего зэка. Каков я, видимо,
зримо со стороны, и офицер подхватывает меня под локоть. <Уже близко!> -
кричит он мне в ухо. Но бесполезно, ноги завиваются... И на счастье -
команда: <На колени!> На коленях я оказываюсь раньше всей колонны. Минут
пять мы пропускаем выходящий со станции <товарняк>. Оставшиеся метров
пятьдесят офицер практически тащит меня на себе, и перед первым в ряд
выстроившихся на платформе <воронков> я просто сажусь на землю. Над моей
головой перебранка офицеров охраны... В конце концов я заброшен в
<воронок> и затолкан в <стакан>. Я не просто политический, я еще и
рецидивист, мое место в <воронке> в <стакане> - металлической кабинке,
что рядом с сиденьем для охраны. В <стакане> можно только сидеть,
упираясь локтями, спиной, коленями в железо... Но - спасение! От потери
сознания, к чему близок... Ехали, кажется, недолго, но я почти полностью
пришел в себя...

Эту свердловскую пересылку вспоминать не люблю. Стыдно вспоминать.
Впервые и единственный раз за два срока меня там побили...

Во всех аэропортах есть такое место, что именуется <накопителем>. Уже
проверенных пассажиров <накапливают> в специальном помещении перед
посадкой в автобус, что повезет до самолета... В некоторых аэропортах я
даже табличку такую видел: <Накопитель>. В советском быту немало
позаимствовано у ГУЛАГа. В том числе это слово... Громадная комната,
куда сгоняют - локоть к локтю, не продохнуть - прибывших этапников,
прежде чем разгонять их по камерам. Впрочем, нет, в камеру попадаешь не
сразу из накопителя, если ты особорежимник. Еще поторчишь опять же в
<стакане>-кладовке, грязной и вонючей, пока тюремщики разберутся с менее
строгими режимами.

Меня выпустили из <стакана>, когда накопитель уже был почти пуст. Перед
дверью, за которой уже собственно тюрьма, стол. За столом женщина в
форме... Этакая откормленная бабища со свирепой физиономией...

- Фамилия, имя, отчество, год рождения, срок, статья... Статья!

Отвечаю:

- Семидесятая, часть вторая.

- Шо это за статья такая?

Отвечаю вяло, привычно, потому что привычен вопрос.

- Политическая.

- У нас нет политических! Тоже мне, декабрист нашелся.

Отвечаю опять, как всегда:

- У вас нет. У нас есть.

И тут подскакивает сержантик монголоидного типа, кричит:

- Ты как разговариваешь, сука! - и бьет меня по голове.

Мне много не надо, падаю. С боков два офицера. Один пинает в левый бок,
переворачиваюсь, другой - в правый бок... И оба еще по разу...

Не помню, чтоб кому-нибудь рассказывал об этом. Стыдно. Стыдно, что не
дал сдачи, даже не попробовал дать. Обязан был! Болезнь и слабость - не
оправдание. Струсил. Знал, что тогда покалечат. Дело простое - отобьют
почки. Не захотел, чтоб калечили.

Был и другой вариант. Можно было после добиться вызова местного
гэбэшника, нажаловаться - какой-то результат был бы, политических бить
не принято... Их принято или перевоспитывать, или уморять постепенно в
полном соответствии с законом...

Но это уже чисто сучий прием.

Сколько потом было пустых, душу истязающих грез! Вот я освободился,
разыскал, выследил эту усатенькую сержантскую гниду и мордую, мордую...
Бессильна Нагорная проповедь перед черной злобой и стыдом...

Впрочем, коль так разоткровенничался - долгое время числился за душой
еще один схожий <стыд>.

Меня <взяли> тринадцатого мая восемьдесят второго на подходе к месту
работы. Трудился я тогда сторожем и дворником Антиохийского подворья,
что у метро Кировская. <Стыд> был в том, КАК они меня взяли. Шел по
тротуару, подкатила машина, из нее вышел молодой и бравый и сказал, что
я должен ехать с ними. Второй даже не потрудился выйти из машины. Зачем?
Антисоветчик - это ж овечка. И прав. Я покойненько полез в машину... А
ведь мог бы... Самбист. Хоть и бывший. Но реакция еще, дай Бог
каждому... Берут? Пусть берут. Но отдаваться... Нельзя... Не в идейности
и убеждениях дело! Отдаваться... Стыдно... Апостол, и тот мечом
махнул... По-человечески это. Только богам под силу большее...

Пересыльные тюрьмы и в те годы - под завязку. В главном помещении
положенного отдельного места не нашлось. Поселили в полуподвальном этаже
для <смертников>, то есть - приговоренных к расстрелу (в основном за
убийства) и ждущих решения кассационных... Ждущих, как после узнал, по
полгода и более. Там - свободная камера. Время обеденное - принесли
целую миску вермишели. Сглотал, рухнул на шконку и выключился из жизни
на полтора суток - сон всегда лечил меня лучше лекарств.

Уже в вечеру другого дня надзиратель стуком ключей по дверце <кормушки>
поднял-таки на ноги. У <смертников> режим вольный, по утрам с коек не
подымают, отбоя не объявляют, кормят много лучше, но главное - почти
полная свобода общения. Оказалось, что поднял меня надзиратель по
требованию <народа>. <Народ> жаждал информации от вновь прибывшего -
давненько никто новый не прибывал.

Я подошел к раскрытой кормушке.

- Жив? - спросил надзиратель вполне добродушно. - Тут тебя обкричались
уже. Я им - дайте человеку отоспаться с этапа. Сутки терпели... Щас,
погоди...

Подошел к камере напротив и тоже открыл <кормушку>.

- Побазарьте. Через час обход - закрою.

В <кормушке> напротив нарисовалась бородатая физиономия лет тридцати.

- Привет, земляк! Я Саня. А ты? Понятно. Мы уж думали, ты подох!
Нормально поначалу. Через месяц по пять часов спать будешь. Сколько
трупов?

- Где? - спрашиваю.

- Чё где? По делу, конечно. Я ж тебя не колю, сколь в натуре.

До меня наконец доходит смысл вопроса.

- Нет, - говорю, - я по другой статье.

После моих пояснений Саня долго изумленно шевелит растительностью на
лице, затем, высунувшись из <кормушки>, орет:

- Слышь, братва, к нам политического спустили.

<Братва> ближайших камер бурно реагирует на сообщение, и я, в юности,
конечно, знавший <блатную феню>, но подзабывший, понимаю перекличку лишь
частично.

- За что ж вам такие срока дают? - спрашивает Саня. - Боятся?

- Да нет, - отвечаю, - просто не любят.

Мой ответ отчего-то вызывает у Сани и ближайших соседей дружный хохот.

- Слышь, братва, они их не любят! - орет Саня и хохочет, широко
раскрывая свою металлозубую пасть.

Так получается, что благодаря этой машинально сказанной фразе я
становлюсь любимцем всего этажа. На этаже одиннадцать человек. По одному
в камере. Из одиннадцати только у пятерых <по одному трупу>. Но те, у
кого больше, утверждают, что <в натуре> тоже один, других <взяли на
себя> для <ментовской раскрытки>, за что обещан шанс на жизнь.
<Смертникам> разрешены посылки, и после отбоя надзиратель передает мне
дары: белый хлеб, колбасу, масло, сахар, конфеты. Я не отказываюсь, но
мне все же немного не по себе от этой, мягко скажем, нелестной заботы
убийц о моем желудке. Гомон на этаже стоит такой, будто люди, здесь
сидящие, не смерти ждут, а скорой свободы. Прислушиваясь, пытаюсь
уловить противоестественность беспечного звучания голосов - не улавливаю
и решаю для себя, что <они> либо уже привыкли к мысли о смерти, либо не
верят и надеются, либо общением глушат...

Находится исключение - мой сосед справа. Он в панике. Утверждает, что
ему <шьют>... Просит меня посмотреть его обвинительное заключение - по
лагерной <фене> - <объе...н>. Надзиратель охотно передает сброшюрованную
пачку листов. Читаю и не верю собственным глазам! Федюля - так зовут
соседа, - отрок девятнадцати лет, обвиняется в том, что такого-то числа
во столько-то - а именно средь бела дня - застрелил из двустволки...
дуплетом... картечью... свою учительницу по математике из вечерней
школы, где Федюля учится, когда трезв, что бывает, согласно показаниям
учителей, не часто.

Показания соседей: за два дня до убийства Федюля пьяный приходил к дому
учительницы, тряс деревянную калитку, матерился, грозил, что если <она>
не выдаст ему аттестат, то он <натянет ей глаз на ж...>. Был слегка
побит мужем учительницы и прогнан.

Это все Федюля охотно подтверждает: приходил, грозился.

Но он же пятью строками ниже заявляет, что в день убийства был на
работе, и требует допросить <бригаду> - четырнадцать человек вместе с
бригадиром. Я ищу показания рабочих и... И не нахожу их. Проверяю
нумерацию страниц - все в порядке. Федюля обвинен в убийстве на
основании показаний двух соседей, которые будто бы видели его,
убегающего огородами от дома жертвы. Найдена также и двустволка,
принадлежащая отцу Федюли, со следами недавнего ее использования по
назначению.

Федюля - новичок, салага, и я обучаю его общению через спаренный
санузел: берется веник, откачивается вода из унитаза одновременно в
обеих камерах, и тогда можно, даже не наклоняясь над унитазом, спокойно
общаться с соседом. Слышимость идеальная. Опыт Владимирской тюрьмы по
первому сроку.

Сосед мой действительно в панике. Он не хочет не только умирать, но и
вообще сидеть за <чистую туфту>. Говорю ему про недопрошенных рабочих,
говорю, что так не бывает, что проверка алиби - первейшее дело
следствия. Не бывает!

- В Москве, может, и не бывает, - бурчит Федюля.

- Если не ты, то кто? - спрашиваю, не надеясь на ответ.

Но парень отвечает без колебаний:

- Известно кто, папаня мой. Он эту суку год пас, а она не давала.

Торопливо пересматриваю страницы. Допрос отца. Шофер леспромхоза. В день
убийства был в поездке. Вернулся ночью. И ни строчки о проверке...

Спрашиваю:

- А что адвокат?

- Да он ихний. Он давит, что я псих. И помиловку про то намотал.

- Да не бывает так! - сам себе говорю.

За стеной взрывается Федюля:

- Да пошел ты! - И спускает воду. Общение прерывается.

Следующий весь день я пишу <заяву> в областную прокуратуру от имени
Федюли, вскрывая вопиющую недобросовестность следствия и суда в
рассмотрении <настоящего дела>. Требую отмены приговора и возвращения
дела на стадию следствия с полной заменой следственной бригады.

Столь далеко ушел я от заявленной темы, наверное, по причине <особой
памяти> моего пребывания на свердловской пересылке. Уже и откормленный и
выздоровевший уходил я на этап по направлению
Пермь-Соликамск-Пермь-Чусовая и, наконец, <домой>, в свою <тридцать
шестую особую>, откуда летом 87-го самолетом был доставлен в Москву - в
Лефортово, а через три месяца освобожден.

Но в последнюю ночь моего пребывания у <смертников> состоялся тот самый
разговор с бородатым Саней в камере напротив, тот самый, что впервые в
жизни <столкнул> мое всем объемом рационализированное сознание с
иррациональным, <непереваренным> до сих пор.

Саня утверждал, что всегда был верующим. И теперь через кормушку
демонстрировал мне бумажные иконки и Новый Завет, который уже <назубок>,
но все равно перед сном - чтение. Знать, только смертники могли в те
времена иметь в камере то, чем владел Саня. Религиозность не помешала
ему в его тридцать два иметь две <ходки> за поножовщину. Выйдя после
второй в 80-м, уже через полгода - новая драка, и на этот раз за ним уже
один труп и один <урод>. Никаких сожалений или покаяний в разговоре. И
не по причине жестокосердечия, а потому, что не принято...

- Слушай, Леха, что я тебе скажу, и запомни так, чтобы и меня вспомнить,
когда время придет. Свой срок ты сидеть не будешь. Запомни! В общем,
немного посидишь, конечно, а потом свобода. Щас как хочешь понимай,
потом поймешь по-другому. Значит, такая хреновина: в 80-м в ночь перед
освобождением было мне сообщение... Ну, в общем, неважно как... Сказано
было так, что скоро в русском царстве один за одним подохнут подряд три
царя. А четвертый придет меченый. И тогда всему тому бл...у
марксистскому придет полный ...! Сечешь? Два уже сдохли. Как только
Андропов сдохнет, готовься на свободу. Придет меченый. Ты понял?

- Что значит <меченый>?

- Не знаю, Леха. Если до того не шлепнут, оба узнаем. Про то все я
слышал, как тебя сейчас. Даже лучше. Будто кто-то прямо в ухо говорил,
аж щекотно было. Знаешь, я в ожидаловке уже четыре месяца. Шансов,
честно, ноль. Шлепнут в натуре. И чо жаль? Да это самое - что не увижу.
Так, Леха, жаль, что хоть яйцо прищеми!

Я что? Я только отшутился. Побереги, сказал, не прищемляй, если не
шлепнут, пригодится.

Великие святые подвижники - каким напряжением духа получали они
Откровение Духа Наивысшего! При том сколь многозначны, сколь
разнотолкуемы были полученные ими свидетельства Бытия иного! А тут,
значит, уголовнику-рецидивисту прямо в ухо - нате вам по вашим понятиям
без всякого многозначения и всего лишь с одним <темным> словом -
меченый... Нате вам про судьбу Царства Российского всю правду-матку на
ближайший исторический период! Даже обидно как-то... Это если всерьез
принять...

Конечно же, бред смертника я всерьез не принял. И когда уже в зоне
узнал, что умер Андропов, про Саню и его <бредятину> даже не вспомнил.
Но помнят ли любители почитывать газетки, что первые портреты Горбачева,
в газетах по крайней мере, были ретушированы. И когда нам было разрешено
раз в неделю смотреть <зонный> телевизор, и когда я впервые увидел
сверхнеобычное, на лоб сползающее родимое пятно нового генсека - вот
тогда пережил сущее нервное потрясение, вспомнив Саню со свердловской
пересылки. Все мое нутро протестовало, бунтовало против такого вопиющего
совпадения, виделся в нем некий наглый вызов всему моему жизненному
опыту, каковой весьма ценил и полагал, что он, опыт мой, знания мои -
ведь когда-то всю мировую философию перелопатил - и, наконец, плохо ли,
хорошо ли, но и Православию я не чужак, уйма чего прочитано, осмыслено и
пережито, но при том никаких предчувствий ни через душу, ни через
разум... Никакой логикой не просчитывается скорый крах режима, все на
своих местах, ничто нигде не трещит и не осыпается...

Подавляющее число зэков моего времени не сомневалось в том, что когда-то
режим рухнет, дружба народов сменится резней народов, ибо все границы
искусственны, что нищета обрушится более прочего на Россию, <сосущую
кровь из покоренных и завоеванных народов и теперь лишенную института
донорства>. Что только Америка своим экономическим могуществом и великим
военным потенциалом, вмешавшись, сможет навести порядок на той самой
<одной шестой>... Напоминаю еще раз: политзэки моего времени - это либо
националисты, либо демократы американского одушевления. По большинству
принципиальных вопросов судьбы России меж ними разногласий не было.

Однако ж таким вот образом все это представляя и воображая, никто не
говорил о сроках. Никто не видел предзнаменований... Говорили о скором
будущем, но, по крайней мере, сроки свои жуткие готовились и готовы были
отсидеть полностью, если прежде помереть не придется.

Это только Станислав Юрьевич Куняев еще в восемьдесят втором уже слышал
треск <несущих конструкций>. <Прослушивая> добросовестнейшим образом всю
<одну шестую>, <слухачи> из ЦРУ ничего подобного не слышали, как
явствует из опубликованных документов, и кропотливо строчили рецепты для
долгосрочной, затяжной игры...

Ну, кто еще?..

Игорь Вячеславович Огурцов в 63-м <научно> обосновал неизбежность
коммунистического краха. Сроки же были плавающие...

Андрей Амальрик чуть позже предсказал срок, но без малейших обоснований,
и работа его была скорее этаким вызовом режиму, чем приговором.

Диссиденты, отсидевшие и несидевшие, уезжали <за бугры> с уверенностью,
что навсегда...

И лишь Солженицыны твердили упрямо: <Вернемся>! А.И. Солженицын,
безусловно, не сомневался в неизбежности краха, когда говорил, что после
падения коммунистов стране следует еще какое-то время пребывать в
авторитарном режиме, дабы предотвратить структурный развал. Но нигде ни
слова о сроках.

<Мы верили, что вернемся!>

Они верили. Но вера - то особая форма знания, не детерминированная ни
отдельными фактами, ни их совокупностью.

Так откуда же, черт возьми, вылупилось это самое - о трех скоромрущих
царях и четвертом <меченом>?!

Когда же в камере зашел о том разговор, то выяснилось, что не только мне
известна эта <байка>, а Саню-смертника никто не знал. Присвоил? Но был
же кто-то первый, кто придумал... И придумал ли...

Если не ошибаюсь, тот же Гегель говорил, что государства, как и люди,
часто умирание принимают всего лишь за очередную болезнь. Но в отличие
от людей, умерев, государство сохраняет элемент сознания. Однако ж это
остаточное сознание способно только изумляться случившемуся!..

Окончание следует.

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:36:32

Михаил Харитонов. Югославская трагедия (*+)

http://www.specnaz.ru/article/?874

Михаил Харитонов
ЮГОСЛАВСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Гибель Слободана Милошевича - давайте уж не будем политкорректно
называть её <смертью>, как будто он тихо угас у себя на вилле от болезни
Альцгеймера - вызвала среди политически компетентных граждан совершенно
одинаковую реакцию: <интересно, почему они его убили?> Этот вопрос
задавали себе все, независимо от политических убеждений.

На самом же деле понять, почему убили Милошевича, не так уж трудно.
Достаточно вспомнить, как прокурорша Карла дель Понте трясла
окровавленным хоботом и возмущалась скверным поведением своей жертвы,
которая сорвала ей <главный процесс жизни>. <Шесть с половиной лет
тяжелейшей работы - все впустую!> И тут же - публично озвучиваемые
надежды найти других сербов, которых ещё не сыскали, тех же Караджича и
Младича: шоу маст гоу он. Причём по тону понятно, что речь идёт о
замене, в успехе которой сомневаются сами организаторы шоу: вместо
гвоздя программы - какая-то подтанцовка.
Ещё более интересно вырвавшееся у той же Карлы заявление о том, что
Милошевич, оказывается, <покончил с собой>. Его явная абсурдность и
неуместность - состоящая хотя бы в том, что официальная версия трибунала
уже была сформулирована, а высказывание прокурорши ему явно
противоречило - доказывает искренность этих слов.
Это, что называется, харктерная проговорочка. <Он сам виноват, что сдох,
сволочь такая>. С такими примерно словами отходит от трупа неумелый
палач-допросчик, до смерти порученную ему жертву - раньше, чем та успела
сломаться и выдать всё что нужно.
Собственно, с Милошевичем произошло примерно это. Его не хотели
убивать - но слегка пережали.
Нет, конечно, его не пытали и не угрожали: такое стало бы немедленно
известно. Его содержали на вполне сносных условиях и соблюдали
минимальный политес - это входило в правила той игры, в которую с ним
играли. Однако оказывать на него давление было необходимо: ведь человек
напрочь отказывался сотрудничать со следствием, более того - разваливал
дело. При том купить его было нечем, а прямое и откровенное запугивание
опять же противоречило правилам игры.
Но умному человеку, тем более политику, не нужно ничего говорить прямо.
Зачем? Достаточно несколько раз не оказать просимой медицинской помощи
или вколоть не то лекарство, чтобы он понял: или он прекращает
безобразничать и начинает вести себя конструктивно, или врачебные
ошибочки и невнимание будут продолжаться и дальше. Подсудимый делал вид,
что не понимает, и продолжал в том же духе. Ошибочки продолжались. Шажок
за шажком к могилке - невесёлый путь. У Слободана Милошевича хватило
мужества пройти его до конца - не соглашаясь ни на какое подыгрывание
своим тюремщикам и судьям.
С этим-то всё понятно. Интереснее другое: чего, собственно, хотели
добиться организаторы процесса? Какого такого сотрудничества они хотели
от бывшего президента бывшей страны? Почему они потратили на это шесть
лет - ведь даже Нюренберг продолжался всего десять месяцев?
Очевидно, судьба подсудимого интересовала их в последнюю очередь.
Прикончить бывшего президента тишком, без всякого суда, было куда проще,
чем добиться его экстрадиции.
Суд предполагал также публичное унижение Сербии и её народа: западникам
приятно вершить расправу над своими врагами, придавая ей <законный вид и
толк>, как волку из крыловской басни. Но и это, в свою очередь, требует
объяснения: почему, например, суд над Хусейном не предполагал суда над
Ираком (и тем более над иракскими арабами), а вот суд над Милошевичем
явно планировался как суд над Сербией.
Но для того, чтобы понять, за что и почему Запад до такой степени
ненавидит сербов, нам придётся серьёзно углубиться в историю.
Причём начать придётся с самого начала, со средневековых ещё времён -
иначе будет непонятно, откуда растут корни югославской трагедии.

