От Георгий
К Георгий
Дата 23.07.2005 17:26:51
Рубрики Прочее; Тексты;

Экскурсия по Москве с французами (*+)


Русский Журнал / Колонки / Московские странности
www.russ.ru/columns/moscow/20050719.html

Когда-то мы купались на Ленинских горах
Никита Алексеев

Дата публикации: 19 Июля 2005

Не новость, что, когда показываешь родной город приезжему, его видишь
немного иначе: присматриваешься чужими глазами. С месяц назад мне позвонила
бывшая жена Мари, француженка, с которой я не виделся почти 15 лет - с тех
пор, как мы развелись. А в Москве она и вовсе не бывала с 1986 года. И
спросила, буду ли я в городе в середине июля: она с детьми вдруг решила
провести отпуск в России. Прилетает в Петербург, а потом поплывет на
пароходе через Ладогу, по каналам, по Волге и прочим водным путям в Москву,
где проведет два дня. И ей было бы приятно со мной повидаться - столько
времени прошло. И она была бы благодарна, если бы я смог с ней и с ее детьми
погулять по Москве.

А мне тоже было приятно с ней повидаться. Столько времени утекло, как все
поменялось! Интересно, как она выглядит? И каковы ее дети? Впрочем, я знал,
что они вряд ли похожи на французов, как их принято представлять. Второй муж
Мари - выходец с Мадагаскара, мальгаш, так что тринадцатилетние близнецы,
брат и сестра, должны быть очень смуглыми. А Мари - француженка из
француженок. Носительница гордого дворянского имени с двумя de - Marie
Monique Benoiste de Laubier de Beneix. И что ее угораздило два раза выходить
за метеков? Это особая история, но отчасти, видимо, дело в удвоенной
дворянской приставке.

Как большинство французов из хороших образованных семей, Мари космополитка и
придерживается левых взглядов. К аристократии относится с презрением: "Все
эти титулованные - полные придурки. Гордятся своими предками, а сами
ничтожества. А наш род, слава богу, не древний, он известен только с XVII
века".

Был, правда, случай, когда она сильно вспомнила о своем происхождении.

Дело в том, что, когда француз вступает в брак с иностранцем, он кроме
паспорта должен представить выписку из метрики, свидетельствующую, что он
французом является по рождению. Получивший французское гражданство каким-то
другим образом, естественно, тоже жениться может, однако это несколько
другая процедура. Но уж в том, что Мари совершеннейшая француженка по
рождению, она никак не сомневалась, хотя и родилась в столице республики
Мали, городе Бамако, где ее отец, инженер, что-то строил. Произошло это в
1960-м, как раз накануне провозглашения независимости Мали.

Итак, она запрашивает, как положено, в государственном архиве свою метрику.
И выясняется, что малийцы, обретя независимость от французов, на радостях
спалили все архивы и никаких свидетельств того, что Мари француженка, не
имеется.

Но ведь родители точно французы?

Тут оказывается, что ее отец родился в области Палатинат, то есть в немецком
Пфальце, в 1920-е годы находившемся под французской юрисдикцией.
Соответственно, возможно, он и не француз вовсе, а немец, а французскость
Мари оказывается под еще большим вопросом.

Тут Мари взорвалась: "Что?! Я не француженка?! Мой предок был секретарем
кардинала Мазарини. Обоим моим прапрапрапрадедам гильотиной головы оттяпали.
Мой дед воевал вместе с генералом де Голлем!" Но, к счастью, все уладилось.
Истина восторжествовала. Мы поженились в переулке Грибоедова.

Итак, в означенный день и час я приезжаю в Северный речной порт. Там идет
некая пароходная жизнь. Причаливают и отчаливают прогулочные кораблики.
Высится здание, знаменитое благодаря фильму "Волга - Волга". Погода -
великолепная. Пароход "Леонид Соболев", на котором должна прибыть Мари с
детьми, немного задерживается. Но вот к причалу подкатывают несколько
туристских автобусов, и наконец вдали появляется "Соболев", швартуется, с
него начинают выгружаться французские туристы, человек четыреста, в основном
супружеские пары в годах. Выходит по трапу и Мари с Аиной и Аленом. У Аины
длинные косички-дреды, а у Алена уже пробиваются усики. И оказывается, что
смесь мальгаша и северной француженки дает потомство, больше всего похожее
на таджиков. Или таджикских цыганят. А Мари - она с возрастом стала еще
больше похожа на француженку, как их представляют. Выглядит - классно.

Позже, за ужином, я спросил Мари, кем собираются стать дети. "Ален -
бездельник, ему бы только в футбол играть, а Аина пару лет назад меня
изумила, заявив, что хочет стать президентом Республики. Идея совершенно
дурацкая, но знаешь, тогда меня она обрадовала. Понимаешь, это говорит о
том, что Аина с ее вовсе не французской внешностью себя чувствует полностью
француженкой, и это очень важно". - "А по-мальгашски они говорят?" - "Сейчас
я говорю лучше, чем они. Когда они были совсем маленькие, мы год прожили на
Мадагаскаре, они быстро начали болтать по-мальгашски, а потом все забыли,
отец-то с ними говорит по-французски".

Французские туристы рассаживаются по автобусам, а мы направляемся в сторону
метро: дети, наслышанные о чудесах московской подземки, стремятся их увидеть
воочию и сравнить с петербургской, которую уже видели.

Идем через парк, и Мари говорит: "Замечательно, что Москва такой зеленый
город". И это правда. К счастью, в Москве зелени на самом деле много, уж
точно намного больше, чем в Париже, и это ее сильно красит. Если бы не эти
деревья и кусты, парки, бульвары и пустыри с лопухами, в Москве жить бы
стало просто невозможно.