ВИДОВДАН

Средневековье называют <тёмным временем> не потому, что европейцы тогда
не могли похвастаться высоким уровнем жизни и не знали кока-колы. Нет, в
ту невесёлую эпоху речь шла о самом существовании Европы. На неё
наступал ислам - арабы, берберы, турки. Особенно опасны были турки:
созданная ими Османская Империя, одно из самых могущественных и самых
отвратительных государств в истории человечества, успешно подчиняло себе
европейское подбрюшье - бывшие византийские владения. В 1352 году османы
нанесли поражение отрядам греков, сербов и болгар, сражавшихся на
стороне византийского императора, после чего пошли дальше.
На очереди была Сербия, и её очередь пришла в свой срок. Она потеряла
независимость в результате битвы на Косовом поле, что в Южной Сербии
близ старинного города Приштина.
Косово и Метохия (<Космет>, как ещё называют эти земли) - колыбель
сербской государственности. Город Призрен был столицей сербских королей,
а город Печ до XVIII века был центром сербской Печской патриархии. Кроме
того, это очень плодородная земля с идеальным климатом и даже с
полезными ископаемыми в недрах. Наконец, Косово - это символ.
28 июня 1389 года, в день святого Витта (по-сербски - Видовдан) в
котловине, с двух сторон окруженной горами, называемой Косово Поле,
столкнулись армии сербского князя Лазаря и турецкого султана Мурада.
Турок было в пять раз больше. Несмотря на это, битва шла с переменным
успехом, удалось даже смертельно ранить султана (в разгар битвы зять
Лазаря Милош Обелич пробрался в турецкий лагерь и поразил его мечом). Но
командование взял на себя младший сын султана Баязид, умный и жестокий
полководец, успевший сразу после ранения отца убить старшего брата и
встать во главе войска. Из-за измены одного из сербских полководцев
(Вука Брашковича, другого зятя Лазаря, отступившего со своими войсками с
поля боя), сербы дрогнули. Князь Лазарь бился насмерть, но попал в плен
и был умерщвлён по приказу умирающего султана. После разгрома на Косовом
поле турки опустошили Сербию. Баязид демонстративно забрал в свой гарем
дочь Лазаря, Мильеву. Сербия была раздавлена и фактически стала вассалом
Турции. Через семьдесят лет, в 1459 году страна была формально включена
в состав Османской империи.
Иноземное завоевание само по себе - великое несчастье для любого народа.
Но в данном случае нужно учитывать, что такое турки.
У всех народов есть свои национальные достоинства и свои национальные
пороки. Свои достоинства есть и у турок: их никак нельзя назвать
нецивилизованным народом. В частности, в отличие от многих других племён
и языков, они оказались способными к государственному строительству. Они
создали Османскую Империю - уникальную, ни на что не похожую
политическую систему. Правда, у тех, кто знакомился с особенностями её
функционирования, волосы вставали дыбом. Чего стоил, например, закон,
согласно которому по смерти султана убивались все дети от сестер и
дочерей покойника, чтобы они не стали конкурентами прямым наследникам
(вспомним, опять же, расторопного Баязида, успевшего убить старшего
брата раньше). Такой порядок был отменён только в начале XIX века
султаном Селимом III. И это, повторимся, закон, причём писанный для
верхушки османского общества. Нетрудно догадаться, что творилось у его
подножия.
Если говорить о национальной психологии турок, то её можно описать двумя
словами: <хладнокровная жестокость>. Немало диких народов способны на
дикие выходки и зверства, но турки не были дикарями. Однако они были
садистами - умными, неторопливыми, находящими наслаждение в затяжном
мучительстве. Турецкие пытки до сих пор считаются своего рода образцом
гнусного искусства истязания.
На эти природные свойства накладывалось ещё и мусульманство. Ислам в
принципе жесток, но турки в этом отношении превзошли даже своих учителей
арабов. К тому же они, в отличие от тех же арабов, не тратили время на
занятия науками и развитие культуры. Жалость, сочувствие или хотя бы
интерес к другим народам им тоже были чужды. Нетрудно догадаться, каково
пришлось немусульманскому народу, попавшему под их власть.
Турки поставили своей целью омусульманивание всей территории своей
империи. При этом они хорошо понимали, что насильственное принятие
ислама - с кривой саблей у горла - это не совсем то, что нужно: то, что
принято под угрозой смерти, может быть так же легко и оставлено. К тому
же Коран запрещал прямое насилие над единобожниками, то есть христианами
и евреями. Зато ничто не мешало создать такие условия для жизни
христиан, чтобы небо показалось им с овчинку, а единственным выходом -
произнести шахаду и принять Аллаха.
По турецким законам, сербы должны были платить разорительные налоги за
свою веру. Прав на защиту со стороны государства они были тоже лишены,
причём абсолютно: любой турок мог зайти в дом к сербу и сделать там
абсолютно всё, что хотел. Зато принявшим ислам тут же давали защиту и
кое-какие материальные блага: надел земли, дом, корову. Всё это, как
нетрудно догадаться, отнималось у тех, кто оставался верен православию.
Это работало. Многие принимали ислам и становились <потурченцами> - так
называли сербы-христиане новоявленных мусульман: Когда сербы поднимали
восстания против захватчиков, турки создавали из потурченцев карательные
отряды, верно служившие своим господам и вырезавшие население целых
областей. Те же мусульмане <из своих> служили надсмотрщиками и
сборщиками налогов, из них же формировались и отряды поддержания
турецкого господства на захваченных сербских землях.
Потомки потурченцев называли себя <турками>. Теперь они предпочитают
именовать себя <бошняками> и считать себя <особой нацией>.
Отдельно стоит осветить происхождение хорватов. Хорватия (она же
Кроатия) - это западные районы Сербии, где было сильно влияние Запада,
прежде всего Венгрии. После завоевания Венгрии всё тем же Баязидом
влияние стало уже турецким. Разумеется, и там турки проводили ту же
политику. Однако, у хорватов было к кому обратиться за помощью. В 1526
г. Хорватия заключила союз с империей Габсбургов для противодействия
турецкой экспансии. В период с 1797 по 1815 г. Истрия, Далмация и
Дубровник (всё - части Хорватии) вошли в состав Австро-Венгерской
империи. Государство было католическим - и, разумеется, тут тоже
началась соответствующая работа, только обращали не в ислам, а в
католицизм.
Католические миссионеры действовали несколько тоньше, чем жестокие, но
простодушные турки. Разумеется, на хорватов давили, но, помимо давления,
ещё и вели изощрённую пропаганду, сводящуюся к проповеди религиозного и
расового превосходства католиков. Немцы, ненавидящие и презирающие
славян как <недочеловеков>, вполне успешно внушили доставшемуся им
славянскому племени соответствующую идеологию. Наложившись на остатки
турецкого влияния, это впоследствии дало действительно страшные плоды.
Так возникли, помимо настоящего народа, сербов, ещё два народа-мутанта.
Говорящие на том же языке, что и сербы, выглядящие примерно так же, но
искренне и глубоко сербов ненавидящие.
Надо сказать, что народы-мутанты - не такая уж редкая вещь. Достаточно
вспомнить, как возникли <украинцы> - нет, не издревле живущие на своей
земле малороссы, южная ветвь русского народа, а именно <украинцы> в
современном смысле слова. Они были выструганы всё той же
Австро-Венгрией. Когда земли Западной Украины принадлежали этой империи
Габсбургов, они успели поработать над доставшимся им населением. Способ
был тот же: католицизм (в особом варианте <униатства>) плюс физическое
истребление прорусской части населения. Теперь <западенцы> обрабатывают
по тем же лекалам всю Украину, насаждая <свидомость> и <украинское> (то
есть антирусское) самосознание:
Но вернёмся к сербским делам.

ВЫСТРЕЛ ГАВРИЛЫ ПРИНЦИПА

Опустим сложную историю Балкан вплоть до Первой мировой. Достаточно
знать, что она была очень непростой. Однако, общее направление её было
скорее позитивным. Две крупнейшие державы, контролировавшие эти земли -
Османская Империя и Австро-Венгрия - потихоньку слабели. Зубы хищников
потихоньку разжимались.
Сербия освобождалась от турецкого ига постепенно. В 1830 Сербия получила
статус автономного княжества в рамках Османской Империи, в 1878 -
политическую независимость, а с 1882 стала Королевством Сербия. Правда,
внутренняя жизнь королевства была непростой: соперничество династий
(Карагеоргиевичей и Обреновичей), интриги великих держав, народные
волнения и прочие неурядицы сотрясали молодое государство. Тем не менее,
после побед над турками и болгарами в Балканских войнах (1912-1913) к
Сербии были присоединены Косово и северо-западная часть Македонии. Дело
шло на лад: казалось, восстановление Великой Сербии не за горами.
Межгосударственный союз с Российской Империей делал эти планы реальными.
Одновременно налаживались отношения с отколовшимися от сербов народами.
В ту пору в моде был так называемый <панславянизм> - политическое
течение, предполагавшее объединение всех славянских народов.
Панславянизм поддерживался (хотя, увы, недостаточно активно) сильной
Российской Империей, готовой выступить в роли объединяющего начала. В
Австро-Венгрии всё поплыло и потекло: славяне хотели на волю.
В 1903 году последний из Обреновичей был убит сторонниками
Карагеоргиевичей. Династия осталась одна. Можно было заняться и внешней
политикой.
Окончательно все точки над i расставил 1914 год.
Началась она с выстрела серба Гаврилы Принципа в австрийского эрцгерцога
Фердинанда. Это все помнят, но немногие помнят, в чём там было дело.
Гаврило Принцип, в ту пору девятнадцатилетний студент, туберкулезник
(что в ту пору означало - неизлечимо больной) был членом подпольной
боснийской (на самом деле масонской) организации <Чёрная Рука>, которая
выступала за отделение земель Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии и
объединение всех восточнославянских народов в едином государстве. Первым
шагом к этой благой цели члены организации видели в убийстве кого-нибудь
из <самой верхушки>.
28 июня, в Видовдан, эрцгерцог Франц Фердинанд приехал в Сараево по
приглашению генерала Оскара Потьёрека, чтобы наблюдать за военными
учениями, посвящёнными очередной годовщине Косовской битвы. Франц
Фердинанд был довольно умеренным австрийским политиком, и, кстати -
сторонником широкой автономии Боснии. Его убийцы (их было шестеро)
попытались убить его, бросив гранату в машину, но бросавший промахнулся
и убил шофёра из машины кортежа. Покушение как будто провалилось - но на
улице Франца Иосифа машину с эрцгерцогом заметил Гаврила Принцип,
подбежал и двумя выстрелами убил Франца Иосифа и его жену Софи
(беременной женщине он стрелял в живот). Толпа накинулась на него и
избила - так, что в тюрьме ему пришлось ампутировать руку.
23 июля 1914 г. Австро-Венгрия, за которой стояла Германия, предъявила
Сербии ультиматум, содержавший среди прочих требование о допущении
австрийских следователей на территорию Сербии и введении ограниченного
контингента австрийских войск. Сербия выразила готовность принять
основные требования ультиматума, за исключением этих двух пунктов,
передать дело на рассмотрение великих держав или в Гаагский
международный трибунал. Тогда Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
Последняя обратилась за помощью к своему главному союзнику - России.
Вечером 30 июля 1914 г. в России была объявлена всеобщая мобилизация.
1 августа 1914 г. Германия объявила войну России. 2-3 августа Франция
заявила о своей поддержке России, а Англия - о поддержке Франции. Так
началась Первая Мировая, в ходе которой Австро-Венгрия оккупировала
Сербию, а потом сама исчезла с карты мира.
Чем кончилась война, мы все знаем. Однако нас интересуют Балканы.

<ХРАНИТЕ ЮГОСЛАВИЮ!>

Гаврило Принцип, умерший в 1918 году в тюрьме от туберкулеза (его не
могли казнить: по австро-венгерским законам на момент убийства был
несовершеннолетним: он получил 20 лет каторги, максимальный срок) не
дожил трёх месяцев до создания югославянского государства. Сначала оно
было названо Королевством сербов, хорватов и словенцев.
20 июля 1917 года представители Югославянского Комитета и правительства
Сербии Николы Пашича подписали так называемую Корфскую декларацию. В
ней, в частности, утверждалось, что сербы, хорваты и словенцы являются
единым <трехименным народом по крови, языку, письменности, осознанию
своего единства по происхождению и целостности территории, на которой
постоянно проживают, по общим жизненным интересам своего национального
существования, своего духовного и материального бытия>. Авторы документа
провозглашали намерение создать после окончания войны общее государство
сербов, хорватов и словенцев с включением в него югославянских
территорий Австро-Венгрии, а также Сербии и Черногории. При этом
предполагалось, что, хотя оно будет монархией во главе с сербской
династией Карагеоргиевичей, но монархией конституционной,
демократической и парламентской, в которой будут уважаться равноправие
всех трех народов, их конфессиональная принадлежность, особенности
правописания и национальная символика.
Так оно всё и вышло. После войны Югославия была задним числом записана в
реестр держав-победительниц. Западным странам мощная славянская держава
на юге казалась выгодной: они представляли её чем-то вроде Польши номер
два, то есть ещё одним барьером между Западом и Россией. Правда, для
этого она не должна была быть <слишком сербской>, но этот вопрос было
решено оставить на потом.
Читатель может задать законный вопрос: почему на это пошли хорваты?
Ответ прост. Один из тогдашних хорватских политиков объяснил дело так:
<Перед нами стояла дилемма: либо сохранить самостоятельную Хорватскую
республику, состоящую всего из четырех областей вокруг Загреба, либо
присоединиться к Сербии. Что нам оставалось делать? Нам нельзя было идти
на раздел нашей территории>. Кроме того, хорватам и словенцам
приходилось выбирать между присоединением к Сербии и утратой части
Далматинского побережья в пользу Италии. Короче, хорватам было мало
земли, и они решили разжиться ею уже внутри <объединённого
королевства> - чтобы потом отделиться от него вместе с территориальными
приобретениями. Надо сказать, что им это удалось, хотя и позже, чем они
того ожидали. (Подобный же фокус проделали украинцы, разжившись русской
Новороссией, Крымом и множеством других русских земель).
Итак, на престол объединённого государства взошел король Сербии
Александр I Карагеоргиевич. 28 июня 1921 года, в день Косовской битвы,
была принята конституция, ограничивающую права короля. Называть её стали
не иначе как <Видовданский Устав>.
Просуществовал он недолго. 6 января 1929 года король, как сейчас пишут,
<совершил переворот> - то есть издал Закон о королевской власти,
согласно которому вводилось единоличное монархическое правление. 3
сентября 1931 г. была принята так называемая октроированная Конституция,
более соответствующая новым порядкам.
Это не понравилось как Западу, так и несербским народам, прежде всего
хорватам. Теперь им хотелось независимости - и ориентации на Германию,
раз уж Австрия почила в бозе (король же ориентировался на Францию).
Ссориться со своими же подданными королю не хотелось. Александр I шёл на
уступки, в том числе и символические. В частности, название Королевства,
в котором сербы упоминались первыми, решили поменять на другое, никому
не обидное. 3 октября 1929 года сербо-хорвато-словенское царство стало
называться Королевством Югославия.
Разумеется, уступки не помогли. Хорваты, подстрекаемые усилившимися к
тому времени немцами, всё больше разочаровывались в идее единой страны.
Руководители хорватских партий требовали независимости. Крайним,
террористическим крылом хорватских националистов стали так называемые
усташи. Как нетрудно догадаться, создана она была на немецкие деньги за
границей Югославии. Возглавил её некий Анте Пелевич, профессор, лидер
Хорватской партии права. Впоследствии этот государственный муж себя ещё
показал - да так, что мало не показалось.
Усташи были серьёзными людьми, настоящими хорватами. Они начали
планомерный антисербский террор, увенчавшийся призом, мечтой каждого
террориста: ликвидацией первого лица государства. 9 октября 1934 года им
удалось убить короля. Это произошло во Франции, в Марселе, куда
Александр Первый Карагеоргиевич прибыл для заключения оборонительного
союза против Германии. Вместе с ним был убит его партнёр по переговорам,
министром иностранных дел Франции Луи Барту. По преданию, последними
словами умирающего короля были: <Храните Югославию!>
Внешняя политика королевства поменялась. На престол взошёл
одиннадцатилетний мальчик Петр II Карагеоргиевич. По малолетству
управлять государством он не мог, да никто и не дал бы ему вмешиваться
во взрослые дела. Всем заправлял принц-регент Павел, симпатизирующий
немцам. Началось сближение с Германией. Под немецким давлением начались
уступки хорватам, причём самые опасные -
административно-территориальные. Так, 26 августа 1939 года было
подписано соглашение с лидерами хорватских партий, согласно которому все
хорватские земли, входившие в разные административно-территориальные
единицы, объединялись в одну. Таким образом, Хорватия объединялась и
получала субъектность. Но мало того: в ней созывался местный парламент,
<Сабор>, а глава исполнительной власти Хорватии, хоть и назначался
королём, но считался зависимым от <Сабора>.
Германия - к тому моменту уже гитлеровская - тем временем крепла и
обзаводилась союзниками. 25 ноября 1936 в Берлине между Германией и
Японией был подписан так называемый Антикоминтерновский пакт,
направленный против СССР (а на самом деле просто оформляющий военный
союз). 6 ноября 1937 к нему присоединилась Италия. После начала Второй
мировой пакт был переоформлен в Берлинский пакт 1940 года, уже открытый
военный союз трёх стран. К нему же стали присоединяться новые
правительства захваченных Германией стран и новые союзники - Венгрия,
Румыния, Словакия, Болгария: 25 марта югославское правительство
подписало его тоже.
Это послужило последней каплей. Сербы, и без того крайне недовольные
пронемецкой политикой нового правительства, вышли на улицы. Они несли
лозунги - <Лучше война, чем пакт!>
В ночь на 27 марта король Петр II объявил себя совершеннолетним и
отстранил от власти принца-регента Павла и его министров. Новое
правительство возглавили противники пакта. 5 апреля Югославия подписала
пакт о дружбе и ненападении с СССР.
Немцы ответили адекватно - начали войну. На рассвете 6 апреля 1941 года
немецкие самолёты бомбили Белград. Потом началась наземная операция.
Хорваты, составлявшие значительную часть армии Югославии, радостно
приветствовали немцев и воевать с ними не собирались. Оборона
разваливалась на глазах.11 апреля на Югославию напали венгры, затем к
ним присоединились и другие союзники фюрера - итальянцы и болгары.
Последнее, кстати, является хорошей иллюстрацией к вопросу о славянском
братстве, кстати: болгары всегда и во всех случаях выступали против
сербов и русских, на стороне любых, абсолютно любых их врагов. Сейчас
Болгария - верный член НАТО, проамериканская и прозападная страна:
Но вернёмся к тем далёким временам. События развивались быстро: 12
апреля танки вермахта вошли в Белград, король Петр II бежал из страны.
17 апреля войска капитулировали. 13 апреля Белград был сдан. Малолетний
король и члены правительства бежали в Египет. Позже они перебрались в
Лондон, где образовали <правительство в изгнании>, не первое и не
последнее из <лондонских правительств>. 17 апреля был подписан акт о
безоговорочной капитуляции.
Югославия была разрезана на куски. Венгрия получила Воеводину,
Болгария - большую часть Вардарской Македонии, Италия - Черногорию
(<губернаторство Монтенегро>), Далмацию, Южную Словению (<Люблянская
провинция>).
4 мая 1941 года Гитлер заявил: <Югославия как государство не
существует>.

СЕРБОРЕЗЫ

10 апреля немцы взяли Загреб. Тогда же было провозглашена <Независимая
Хорватия> в составе собственно хорватских земель, Боснии и Герцеговины,
юга Сербии и севера Черногории. Формально государство было объявлена
королевством. Нашли даже короля - высокородного Аймоне, герцога
Сполетского из итальянской Савойской династии, поименованного Томиславом
Вторым. Это было зицпредседательство чистой воды: <король> даже ни разу
не появился в Хорватии. Настоящим же королём - точнее, диктатором,
<поглавником> - стал уже упомянутый Анте Павелич, а единственной силой -
усташи.
В советской литературе усташей часто называют <хорватскими фашистами>.
Отчасти это верно - если называть <фашизмом> вообще всё плохое. На самом
деле идеология усташей была вполне самобытной, хотя и напоминала худшие
черты фашизма. Основано оно было на идеях хорватского
философа-националиста философа Анте Старчевича. Организационные усилия
по пропаганде его идей и созданию хорватских организаций предпринял
австрийский еврей Франк. Именно из <франковцев> выросли хорватские
ультранационалистические партии, включая павлевических усташей. Сам
Павлевич развил и оформил идеи <хорватизма> в <Принципах хорватского
усташского движения>(1933) и в брошюре <Хорватский национальный вопрос>
(1936) - эти труды считаются каноническими и в современной Хорватии.
Усташи исповедовали то, что сейчас называют <европейским выбором>. <Уже
тысячу лет, - писал он, - хорватский народ принадлежит к западной
культуре и цивилизации. Находясь на границе Запада и Востока, он,
успешно защищая эту культуру и цивилизацию от византийской и турецкой
агрессии, принес тяжелейшие жертвы во имя не только своих собственных,
но и европейских интересов>. Более того, по мнению Павелича, хорваты -
не славяне, а: готы, то есть германское племя. Славян же он считал (как,
впрочем, и весь <цивилизованный Запад>) недочеловеками.
Понятное дело, усташи были сторонниками этнически чистой Хорватии -
прежде всего без сербов. При этом они не собирались удовлетвориться
просто выселением тех сербов, которые жили на землях, доставшихся
Хорватскому королевству. Они прекрасно понимали, что изгнанные могут
требовать возвращения на родину - либо сами, либо их потомки. Зная
упрямство сербов (напомню - потомков тех, кто в течении столетий не
принимал ни ислам, ни католичество), хорваты отдавали себе отчёт в том,
что только полное физическое уничтожение сербского населения могло
обезопасить хорватов навсегда. Миле Будак, теоретик этнических чисток и
ближайший сотрудник Павелича, резюмировал эти планы в таком афоризме:
<Треть сербов необходимо уничтожить, треть изгнать, остальных -
окатоличить>. Программа, надо сказать, не сильно отличалась от программы
Ливонского ордена, уничтожившего восточных славян.
Тем более подвернулся уникальный исторический повод. Сербы не приняли
немецкой оккупации и начали сражаться. Немцы выдали усташам карт-бланш
на любые меры против партизан. Это послужило отличным прикрытием для
геноцида.
По всей стране была развёрнута система концлагерей - в Ясеноваце,
Госпиче, Босанской Дубице: Самый знаменитый лагерь, Ясеновац, называют
<югославским Освенцимом>. Здесь было уничтожено около пятисот тысяч
человек, сербов и черногорцев, а также местных евреев.
Это был именно лагерь уничтожения - людей сюда свозили, чтобы убивать.
Отдельного упоминания заслуживает способ убийства. Хорваты, как и
мусульмане, отличались и отличаются крайним, запредельным садизмом, а
самое приятное занятие для этих народов - пытки и убийства беззащитных
людей. Поэтому сербов не расстреливали: это было бы слишком гуманно.
Любимым занятием хорватов и мусульман было резать живого человека ножом.
Было придумано специальное орудие для этого, именуемое серборезом. В
дальнейшем это слово вошло в хорватский язык как обозначение ножа
вообще. Но настоящий серборез является не просто ножом. Это специальный
пыточный агрегат, предназначенный именно для истязаний.
Первоначально серборез произошёл от кривого мусульманского ножа, которым
перерезали горло баранам. Коран запрещает резать людей таким ножом, но
зверочеловеки-потурченцы испытывали особое наслаждение, перерезая горло
сербам именно как животным. Хорваты его усовершенствовали. В дальнейшем
серборез использовался очень широко - в том числе и в наше время.
Процитируем рассказ писателя Юрия Логинова, который был в Сербии и видел
это орудие.

<Огромного размера нож имеет помимо традиционно режущей поверхности
довольно тупую раскованную обратную сторону, переходящую в пилу. Кроме
того, как на разложенном импортном многофункциональном <складишке>, к
металлу приварен конусообразный молоточек, штопор и шиловидная заточка.
В десятках фотоиллюстраций и на видеоленте мне показали результаты
применения <сербореза>. Если острые режущие поверхности <духи>
традиционно использовали для отсечения голов и вырезания половых
органов, то серповидным крюком живым сербам вспарывали животы,
конусообразным молоточком пробивали череп, раскованной плоской стороной
перебивали кости голени, запястий, мозжили пальцы на руках и ногах, а с
помощью шила и штопора выкалывали глаза и пробивали барабанные
перепонки>.

Серборез крепился на запястье руки - чтобы рука не уставала резать. Для
начинающих открывали целые школы по виртуозному владению ножом. В
концлагерях устраивались соревнования, кто быстрее убьёт - рарзумеется,
с выдумкой, с вырезанием внутренностей и выкалыванием глаз - больше
сербов. Рекорд принадлежит одному хорвату из Ясноваца - он убил за ночь
более тысячи сербов и евреев.
Эдуард Лимонов, сам воевавший в Югославии, в одной из статей пишет про
это так: <В документальной книге итальянского журналиста Курцио
Малапарте <Капут> есть эпизод, в котором глава хорватского государства
Анте Павелич показывает автору корзинку, доверху наполненную... глазами,
вырванными у сербов. Только этому, исключительно изуверскому, народу
Гитлер охотно предоставлял право быть германизированным. Единственному
среди славянских народов. Хорваты воевали против России и, по
свидетельству очевидцев, отличились у нас чудовищными зверствами.
Украинские крестьяне предпочитали немецкую оккупацию хорватской. Немцы -
расстреливали, хорваты - медленно, изощренно убивали>.
Стоит ещё отметить роль католической церкви. Все католические священники
были на стороне усташей и благословяли геноцид. Известна проповедь
одного из них: <Хорваты, идите и режьте сербов! И убейте мою сестру,
которая вышла замуж за серба. А потом приходите ко мне, я отпущу вам
грехи>. Ватикан, разумеется, был в курсе всех этих дел, но боголюбивый
папа Пий XII и не подумал их осудить. Добрые католики радовались
истреблению православных славян. В дальнейшем Ватикан ещё не раз поможет
хорватам - и не только пастырским словом.
Следует подчеркнуть, что эти преступления совершались не горсткой
маньяков, а всем хорватским народом в целом. Все, абсолютно все хорваты
(за исключением, может быть, нескольких интеллигентов-гуманистов,
оторвавшихся от родной почвы) либо принимали участие в истреблении
сербов, либо способствовали ему, либо, по крайней мере, этому
радовались. Когда пришло время, молодые хорваты достали дедушкины
серборезы, заныканные по углам:
Теперь посмотрим на сербскую сторону. Что делали сербы, чтобы спастись
от немецко-хорватского геноцида?

ЧЕТНИКИ И КОММУНИСТЫ

После окончания войны Северная Словения и большая часть Сербии
(<Белградское генерал-губернаторство>) сначала были взяты под прямое
германское управление. Но фактически немцы контролировали только важные
центры и коммуникации. На остальной территории остался довоенный
чиновничий аппарат и жандармерия. Их трогать не стали: кто-то же должен
следить за порядком. Более того: немцы установили контакты с местными
политиками правого толка - в видах формирования <сербского
правительства>. Понятное дело, сотрудничество с немцами никого из сербов
не прельщало, но выбора-то особого не было: немцы просто и доходчиво
объяснили, что, если сербские политики не возьмутся за наведение порядка
на сербской территории, всю Сербию отдадут хорватам и мусульманам,
которые быстро вырежут сербское население и заселят её собой. Угроза
была реальна: чудовищные зверства хорватов и <бошняков> были очень
убедительным аргументом.
С другой стороны, нашлись, конечно, и те, кто пошёл воевать. Борьбу
начали сторонники бежавшего в Лондон короля Петра Второго - четники (от
сербского <чета> - отряд, рота) во главе с полковником Драголюбом
Михайловичем. В мае 1941 года в Западной Сербии, в районе под названием
Равна-Гора был поднят сербский флаг. В дальнейшем движение Михайловича
получило название <равногорского движения>. Кстати, белградское
правительство установило контакты с Михайловичем и даже оказывало ему -
тайно, разумеется - кое-какую помощь.
Но за оружие взялась и другая сила - коммунисты.
Коммунистов в Югославии было довольно много, но <национальной силой> они
уж точно не были. Обязательный <интернационализм> и антирелигиозность
понимались ими как антисербство и антиправославие. К тому же возглавлял
их относительно молодой и мало кому известный лидер, Иосип Броз. В
дальнейшем он стал известен по партийной кличке - Тито.
Он родился 25 мая 1892 года в селении Кумровец в Хорватии. Был он сыном
хорвата и словенки (об этом тихом народе мы ещё поговорим). Семья была
среднего достатка: имели свой дом и землю, даже давали деньги в долг, но
жили всё-таки небогато. Из пятнадцати детей выжили семеро.
Тито работал с семи лет - и возненавидел крестьянский труд до конца
жизни. Правда, самая неприятная обязанность его никак не была связана с
прополкой и мотыжением. С детства отец посылал его с долговыми
расписками по деревне, чтобы тот стребовал долги с должников. Должники
были бедными людьми, мальчику приходилось выслушивать жалобы на
несчастную жизнь, а то и проклятия и угрозы. Но в конце концов все
платили. Это врезалось в память ребёнка: люди в конце концов уступают,
если быть с ними достаточно твёрдым.
Потом Иосип научился слесарить и ушёл из дома. Служил в
австро-венгерской армии, участвовал в боях с Сербией - естественно,
против сербов. Впоследствии он старался не упоминать этот факт. Воевал
он также и на русском фронте, где хорошо себя проявил, однако угодил в
плен, бежал, был пойман... В семнадцатом вроде бы пошёл в Красную Армию,
точно это неизвестно. Женился на русской (брак был недолгим и
несчастливым). Вернулся на родину, вступил в Компартию. Быстро
продвинулся на самый верх благодаря работе в Исполкоме Коминтерна.
Заручившись поддержкой Москвы, в 1939 году товарищ Тито стал Генеральным
секретарем ЦК Компартии Югославии.
После оккупации Югославии коммунисты какое-то время выжидали: Сталин
держал компартии на коротком поводке, а команды всё не следовало. С
точки зрения советского руководства это было логично:
советско-германский договор всё ещё действовал, активность любой
коммунистической партии рассматривалась бы Гитлером как спровоцированная
Москвой (что было правдой). Но вот сами югославские коммунисты оказались
в ложном положении: их родину топтали немецкие сапоги, а сделать они
ничего не могли.
После 22 июня ситуация резко изменилась. Уже 27 июня 1941 года Тито
создал в Белграде Главный штаб партизанских отрядов - разумеется,
тайный. 7 июля начались собственно боевые действия: в селе Бела Церква в
Западной Сербии на немецкую жандармерию напал <красный> партизанский
отряд и выгнал жандармов из деревни.
Немцам всё это не понравилось. Было объявлено, что за одного убитого
немца будет казнено сто сербов, за раненого - пятьдесят. Ответственность
немцы возложили на сербскую администрацию. Заодно было решено создать
особое сербское правительство, наделённое соответствующими полномочиями.
29 августа 1941 г. в Белграде было создано Правительство Народного
Спасения во главе с генералом Миланом Недичем. В правительство вошли
такие неординарные люди, как Димитрий Лётич, сербский националист и
антикоммунист, вождь монархического движения <Збор>. Они прекрасно
понимали, что потомки будут считать их предателями, сотрудничавшими с
оккупантами. Но в их задачу входило, чтобы эти потомки хотя бы были. Тот
же Лётич объяснил дело просто: <Партизаны могут убить всех 20.000
немцев, которые находятся на нашей территории. А что потом? Эти потери
немцы не почувствуют, а ответят репрессиями против нашего народа. За
каждого убитого немца 100 расстрелянных сербов. Наш народ должен быть
сохранён от биологического уничтожения>. К слову сказать, тот же Лётич
безуспешно обращался к немецкому командованию с просьбой остановить
геноцид сербов в Хорватии и Боснии. Немцы, разумеется, все эти униженные
просьбы проигнорировали. А вот за тем, чтобы правительство Сербии
создало вооружённые отряды для борьбы с партизанами, они проследили:
Через некоторое время на территории бывшей Югославии все убивали всех -
под благожелательным присмотром немцев.
В этих условиях первым, кто осмелился на неординарное действие, оказался
Тито. Надо сказать, к тому моменту он не пользовался даже поддержкой
Москвы: Сталин не верил в возможности югославской компартии и вёл
переговоры с Михайловичем. Тем не менее, небольшие отряды
партизан-коммунистов, без союзников, с лёгким оружием, двинулись в
Боснию, в вотчину усташей. Их отряды пополнялись уцелевшими от резни
сербами: тем всё равно некуда было податься и нечего терять. К началу
сорок второго года коммунисты уже имели обширные плацдармы, на которых
закрепились и ввели свои порядки. <Столица> партизан - то есть
местонахождение штаба - находилась в западнобоснийском городе Бихач.
Немцы оценили нового противника по достоинству. Рейхсфюрер Гиммлер
говорил: <Он наш враг, но мне хотелось бы, чтобы у нас в Германии был
десяток таких Тито - лидеров, обладающих огромной решимостью и крепкими
нервами...> Так оно и было: с твёрдостью у Тито было всё в порядке.
Несмотря на то, что немцы скрупулёзно выполняли свои обещания - убивали
по сто сербов за каждого немца - он продолжал войну. Которая велась
настолько жестоко, что даже союзники немцев, - те же итальянцы, -
взирали на происходящее с ужасом и отвращением. В конце 1943 года целая
итальянская дивизия перешла на сторону югославских партизан
(впоследствии она получила название <дивизия Гарибальди>).
Оценили Тито и потенциальные союзники - руководители стран
антигитлеровской коалиции. Летом 1943 года Уинстон Черчилль, наплевав на
<лондонское правительство в изгнании>, направил к Тито военную миссию.
Сталин тоже отказал Михайловичу в поддержке и переключился на
коммунистов.
29 ноября 1943 года Тито созвал в городе Яйце в Боснии Антифашистское
вече, которое избрало Национальный комитет освобождения Югославии, то
есть правительство. Тито получил звание маршала и стал главой
исполнительной власти. Тогда же он начал делать намётки послевоенного
устройства Югославии - которые в дальнейшем и были реализованы.
Тем временем разворачивалось советское наступление. Немцы, понимая своё
положение, старались успеть уничтожить Тито: они надеялись, что гибель
лидеров компартии приведёт к хаосу. Но им не везло: даже блестяще
спланированная спецоперация , когда Тито ловили три
немецкие дивизии, хорватский полк и особые части СС впридачу - не
принесла успеха: руководители компартии сумели уйти (не без помощи
советских союзников - выводил товарища Иосипа Броза и его штаб полковник
десантных войск Иван Вишневецкий). Через несколько дней всех их
самолетом вывезли в Бари, а затем английские корабли доставили Тито и
его штаб на остров Вис.
Он тем временем уже думал о послевоенных делах. Делиться властью ему не
хотелось ни с кем. Особенно же его раздражали сербы и конкретно
Михайлович со своими четниками, которые тоже могли претендовать на роль
участников сопротивления. Москва поддерживала его в этих настроениях:
монархисты, верные лондонскому правительству, ей на фиг не сдались. В
августе сорок четвёртого Тито открыто приравнял их к оккупантам и начал
прямые военные действия против них.
Михайлович предпринял последнюю попытку переломить ход событий. 31
августа он от имени <лондонского короля> Петра II издал приказ о
<всеобщей мобилизации всей нации против всех врагов>. Сербы
откликнулись: как писали очевидцы, к вечеру 1 сентября в сербских селах
остались одни женщины, старики и дети. Ряды четников увеличились до 150
тысяч человек. Но это были необученные люди, плохо вооружённые
(<винтовка на троих>) и лишённые единого командования. К тому же было
уже поздно: 6 сентября войска Второго Украинского фронта вышли на
югославскую границу. А 12 сентября король Петр по радио призвал
югославов вступать в армию Тито. Это была капитуляция. Английский
журналист наблюдал Михайловича в момент, когда он услышал этот призыв.
Легендарный Дража произнес только: <И ты, Брут>.
14-20 октября 1944 г. советские войска в ходе тяжелейших боев заняли
Белград. Хорватия оставалась плацдармом фашистов: Загреб был взят только
8 мая, а окончательно гитлеровцы капитулировали лишь 15 мая: хорваты
сражались до последнего, даже когда всё было кончено (поэтому, кстати,
День Победы в Югославии отмечался не восьмого, не девятого, а
пятнадцатого). Верхушка руководства усташей во главе с Павеличем (тем
самым любителем вырезанных сербских глаз) благополучно скрылись - причём
прихватив с собой немалое количество всяких ценностей. Их объявили
военными преступниками и искали, - но, видать, не слишком тщательно.
Павелич прожил долгую жизнь и умер в 1959 году в Мадриде.
Уже в наше время стало известно, кто именно помог этим милым людям
избежать неприятностей. В конце 2005 года перед Федеральным судом
Сан-Франциско дал показания бывший американский секретный агент Вильям
Гоуэн, которому было поручено найти и уничтожить Павелича. Потом приказ
был отозван: Америка решила, что старые убийцы могут быть полезны. Но
Гоуэн успел выяснить, что главными друзьями усташей были Ватикан и
англичане. Убийц сербов опекал лично просекретарь Святого Престола
Джованни Баттиста Монтини, впоследствии - архиепископ Миланский, а
потом - Папа Римский Павел VI, считавшийся большим либералом. Именно
он - вместе с британской разведкой - поспособствовал тому, что
руководители усташей нашли прибежище в Италии, где они какое-то время
укрывались под сводами окраинных монастырей. У них были ценности:
золото, деньги, ювелирные изделия, произведения искусства (всё это добро
занимало 10 грузовиков). Ценности были переданы послу Ховартии в
Ватикане, профессону профессора Крунославу Драгановичу. На вырученные
средства была организована сеть переправки усташей в Южную Америку:
А Югославия была обескровлена. Из 16 миллионов довоенного населения
погибло 1 миллион 695 тысяч человек, ранено 425 тысяч. При этом в боях с
немцами погибли 150 тысяч югославов. Остальные 800 тысяч - это
гражданские лица, убитые потому, что оказались в зоне боевых действий.
Остальные погибли в ходе геноцида и этнических чисток. Больше всего
пострадали сербы.

СОННОЕ ЦАРСТВО

11 ноября 1945 года в Югославии были проведены выборы в <учредительную
Скупщину>, которая 29 ноября 1945 года единогласно постановила:
провозгласить Югославию Федеративной Народной республикой. Королю и
членам династии Карагеоргиевичей был навечно запрещен въезд в страну. 31
января 1946 года Скупщина утвердила первую Конституцию ФНРЮ. 7 марта
1945 года Тито сформировал правительство, назначив себя премьером.
После этого он учинил большую чистку. Все его политические противники,
до которых он мог дотянуться, были уничтожены. В частности, 17 июля 1946
года был осуждён и расстрелян Михайлович (он был пойман ещё в марте).
Возмущаться этому, впрочем, не стоит: Тито просто следовал стандартным
рецептам захвата и удержания власти, известным ещё Макиавелли. Куда
большие претензии можно предъявить его <созидательной деятельности>.
Тито был сторонником федеративного государства хорватов, словенцев,
боснийцев: ну и сербов, что ж поделать. Разумеется, как всякий хорват
(и, по некоторым сведениям, тайный католик, несмотря на декларируемый
марксистский атеизм), он предпочёл бы, чтобы сербов вообще не было.
Однако, как ни крути, именно Сербия была центром страны, Белград -
признанной столицей. Да и сам он был нечистокровным хорватом. В общем, в
таком положении выбирать не приходится.
Хитрый Тито аккуратно и вдумчиво нарисовал карту новой Югославии. Она
состояла из шести республик. Границы были проведены так, чтобы как можно
больше земли отнять у Сербии, оставить как можно больше сербов за её
пределами. Остальные рубежи были проведены по этническим границам -
аккуратненько, чтобы никого не задеть. В результате получалась страна со
встроенным взрывателем: несербские республики в случае отделения либо
теряли часть территории (сербские анклавы), либо должны были готовиться
к войне. Сербы, в свою очередь, должны были понимать, что в случае войны
их ждёт то же, что и в предыдущую войну: босняки и хорваты начнут
этническую чистку. Воевать - после того, что было - тогда никому не
хотелось.
Та же примерно модель работала и на всех других уровнях. Тито установил
<пропорциональное представительство> разных национальностей в органах
власти и прочих важных местах. На практике это сводилось к игре <все
против сербов>: пропорции были подобраны таким образом, чтобы сербы
нигде не доминировали.
При этом, конечно, всё время велась борьба с <великосербским
шовинизмом>. Герои сербского народа, в особенности недавней его истории,
постоянно оплёвывались и осмеивались. Преступления <братских югославских
народов> против сербов, напротив, замалчивались или объяснялись
какими-нибудь политкорректными причинами. Сербов унижали не слишком
сильно, но постоянно и регулярно: не били, а постепенно притесняли по
всем направлениям. И при этом сербам же наиболее активно навязывался
югославский патриотизм, чему служила и столица в Белграде, и <сербские>
символические атрибуты югославской государственности. Понятное дело, что
остальные народы, недовольные теми или иными действиями государства,
винили во всём сербов.
Нельзя сказать, что это было изобретением Иосипа Броза. Тот же Советский
Союз, не будучи откровенно этнопропорциональным государством, на
практике реализовывал похожую модель. Здесь Иосип Броз обратился к
советскому опыту. Руководство СССР опиралось на труд и жертвы русского
народа, при этом хитроумно лишив его всех прав и повесив на его шею
неблагодарных и прожорливых <братьев>. Иосип Броз умудрился проделать
нечто подобное с сербами - сделав их чем-то вроде тюремщиков в
собственной тюрьме.
Свои действия Тито объяснял так: <Мы пролили море крови за братство и
единство нашего народа, и никому - ни в своей стране, ни за рубежами, не
позволим его разрушить. Ни одна наша республика ничего бы не значила
сама по себе. Наша задача - созидать свою историю, свою югославскую
социалистическую историю на долгое будущее>. Будущее, увы, оказалось
недолгим:
Но в ту пору государственное строительство шло ни шатко ни валко. В
апреле 1963 г. была принята новая конституция; страна стала называться
Социалистическая Федеративная Республика Югославия (СФРЮ). Была
учреждена должность Президента СФРЮ, который занял сам понимаете кто.
Отдельной темой является так называемая <ссора со Сталиным>. По
югославской версии, она произошла из-за того, что Сталин якобы требовал
от Тито создать конфедерацию с Болгарией. Однако после разрыва с СССР в
титовские лагеря пошли не только сталинисты, но и все, заподозренные в
прорусских симпатиях. Объясняется это просто: Тито был русофобом, Россию
и русских, мягко говоря, недолюбливал (а пребывание в плену и неудачный
брак только усилили эти чувства). В дальнейшем русофобская пропаганда
стала неотъемлемой частью титовского варианта <марксизма>. По этой же
причине, несмотря на многочисленные попытки хрущёвского и брежневского
руководства как-то наладить отношения, Тито старательно отворачивался от
протянутых рук. Дружить с Россией и русскими ему было физиологически
противно.
Мы не будем сейчас описывать прочие особенности югославского режима.
Напомним, что он, отказавшись от советской модели, начал строить особый
<югославский социализм>. Если попросту, то это была типичная <смешанная
система>: крупная промышленность и инфраструктура принадлежала
государству, всё мелкое - частным лицам. В частности, коллективизация
так и не состоялась, зато было разрешено мелкое землевладение: закон от
15 апреля 1953 года разрешал иметь 10 гектаров земли - старая
крестьянская мечта о <достаточном наделе>. На государственных заводах
действовало <рабочее самоуправление>. Уволить рабочего было практически
невозможно: дело доходило даже до передачи рабочих мест по наследству.
При этом предприятия самостоятельно распоряжались изрядной долей выручки
(по закону от 1963 года - половиной). В общем, это было царство
хозрасчёта и самоокупаемости.
Какое-то время эта модель работала. В шестидесятые-семидесятые годы
Югославия была очень уютным местечком. После смерти Сталина Тито так и
не стал мириться с СССР окончательно: к тому моменту он просёк ту фишку,
что приятнее сосать двух маток сразу. Он не вступил и в Варшавский блок,
а в его гаванях гостили корабли НАТО. Он осудил <вторжение в
Чехословакию>, чем заработал очки на Западе. На Западе же Тито брал
многомиллиардные кредиты, некоторые из которых были безвозмездными:
Западный блок прикармливал <не совсем социалистическую страну>. В то же
время Тито сотрудничал с Восточным блоком, в особенности по
экономической части (югославские товары - особенно изделия легпрома - в
Советском Союзе ценились и были любимы населением). В качестве
официальной идеологии был принят марксизм, но допускалось существование
разных его версий, что делало идейную жизнь интересной и насыщенной.
Правда, самого оригинального из марксистов, Милована Джиласа в 1961 году
посадили в тюрьму (за его работы, где он доказывал, что социалистическая
бюрократия есть эксплуататорский класс), но в 1966 выпустили (о причинах
этого мы ещё скажем), после чего он благополучно жил в особняке в центре
Белграда, получал пенсию как ветеран партизанского движения, писал новые
книги и публиковал их на Западе.
Прилавки были полны. Правда, существовала безработица и доставала
инфляция - пороки, не свойственные чисто плановой экономике. Власти
разрешали и даже поощряли поездки югославских граждан на заработки в
ФРГ: вообще, границы страны были куда более открытыми, чем, скажем,
советские. Зато - бесплатное здравоохранение и образование.
Внешнеполитические успехи страны тоже были более чем заметны. Беря
деньги и ресурсы то у Востока, то у Запада, Иосип Броз сформулировал
идеи и стал лидером <движения Неприсоединения> - то есть неучастия в
обоих блоках и поиска <третьего пути> между социализмом и капитализмом.
Фактически, небольшая страна оказалась новым центром притяжения. Тогда
на Югославию многие смотрели с интересом -особенно страны <третьего
мира>, страдающие от нищеты, хаоса и межнациональных конфликтов.
Казалось, Югославия нашла лекарство от всех этих болезней.
Благостная тишь нарушалась только глухими слухами об албанских волнениях
в Косово.

ТУЧИ НА ГОРИЗОНТЕ

Какое значение имело Косово для сербов, объяснять, наверное, уже не
надо. А вот о том, как там появились албанцы, стоит рассказать
поподробнее.
Сами по себе албанцы - очень древний и довольно дикий народ,
умудрившийся уцелеть, живя на продуваемой всеми ветрами истории земле.
Их язык - древний и уникальный, сохранившийся ещё со времён пеласгов.
Вопреки распространённому мнению, не все они мусульмане: среди них есть
католики и даже православные. Тем не менее, большая часть албанцев
приняла ислам: в османские времена это было выгодно.
Заселение албанцами Косово началось ещё при турках. Каждое сербское
восстание приводило к кровавому подавлению и бегству сербов. Турки
поощряли заселение этих земель албанцами. Собственно, и вся нынешняя
Северная Албания когда-то была сербской землёй, а немалая часть
албанцев - бывшие сербы, полностью забывшие о своём происхождении.
Следующей волной переселения было время оккупации. Немцы способствовали
и поощряли въезд албанцев. После войны эта политика продолжалась - на
этот раз по воле Тито. Белградская власть, озабоченная перманентной
борьбой с сербским национализмом, всячески поощряла
<многонационализацию> Югославии. Албанцы массово, десятками тысяч,
переходили границу Югославии, вместе с возами, гружёными пожитками.
Югославские пограничники смотрели на незваных гостей сквозь пальцы:
имелось негласное распоряжение <не мешать>. (Ровно то же самое
происходит в современной России, активно заселяемой чёрными мигрантами).
Албанцы оказались отлично приспособленными к титовскому социализму. Они
научились ничего не делать и всё получать от государства, а свободное
время тратить на организацию мафиозного бизнеса (албанцы не любили
производительный труд, но всегда были отличными преступниками),
размножение и выселение сербов.
Надо сказать, что это была централизованная и направленная политика
албанской общины. Сначала, в относительно спокойные времена, албанцы
выкупали у сербов дома и землю за большие деньги. Одновременно
оказывалось давление - несговорчивым сербам угрожали, их избивали, на
членов их семей нападали. Искать справедливости в Белграде не
приходилось: коммунистическая власть в споре серба с несербом всегда
считала серба виноватым по определению. При Тито албанца за
изнасилование сербки мог получить 30 дней тюрьмы, а серб за пение
четнических песен - 60 дней тюрьмы. О насилиях над сербами писали даже
западные газеты: это отнюдь не было секретом. В Белграде все закрывали
глаза и зажимали уши: когда дело касалось сербов, ничего не замечалось.
В семидесятые годы вселенцы, быстро размножающиеся и активно
расселяющиеся в крае, почувствовали силу. И начали просто выкидывать из
домов сербов, убивать их, ну и, разумеется, требовать себе всяческих
прав. Последнее Тито воспринял как угрозу своей личной власти. В июне
1971 года он вызвал в Белград руководство автономии и устроил ему
выволочку по партийной линии. Но, разумеется, никаких мер по защите
сербов предпринято не было.
Практически одновременно начались аналогичные процессы в Хорватии. 27
ноября 1971 года началась забастовка студентов Загребского университета.
Студенты требовали отнюдь не повышения стипендий, а права Хорватии
самостоятельно распоряжаться своими валютными резервами. Это требование
поддержали партруководители хорватской компартии во главе с их лидером
Савкой Дабчевичем-Кучером. Забастовка, впрочем, длилась чуть больше
десяти дней и результатов не имела. Тито вызвал руководство хорватских
коммунистов <на ковёр>, требуя от руководства хорватской компартии,
чтобы те <разобрались и приняли меры>. Те, разумеется, клятвенно
пообещали, что меры будут приняты - и спустили вниз указание: <ещё рано,
сидите тихо>.
21 февраля 1974 г. вступила в силу новая конституция СФРЮ. Урезание
Сербии продолжилось: автономные края - Косово и Воеводина - фактически
получали права республик. В Косово это было воспринято как первая победа
над <югославской идеей>.
Зато сам Тито стал президентом <без ограничения срока мандата>, то есть
пожизненно. Конституция, однако, предусматривала, что после смерти Тито
должность президента будет ликвидирована, а государство и партию будут
возглавлять, сменяясь через год, поочередно представители шести
республик и двух краёв.
Тито планировал постепенный отход от дел. Это не значит, что он
собирался выпускать вожжи из рук - скорее, почить на лаврах. Вместе со
своей последней супругой Йованкой Тито доживал жизнь в резиденции на
острове Бриони, наслаждаясь достигнутым. В текущую политику он
вмешивался всё реже и реже.
<Осень патриарха> продолжалась всего шесть лет. В 1980 году
восьмидесятивосьмилетний Тито заболел (кстати, за ним по его просьбе
ухаживали католические монахини). Ампутация обеих ног не спасла
старика - 4 мая он умер. По легенде, на смертном одре он сказал, что,
наверное, будет последним югославом.
Теперь предстояло включить зарезервированный в Конституции механизм
непрерывной ротации. 15 мая 1980 года был избран новый Председатель През
идиума СФРЮ, представлявший Боснию и Герцеговину. С тех пор ежегодно в
этот день Скупщина избирала главу государства из числа кандидатов,
выдвинутых очередной республикой или краем. Естественно, за год сделать
было ничего нельзя. На должность избирали серых людей, которые
занимались в основном банальным казнокрадством.

ПЕРЕСТРОЙКА ПО-ЮГОСЛАВСКИ

На следующий же год после смерти Иосипа Броза в Косово начались массовые
выступления под лозунгами <Косово - республика> и требованиями
этнической чистки (то есть ликвидации сербов). В Приштине и других
городах в уличных столкновениях погибли 30 человек Местные партийные
организации оказались под контролем албанских националистов. Из края
<выдавили> более 20 тысяч сербов и черногорцев. В 1982-1984 гг.
югославская госбезопасность раскрыла 260 ячеек трех подпольных компартий
и организации <Путь к свободе>; по этим делам осуждено было 3344
человека. Как выяснилось, албанское руководство оказывало албанскому
подолью в Косово всяческое содействие.
Тогда Косово удалось на время утихомирить - в значительной мере потому,
что коммунистическая оболочка албанского национализма была
малопривлекательной. Но процесс, как говорится, пошёл. В 1983 году
боснийский литератор Алия Изетбегович опубликовал <Исламскую
декларацию>, где предложил программу превращения Боснии и Герцеговины в
исламское государство. Это уже был прямой вызов. Изетбегович был
арестован, судим и до 1990 года сидел в тюрьме (где, честно говоря, ему
было самое место). Увы, в дальнейшем ему была суждена блестящая
политическая карьера.
Переломным в судьбе Федерации оказался 1986 год. Именно тогда во главе
сербских коммунистов встал новый лидер. Его звали Слободан Милошевич.
Он родился в Сербии в городе Пожаревац 29 августа 1941 года, в семье
священника (мать при этом была убеждённой коммунисткой). Изучал право в
Белградском университете, был активистом компартии - что не мешало ему
быть главой нефтяной компании, затем возглавить крупный белградский
банк. Молодой и честолюбивый финанситст благодаря связям с тогдашним
главой сербской компартии Иваном Страмболичем ему удалось подняться: В
1978-82 годах он. руководил горкомом Союза коммунистов Югославии в
Белграде. Тогда же он начал интригу против Страмболича, окончившуюся
успешно: в декабре 1987 года ему удалось добиться смещения Стамболича с
поста председателя Лиги коммунистов и президента Сербии. Дальнейшая
судьба Страмболича была невесёлой. В августе 2000 года он бесследно
исчез в Белградском парке.
Сейчас многие говорят, что Милошевич всегда был сербским националистом и
антизападником. Увы, это не так.
Начинал он как либерал и вестернизатор - что, в общем-то, и
неудивительно: он проработал несколько лет в США в югославских
представительствах, хорошо знал западную систему и был ей восхищён.
Что касается национализма, то он стал таковым вполне разве что в конце
жизни. В начале карьеры он скорее использовал национальную идею, нежели
служил ей. Просто других работающих идей к тому моменту в Югославии уже
не было.
В конце 1987 года Скупщина - впервые в истории Югославии - не смогла
принять бюджет федерации и программу общественного развития на 1988 год.
Все тянули одеяло на себя: понимая, что жить федерации осталось недолго,
представители каждой республики норовили напоследок отхватить союзных
ресурсов себе. Разумеется, ни один из проектов не собрал большинства
голосов. Единый экономический механизм распался. Впрочем, экономика
тогда уже мало кого интересовала.
В 1988 году была предпринята последняя попытка сохранить Югославию. На
президентскую должность был избран Бранко Микулич - хорват, имевший
репутацию сторонника сохранения федерации хоть в каком-то виде. Потом
его заменил Анте Маркович, создавший <Движение за Югославию>. Он
возлагал надежды на то, что ни одна из югославских республик не была
мононациональной и считал это фактором стабилизации. <Как вы будете
делить Боснию и Герцеговину?> - спрашивал он. Увы, эта проблема как раз
имела решение - правда, малоприятное... Но тогда о малоприятном
старались не думать.
15 мая 1989 года впервые в истории Югославии главой государства был
избран беспартийный - доктор экономических наук Янез Дрновшек из
Словении. В том же месяце в Сербии на президентских выборах победил
Милошевич.
Он шёл на выборы с простой программой: защита сербов от насилия и
достойная жизнь для сербского народа. Откровенно говоря, в тот момент
подобная программа была безальтернативной для любого сербского политика.
Первое, что сделал Слободан Милошевич на косовском направлении -
упразднил <бескрайнюю автономию> (то есть республиканский статус
де-факто) Косово и начал полицейские операции против убийц и
погромщиков-абланцев. Следует заметить, что ни о каких притеснениях
албанцев речь ни шла - даже <ответных>, хотя этого они тысячу раз
заслуживали. Всё, что делал Милошевич - это пытался защитить сербов и
прекратить албанское насилие. Впоследствии это будет объявлено <началом
геноцида>.
Апогеем сербских надежд стало празднование в 1989 году шестисотлетия
Косовской битвы.
28 июня 1989 года, в Видовдан, на Косовом поле собралось более миллиона
сербов. Некоторые называют цифру в два миллиона. Учитывая, что сербов
всего двадцать миллионов, на поле пришёл каждый десятый. Все остальные
сидели у экранов телевизоров и ждали главного: выступление своего
президента.
Слободан Милошевич спустился в центр Косова Поля на вертолёте, одетый в
национальную сербскую одежду, и произнёс речь. Он сказал, что отныне
прекращается практика подавления всего сербского, отныне никто не смеет
безнаказанно притеснять сербов, в каком бы месте Югославии они не
находились. <Никто не имеет права вас бить!> - это были те слова,
которых ждала вся нация.
Увы, они остались только словами, но тогда этого никто не понимал и не
хотел понимать. Сербы впервые за всё время существования объединённого
государства почувствовали себя свободными людьми.
Неудивительно, что портреты Милошевича тогда висели даже в монастырях.

НАЧАЛО КОНЦА

В январе девяностого года был срочно созван XIV Съезд Союза Коммунистов
Югославии. На нём была предложена программа реформ. Наверное, это была
хорошая программа. Однако, депутаты от Словении раскритиковали программу
и покинули съезд. Запомним этот факт; впрочем, те читатели, которые ещё
помнят Съезды народных депутатов в перестроечном СССР и роль прибалтов
на них, уже, наверное, кое-что поняли.
Съезд прервал работу и так и не возобновил ее. Фактически партия
распалась на республиканские организации.
В 1990 году во всех республиках были проведены выборы глав
исполнительной власти. Коммунисты проигрывали везде. В Словении (8
апреля) победила правоцентристская коалиция во главе с Миланом Кучаном.
В Хорватии (22 апреля) - Хорватский демократический союз, возглавляемый
Франьо Туджманом. Когда-то Туджман был участником патризанской борьбы и
соратником Тито, но ещё в семидесятые стал отмороженным хорватским
националистом и имел по этой линии неприятности: его спасло только
славное прошлое. К девяностому году он по своей идеологии уже мало чем
отличался от недоброй памяти усташей.
Сербам, имевшим несчастье жить в Хорватии (не стоит забывать: Тито
наделил эту республику изрядным куском сербских земель), начали
задумываться о том, что их ждёт. Что такое серборез, сербы помнили очень
хорошо.
Тогда существовало два пути избежать этнической чистки: либо сохранение
Федерации, либо требование автономии с последующим отделением. Сербы,
как законопослушные граждане Югославии, сначала пошли по первому пути:
они стали выступать за сохранение Югославии. На этой почве начались
первые стычки с хорватами. В августе-сентябре в Книгской Крайне - месте
компактного проживания сербов - произошли первые вооружённые
столкновения с хорватской полицией, которая систематически разгоняла
сербские собрания и выступления.
Хорватское руководство, однако, понимало то, чего ещё не поняли люди из
народа: Федерации по-любому конец, так что сербы рано или поздно
попробуют отделиться. 22 декабря 1990 года Хорватия приняла новую
конституцию, объявив себя <унитарной и неделимой республикой>.
Но вернёмся к республиканским выборам.
На выборах в Македонии (11 ноября) победила так назваемая Националистиче
ская внутренняя революционная организация. Название этой лавочки
соответствовало содержанию. В Боснии и Герцеговине выборы состоялись 18
ноября и на них победила мусульманская Партия демократических действий
во главе с тем самым Алией Изетбеговичем (к тому моменту выпущенным из
тюрьмы и ставшим <демократом>). Впрочем, тут нужно сделать одну
оговорку: победила она только потому, что мусульман было больше. Местные
хорваты голосовали за Хорватское демократическое содружество во главе со
Стьепаном Клюичем, местные сербы - за Сербскую демократическую партию
Радована Караджича. Запомним эти фамилии: они нам ещё пригодятся.
Только в Сербии и Черногории (там выборы прошли в декабре) победили
партии, преемственные СКЮ: Социалистическая партия Сербии и Союз
коммунистов Черногории. Милошевич стал всенародно избранным президентом.
Оказавшись у власти в четырёх республиках и обоих автономных краях,
националисты и демократы стали добиваться отделения от Югославии.
В июле 1990 года албанцы Косово провозгласили независимость. (Её,
естественно, тут же признала Албания - и больше никто). Затем в городе
Качанике была провозглашена конституция албанского <государства> -
весьма, кстати, либеральная. Тогда же руководство албанских сепаратистов
объявило всеобщую и бессрочную забастовку - или, как сейчас это
называется, <компанию гражданского неповиновения>. Это значило, что
албанцы перестали платить налоги, забрали своих детей из государственных
школ, бойкотировали выборы, и так далее. Вместо этого они стали
создавать свою систему власти - начиная с частных албанских школ и
университетов и кончая собственными <силами охраны порядка> (больше
похожими на <эскадроны смерти>).
Но это были ещё цветочки: бунт албанцев был, по крайней мере,
нелегитимен. Зато хладнокровные словенцы 23 декабря 1990 года провели
вполне официальный референдум о независимости. Подавляющее большинство
высказалось <за>. Однако никаких практических шагов за этим пока не
последовало: все ждали реакции союзного центра.
В тот момент уже все более-менее трезвые югославские политики исходили
из того, что Югославия как целое мертва: вопрос лишь в том, как её
поделить. Слободан Милошевич понимал это тоже. Оставалось бороться за
выгодные для Сербии и для себя лично условия раздела. Единственный
разумный план, который можно было предложить в таких обстоятельствах -
это объединение всех сербских земель в единое государство. Что
подразумевало отказ от титовских границ и отъём у соседних республик тех
земель, где существовали компактные поселения сербов. Беда была в том,
что политики с той стороны республиканских границ (быстро каменеющих и
становящихся государственными) это понимали тоже. Их идеей было -
выгнать (или уничтожить, если удастся) сербов до того, как они попробуют
уйти вместе с землёй. Тут было важно - кто успеет первым.

НАЧАЛО КОНЦА

15 мая 1991 г. состоялись очередные выборы главы югославской федерации.
Кандидата на этот пост представила, в порядке очереди, Хорватия. Стипе
(Степан) Месич - хорватский националист, ещё в семидесятые годы
получивший год тюрьмы за это самое дело. Первое, что он сделал,
возглавив страну - это заявил, что хотел бы стать последним
руководителем Югославии.
Представители Сербии и Черногории в союзном парламенте вполне резонно
заявили, что такого президента не признают. Месич, не сложив полномочий,
преспокойно уехал из Белграда в Загреб, готовить референдум о
независимости по образцу словенского (он прошёл 19 мая с предсказуемым
результатом). Югославия оказалась без общепризнанного главы государства.
Все замерли, ожидая, где полыхнёт.
По поводу того, как пойдёт демонтаж страны дальше, существовали разные
планы: вариантов было много. Но кто-то - видимо, находящийся за
пределами Балкан и менеджирующий процесс распада - решил, что пригодится
уже апробированный (и в тот момент почти уже доведённый до конца)
вариант расчленения, приготовленный для СССР. А именно: первой о своём
суверенитете заявила Словения.
Если с чем-то сравнивать, то словенцы в составе Югославии играли
примерно ту же роль, что Прибалтика в составе Российской Империи, а
потом Советского Союза: с одной стороны, окраина, с другой - окраина
европеизированная, <культурная>, с третьей - вся эта культура полностью
заимствована извне. Словенцы всю свою историю - где-то с девятого века -
жили под немцами и венграми. Сильной государственности они никогда не
имели (как и прибалты) и не особенно страдали от этого. Фактически, они
даже не сложились в единый народ - словенцы составляют смесь малых
этносов: краинцев, белокраинцев, штирийцев, резьян и других. Большинство
их - католики, есть немного протестантов и православных. В общем,
словенцы никому не доставляли особых хлопот - до поры, как говорится, до
времени.
Как мы все хорошо помним, <парад суверенитетов> в Союзе начался с
относительно спокойной, <европейски цивилизованной> Литвы. Расчёт был на
то, что Москва не посмеет применить силу, а если и посмеет, то в таком
щадящем режиме, что крохотные <силы обороны> республики с ней справятся.
Вышло всё совсем удачно для литовцев: попытка захвата телецентра
обернулась позором, Горбачёву пришлось делать вид, что он не отдавал
соответствующих приказов, а маленькая гордая республика красовалась
перед всем миром, подставляя румяные бока ласкающим взорам телекамер
CNN. Здесь было запланировано нечто вроде этого.
2 июня 1991 года в Пекрах (Пекри) под Марибором произошло официальное
провозглашение словенской армии и проведён военный парад. На это
центральные власти предпочли не обращать внимания.
Вечером 25 июня 1991 года на заседании парламента была провозглашена
независимость республики. На следующий же день была произведена
молниеносная замена госсимволики, контроль над всеми жизненно важными
объектами взяли на себя вооруженные формирования сепаратистов.
К тому времени Югославская Народная Армия оставалась последней силой,
ещё имеющейся у союзного государства. Она насчитывала триста тысяч
человек, у неё на вооружении было несколько тысяч орудий, бронетехника,
сотни боевых самолётов и вертолётов, с обученным офицерским корпусом и
традициями. Ещё важнее было то, что армия была единственной силой,
которая желала сохранения страны. В Словении ей противостояли наспех
собранная армия на порядок меньшей численности, вооружённая главным
образом, стрелковым оружием и легкими противотанковыми и
артиллерийско-минометными средствами. К этому нужно ещё добавить, что
словенцы, в отличие от тех же хорватов - не военный народ, без воинских
традиций. Диким национализмом они тоже не отличались: конечно, они, как
католики, не любили православных и мусульман, но не более того.
Разумеется, по линии костёла их малость подогрели, не до такой степени,
чтобы превратить их в героев, готовых сражаться с югославской армией за
независимость.
Куда хуже было то, что в тот же день, хотя и чуть позже, независимость
провозгласила Хорватия. Однако хитрый Туджман счёл, что к прямому
вооружённому конфликту они пока не готовы, а потому ограничились только
декларацией.
Но и этого было достаточно: югославские власти растерялись настолько,
что весь следующий день был потрачен на суетливые попытки принять хоть
какое-то решение.
В конце концов оно было найдено: взять под контроль границы Словении,
после чего снова сесть и думать, что делать дальше.
27 июня военные части ЮНА начали движение к намеченным пунктам. Хорваты
пропустили через свою территорию части югославской армии - хотя жители
некоторых местечек и городов как бы по собственной инициативе
блокировали продвижение частей. На это тоже решили не обращать внимания.
На следующий день, в пятницу 28 июня 1991 года, в Видовдан, в Югославии
началась гражданская война.

(окончание следует)

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:36:02

И. Пыхалов: "Мы говорим Маркс, подразумеваем - Сахаров, мы говорим Энгельс, подразумеваем - Бродский!" (*+)

http://www.specnaz.ru/article/?881

Игорь Пыхалов
ЭСТАФЕТА НЕНАВИСТИ

Что может быть общего между основоположниками марксизма и советскими
диссидентами времён Брежнева, бежавшими на Запад в поисках колбасы и
свободы? Думаете, ничего?
Как бы не так! Есть такой вопрос, в котором голоса бородатых вождей
мирового пролетариата сливаются в едином хоре с голосами их хулителей из
числа продвинутой антисоветской интеллигенции. Речь идёт об исторической
вине России перед Польшей.

МЫ ГОВОРИМ ЭНГЕЛЬС, ПОДРАЗУМЕВАЕМ - БРОДСКИЙ

Зоологическая ненависть Маркса и Энгельса к нашей стране никогда не
составляла особого секрета. Причины их русофобии также известны. Авторы
<Коммунистического Манифеста> всю жизнь мечтали устроить у себя дома
пролетарскую революцию. Россия же порой не давала довести дело даже до
буржуазной. Понятно, что от одного упоминания о русских будущих
классиков просто трясло.
В самом деле, собираешься поднять германский пролетариат против
эксплуататоров, а тут того и гляди прискачут казаки, вразумят
бунтовщиков нагайками, на чём революция и завершится.
Благодаря антинациональной политике Александра I, подписавшего 14 (26)
сентября 1815 года <Акт Священного Союза>, наша страна взяла на себя
обязательство поддерживать статус-кво во всех европейских государствах,
даже когда это противоречило её интересам. К сожалению, взошедший на
престол Николай I продолжал скрупулёзно выполнять обязательства своего
старшего брата. Именно стараниями русских войск враждебная России
Османская империя в 1833 году была спасена от разгрома восставшими
египтянами, а в 1849-м лишь русские штыки помогли удержаться на
шатающемся престоле другому нашему врагу австрийскому императору
Францу-Иосифу. Впоследствии, когда в 1854 году Россия, воюя с Англией,
Францией и Турцией, ожидала удара в спину от Австрии, Николай Павлович
жестоко раскаивался за столь недальновидную политику: <Самый глупый из
русских государей: я, потому что я помог австрийцам подавить венгерский
мятеж>, - признавался царь своему генерал-адъютанту Ржевусскому. (Тарле
Е. В. Собрание сочинений в 12 томах. Т. VIII. М., 1959. С. 112). Увы,
сделанного было уже не вернуть.
Выступая 22 января 1867 года в Лондоне на митинге, посвящённом 4-й
годовщине польского восстания, Карл Маркс, отметил непреходящие заслуги
поляков в спасении Запада от гипотетической русской интервенции: <Снова
польский народ, этот бессмертный рыцарь Европы, заставил монгола
отступить> (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 16. М., 1960. С.
205). Имелись в виду польские волнения в Пруссии в 1848 году, якобы
заставившие Николая I отказаться от планов вооружённого вмешательства.
Закончил свою речь основатель вечно живого учения пафосной фразой:
<Итак, для Европы существует только одна альтернатива: либо
возглавляемое московитами азиатское варварство обрушится, как лавина, на
её голову, либо она должна восстановить Польшу, оградив себя таким
образом от Азии двадцатью миллионами героев, чтобы выиграть время для
завершения своего социального преобразования> (Там же. С. 208).
Отличился в прославлении польских националистов и товарищ Ленин: <Пока
народные массы России и большинства славянских стран спали ещё
непробудным сном, пока в этих странах не было самостоятельных, массовых,
демократических движений, шляхетское освободительное движение в Польше
приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения
демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и
всеевропейской> (Ленин В. И. О праве наций на самоопределение //
Сочинения. 4-е изд. Т. 20. М., 1953. С. 403).
Справедливости ради следует отметить, что возглавив Советскую Россию,
Владимир Ильич радикально изменил свою польскую политику. Но прошло ещё
полвека, и вот уже издающийся в Мюнхене на деньги ЦРУ журнал <Континент>
публикует не менее пафосную передовицу:

<Первое сентября 1939 года навсегда останется в истории человечества как
дата начала Второй Мировой Войны, а 17 число того же месяца для народов
нашей страны и России в особенности - это ещё и точка отсчёта
национальной вины перед польским народом. В этот день два тоталитарных
режима - Востока и Запада - при циническом попустительстве свободного
мира совершили одно из тягчайших злодеяний двадцатого века - Третий
разбойничий и несправедливый Раздел польского государства:
Разумеется, главную ответственность за содеянное зло несёт политическая
мафия, осуществлявшая в ту пору кровавую диктатуру над народами нашей
страны, но известно: преступления совершают люди, отвечает нация.
Поэтому сегодня, оглядываясь в прошлое, мы - русские интеллигенты, с
чувством горечи и покаяния обязаны взять на себя вину за все тяжкие
грехи, совершённые именем России по отношению к Польше:
Но полностью осознавая свою ответственность за прошлое, мы сегодня всё
же с гордостью вспоминаем, что на протяжении всей, чуть ли не
двухвековой борьбы Польши за свою свободу, лучшие люди России - от
Герцена до Толстого - всегда были на её стороне> (Мера ответственности
// Континент. Мюнхен, 1975. ?5. С. 5-6).

Как мы видим, идеи, высказываемые подписавшей данный опус кучкой
представителей местечковой <русской интеллигенции> (Иосиф Бродский,
Андрей Волконский, Александр Галич, Наум Коржавин, Владимир Максимов,
Виктор Некрасов, Андрей Синявский) и примкнувшей к ним каркающей
совестью нации в лице академика Сахарова, как две капли воды похожи на
взгляды вождей мирового пролетариата. Однако в отличие от не обязанных
любить Россию Маркса и Энгельса, эти субъекты родились и выросли в
стране, которую потом долго и старательно обгаживали.
Я уже писал, что оплёвывание своей родины и преклонение перед поляками
действительно являются давней традицией российской образованщины. Когда
выехавший в эмиграцию Герцен в июне 1853 года основал в Лондоне <Вольную
русскую типографию>, второй из отпечатанных там брошюр стал обширный
опус под названием <Поляки прощают нас!>.
И это не просто отработка денег финансировавших типографию польских
спонсоров. Нет, Александр Иванович явно вкладывает в текст душу. Вот что
пишет Герцен о событиях 1772-1795 годов, когда Российская Империя не
получила ни кусочка собственно польской земли: <По клоку отрывала Русь
живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией, и, как неотразимое
бедствие, как мрачная туча, подвигалась всё ближе и ближе к её сердцу:
Из-за Польши приняла Россия первый чёрный грех на душу>.
А вот о мятеже 1830-1831 гг.: <После девяностых годов ничего не было ни
доблестнее, ни поэтичнее этого восстания: Благородный образ польского
выходца, этого крестового рыцаря свободы, остался в памяти народной: мы
виноваты, мы оскорбители, нас угрызала совесть, нас мучил стыд. Их
Варшава пала под нашими ядрами, и мы ничем не умели показать ей наше
сочувствие, кроме скрытых слёз, осторожного шёпота и робкого молчания>.
В заключении разбуженный декабристами лондонский изгнанник призывал
российскую молодёжь всеми силами способствовать возврату польским
помещикам отобранных имений: <Соединитесь с поляками в общую борьбу <за
нашу и их вольность>, и грех России искупится> (Поляки прощают нас! //
Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 12. М., 1957. С. 87-93).
Создатели марксизма-ленинизма, духовный отец террористов-народовольцев,
диссиденты брежневской эпохи: Какое поразительное родство душ!
Перефразируя Маяковского, можно сказать:

Нет дороже западнику всякому
Эстафеты русофобского юродства:
Мы говорим Маркс, подразумеваем - Сахаров,
Мы говорим Энгельс, подразумеваем - Бродский!

ПОЛЬСКАЯ ТЮРЬМА НАРОДОВ

Совместными усилиями коммунистической и антикоммунистической пропаганды
создан героический образ польского рыцаря, борющегося <за вашу и нашу
свободу>. Увы, действительность была прямо противоположной. Как
известно, само название <Речь Посполитая> дословно означает
<республика>. Однако в этой республике <народом> официально считалась
только шляхта, то есть польское или ополяченное дворянство. Все
остальные сословия гражданских прав не имели. За свои привилегии шляхта
цеплялась руками и ногами. Недаром уже во времена Александра I сейм
Царства Польского отменил 530-ю статью действовавшего в Польше Кодекса
Наполеона, позволявшую оброчным крестьянам выкупаться на волю.
Помимо польских крестьян, ясновельможное панство жестоко угнетало
оказавшихся под её властью представителей других народов. О том, что
украинцы и белорусы рассматривались как бесправное быдло, можно не
напоминать. При этом, борясь за <освобождение Польши> и воссоздание
польского государства, местные <патриоты> требовали его восстановления
непременно в границах 1772 года, чтобы вернуть тем самым власть над
своими украинскими и белорусскими холопами. Это признаёт и сам Энгельс:

<Поэтому, когда люди говорят, что требовать восстановления Польши значит
взывать к принципу национальностей, то они этим только доказывают, что
не знают, о чем говорят, потому что восстановление Польши означает
восстановление государства, состоящего, по крайней мере, из четырех
различных национальностей> (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т.
16. М., 1960. С. 163).

Помимо национальной, ещё более серьёзной была религиозная нетерпимость.
<Польша всегда была чрезвычайно либеральна в религиозных вопросах, -
заявляет Энгельс и тут же приводит аргумент, до сих пор считающийся
неоспоримым свидетельством демократичности любого режима, -
доказательством этого служит тот факт, что евреи нашли здесь убежище в
то время, когда их преследовали во всех остальных странах Европы> (Там
же. С. 165).
Действительно, евреи тогда нашли убежище в Польше. В 1367 году создатель
централизованного польского государства Казимир III Великий выдал
племени Авраама, Исаака и Иакова грамоту о привилегиях, каковых они не
имели больше нигде. Однако результатом этого стал небывалый рост
антисемитизма со стороны местного населения. Как писал в XVIII веке
еврейский мыслитель Шломо Маймон (Шломо бен-Иехошуа), <вряд ли есть ещё
такая страна, как Польша, где свобода [еврейского] вероисповедания и
ненависть к нему соседствуют так близко> (Зильберт М. Феномен
ашкеназских евреев. СПб., 2000. С. 21).
Причина подобного отношения вполне очевидна. Категорически не желавшее
заниматься какой-либо полезной деятельностью ясновельможное панство
охотно сдавало свои имения в откуп арендаторам-евреям, а уж те
выколачивали из крепостных причитающиеся подати. Весьма велико было
участие польских евреев в виноторговле (шинкарство). Более того,
получила распространение милая практика сдавать евреям в аренду
православные храмы:

<:а всё оттого, что старосты и паны в Украйне хотели увеличить свои
доходы, жидов всюду ввели, всё в аренду отдали, даже церкви, ключи от
которых у жидов были: кому нужно было жениться или дитя окрестить,
должен был заплатить за это жиду-арендатору> (Соловьёв С. М. Сочинения.
В 18 кн. Кн. V. Т. 9-10. История России с древнейших времён. М., 1990.
С. 433-434).

Всячески потворствуя иудеям, паны были куда менее снисходительны к
другим некатоликам. Даже Энгельс, рассуждая о якобы присущей полякам
терпимости к иноверцам, проговаривается, что <Значительная часть этих
православных в XVI столетии была вынуждена признать верховенство папы, и
они стали называться униатами> (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд.
Т. 16. М., 1960. С. 165). Впрочем, не будем подробно говорить об
украинском и белорусском населении Польши. Тому, что в отношении
православных Западная Европа исповедует двойной стандарт, примеров несть
числа. Достаточно вспомнить недавние события в Югославии.
Однако соплеменники Энгельса, немцы-протестанты, также подвергались
гонениям и издевательствам. Один из самых вопиющих инцидентов,
прогремевший на всю тогдашнюю Европу, произошёл в расположенном на
западе Польши городе Торне (нынешняя Торунь), населённом преимущественно
немцами. 16 июля 1724 года во время крёстного хода ученик иезуитского
училища избил лютеранина, посмевшего не снять шапки. По окончании
крёстного хода тот же ученик вновь затеял драку, за что был арестован
местными властями. Товарищи арестованного попытались его отбить, в
результате зачинщик тоже попал в тюрьму. Раздражённые ещё более, ученики
схватили какого-то гимназиста-лютеранина, угрожая, что его не отпустят,
пока их товарищи не будут освобождены. Не желая более терпеть подобные
бесчинства, горожане ворвались в здание иезуитского училища, освободили
заложника и как следует накостыляли юным дебоширам.
Начавшись с выходки хулиганствующих подростков, торунское дело
закончилось трагически. Иезуиты подали жалобу в суд за <осквернение
святыни>. В результате бургомистр Ян Рёснер и девять человек горожан
были приговорены к смертной казни, многие другие брошены в тюрьму. Кроме
того, город обязали уплатить иезуитам 22 тыс. злотых за причинённые
убытки, а в здании лютеранской гимназии был размещён католический
монастырь Ордена Святого Бернарда.
Торуньское дело вызвало значительный резонанс в Европе. Англия, Дания,
Швеция, Пруссия и Голландия выступили с протестами. Протестовал и Пётр
I. За приговорённых вступился даже папский нунций. Однако поляки, как и
положено, оказались святее Папы Римского. Приговор был утверждён сеймом
и приведён в исполнение в Торне 5 декабря того же года (Шмитт Г. История
польского народа. Т. 3. / Пер. с польского и примеч. Ю. О. Шрейера.
СПб., 1866. С. 201-203).
Как дореволюционная, так и советская пропаганда придерживались
панславизма, и поэтому в конфликте между поляками и немцами всегда
принимали сторону первых. Между тем, в Речи Посполитой немцы
действительно были угнетены. Уже говорилось, что в ходе разделов
1772-1795 годов Россия не получила земель, населённых собственно
поляками, однако и к Пруссии в 1772 года отошли территории, 55%
населения которых составляли немцы-протестанты. По повелению Фридриха
Великого 28 сентября 1772 года польское крестьянство в присоединённых
районах было освобождено от крепостного рабства вопреки яростному
сопротивлению польской шляхты.

С НАПОЛЕОНОМ - БОГ! И МЫ С НАПОЛЕОНОМ!

<И действительно, белокурый сын Польши являлся в первых рядах всех
народных восстаний, принимая всякий бой за вольность - боем за Польшу>
(Поляки прощают нас! // Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. Т. 12. М., 1957.
С. 88), - с пафосом восклицал Герцен. Каков же реальный послужной список
этих белокурых бестий, пардон, <борцов за вольность>?
После ликвидации польского государства надежды жаждущих реванша
шляхтичей были связаны с наполеоновской Францией. <С Наполеоном - Бог! И
мы с Наполеоном!> - патетически заявил известный польский поэт Адам
Мицкевич. Уже в 1797 году в Италии началось формирование польских
легионов во главе с Домбровским.
Вскоре они в очередной раз были жестоко разгромлены Суворовым 17-19 июня
1799 года в битве при Треббии во время Итальянского похода русской
армии. Впоследствии легионеры <завоёвывали свободу>, участвуя в
завоевательных походах Наполеона по всей Европе, вплоть до Москвы. Один
легион боролся за <неподлеглость Ойчизны> даже в западном полушарии,
рубая во славу французских плантаторов восставших негров Гаити и
постепенно подыхая от жёлтой лихорадки.
Особенно отличились <борцы за вольность> в Испании, где местное
население развернуло массовую партизанскую войну против наполеоновских
захватчиков. В Испании находился так называемый Легион Вислы - четыре
польских полка, причисленные к Молодой гвардии, а также три полка из
армии вассального Наполеону Великого герцогства Варшавского. Поляки
участвовали в сражении под Туделой, взятии перевала Сомосьерра, осадах и
штурмах Таррагоны, Сагунто, Лериды, Тортозы и Валенсии, а также во
множестве карательных операций против партизан.
Не обошёлся без ясновельможных панов и один из самых ярких эпизодов
борьбы испанцев против иностранных поработителей - героическая оборона
Сарагоссы летом 1808-го, и зимой 1808/1809 гг. В советских учебниках
истории не раз воспроизводилась картина Франциско Гойи <Какое
мужество!>, посвящённая подвигу невесты одного из испанских бойцов
Агустины Доменес. Во время штурма городских ворот после гибели всех
артиллеристов Агустина сама открыла огонь из пушки, в одиночку задержав
наступление врага. Не раз упоминали историки и о том, с каким
восхищением говорил о сарагосцах осаждавший их маршал Жан Ланн, сам
считавшийся в наполеоновской армии храбрейшим из храбрых.
Однако верные ложному принципу <дружбы народов> товарищи учёные стыдливо
замалчивали тот факт, что активнейшими участниками обеих осад Сарагоссы
были польские легионеры. Во время первой осады полк под командованием
полковника Гжегоша-Йозефа Хлопицкого успешно штурмует монастырь Святого
Иосифа и укрепление Монте-Терро. Затем 4 августа батальоны легиона берут
монастырь Святой Инграссии, прорываются до улицы Косса, перегороженной
артиллерийской батареей, но затем вынуждены отступить.
Первая осада не увенчалась успехом, однако в декабре 1808 - феврале 1809
гг. маршал Ланн взял город после многодневных уличных боёв. В них вновь
отличились вислянские батальоны, вторично захватившие монастырь Святой
Инграссии и взявшие монастырь Святого Франциска. Хороши борцы за
свободу, подавляющие восстание народа, никогда не делавшего полякам
ничего плохого, да ещё и рьяно придерживающегося католической веры!

(Продолжение следует)

От	Георгий
К	Георгий (06.04.2006 23:36:02)
Дата	08.04.2006 13:18:46

а интересно, для кого это более лестно: для Сахарова с Бродским или для Маркса с Энгельсом? :))) (-)

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:25:39

С ВИФа. Помог ли Сталин Гитлеру прийти к власти (*+)

https://vif2ne.org/nvk/forum/2/archive/141/141214.htm

От Игорь Островский
К tevolga
Дата 14.08.2001 00:00:55
Рубрики Прочее; WWII;

Ещё одна попытка разоблачения Резуна. Предыдущие не были замечены
------------------------------------------------------------------------
--------

>Даже слившись с социал-демократами коммунисты не получали бы больше
нацистов... Надо посмотреть, что там у Неупоминаемого относительно
выборов напсано - опять что ли надувалово:-))

ЧИТАЯ ГЁББЕЛЬСА

В связи с историческими теориями г-на Резуна

I

Г-н Резун принадлежит к числу авторов, смело выдвигающих теории
глобального характера. Его концепция европейской истории между двумя
мировыми войнами сводится вкратце к следующему: Советская Россия, а
затем Советский Союз с самого начала стремились к завоеванию всей Европы
и, со временем, всего мира; в планах завоевания Европы ключевая роль
отводилась Германии; но захватить Германию можно было лишь при том
условии, чтобы ведущие страны мира не только бы согласились с этим, но
даже и сами помогли бы Советскому Союзу в этом завоевании; для этого
Сталин привёл к власти в Германии Гитлера, запретив немецким коммунистам
пактировать с социал-демократами против нацистов и приказав им
поддержать Гитлера; расчёт был на то, что заступаться за Гитлера
западные демократии не станут, а напротив, сами вступят в войну с ним.

Не будет преувеличением сказать, что история захвата власти нацистами в
Германии является тут ключевым элементом. Если этот эпизод г-ном Резуном
фальсифицирован, т.е. Сталин не приводил Гитлера к власти, то
разваливается и вся его концепция причин Второй мировой войны,
изложенная в <Последней республике>, а до того в <Ледоколе>.

Для начала я предоставляю слово самому г-ну Резуну.

<Последняя республика>, глава 6, раздел 5

<В июле 1932 года гитлеровцы собрали 13,7 миллиона голосов, но до
абсолютного большинства все равно не дотянули. Это был пик, после
которого началось падение. За четыре месяца Гитлер потерял почти два
миллиона голосов. Падение продолжалось, скорость падения нарастала. Вот
расклад политических сил в Германии на конец 1932 года: гитлеровцы -
11,8 миллиона голосов, социал-демократы - 8,1 миллиона, коммунисты - 5,8
миллиона. К слову сказать, нас учили, что гитлеровцы - лавочники,
социал-демократы - партия мелкой буржуазии, коммунисты - партия рабочего
класса. Но если верить результатам многочисленных выборов в начале
тридцатых годов, то мелких лавочников и мелких капиталистов в Германии
было втрое больше, чем пролетариев. Другими словами, все построения
Маркса уже тогда были опрокинуты жизнью и именно в индустриальной
Германии. И если в пролетарской индустриальной Германии за Гитлера
голосовало в 2-3 раза больше людей, чем за Тельмана, то кто же в этом
случае был выразителем интересов большинства трудящихся?

...

Итак, Национал-социалистическая рабочая партия Гитлера попала в беду. В
кризис. На первый взгляд Гитлер - победитель. Казалось бы, Гитлер -
самый популярный политик Германии - бери власть. Так нет же. Абсолютного
большинства у него нет, и потому взять власть он не может. Простое
большинство без решающего перевеса - не победа, а глубочайший кризис.
Общее количество голосов у социал-демократов и коммунистов все равно
большее. Национал-социалистическая рабочая партия Гитлера попала еще и в
тяжелейший финансовый кризис. У рабочего класса Германии просто не было
больше денег поддерживать свою партию. Партия чисто социалистическая,
чисто рабочая, чисто пролетарская - откуда у пролетариев деньги Гитлера
поддерживать? И процесс разложения гитлеровской партии пошел с
нарастанием. Интересно полистать дневники Геббельса тех дней: "надежды
полностью исчезли", "в кассе ни пфеннига", "нет денег, никто не дает в
кредит", "мы на последнем издыхании". Ситуация: у партии Гитлера больше
нет денег на пиво для штурмовиков, на коричневые рубахи, на сапоги, на
знамена и факелы, на барабаны и листовки, на выпуск литературы, на
проведение новой предвыборной кампании, на содержание партийного
аппарата. Гитлер обдумывает два варианта действий: первый - бегство,
второй - самоубийство. Это зафиксировано на бумаге, например, в том же
дневнике Геббельса, который для обнародования никак не предназначался.
Через десять лет после кризиса сам Гитлер говорил в тесном кругу: "Хуже
всего обстояли дела в 1932 году, когда пришлось подписать множество
долговых обязательств, чтобы иметь возможность финансировать прессу,
избирательные кампании и вообще всю партийную работу... От имени НСДАП
подписывал эти долговые обязательства, сознавая, что если деятельность
НСДАП не увенчается успехом, то все потеряно" (Генри Пикер. Застольные
разговоры Гитлера. Запись от 5 мая 1942 года). В конце 1932 года песня
Адольфа Гитлера была спета, и как политик он уже был кончен. Он пока
оставался самым популярным политиком Германии, но партия - в долгах,
платить нечем. Германский национал-социализм был обречен. Гитлера могло
спасти чудо. Но чудес не бывает. Поэтому Гитлера спас товарищ Сталин."

Таким рисует нам положение НСДАП на конец 1932 г. г-н Резун. Столь
сенсационные обобщения требуют, вообще-то, и солидной фактической
основы, чтобы быть принятыми всерьёз. Однако единственная полукорректная
ссылка - на <Застольные разговоры Гитлера> (в доступном мне тексте
указанная г-ном Резуном цитата находится в записи от 6 мая). Есть ещё
туманные ссылки на дневник Гёббельса, которым мы и займёмся.

Выходные данные издания, на которое я буду ссылаться, следующие: Joseph
Goebbels. Tagebuecher, 1924-1945. Band 2: 1930-1934. Muenchen, 1992.
Перевод всюду мой.

Дневниковые записи интересующего нас периода с 01.08.32 (т.е., с первой
записи после успешных для нацистов выборов в райхстаг 31.07.32) и до
30.01.33 (день назначения Гитлера райхсканцлером) занимают около 80
страниц (с.676 - 757).

Просмотрев дневниковые записи за период 01.08.32 - 30.01.33, я свёл
воедино все высказывания <отрицательного> характера. Не думаю, чтобы
что-нибудь существенное при этом было упущено, кроме одной записи, о
которой будет упомянуто особо.

- 12.08.32 - <Фюрер стоит перед трудными решениями. Без больших
полномочий (Гитлер претендовал на пост райхсканцлера с чрезвычайными
полномочиями - И.О.) он не может справиться с положением; если он не
получит этих полномочий, он должен отказаться (от поста канцлера -
И.О.), если он откажется, то следствием будет огромная депрессия в
Движении и среди избирателей> (с. 683)

Чуства разочарования в такой ситуации вполне естественны - власть была
уже так близка...

- 13.08.32 - <В задней комнате начальник штаба собрал руководителей SA.
Он и фюрер ориентируют их. Им приходится тяжелее всего. Кто знает,
смогут ли они сохранить свои формирования. Нет ничего тяжелее, чем
сказать уверенной в победе армии, что победа выскользнула у нас из рук.>
И далее: <Первый шанс упущен! Борьба!> (с.685). И ещё: <После 2-3 часов
растерянности всё у нас снова в порядке> (с.686).

- 27.08.32 - <Настроение в партии снова заметно повысилось. Глубочайшая
депрессия не может надолго овладеть этой великолепной организацией>
(с.691).

- 10.09.32 - <У меня была долгая встреча с представителями берлинской
партийной организации. Здесь все настроены на борьбу. Сама организация с
её подразделениями находится в глубочайшей депрессии. Надо сделать всё,
чтобы её снова воодушевить. Только борьба может произвести это чудо>
(с.698).

- 16.09.32 - <Отдел пропаганды переведён в Берлин. Отсюда мы можем
провести избирательную кампанию более централизованно. На этот раз это
будет тяжело, так как партийные кассы пусты. Прошлые избирательные
кампании проглотили все доступные средства> (с.701).

- 01.11.32 - упоминание вскользь о денежных заботах (с.708).

- 02.11.32 - <Вечером после собрания в <Кайзерхофе> фюрер в наилучшем
расположении духа. Он твёрдо убеждён, что даже если мы потеряем голоса в
большом объеме, эти выборы тем не менее будут для нас большим
психологическим успехом> (с.708-709). И далее: <Нехватка денег в этой
предвыборной кампании стала хронической болезнью> (с.710).

- 05.11.32 - <Последний натиск. Отчаянная борьба партии против
поражения. ... Нам удаётся в последнюю минуту достать ещё 10 000 марок,
которые мы в субботу вечером вкладываем в пропаганду> (с.713)

- 06.11.32 - <Занимаюсь тем, чтобы депрессивные настроения в партии не
приняли слишком большой размах> (с.715).

Это после потерь, понесённых в ходе досрочных выборов в райхстаг
06.11.32

- 08.11.32 - <Вчера: в Gau ( здесь - территориальная организация НСДАП,
которой руководил Гёббельс - И.О.) отвратительное настроение> (с.715).

- 10.11.32 - <Начальное хорошее настроение в партии уступило место вялой
депрессии. Повсюду только неприятности, ссоры и раздоры. Как всегда:
после поражения вся грязь всплывает, и потом надо со всем этим неделями
возиться> (с. 717).

- 11.11.32 - <Я получил доклад о финансовом положении Берлинской
организации. Оно совсем отчаянно. Недостаток денег, долги и
обязательства, и к тому ещё полная невозможность после этого поражения
достать денег в значительном количестве> (с. 717)

- 01.12.32 - <Денежные заботы, личные и из-за Gau" (с. 728).

- 04.12.32 - <В Тюрингии на выборах (коммунальных - И.О.) снова потери.
Мы однако занимались этими выборами не со всем пылом. ... Это поражение
очень некстати. В будущем не должно быть таких выборов, на которых мы
хотя бы один голос потеряли бы > (с. 730).

- 05.12.32 - <Штрассер (Strasser) как всегда в последнее время
расписывает положение партии самыми чёрными красками. Но даже если бы
оно так и было, нам нельзя капитулировать перед пессимизмом
(разочарованностью) масс> (с. 731).

- 06.12.32 - <Положение в Райхе катастрофическое. В Тюрингии мы потеряли
с 31 июля 40% голосов)> (с. 733).

- 10.12.32 - <У нас подавленное настроение (речь идёт о впечатлении,
вызванном отставкой Штрассера с партийных постов - И.О.). ... Однако
Штрассер уже проиграл> (с. 735).

- 11.12.32 - О денежном положении в Gau Берлин-Бранденбург, по-видимому:
<Оно trostlos (безотрадно, безнадёжно, отчаянно, уныло, прискорбно). ...
Настроения сами по себе не плохие и не хорошие. Все ожидают, что что-то
произойдёт. Шаги Штрассера вызвали большое беспокойство> (с. 736).

- 21.12.32 - <Вчера: совещание по финансам Gau. С Gau дела плохи. Но мы
их поправим> (с. 739).

- 24.12.32 - <Год 1932 это одна сплошная полоса неудач> (с. 740).

Написано под впечатлением внезапного заболевания и госпитализации жены
Гёббельса Магды. Этим же обстоятельством, по-видимому, объясняется и
предшествующая вышеприведённой фраза: <Я в полном отчаянии>. Во всяком
случае она следует непосредственно за сценой увоза Магды в больницу.

- 31.12.32 - <В Мюнхене денежные проблемы> (с. 741).

Тут речь идёт об общепартийных финансах, в Мюнхене резидировало
руководство НСДАП.

- 6.01.33 - О финансовом положении Gau. <Будет введено
централизированное управление. Мы должны экономить и бороться.> (с.
742).

Итак, всего 22 записи 6 месяцев. Объём - около страницы (из примерно
80). Чему посвящен остальной текст? Повседневным событиям и заботам,
естественно. Нет также недостатка в развевающихся знамёнах, марширующих
отрядах Hitlerjugend и SA, в постоянных упоминаниях о фюрере, твёрдом и
непоколебимом как скала, несокрушимо уверенном в окончательной победе и
т.д. и т.п. Словом, обычная пропагандистская трескотня. Гёббельс ведь и
был профессиональным пропагандистом. В целом дневник Гёббельса, если не
просеивать его в поисках негатива, отнюдь не свидетельствует об особо
трудном или даже отчаянном положении нацистской партии. Гёббельс
регистрирует ряд негативных явлений, это верно, но настроения автора, в
целом, всё же вполне оптимистичны, конечный триумф нацизма нигде не
ставится под сомнение, вера в Гитлера несокрушима.

Действительно ли нацистская партия осенью 1932 г. стояла на краю гибели,
как утверждает г-н Резун?

В обоснование своего тезиса он приводит всего два довода - а) у партии
не было больше денег, б) Гитлер помышлял о бегстве или самоубийстве.
Вскольз упоминается и третий - разложение партии. Что ж, посмотрим как с
этим обстояло дело на самом деле.

Финансовое положение НСДАП
По дневниковым записям Гёббельса нельзя составить должного представления
о финансовом положении нацистской партии. Его записи на эту тему
относятся, как правило, к финансам территориальной организации
Берлин-Бранденбург, которой он руководил и за которую отвечал. Вообще,
замечу, денежные дела НСДАП с самого начала (с 1919-1921 гг.) были
окутаны весьма густым туманом. На этот счёт до сих пор нет полной
ясности - и уже не будет: свидетели все умерли, а документов во многих
случаях никогда и не было, те же что были - уничтожены. Кстати,
приведённая г-ном Резуном цитата из <Застольных бесед...> говорит нечто,
прямо противоположное тому, в чём нас хотел бы уверить г-н Резун, а
именно - деньги для партии доставались, хоть с трудом, но доставались.

То, что НСДАП испытывала финансовые трудности, вполне объяснимо - весной
1932 г. два тура выборов райхспрезидента, на которых кандидировал
Гитлер; 31 июля выборы в райхстаг; 6 ноября ещё одни - досрочные -
выборы в райхстаг. Естественно, что обычные источники финансирования
истощились. Думаю, точно так же обстояло дело и в других партиях.
Вообще, замечу исходя и из собственного политического опыта, пустота это
нормальное состояние всякой партийной кассы. Партий без денежных забот,
если они не правящие, практически не бывает. Надо добавить к тому, что
напряжённые отношения нацистов с правобуржуазными партиями в период
после выборов 31.07.32, а ещё более поддержка нацистами забастовки
берлинских предприятий общественного транспорта в начале ноября сильно
осложнили отношения НСДАП с её спонсорами. К тому же и кредиторы стали
проявлять нетерпение (об этом см. Joachim C. Fest. Hitler. Frankfurt am
Main, 1995. S. 481,488-489).

Однако г-н Резун неправомерно ставит знак равенства между финансовым
положением и политической дееспособностью партии. В конце концов, партия
это не коммерческое предприятие. Актив партии далеко не всегда
мотивируется денежными соображениями.

Обратимся ещё раз к уже цитировавшейся и, пожалуй, самой беспросветной в
обрисовке финансового положения берлинской Gau записи в дневнике от
11.11.32. Но на этот раз я процитирую её в более полном виде.

<Я получил доклад о финансовом положении Берлинской организации. Оно
совсем отчаянно. Недостаток денег, долги и обязательства, и к тому ещё
полная невозможность после этого поражения достать денег в значительном
количестве. В Шёнеберге похороны штурмовика Реппиха (Reppich),
застреленного во время забастовки. Сорок тысяч человек провожают его.
Его хоронят как князя. Над кладбищем кружат самолёты с вымпелами со
свастикой, словно желая сказать покойному последнее прощай. Штурмовики
глубоко тронуты.> (с.717).

Похороны штурмовиков, убитых обычно в уличных столкновениях с
коммунистами или социал-демократами, а иногда и с полицией, не были в
Берлине редкостью. Каждые такие похороны Гёббельс превращал в
пропагандистский спектакль. Так и на этот раз. Обратим внимание - партия
в <отчаянном> финансовом положении, но на аренду самолётов деньги всё же
находятся. Неужели без самолётов не обошлось бы? Но с самолётами
красивше. Так что, у всякого отчаяния есть свои степени и градусы. И
очевидно, что <отчаянность> финансового положения берлинских наци была
вовсе не такой отчаянной как нам хотелось бы.

14 декабря Гёббельс записывает в дневнике -

(с. 738).

А ведь ещё 11 декабря финансовое положение Gau Гёббельс охарактеризовал
как безнадёжное! Существенно также, что нацистам в это время хватало
денег на устройство новых печатных органов, а это дело недешёвое. Кроме
того, партийные газеты, оказывается, самоокупались, более того,
приносили ещё и чистую прибыль, из которой можно было финансировать
другие виды деятельности.

И наконец, 18 января 1933 г. короткая запись: <Финансовое положение
улучшается> (с. 749).

Итак, не утомляя читателей дополнительными подробностями, подвожу
итоги - финансовое положение НСДАП в конце 1932 - январе 1933 гг. было
нелёгким, даже кризисным, однако всё же не катастрофическим, если под
<катастрофическим> мы будем понимать действительное положение вещей, а
не эмоциональные преувеличения (т.е., бухгалтерский, а не поэтический
способ выражения). Болезнь была, может, и тяжела, но далеко не
смертельна. Все виды деятельности НСДАП, которые требовали
финансирования, финансировались в более-менее сносном объёме. Аппарат
партии не был сокращён (Гёббельс, правда, раз упоминает о сокращении -
но в связи с чисткой центрального аппарата от сторонников Штрассера),
хотя в декабре 1932 г. и имели место сокращения зарплаты, массовые
мероприятия проводились регулярно, партийные функционеры при разъездах
останавливались в хороших гостиницах, например в берлинском
<Кайзерхофе>, и т.д. Словом, с трудностями или без, но необходимые
нацистам денежные средства они, в конечном счёте, пусть не столько,
сколько хотелось бы, но получали. В середине января 1933 г. влительные
финансовые круги западной Германии заключили с нацистами соглашение, по
которому они брали на себя выплату долгов НСДАП (William L. Shirer.
Aufstieg und Fall des Dritten Reiches. S.175), и таким образом
финансовые трудности были, в основном, преодолены ещё до прихода
нацистов к власти.

2. Признаки разложения партии

Все высказывания Гёббельса (не думаю, что что-то существенное упущено),
свидетельствующие о <пораженческих> настроениях в рядах НСДАП, я привёл
выше. Цитируемых г-ном Резуном фраз <надежды полностью исчезли> и <мы на
последнем издыхании> я в дневнике не обнаружил. Тут налицо какая-то
путаница, ибо фразу <все перспективы и надежды полностью исчезли>
цитируют многие авторы (напр. Marlis Steinert. Hitler. Muenchen, 1994.
S.258), ссылаясь за дневниковую затись за 24.12.32. Однако в имеющемся у
меня издании этих слов нет! Можно предположить, что они взяты не из
самого дневника, а из книги выпущенной Гёббельсом в 1934 г. в Мюнхене

(От <Кайзерхофа> до имперской канцелярии.
Исторические картины в дневниковых записях.). На ряде примеров я
убедился, что в этом издании настоящие дневниковые записи были слегка
<отредактированы>, в целях большего драматизма, надо полагать. . Вопреки
тому, что пишет г-н Резун, Гёббельс как раз думал о публикации своих
дневников; и не только думал, но и публиковал.

<Негативным> записям можно было бы противопоставить пару десятков
страниц, воспевающих боевой дух и веру в победу в нацистской среде, но я
не буду этого делать, т.к., такого рода информация - если она исходит от
профессонального пропагандиста - немногого стоит.

Сами по себе усталость и чувство разочарования в среди нацистов в этот
период вполне естественны. На выборах 31.07.32 нацисты получили 37,3%
голосов, вдвое больше чем в 1930 г., и 230 мандатов из 608 в этом
составе райхстага. Казалось, власть уже в руках. Лидеры НСДАП уже делили
министерские потрфели. <Я получаю школу, университет, кино, радио,
театр, пропаганду. Огромное поприще. Хватит на всю жизнь>,- записал
Гёббельс в дневник 9 августа 1932 г. (с.681). Мелкие функционеры тоже
рассчитывали на свой кусок пирога. Но с канцлерством Гитлера на этот раз
ничего не получилось. Разочарование было, конечно, велико. На досрочных
выборах 6 ноября нацисты получают уже только 33%, перспективы прихода к
власти отодвигаются, как тогда казалось, ещё дальше. Через месяц после
этого уже настоящий провал на коммунальных выборах в Тюрингии, затем
кризис руководства, вызванный так называемой <изменой> Штрассера.
Казалось бы, действительно, налицо признаки разложения.

Однако поставим все эти факты в правильный контекст. И после выборов 6
ноября НСДАП оставалась сильнейшей - и с большим отрывом - партией
Германии. Её штурмовые отряды насчитывали около 400 000 человек (Ian
Kershaw. Hitler . 1889-1936. Stuttgart, 1998, S. 459). Вопреки сомнениям
Гёббельса (см. выше запись за 13.08.32), SA сохранили кадры и
боеспособность, несмотря на деморализующее влияние политических неудач.
Имел место некоторый отток из SA и партийных организаций (Joachim C.
Fest, с. 488), не принявший, однако, широких масштабов. Дело Штрассера,
хотя и наделало шума, но серьёзной опасности для НСДАП не представляло,
поскольку Штрассер отказался от борьбы и подал в отставку со всех своих
партийных постов (см. записи Гёббельса за 10.11.32 (с.734-735) и
17.01.33 (с.748)). Комментаторы дневника, правда, считают, что кризис
едва не закончился расколом нацистской партии (с.734), но <едва> в
истории не считается. В итоге, с исчезновением Штрассера (убитого позже
в <ночь длинных ножей>), положение Гитлера в партии даже укрепилось.
Выборы в Тюрингии, как уже упоминалось, были коммунальными и поэтому
непосредственно на расстановку сил на национальном или провинциальном
уровне не повлияли. Их воздействие было, скорее, психологического
характера. Кроме того, уже 16.01.33 нацисты выигрывают выборы в ландтаг
маленькой, около 100 000 избирателей, провинции Lippe, набрав на 17%
голосов больше, чем 06.11.32 (Гёббельс, с.747). Эта победа была раздута
гёббельсовской пропагандой до значения всенародного референдума.

Суммируем: НСДАП осенью 1932 - в январе 1933 гг., несмотря на ряд
кризисных явлений, сохраняла практически полную дее- и боеспособность.
<Признаки разложения> носили периферийный (и,скажем так, рутинный)
характер, были недостаточно глубоки и серьёзной угрозы дальнейшему
существованию нацистской партии, к сожалению, не представляли.

3. Самоубийство Гитлера и прочее

Единственное известное мне упоминание об этом находится в вышеназванной
книге Гёббельса на с. 219. В ночь с 8 на 9 декабря (Штрассер-кризис!)
Гитлер якобы сказал,- <Если партия распадётся, то я в три минуты
поставлю точку пистолетом>. Звучит не слишком складно, но я хотел дать
буквальный перевод. В дневнике, запись за 09.12.32, стоит: <Гитлер
говорит, если партия распадётся, я ставлю в три минуты точку> (с.734).
Пистолет не упоминается, но, похоже, что действительно имеется в виду
самоубийство.

При каких обстоятельствах сделано это замечание? Тогдашний райхсканцлер
генерал фон Шляйхер вступил с Грегором Штрассером, вторым человеком в
НСДАП, в контакт, предлагая ему пост вице-канцлера в своём кабинете.
Обстоятельства этого дела не вполне ясны. Неизвестно толком когда Гитлер
узнал об этих переговорах . Но так или иначе, Гитлер, Гёринг, Гёббельс
расценили эти контакты как предательство и попытку расколоть партию.
Подвергнутый травле Штрассер пишет Гитлеру письмо, полное мрачных
упрёков, в котором объявляет о своей отставке со всех партийных постов.
Отсылает письмо и ... исчезает. Никто не знает где он и что замышляет.
Начинают курсировать панические слухи. Всё кажется возможным. Но на деле
всё это оказывается лишь ночными страхами. Утром выясняется, что
Штрассер ничего не замышляет и не готовит, а пропьянствовал где-то всё
это время. Кризис исчерпан. (см. Joachim C. Fest, с.490, 493)

Таким образом, очевидно, что вся эта история далеко не имела того
значения, которое ей приписывает г-н Резун. Не думаю, чтобы Гитлер
всерьёз намеревался застрелиться. Это была, скорее всего, просто
театральная поза. Тем более, что это был далеко не первый и отнюдь не
самый серьёзный из внутрипартийных кризисов.

Ещё проще обстоит дело с планами бегства. В первых числах сентября 1932
г. в беседе с президентом сената вольного города Данцига Раушнингом
(Rauschning) Гитлер спросил того, есть ли у Данцига договор о выдаче
преследуемых юстицией лиц с Германским Райхом, пояснив при этом, что ему
может понадобиться убежище (Joachim C. Fest, с.477). Уже по самой
постановке вопроса ясно, что Гитлер имел в виду возможный конфликт с
правительством. В дневнике Гёббельса читаем : <Ходят слухи, что фюрера
должны интернировать (in Schutzhaft nehmen); но это всё ребячество>
(запись за 25.08.32, с.688).

И за этим фактом не обнаруживается ничего действительно серьёзного.

Но, может, мои выводы ошибочны? Рассмотрим этот вопрос с несколько
другой стороны. Обдумывать возможность бегства или самоубийства может
лишь человек, доведённый до последней степени отчаяния, лишившийся всех
надежд. Поведение человека, находящегося в отчаянном положении, народная
мудрость характеризует так: <утопающий цепляется за соломинку>.
Анализируя политическое поведение Гитлера в этот период, мы можем
довольно легко установить действительно ли он <цеплялся за соломинку>.
Думаю, это довольно объективный и надёжный критерий.

Итак, на выборах в райхстаг 31.07.32 нацисты одерживают победу, став
сильнейшей с большим отрывом партией в райхстаге. Гитлер выдвигает
претензии на пост рейхсканцлера, Штрассер должен стать министром
внутренних дел. Однако райхспрезидент фельдмаршал Пауль фон Гинденбург
при личной встрече с Гитлером 13 августа отклоняет этот план. Гитлеру
предложен пост вице-канцлера. Унизительная ситуация. Гёббельс записывает
по этому поводу в свой дневник:-<Представление, что фюрер может стать
вице-канцлером в буржуазном кабинете слишком гротескно, чтобы принимать
его всерьёз. Лучше ещё десять лет борьбы, чем принять это предложение.
Спокойная ясность фюрера достойна удивления. Он стоит непоколебимо среди
всех этих колебаний, надежд, туманных мнений и предположений> (запись за
13.08.32, с.685). Запомним суть первоначальных требований Гитлера - пост
райхсканцлера для него самого плюс чрезвычайные полномочия от
райхспрезидента, что сделало бы его кабинет независимым от
парламентского большинства.

Что делает Гитлер дальше? Он делает ставку на роспуск райхстага и
досрочные выводы. (Кстати, президентом этого райхстага был избран
Гёринг) Уже 12.09.32 на первом же своём рабочем заседании райхстаг
выражает вотум недоверия правительству (512 голосов за недоверие, 42 -
за доверие, 5 - воздержались; впрочем, если бы даже нацисты со всеми их
230 мандатами поддержали правительство, вотум недоверия всё равно прошёл
бы), после чего должен был либо кабинет уйти в отставку, либо райхстаг
быть распущен (прямо как в современной России). Фон Гинденбург распустил
райхстаг и назначил новые выборы на 06.11.32. До исхода выборов у
Гитлера нет причин впадать в отчаяние, хоть ближе к ноябрю он, если
верить Гёббельсу, и начинает допускать возможную потерю голосов. Я думаю
психологически это ясно - даже вконец проигравшийся игрок не пустит себе
пули в лоб, не увидев как легли кости при последнем броске.

06.11.32 нацисты теряют 4,3% голосов, получив <лишь> 33%. Может быть,
это и есть момент, когда Гитлер впал в отчаяние и стал помышлять о
самоубийстве? Для сравнения - вторая по силе партия, социал-демократы,
получили на этот раз 20,4%. Если принять этот результат за 100%, то у
Гитлера оказалось более 150%. Разумеется, победив с таким колоссальным
отрывом от ближайшего соперника, только и остаётся, что пустить себе
пулю в лоб. А что говорить о лидерах других партий, которые о 33% могли
только мечтать? Уж они-то, если верить г-ну Резуну, должны были топиться
и вешаться просто пачками!

Что, однако, пишет Гёббельс о настроениях и планах Гитлера в эти дни? 9
ноября он записывает в своём дневнике,- <Вчера: долго совещался с
Гитлером. Он полностью настроен на борьбу. Никакого примирения. ...
Папен (тогдашний райхсканцлер - И.О.) должен уйти. Никаких
компромиссов.> (с.716). А запись за 12 ноября гласит: <Если дойдёт до
переговоров, то наш девиз значит неизбежно и неизменно: Гитлер должен
стать райхсканцлером! Иначе не пойдёт.> (с.719).

19 ноября Гитлер приглашается к райхспрезиденту фон Гинденбургу, от
которого получает мандат на формирование правительства, однако с
условием обеспечить своему кабинету поддержку парламентского
большинства. В ответном письме Гитлера <парламентское решение
отклоняется как не соответствующее ситуации. Требование президиального
характера (т.е. всё тех же чрезвычайных полномочий - И.О.) будущего
кабинета остаётся в силе> (Гёббельс, запись за 20.11.32, с.723).
Заметим, справедливости ради, что Гитлер и не смог бы обеспечить себе
парламентского большинства. 24 ноября фон Гинденбург официально
отклоняет требования Гитлера.

Назначенный новым райхсканцлером генерал фон Шляйхер держит дверь для
участия нацистов в правительстве открытой, но только Штрассер выступает
за это (Гёббельс, запись за 01.12.32, с.728). 2 декабря Гёббельс
записывает: <Шляйхер назначен канцлером. Ну и хорошо. Для старика
(райхспрезидента фон Гинденбурга - И.О.) это было последней возможностью
увернуться (так оно и оказалось - И.О.)> (с.730). А 4 декабря: <Генерал
Шляйхер закончил формирование кабинета. Ни одной выдающейся личности. Я
даю этому кабинету самое большее два месяца (абсолютно точный прогноз -
И.О.)> (с.730).

Во всём этом я не обнаруживаю никаких заслуживающих внимания признаков
отчаяния. Скорее наоборот, нацисты вели свою игру со знанием дела и с
должной выдержкой, хотя обстоятельства и были иной раз против них.. Что
сообщает Гёббельс о настроениях Гитлера в декабре? 13 декабря, т.е.,
пару дней спустя после <Штрассер-кризиса>, он записывает: <Гитлер! Он
возвращается после ораторского турне. ... Рассказывает о своих речах в
Бреслау, Дрездене, Хемнице, Ляйпциге. Повсюду громадный успех> (с.737).

И наконец, 4 января 1933 г. Гитлер встречается с бывшим райхсканцлером
фон Папеном. Начинается интрига, закончившаяся назначением Гитлера на
пост райхсканцлера на его собственных условиях. Сначала фон Папен видит
всё же себя и Гитлера как равноправных партнёров, но Гитлер не идёт на
компромисс и фон Папен соглашается на роль младшего партнёра и
вице-канцлера (см. Комментарии к дневнику Гёббельса, с.742).

Так где же тут <цепляние за соломинку>? Все эти шесть месяцев требования
Гитлера оставались неизменными, он не шёл на уступки и не соглашался на
меньшее. Похоже это на поведение человека, впавшего в отчаяние и
потерявшего все надежды?

Вывод: Сталин не спасал ни Гитлера, ни НСДАП от неминуемой гибели в
конце 1932 - начале 1933 гг. уже по той простой причине, что они не были
на краю гибели.

II

То, что состояние НСДАП осенью 1932 г. было отнюдь не таким
катастрофическим, как это обрисовано г-ном Резуном, ещё не доказывает,
строго говоря, что и остальная часть его концепции относительно причин и
обстоятельств прихода Гитлера к власти - неверна. Теоретически, она
может быть верна независимо от того обстоятельства, что вся экспозиция
оказалась фальсифицированной. Поэтому продолжим наш разбор. Слово г-ну
Резуну. Но читайте, пожалуйста, вдумываясь, ибо в нижеследующем тексте
при должном внимании можно обнаружить не менее полудюжины совершенно
сенсационных исторических открытий.

<Последняя республика>, глава 6, раздел 6

<Товарищ Сталин не просто спас Гитлера, но вручил ему ключи от власти.
Демократия так устроена, что в решающих, поворотных моментах истории
основную роль играет меньшинство. Происходит это потому, что история
имеет неисчислимое количество вариантов развития. Пока все хорошо, люди
могут соглашаться в главном, но в моменты кризисов и обострений в
обществе возникают тысячи решений и планов. Как правило, мнения делятся
на диаметрально противоположные и почти пополам. В этой ситуации все
решает неустойчивое, колеблющееся меньшинство: чуть оно подастся вправо,
победят правые, чуть влево - левые. Именно такая ситуация сложилась в
Германии в конце 1932 года: гитлеровцы, как мы помним, на первом месте,
социал-демократы - на втором, коммунисты - на третьем. Но ни гитлеровцы,
ни социал-демократы, ни тем более коммунисты прийти к власти не могут. В
этой ситуации судьбы Германии, Европы и всего мира оказались в руках
меньшинства - в руках германских коммунистов. Поддержат коммунисты
социал-демократов - и гитлеризм рухнет и больше никогда не поднимется. А
если коммунисты поддержат гитлеровцев, рухнет социал-демократия.
Облачимся в рабочую блузу товарища Тельмана и прикинем, что следует
делать, рассчитаем последствия хотя бы одного следующего шага. О
самостоятельном приходе к власти коммунистам мечтать не приходилось.
Оставалось два пути. Первый: войти в коалицию с социал-демократами,
победить на выборах, социал-демократы - старший партнер, коммунисты -
младший. После этого предстояло разделить портфели: социал-демократам -
большинство министерств, коммунистам - меньшинство. После поражения на
выборах Гитлер сбежит или застрелится, если нет - его посадят в тюрьму
за неуплату многомиллионных долгов. Партия Гитлера рассыплется - кому
захочется состоять в обанкротившейся партии и платить ее долги после
поражения, если их некому платить до выборов? Таким образом, войти в
коалицию с социал-демократами означало для коммунистов (и для всего
мира) крушение гитлеризма. После такого крушения коммунисты
автоматически поднимались с третьего места на второе и делили власть с
первой партией, с социал-демократами. Заманчиво. Был у товарища Тельмана
второй путь: поддержать гитлеровцев. Последствия такого хода предсказать
было легко: Гитлер, придя к власти, посадит в концлагеря и
социал-демократов, и коммунистов, и самого товарища Тельмана. Если
германские коммунисты поддержат Гитлера, то это будет означать убийство
социал-демократии и самоубийство германского коммунизма. Товарищ Тельман
так и поступил - поддержал Гитлера. На выборах 1933 года Гитлер получил
43% голосов, социал-демократы и коммунисты - 49%. Но товарищ Тельман не
пожелал выступить с социал-демократами единым блоком. Потому победил
Гитлер.>

Глава 6, раздел 8

<Вопрос: что должен был делать товарищ Сталин в драматической ситуации
начала 1933 года? Ответ: ровным счетом ничего. И тогда Гитлер проиграл
бы и никакой "великой отечественной войны" просто не было бы. Был бы
мир. И мы бы не оплакивали миллионы погибших. Но товарищу Сталину была
нужна война. Потому товарищ Сталин приказал коммунистам в единый блок с
социал-демократами не вступать. Мало того, забастовка в Восточной
Пруссии, где надо было сбросить социал-демократов, проходила под общим
красным флагом, на котором в свастику были вплетены серп и молот.
Сейчас, понятно, коммунистам "нет возможности и необходимости" об этом
рассказывать. После выборов 49% голосов были разделены на
социал-демократов и коммунистов. Вместе - сила, порознь - слабость. Ни
коммунисты, ни социал-демократы в отдельности не имели 43%. Их имел
Гитлер. И он победил. И все долги списали. Вот тут и надо искать истоки
Второй мировой войны. Первые гитлеровские концлагеря - для педерастов и
социал-демократов. Коммунистов Адольф Гитлер тоже не забыл. Нижние чины
коммунистической партии Германии быстро перековались в
национал-социалистов, не велика разница, а верхний эшелон, начиная с
товарища Тельмана, - в кутузку. Перед выборами товарищ Тельман имел две
возможности: а) одним шагом, одним политическим ходом удавить гитлеризм
в отрочестве и самому при этом стать министром в социал-демократическом
правительстве; б) открыть дорогу Гитлеру к власти и самому попасть за
колючую проволоку и там погибнуть. Товарищ Тельман выбрал кутузку. И
погиб в заключении. Так пусть же не обижаются на меня, когда я Тельмана,
его сообщников и подельников называю дураками! Если есть другие мнения,
готов их выслушать. Но начиная с 1932 года никаких других мнений об
умственных способностях вождя германских коммунистов высказано не было.
Как понять самоубийственное поведение коммунистов в момент, когда
решалась судьба мира? Если мы оденем рабочую блузу товарища Тельмана, то
в его действиях ровным счетом ничего не поймем. А вот если вместо блузы
мы наденем красноармейскую шинель товарища Тельмана да суконный
островерхий шлем с красной звездой, то тогда ситуация мигом прояснится.
Я ведь вовсе не зря тратил бумагу и время на рассказ про школы
Коминтерна и сытую жизнь германских коммунистов в стране, где на
Ярославском вокзале столицы мирового пролетариата иногда по недосмотру
производителя потребитель мог в пирожке с мясом встретить нечто
несъедобное. Человеческий ноготь, например. Или детский пальчик. За все
надо платить. За красивую жизнь в стране людоедов германские коммунисты
платили покорностью. Товарищ Сталин использовал эту покорность в
интересах Мировой революции. Германских танкистов в красноармейской
форме, которых Сталин готовил в секретной школе, надо было пустить
против Европы. Но для этого надо было поставить во главе Германии
бесноватого фюрера. А для этого надо было уничтожить социал-демократию и
дорогу Гитлеру расчистить. Потому партией Тельмана пришлось
пожертвовать, как пешкой в большой игре. Не велика потеря. Мы и сами
имеем возможность убедиться - не великого ума был человек, если
подставил свою шею под топор Гитлера в интересах Сталина. Жертвуя
Тельманом, товарищ Сталин знал, что в школах Коминтерна подрастают новые
вожди, что в случае чего достойный кандидат на пост Министра
государственной безопасности Германской Советской Социалистической
Республики всегда найдется. Так пусть же нам больше не говорят про
историю, которая коммунистам мало времени отпустила на подготовку. У
Сталина были все возможности не пустить Гитлера к власти. Для удушения
гитлеризма Сталину вообще ничего делать было не надо. Ровным счетом
ничего. Без вмешательства Сталина германские коммунисты просто из
чувства самосохранения должны были вступить в союз с социал-демократами.
Но Сталин вмешался и этим открыл дорогу Гитлеру. Мы читали в начале
главы заявление официального органа Министерства обороны СССР: "Второй
мировой войны могло бы и не быть, если бы...". Правильно. Добавим к
недосказанному: ...если бы Сталин не привел Гитлера к власти. В этом
случае ко Второй мировой войне и вовсе готовиться было бы не надо. Мир
вполне мог обойтись без Гитлера во главе Германии и без Второй мировой
войны. Но Сталин - не мог.>

Итак, после столь обширных цитат, надеюсь, никто не станет утверждать,
что честность ведения полемики не обеспечена.

Суммируем сказанное г-ном Резуном: в Германии имела место борьба за
власть между нацистами и социал-демократами; исход этой борьбы мог быть
решён позицией германских коммунистов - стоило им поддержать
социал-демократов и с нацизмом было бы покончено; но коммунисты, по
приказу Сталина, поддержали нацистов, приведя тем самым к власти Гитлера
и сделав неизбежной Вторую мировую войну.

Суть концепции г-на Резуна мною изложена, смею думать, вполне корректно.
К сожалению, неоднократно и весьма настойчиво повторяя, что коммунисты
поддержали Гитлера, г-н Резун так нигде и не объясняет как, когда и
каким образом коммунисты это сделали. Почему он этого не делает -
понятно. Ни на одних выборах коммунисты не выступали единым блоком с
нацистами. Когда Гитлер первый раз получил полномочия к формированию
кабинета в ноябре 1932 г., коммунисты не обещали ему парламентской
поддержки, да он к ним и не обращался - в отличие от г-на Резуна, Гитлер
хорошо знал кто есть кто. В назначении Гитлера райхсканцлером коммунисты
тоже не принимали никакого участия, парламентской поддержки его
правительству не оказывали. Так где же и когда коммунисты поддержали
Гитлера?

На этот вполне естественный вопрос г-н Резун не может ответить иначе как
<маленькой> подтасовкой:

< Товарищ Тельман так и поступил - поддержал Гитлера. На выборах 1933
года Гитлер получил 43% голосов, социал-демократы и коммунисты - 49%. Но
товарищ Тельман не пожелал выступить с социал-демократами единым блоком.
Потому победил Гитлер. <

Оказывается, что поддержать Гитлера на языке г-на Резуна означает
попросту не вступить в блок социал-демократами! Г-н Резун, мягко говоря,
не утруждает себя точностью и недвусмысленностью формулировок.

Хорошо. Когда же коммунисты отказались вступить в блок с
социал-демократами? Г-н Резун указывает нам совершенно точные
обстоятельства - на выборах 1933 г. Однако приведённые им цифры
несколько не соответствуют истине. Нацисты получили на этих выборах
43,9% (г-н Резун округлил не в ту сторону), социал-демократы - 18,3%,
коммунисты - 12,3%. Итого в сумме обе левые партии получили 30,6% (г-н
Резун опять <округлил> и опять не в ту сторону). Об этом - в
комментариях к дневнику Гёббельса, с.773. Но в принципе, эти цифры можно
найти в любой приличной энциклопедии и даже в школьных учебниках. Так
откуда же взялись 49%? - Вопрос, конечно, интересный...

Но это не главное. Главное в том, что всё сказанное в предыдущем абзаце
не имеет вообще никакого значения. Абсолютно ни малейшего. Дело в том,
что выборы состоялись 5 марта 1933 г. Один взгляд на эту дату уже
заставляет нас изумиться - а причём тут вообще выборы 1933 г.?

На этот вопрос возможны два ответа. Один, весьма прискорбный для
профессиональной репутации г-на Резуна, гласит - г-н Резун не знает, что
Гитлер пришёл к власти не ПОСЛЕ, а ДО этих выборов, а именно 30 января
1933 г. Другой, не менее прискорбный, но уже для моральной репутации
г-на Резуна, ответ - г-н Резун знает это, но надеется, что читатели не
заметят.

Выборы 1933 г. иногда называют <полусвободными>. Это означает, что в
избирательных списках стояли ещё те же самые партии, что и при
Веймарской республике, даже запрещённая за неделю до выборов (надеюсь,
хоть о пожаре райхстага г-н Резун что-то слыхал) компартия, и что
голосовать можно было ещё более-менее свободно, но что результаты
голосования никакого значения уже не имели. Как записал Гёббельс в своём
дневнике в день выборов: <Что значат теперь ещё цифры? Мы хозяева в
Райхе и в Пруссии; все остальные лежат, поверженые в прах.> (с.773).

Но, может быть, г-н Резун просто что-то перепутал и имел в виду
последние выборы ДО прихода Гитлера к власти? Это были выборы 6 ноября
1932 г. На них нацисты получили 33% голосов, социал-демократы - 20,4%,
коммунисты - 16,9% (комментарии к дневнику Гёббельса, с.714). В сумме
обе левые партии получили тогда 37,3%, увы, далеко не абсолютное
большинство. Больше, чем нацисты в одиночку, но кто сказал, что нацисты
всегда были в одиночку? И кто сказал, что с этими процентами левые
смогли бы сформировать коалиционное правительство? Ниже мы увидим, что
это совсем не так.

Итак, стройная и убедительная концепция г-на Резуна рассыпается даже не
на куски и осколки, а в прах и пыль при первом же столкновении с грубой
действительностью, а картина, столь мастерски им нарисованная, при самой
поверхностной проверке оказывается плодом не связанной никакими
этическими нормами фантазии. Если мы добавим к этому ещё и те
издевательста и оскорбления, которым он попутно подвёрг память людей,
погибших в борьбе с нацизмом, то сделать выводы касательно морального
облика г-на Резуна окажется совсем нетрудным. Но их я оставляю на
усмотрение читателя. Так же как и выводы относительно его эрудиции,
добросовестности и профессионализма.

Кто и как привёл Гитлера к власти в действительности? Никакой тайны тут
нет, всё давно и хорошо известно. (К слову, анализируя особенности
политической истории Германии в 1930-1933 гг., нельзя избежать
параллелей с политической ситуацией в России после 1993 г. Сходство
временами просто поразительное. Поэтому мне и кажется столь странным,
что имея живой пример перед глазами, г-н Резун умудрился настолько
ничего не понять. Или не захотел, что вероятнее.)

Что нам надо знать?

- переход от парламентской демократии к диктатуре в Германии произошёл
не в одну ночь; это был достаточно долгий процесс, начавшийся в 1930 г.;
- с этого времени правительства назначались и держались не парламентским
большинством, которое, кстати, невозможно было сформировать (и именно
поэтому), а райхспрезидентом;
- правительства управляли, используя специальные полномочия, полученные
от президента; роль райхстага неуклонно падала;
- чтобы стать райхсканцлером Гитлеру требовались не столько
дополнительные мандаты, хотя и они не помешали бы, сколько <прямой
провод> к райхспрезиденту генерал-фельдмаршалу фон Гинденбургу;
- бывший райхсканцлер Франц фон Папен был человеком, обеспечившим
Гитлеру <прямой провод> к райхспрезиденту.

Последним парламентским кабинетом Веймарской республики был коалиционный
(из социал-демократов и буржуазной DVP - Немецкой народной партии)
кабинет, которым руководил социал-демократ Hermann Mueller. Это
правительство распалось под влиянием внутренних противоречий в марте
1930 г.

Сформировать новое правительство, опирающееся на большинство в райхстаге
оказалось невозможным. В этой ситуации райхспрезидент von Hindenburg
воспользовался 48 конституции, предоставлявшим ему в такого рода
ситуациях чрезвычайные полномочия, чтобы поставить у власти
<президиальный>, т.е. непарламентский кабинет.

28.03.30 райхсканцлером был назначен представитель партии Центра (правая
католическая партия) Heinrich Bruening. Он сформировал правительство
меньшинства, правившее с помощью Notverordnungen (т.е. <чрезвычайных
предписаний> - что-то вроде указов г-на Ельцина). Райхстаг,
воспротивившийся его политике, был распущен в июле 1930 г., новый избран
в сентябре. В новом составе райхстага кабинет тоже не имел прочной базы,
но пользовался пассивной поддержкой социал-демократов. Экономическая
политика этого кабинета (борьба с последствиями <великой депрессии>)
была безуспешной. Поэтому (а также вследствие его прогрессирующего
сближения с социал-демократами) райхспрезидент фон Гинденбург, после
того, как он был переизбран на этот пост в апреле 1932 г., уволил
кабинет в отставку. Считается, что за этим решением фон Гинденбурга
стоял его ближайший советник генерал von Schleicher, чья цель была -
демонтаж парламентской республики и переход к президентскому правлению,
в перспективе, возможно, и восстановление монархии.

С 01.06.32 райхсканцлером стал представитель правого крыла партии Центра
Franz von Papen (исключённый из партии уже 3 июня), что означало
очередной сдвиг вправо. Это и было, собственно, началом конца Веймарской
республики. Новый кабинет, в котором преобладали ультраконсервативные
аристократы, правил, опираясь на доверие и полномочия, полученные от
райхспрезидента, без поддержки райхстага и часто вопреки ему. За время
деятельности этого кабинета дважды проводились выборы в райхстаг, но
никакой парламентской поддержки получить так и не удалось. Скажем, при
голосовании по вотуму недоверия правительству 12.09.32 из 559
присутствовавших депутатов за правительство высказались лишь 42. Тем не
менее правительство осталось, а райхстаг был распущен. Вскоре после
ноябрьских выборов фон Папен подал в отставку. Результатом его
деятельности стало выхолащивание парламентаризма и конституционных норм,
непосредственно подготовившее переход к диктатуре (напр.,
антиконституционное отстранение от власти социал-демократического
правительства Пруссии, одного из последних оплотов республики)

Новым канцлером 02.12.32 стал генерал фон Шляйхер, не имевший за собой
вообще никакой партии. Он попытался было сформировать базу поддержки
своего правительства, включавшую армию, профсоюзы, представителей
широкого спектра партий, в том числе наиболее приемлемых деятелей НСДАП
(Грегор Штрассер), но потерпел неудачу. В этой ситуации фон Шляйхер
обратился к райхспрезиденту за диктаторскими полномочиями для
преодоления кризиса, но получил отказ.

В начале января 1933 г. фон Папен, стремившийся вернуться к власти и
заодно отомстить фон Шляйхеру, установил контакт с Гитлером и предложил
ему сформировать коалиционное <правительство национальной концентрации>.
Как и почему фон Папен добился успеха у райхспрезидента - в данном
случае неважно. Важно, что в этой интриге он переиграл фон Шляйхера.
(Надеюсь, г-н Резун как-нибудь на досуге займётся этим вопросом и
поведает изумлённому человечеству как товарищ Сталин приказал г-ну фон
Гинденбургу назначить г-на Гитлера райхсканцлером). 30.01.33 Гитлер стал
райхсканцлером, фон Папен - вице-канцлером <президиального>, как и три
предыдущих, кабинета, в который вошли также представители DNVP
(Немецко-национальной народной партии) и ряд беспартийных. Райхстаг был
распущен, новые выборы назначены на 05.03.33. Какой поворот могли бы
принести эти выборы - остаётся только гадать, т.к. за неделю до них
произошла одна из тех случайностей, которые всегда случаются, когда
власть имущие в них очень уж нуждаются. Здание райхстага было подожжено
(27.02.33), компартия тут же запрещена, декретом райхспрезидента введено
чрезвычайное положение, развёрнут действительно массовый террор против
коммунистов и, в меньшей мере, против социал-демократов, которые до 22
июня оставались ещё формально на легальном положении.

На выборах 05.03.33 нацисты вместе с союзными им DNVP и <Стальным
шлемом> (правой военизированной организацией типа SA) получили около 52%
голосов. Созванному 24 марта райхстагу было предложено принять
Ermaechtigungsgezetz - закон о чрезвычайных полномочиях, предоставлявший
правительству, т.е. Гитлеру, право издавать законы без участия в этом
райхсрата (представительства 18 земель, составлявших Райх), райхстага и
райхспрезидента, короче, полную свободу действий. Для принятия закона
требовалось 2/3 голосов присутствующих депутатов. Чтобы достичь этих
двух третей часть левых депутатов была отстранена от участия в
заседании - 9 социал-демократов арестовано, вся коммунистическая фракция
в тюрьме либо в подполье (мандаты коммунистов были аннулированы 13
марта). Буржуазным депутатам пообещали соблюдение основных
конституционных норм и для большей убедительности ввели в зал заседаний
вооружённых штурмовиков и эсэсовцев. В итоге все фракции, кроме
социал-демократов, проголосовали <за>. После чего райхстаг
самораспустился. Чрезвычайные полномочия были предоставлены сроком на 4
года, продлены в 1937 г. и ещё раз в 1943 г., на этот раз - на
неопределённый срок. Таким образом, к концу марта 1933 г. переход к
диктатуре был в общем и целом завершён.

Что было бы, если б социал-демократы и коммунисты выступили на последних
свободных выборах в ноябре 1932 г. единым блоком? Как победителям
выборов им было бы, весьма вероятно, предложено сформировать
правительство, однако, скорее всего на тех же условиях, что и Гитлеру.
То есть, на заведомо невыполнимых условиях обеспечения этому
правительству поддержки парламентского большинства. Нет причин думать,
что буржуазные партии, поддержавшие несколько месяцев спустя Гитлера,
согласились бы поддерживать правительство левого блока в райхстаге. Нет
также причин думать, что такой ультраконсерватор как фон Гинденбург
согласился бы наделить чрезвычайными полномочиями левый кабинет. Таким
образом, вполне ясно, что остановить Гитлера легальным путём левые были
не в состоянии.

Часто встречающиеся рассуждения о том, что союз между социал-демократами
и коммунистами мог бы предотвратить нацистскую диктатуру, звучат
убедительно лишь пока разговор идёт <в общем>. Разумеется, противостоять
единому левому фронту нацистам было бы труднее, но, рассматривая
политическую историю последних лет Веймарской республики , сложно понять
какими конкретными действиями этот единый левый фронт мог бы радикально
изменить ход событий?

Единственное, что оставалось бы - это внепарламентские формы борьбы.
Вооружённое восстание мы можем смело сбросить со счетов: при имевшейся
расстановке сил оно не могло закончиться ничем, кроме самого ужасающего
поражения, дав к тому же превосходнейший повод для репрессий. Всеобщая
забастовка? - Мощное оружие, но насколько всеобщей она бы оказалась,
учитывая, что часть рабочего класса была под влиянием нацистов? Не
думаю, что на этот вопрос можно было бы когда-нибудь дать
удовлетворительный ответ - история не знает сослагательного наклонения.

Да, отсутствие единого левого фронта было тяжёлой ошибкой, но,
во-первых, задним умом все крепки, во-вторых, вина за это лежит на обеих
партиях, в-третьих, не это сыграло роковую роль, в-четвёртых, смешивать
ошибку с сознательным преступлением, даже если ошибка оказалась роковой,
было бы, тем не менее, нечестно и непорядочно. Учтём к тому же, что те,
кто ошибался, вполне расплатились за свои ошибки - собственными жизнями.

Общие выводы:

Вся история прихода Гитлера к власти в изложении г-на Резуна основана на
подтасовках, логических неувязках и прямых искажениях истины. Концепция
г-на Резуна не выдерживает критики даже на уровне школьного учебника. А
вместе с этой концепцией рушится и вся картина тайной предыстории Второй
мировой войны, этот химически чистый образец конспирологических
фантазий.

Популярность и даже сам факт выхода книг г-на Резуна может быть объяснён
лишь ужасающим падением интеллектуальных стандартов в современном
российском обществе.

О моральном облике г-на Резуна я умалчиваю.

ДОПОЛНЕНИЯ

Реплика 1

В рассуждениях г-на Резуна имеются кричащие логические неувязки, не
упомянутые мною в основном тексте, поскольку у меня были и более сильные
аргументы. Вот примеры.

- Г-н Резун начинает своё изложение следующим образом: < Казалось бы,
Гитлер - самый популярный политик Германии - бери власть. Так нет же.
Абсолютного большинства у него нет, и потому взять власть он не может.
Простое большинство без решающего перевеса - не победа, а глубочайший
кризис.>. Кончает же так : < На выборах 1933 года Гитлер получил 43%
голосов, социал-демократы и коммунисты - 49%. Но товарищ Тельман не
пожелал выступить с социал-демократами единым блоком. Потому победил
Гитлер.>.

Итак, в первом случае, простое большинство это <глубочайший кризис>, а
во втором, то же самое простое большинство - уже победа. Восхитительная
логика! Или, может, 43% - это и есть абсолютное большинство?

- О состоянии нацистской партии осенью 1932 г. г-н Резун пишет: <<В июле
1932 года гитлеровцы собрали 13,7 миллиона голосов, но до абсолютного
большинства все равно не дотянули. Это был пик, после которого началось
падение. За четыре месяца Гитлер потерял почти два миллиона голосов.
Падение продолжалось, скорость падения нарастала. Вот расклад
политических сил в Германии на конец 1932 года: гитлеровцы - 11,8
миллиона голосов, социал-демократы - 8,1 миллиона, коммунисты - 5,8
миллиона.>

Итак, после нескольких месяцев всё ускоряющегося падения НСДАП получает
на выборах 1933 г. 43% ( по данным г-на Резуна) голосов. Так сколько же
она получала ДО падения? Выходит, НСДАП уже на июльских выборах 1932 г.
должна была иметь абсолютное большинство, если уж после всех потерь и
прогрессирующего разложения партии она собрала всё же 43%?

Чтобы избежать этих неудобных вопросов, г-н Резун в начале приводит
результаты выборов в миллионах голосов, а в конце - в процентах. Авось
не заметят.

Реплика 2

В первой части настоящей статьи я показал, что финансовое положение
НСДАП осенью 1932 г., было хотя и тяжёлым, но не катастрофичным. Однако
релятивировать утверждения г-на Резуна можно и другим способом -
показав, что денежные проблемы НСДАП не ограничивались вышеуказанным
периодом.

Итак, снова дневник Гёббельса.

- Запись за 10 октября: <Финансовое положение безнадёжно (trostlos). ...
Теперь у нас дефицит в примерно 20 000 марок и мы должны радоваться,
если отделаемся парою синяков> (с.526-527).

- Запись за 1 ноября: <Финансовое положение как и у этой республики
безнадёжное. ... Вайсауэр хочет финансовой диктатуры также и в Gau. Это
невозможно. Но я надеюсь, что два месяца железной бережливости помогут
нам. У нас в Gau 40 000 марок долгов. Но и нам много должны> (с.533).

- Запись за 2 ноября: <Финансовое положение в Gau отчаянное, нам надо
время по меньшей мере до Нового года, чтоб расплатиться. Необходима
железная бережливость> (с.534).

Все эти записи вписываются идеально в поток жалоб на нехватку средств,
характерный для осени 1932 г., но на самом деле датируются 1930 годом.
Как я уже говорил - денег в партийной кассе никогда не хватает.

Реплика 3

< У рабочего класса Германии просто не было больше денег поддерживать
свою партию. Партия чисто социалистическая, чисто рабочая, чисто
пролетарская - откуда у пролетариев деньги Гитлера поддерживать?>

Основываясь на упоминавшихся выше работах таких историков как Joachim C.
Fest, Ian Kershaw, Marlis Steinert и некоторых других, я отвечу вкратце
и на этот выпад.

Мелкобуржуазный по преимуществу характер НСДАП в период до 1933 г.
серьёзными историками не подвергается сомнению. Более половины партии
состояло из выходцев из "Kleinbuergertum", как это именуют
немецкоязычные авторы. Англо-саксы предпочитают говорить о <нижних слоях
среднего класса>. Рабочих в НСДАП было около трети.

Финансовую историю НСДАП прояснить не удастся уже никогда. Бессменный
казначей партии Franz Xaver Schwarz, по его собственному свидетельству,
сжёг весь свой архив весной 1945 г. По некоторым мнениям, основную роль
в финансировании партии играли всё же членские взносы, доходы от
партийной прессы, от продажи билетов на массовые мероприятия и т.п.
Среди крупных жертвователей преобладали представители промышленности
потребительских товаров, крупных торговых фирм, крупных землевладельцев.
Магнаты тяжёлой индустрии играли не столь заметную роль, как это было
принято думать раньше.

В последние годы перед захватом власти, т.е. в период существования
массовой организации, годовой бюджет НСДАП должен был составлять от 70
до 90 млн. марок (По расчётам публициста Конрада Хайдена - см. Konrad
Heiden. Adolf Hitler. Das Zeitalter der Verantwortungslosigkeit. Eine
Biographie. Band 1. Zuerich, 1936. S. 313). По тем временам - огромная
сумма. В то же время, в источниках зафиксировано за период 1930 - 1932
гг. что-то около 6 млн. марок пожертвований со стороны крупного капитала
и юнкерства, т.е., сущая мелочь в расчёте на год. Даже если мы
согласимся, что основой партийных финансов были членские взносы и т.п.,
то всё равно остаётся брешь примерно от 20 до 40 млн.. марок в год.
Откуда брались эти миллионы? Точно это может знать лишь г-н Резун, он
всё знает. Я же могу лишь догадываться. Но, по-моему, никакой особой
тайны тут нет. Деньги - и немалые - могли дать лишь те, у кого они были.
То есть имущие классы. Нам неизвестны лишь конкретные имена.

Реплика 4

Похоже, что все свои познания по истории нацизма г-н Резун почерпнул из
одной единственной книги: William. L. Shirer. The Rise and the Fall of
the Third Reich (выше у меня есть ссылка на её немецкий перевод). Во
всяком случае в 6 главе "Последние дни республики" в разделе "Шляйхер:
последний райхсканцлер республики" есть пара страниц, содержащих
практически все факты и цитаты, которыми оперирует г-н Резун (но,
разумеется, не его фантастические выводы). Г-н Резун, однако, читал свой
первоисточник не слишком внимательно, иначе бы он заметил пассаж об
урегулировании финансового кризиса НСДАП к середине января 1933 г. А
если б г-н Резун читал упомянутый труд с самого начала, то знал бы, что
нет никаких оснований именовать Гитлера Шикльгрубером, как он это упорно
делает, например, в "Самоубийстве".

Игорь Островский

От	Георгий
К	Георгий (03.04.2006 10:53:36)
Дата	06.04.2006 23:17:14

В. Бушин. Доколе коршуну кружить? (О Солженицыне).(*+)

http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/06/645/61.html

Владимир Бушин
ДОКОЛЕ КОРШУНУ КРУЖИТЬ?

------------------------------------------------------------------------
--------

Окончание. Начало в "Завтра" ?10(642)

4.

А.Твардовский - А Солженицыну:

- Ему ..ут в глаза, а он - "божья роса!"

("Бодался теленок с дубом", с.139)

Итак, что же сказали эти просвещенные господа о предательстве.
Проф. Капица вопросил: "Кто Володин - предатель или герой? Нелегко
ответить". Для его знаменитого отца тут трудности не существовало.
Тотчас вылез мудрец Лукин: "Володин, несомненно, государственный
преступник, он предал интересы государства:" Было слышно, как при этих
словах Светлова заскрежетала зубами и, казалось, была готова броситься
на защитника прав человека и задушить его.
Но Лукин продолжил так: "С другой стороны, что, если явно преступно
само государство? Что с этим делать? Герой фильма решает, можно ли
служить этому преступному государству, которое сажает одного виновного и
миллионы невиновных". Это было сказано с дрожью в голосе, словно тем
единственным невиновным был именно он, несчастный клоп демократии.
Светлова подскочила в кресле от восторга. Но фу, какая тотчас вонь
пошла от клопа: ведь герой фильма решает совсем другой вопрос: не можно
ли служить родине, а можно ли её предать. Да и не видим мы его решающим,
размышляющим: он просто идёт и предаёт. Так бы поступил и клоп. Какие
сомнения! Он ставит на одну доску фашистскую Германию и свою родину. Там
полковник Штауфенберг покушался на преступного руководителя преступного
государства и потому герой, а тут Володин покушался на безопасность
преступного государства и значит, блин, тоже герой!
Но Лукин почему-то привел только один пример преступности его
родины - миллионы невиновных Солженицыных в неволе. А ведь мог бы
указать множество примеров. Так, в 1918-1922 годы его родина разнесла в
пух и вышвырнула припожаловавших к ней в гости с букетами хризантем
войска прогрессивнейших держав мира - Франции, Англии, Америки, Японии:
Разве это не преступление! Потом она преступно обогнала в экономическом
развитии всю Европу. Позже дюжина деликатнейших свободолюбивых держав
были повержены Гитлером и свободно лизали ему пятки, а родина довела
Гитлера, Геббельса, Геринга до самоубийства, а их друзей - до суда и
петли. Это преступление, как видно, особенно возмущает Лукина: он же
правозащитник. Ах, как жаль, что не был на Нюрнбергском процессе. Уж он
бы сказал словцо! А сколько ещё за родиной преступлений:
Тут врубилась американская помещица: "Честный герой фильма и не
мыслил допустить, чтобы атомная бомба попала в руки тирана, злодея,
который может использовать её, как захочет. Снабдить изверга таким
оружием - вот она, черная жаба злодейства!"
Жаба околела? Но какова забывчивость этой Салтычихи! В дни всей той
суеты, что изобразил её супруг (конец декабря 1949 года), атомная бомба
у нас уже была. Почти четыре года до своей смерти Сталин имел атомную
бомбу. И что? А ничего. Лежала в погребе рядом с солёными огурцами. А
американцы едва только смастачили парочку "малышей", как тут же
помчались угостить мирных жителей Японии. И после Сталина вот уже более
полувека наше ядерное оружие спит чутким мирным сном. И ваша Америка,
мадам Черножабова, до сих пор остаётся единственной страной,
прибегнувшей к этому адскому оружию. Что, не слышала? Или в глазах
струя?
Но она еще и вот что лепечет: "Сейчас Володина не нашлось бы!" То
есть теперь, мол, такая чудесная жизнь, что нет предателей родины.
Мадам, ну что с вами делать: Да разве не предали родину Горбачёв с
Ельциным и вся их вшивая свора? Разве не продолжает предавать её на ниве
словесности ваш мафусаил Нобелевской премии? Разве этот фильм - не
предательство?
Явленный нам хоровод-симпозиум хорошо бы дополнить еще одним
персонажем, имеющим гораздо более прямое отношение к роману и фильму
"ВКП", чем все остальные симпозианты. В начале 2000 года у меня дома
раздался телефонный звонок из Нью-Йорка. Признаться, это случается не
так часто: за последние шестьдесят лет то был первый звонок. Звонил не
знакомый мне Сергей Николаевич Никифоров, российский гражданин, в 1992
году оказавшийся в Америке.
Как так? В чём дело? Зачем я ему понадобился? Оказывается, там, в
США, каким-то неведомым путём Никифорову попал в руки московский журнал
с моей статьёй о Солженицыне. А он, Сергей-то Николаевич, представьте
себе, отбывал срок вместе с ним в этой самой шарашке, о которой тот
сочинил роман. Никифоров рассказал, что не только сидел вместо с
нобелиатом по той же статье, но и послужил прообразом для одного
персонажа его романа: из Никифорова писатель слепил Руську Доронина.
Сергей Николаевич поведал также, что написал воспоминания о том
времени и хотел бы кое о чем посоветоваться. Что ж, я был не против.
Вскоре он приехал в Москву и вручил мне рукопись, озаглавленную в духе
песни из фильма "Кубанские казаки": "Каким он был, таким он и остался".
Мне показалось это банальным, но автор настаивал: именно так.
Воспоминания были написаны на хорошем литературном уровне, что
вовсе и не удивительно: автор - человек бывалый, у него высшее
образование, да он уже и писал, и печатался в США. Во всяком случае,
язык гораздо лучше, чем у Солженицына.
Ведь этот живой классик начисто лишен чутья к слову. Например,
вместо "упасть навзничь" пишет "упасть ничком", т.е. прямо
противоположное. Желая блеснуть простонародным речением "ехать охлюпкой"
(верхом без седла), пишет "ехать охляблью". Есть идиома "ухом не вести"
и "ни уха, ни рыла не знать, не понимать". Он их спарил и получил нечто
новое, но совершенно несообразное: "не вести ни ухом, ни рылом". Хоть
стой, хоть падай! А это? - "женщина в платьи", "Вячислав",
"восс-поминания", даже "аннальное отверстие": Путает анналы истории с
задницей. И нет этому конца: Словом, истинный глухарь - породистый, с
медалью лауреата.
Когда Сергей Николаевич уходил, я вышел на лестницу проводить его
и, указав на дверь против моей, сказал:

- Здесь жил еще один прообраз - Лев Копелев, по роману - Лев Рубин.

- А где он сейчас? Говорят, это он принёс в "Новый мир"
Твардовскому "Один день Ивана Денисовича"?

- Да, он, хотя в повести, с которой всё и началось, не находил
ничего особенного, что Солженицын язвительно поминал ему. Из этой
квартиры он перебазировался в Германию, и там года три назад умер, вслед
за супругой. Но в 1993 году в парижском журнале "Синтаксис" успел
напечатать письмо своему бывшему другу и протеже.

При следующей встрече я прочитал Никифорову несколько строк из
письма Копелева создателю образа Рубина: "В том, что ты пишешь в
последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость.
Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, будь то Радищев, Милюков или
Бердяев" и т.д. Я был согласен с антисоветчиком.
А мои замечания по рукописи Никифорова не имели существенного
значения, и были приняты им лишь отчасти. После этого я позвонил
Станиславу Куняеву, и воспоминания появились в "Нашем современнике" ? 11
за 2000 год. К сожалению, тираж журнала был тогда уже только 12500
экземпляров.
История Никифорова такова. Он - сын кулака. Поэтому - или просто по
молодой дурости в сентябре 1946 года, когда было 19 лет, они с приятелем
сумели передать в американское посольство письмо. В обвинительном
заключении говорилось, что это было "письмо злостного антисоветского
содержания от имени якобы существующей подпольной партии". В нем
возводилась клевета на И.В.Сталина и на положение в стране. Кроме того,
указывалось, что их "партия ставит задачу свержения Советской власти".
Подпольщики-заговорщики посетили дачу американского посольства в Мытищах
"с целью встретиться с американцами для получения указаний и
практической помощи в борьбе против СССР". Но 3-й секретарь посольства,
поняв, что это за лохи, передал письмо прямехонько в КГБ. И ребятишки
загремели:
После отбытия срока Никифоров окончил институт, женился, работал на
разных должностях в разных краях страны и уже не считал себя невинной
жертвой, хотя в 1992 году и уехал в США. "Оглядываясь в прошлое после
многих лет проживания на Западе, в самой, так сказать, демократической
стране, - пишет он, - события тех лет вижу сейчас в совершенно ином
свете: В марте 1946 года Черчилль выступил в Фултоне со своей известной
речью, с которой началась "холодная война". Зарубежные радиостанции,
вещавшие на СССР, принялись выпячивать трудные стороны нашей жизни и
восхвалять западное. Это способствовало возникновению среди молодёжи,
особенно студенчества, разного рода неформальных организаций. Появилась
"пятая колонна" в лице так называемых диссидентов. Кампания по "защите
прав человека" явилась основным звеном в цепи "холодной войны" против
СССР. И в итоге то, что не смогли сделать в 1918-1920 годах американцы с
англичанами и Гитлер в 1941-м, сделали наши демократы и диссиденты с
нобелевскими премиями. Народное достояние захватила кучка преступников".
Как видим, несмотря на всё пережитое, человек остался патриотом, горько
скорбящим о судьбе родины.
И вот Руська-Никифоров в образе антисоветчика и сексота красуется
перед нами в фильме Г.Панфилова. Для начала замечу, что в авторском
тексте, который читает сам сценарист, говорится, что Руська по той же
58-й статье получил 25 лет и, разумеется, ни за что, ибо, как романист
уверял еще в "Архипелаге", "по 58-й статье никогда не было выяснения
истины, и первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос
влекли за собой арест и немедленное обвинение. Сплошное ощущение, что
все сидят ни за что". Так и в фильме - сидят сплошь "большие умы"
(Светлова) и "великие патриоты" (Лукин). Правда, последний, как знаем,
делает уступку: "Сажали одного виновного и миллионы невиновных".
Прежде чем привести ответ Никифорова на это, следует заметить, что
он-то коротал свой срок по тяжкой норме: два раза рядовым зэком побывал
в Воркуте, в тридцатиградусные морозы работал крепёжником на шахте, "а
после работы, когда доберешься до зоны, в столовой бушлат можно было
ставить стоймя - он превращался в глыбу льда". А сосед Касьянова сам
признается, что в этой шарашке, например, от него требовались две вещи:
"12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству". То и
другое он умел прекрасно. Правда, сидел он не двенадцать, а восемь
часов, и поскольку вдруг открылся великий писательский дар, то этой
страсти, говорит, "я отдавал теперь всё время, а казенную работу нагло
перестал тянуть". Господи, прочитал бы это во глубине сибирских руд
князь Волконский Сергей Григорьевич:
Н.Решетовская по письмам страдальца рисовала такую картину: "В
обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии
(на каторге мертвый час!). Утром и вечером гуляет под липами. А в
выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол". Боже
милостивый, услышал бы это Достоевский, у которого на целый год было три
"выходных дня" - Пасха, Рождество и день тезоименитства государя.
"До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники,
гасил свет и слушал музыку". Допустим, оперу Глюка "Орфей в аду". И знал
бы об этом каторжанин Чернышевский:
В Вашингтоне Солженицына однажды пригласили на большое профсоюзное
собрание. И представьте себе, он начал там свое выступление так:
"Братья! Братья по труду!" И представился как истый троекратный
пролетарий: "Я, проработавший в жизни много лет каменщиком, литейщиком,
чернорабочим:"
И таким лжецом он оставался всегда. Да что лжецом!.. Однажды
Твардовский написал о нём большое письмо Константину Федину как
председателю Союза писателей и отправил его с курьером. Вдруг - письмо
передают по Би-Би-Си. Твардовский, конечно, изумлён. И Солженицын
изображает солидарное изумление, да еще и глумливо наводит на свой след:

"- Вот - как? Вы даже мне дали читать под арестом, вот тут в
кабинете, без выноса!
- Не могли же вы переписать все семнадцать страниц!"

И тот, потирая ручки, ухмыляется про себя: "(Верно, я только четыре
страницы переписал, экстракт)" ("Бодался телёнок с дубом", с.230). И по
известным ему каналам сей экстракт уплыл в Лондон. То есть человек не
только не стесняется своего подонства, не скрывает его, а публично
хвастается им, гордится, наслаждается. Какой великолепный урок для
Ерофеева, Сорокина, Сванидзе, Правдюка и других его адептов.
И Твардовский, и Лакшин, преданные Солженицыным, долго не могли,
как и теперь вот Распутин и Бородин, обласканные им, не могут понять,
что имеют дело с существом совершенно особой, невиданной ранее породы.
Так вот, кому же верить - этому невиданному существу, лагерному
библиотекарю-каменщику, который, посасывая присланные женой шоколадки,
почитывал книжечки или сам сочинял деревянные поэмы, или иззябшему и
несытому воркутинскому шахтеру? А шахтер говорит: на самом деле ему дали
не 25, а 10 лет, и через 7 с половиной освободили.
Что касается "ареста по первому доносу", то и это враньё,
рассчитанное на блестяще твердолобых лукиных. "По первому доносу, -
пишет Никифоров, - человек лишь попадал в поле зрения органов НКВД".
Что же касается миллионов невиновных в неволе, роящихся в голове
блестящего мыслителя по правам человека, то Никифоров отвечает ему так:
"За восемь лет заключения я невиновных не встречал. При знакомстве все
говорят, и я говорил, что посажены ни за что. А познакомишься поближе,
узнаёшь: или служил в немецкой армии, или учился в немецкой школе
разведки, или был дезертиром". Ну, невиновные, конечно, были, как есть
они у нас и сейчас, как есть и во всех тюрьмах и лагерях мира, но вот
человек за такой срок не встречал их. Разве это не говорит по-своему о
том, сколько их сидело?
Материал для размышления об этом дает живущий в Смоленской области
Э.Г.Репин. Он напоминает, что разные кликуши демократии называют разные
цифры жертв политических репрессий: Яковлев - 30 миллионов, Солженицын -
60 млн., Хакамада - 90, Новодворская - 100, теперь вот и Лукин -
"миллионы и миллионы на одного виновного". А на днях вылез еще
Иваненко - 32 миллиона. Это нечто новое. До него врали уж больно кругло,
с нулем на конце, а этот будто бы высчитал с точностью до единицы. Уже
один этот разнобой в десятки миллионов свидетельствует о том, что перед
нами орава лжецов. Но тов. Репин человек вежливый, он пишет: "В конце
90-х годов А.Н.Яковлев, долгие годы возглавлявший Комиссию по
реабилитации, отвечая на вопрос дотошного корреспондента о количестве
реабилитированных жертв политических репрессий, выдавил цифру: около 1.5
млн. человек.

Но тогда встаёт колоссальный вопрос о судьбе остальных жертв:

по Яковлеву 30 - 1,5 = 28,5 млн.
по Солженицыну 60 - 1,5 = 58,5 млн.,
по Хакамаде 90 - 1,5 = 88,5 млн.,
по Новодворской 100 - 1,5 = 98,5 млн. человек.

Ответов может быть только два:

- или десятки миллионов осуждены за контрреволюционные
антигосударственные преступления правильно и реабилитации не подлежат;
- или цифры жертв являются плодом полоумной фантазии и бешеной
ненависти к нашему прошлому названных лиц".

Но первый ответ ни одна кликуша демократии за двадцать лет своего
камлания ничем подтвердить не смогла. Увы, приходится признать
единственно верным ответ второй. В прессе сообщалось, что 2 ноября 2000
года президент Путин беседовал с Яковлевым о политических репрессиях в
годы советской власти и о причине крайне медленных темпов реабилитации:
действительно, сколько лет прошло, а из 30-100 миллионов только полтора!
Яковлев тогда сказал, что принято решение создать новую Межведомственную
комиссию, которая должна будет разобраться. Но вот идёт уже шестой год,
а никаких вестей - как видно, сказать нечего.
С бронированным Громоздилой порвали все, кто знал его близко. Одни
просто молча отвернулись, другие выступили с разоблачением, третьи
прокляли, ибо он их всех оскорбил, оклеветал, предал, - всех, начиная с
друзей юности. Притом в отношении их проделал это дважды. Первый раз еще
в 45-м году. Тогда на допросах представил своими единомышленниками
школьных и институтских друзей Николая Виткевича, Кирилла Симоняна, его
жену Лидию Ежерец (она у нас в Литинституте преподавала иностранную
литературу) и Наталью Решетовскую, собственную жену. Прихватил ещё и
случайного знакомого Леонида Власова.
Виткевич, по одному делу с ним по его доносу и получивший 10 лет
(сам-то Бронированный - 8) и отбывавший срок на Колыме, дважды читал
доносы своего друга на себя как на активного антисоветчика: во время
следствия (его арестовали позже) и уже при реабилитации. Он вспоминал:
"Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами.
Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его
характерный почерк - он своей рукой вносил в протоколы исправления и
дополнения. И - представьте себе! - в них содержались доносы и на жену
Наталью и на нашу подругу Лидию Ежерец".
А в 1952 году, когда Солженицын заканчивал срок, Симоняна пригласил
следователь и предложил ему прочитать увесистую тетрадочку, исписанную
тоже хорошо знакомым ему почерком школьного друга. 52 станицы - это так
похоже на Громоздилу с его словесным недержанием! "Силы небесные! -
воскликнул Симонян, изучив сей фолиантик. - Здесь описывалась история
моей семьи, нашей дружбы в школе и позднее. При этом на каждой странице
доказывалось, что якобы с детства я был настроен антисоветски, духовно и
политически разлагая своих друзей и особенно его, Саню Солженицына
подстрекал к антисоветской деятельности".
Его прокляли и школьные друзья Виткевич и Симонян, и те, с кем он
сидел в лагере, - Копелев и Никифоров, и те, кто его поначалу
приветствовал и печатал, защищал, популяризировал, - Шолохов и Лакшин.
Уж как обожал его "Современник", целый год печатавший "Красное колесо",
но в конце концов и Станислав Куняев напечатал убийственную подборку
читательских писем. Вот несколько выдержек.
А.А.Сидоров: "Это общечеловек горбачёвского типа. Я был бы
совершенно безразличен к нему, если бы он в угоду русофобам не
организовал клевету на Шолохова". С.И.Анисимов: "Этого "художника и
мыслителя" можно с полным правом назвать одним из самых заслуженных
могильщиков страны. Никаких чувств, кроме ненависти, я к нему не
испытываю". Софья Авакян: "Он враг моей Родины. Он употребил все свои
силы, весь свой холодный расчётливый фанатизм на её уничтожение, и
потому он мой личный враг на самом сокровенном уровне моей души, как
Чубайс, Гайдар, Ростропович. И я ненавижу его. Я испытываю почти
физическую боль, когда его пытаются хоть каким-то краешком прислонить к
Толстому".
Пока по телевидению шел фильм, Никифоров дважды звонил мне из
Нью-Йорка. Ах, как жаль, что он не был в Москве! Какая досада, что не
мог принять участие в "послесловии"! Когда я рассказал ему о судьбе
"солженицынских лауреатов" - Инне Лиснянской, Владимире Топорове,
Евгении Носове и назвал новых - Валентина Распутина, Леонида Бородина,
Игоря Золотусского, он заметил: "Неужели им не страшно?" Помолчал и
добавил: "Спаси, сохрани и помилуй их вместе с Панфиловым, Господи!"