Входим в метро. Я объясняю, как пользоваться билетами. Так же, как в Париже.
Только там и на выходе билет надо совать в турникет.

Станцией "Речной вокзал" близнецы не довольны, и справедливо: никаких
ожидаемых красот. Но я их успокаиваю тем, что это довольно новая, далекая
станция, а приедем в центр - там они все получат сполна. Едем. Аина и Ален
друг друга фотографируют с билетиком московского метро, тараторят на
парижском подростковом жаргоне. Пассажиры на этих не то цыганят, не то
таджиков смотрят с любопытством. Москва к очень многому привыкла, но таких
французов еще видела мало.

Я расспрашиваю Мари, как ей понравилось в Питере и как прошло путешествие на
пароходе. Питер, в котором она раньше была один раз, в слякотную осеннюю
погоду, конечно, очень красив. Петергоф, разумеется, ничем не хуже Версаля.
Эрмитаж, по которому они пронеслись галопом, ошеломителен. А путешествие -
замечательное. И Валаам, и Кижи - чудо. Каюты удобные. Кормили вполне
хорошо. Обслуга ненавязчивая, только жалко, никто по-французски не говорит,
да и по-английски не очень. И весьма интересно было останавливаться во
всяких маленьких городках, в Угличе, в этом, как же он называется, что-то с
мышами связанное? В этих городках - будто когда-то совсем давно, когда я не
родилась еще, или как на Мадагаскаре... Да, забавно, на Аину и Алена
смотрели как на какое-то диво, а одна старушка даже подошла к Аине и начала
трогать ее косички, совершенно как ребенок.

А мне завидно: я до сих пор не проделал этот маршрут.

Приезжаем на Маяковскую, выходим, задираем головы на мозаики Дейнеки. Ален,
разглядывая парящие в подземном небе аэропланы, спрашивает: "А зачем картины
вделали в такие глубокие колодцы, рассмотреть трудно?" Я не нахожусь, что
ответить: не рассказывать же подростку из Парижа про метафизику московского
метро, пересказывать книгу "Культура 2" Паперного и толковать о том, что эти
"световые окна", над которыми висит толща беспросветной косной материи, и
есть гениальная символизация коммунистического фаворского света, который
вот-вот да и пронижет все хтонические норы?

Садимся в следующий поезд. Выходим на "Театральной", я, став заправским
чичероне, веду по переходу на "Площадь Революции". Там - манизеровские герои
нашего светлого прошлого. Аина, глядя на бронзовых истуканов, спрашивает: "А
почему они такие сгорбленные и депрессивные? По-моему, ils sont mal dans
leur peau". То есть, переводя буквально, "им плохо в их коже", по нашему -
"они не в своей тарелке".

Да уж какая кожа, какая тарелка! Запихнули рабочих, колхозниц, буденовцев,
пограничников, спортсменов в погреб, навалили им плечи тонны глины - кому
это понравится? Станешь депрессивным. Но сияющий от бесчисленных
прикосновений револьвер пограничника на счастье трогаем. И поднимаемся на
поверхность.

И тут Мари говорит: "Что-то не понимаю. На углу стояло ужасное здание,
кажется гостиница, правда, я еще туда заходила купить за франки сигареты? И
посередине площади тоже было большое здание, кажется гостиница. А это что за
шампиньоны?" - "Была, Мари, и та, и другая гостиница. Теперь - нет. Зато
есть шампиньоны - это световые колодцы, чтобы светить под землю, в торговый
центр". - "Правда? Интересно..."

Направляемся к Красной площади, потому что как же без нее приезжему
обойтись? На подходе я объясняю детям, что Красная площадь так называется не
потому, что она красного цвета, хотя его хватает, а потому что
по-старорусски "красный" - синоним "красивого". И вдобавок рассказываю про
Муаммара Каддафи, который, побывав в Москве, этого факта не узнал, в
результате чего у себя в Триполи построил Зеленую площадь из зеленого
мрамора. Мари эту историю знает, если помнит, потому не слушает. И смотрит
на буйство рекламы в сердце Москвы: "Господи, почти как в Лас-Вегасе!" У
детей история про полковника Каддафи пролетает между ушей.

Ален меня спрашивает: "Кто это на лошади?" - "Маршал Жуков". Почему-то он
совершенно не интересуется, кто такой маршал Жуков, хотя, я уверен, это имя
слышит впервые. Зато, внимательно оглядев статую, задает вопрос: "А почему
лошадь такая ужасная, на ней же нельзя ездить верхом?" Что я могу ответить?

Тем более: спроси у московских подростков, кто такие Монтгомери, Паттон и
Леклерк, какой будет ответ?

Тут подходим к Иверской. И Мари говорит: "У меня склероз? Здесь же ничего не
было, правда?" - "Не было, большевики сломали то, что было, а теперь опять
есть, как было до них" - "Mais c'est genial - опять построить то, что
когда-то уже было".

Жалко, наш путь пролегал мимо ХСС, там еще гениальнее.

А Ален вдруг интересуется: "Это чья могила?" И показывает на нечто вроде
канализационного люка, только сильно позолоченное.

Смотрю. Видел-то уже много раз, но всегда забывал, снова читаю написанное на
люке. Объясняю Алену, что это нулевая точка отсчета расстояний по всей
России.

"А, понятно, это как на площади перед Нотр-Дам, у нас там то же самое,
показано, докуда сколько километров". Мари отвлекается от созерцания рекламы
и говорит: "Да что ты, разве в Париже это есть?" На что Аина реагирует с
живостью: "Маман, а как же? Ты точно склеротичка! Там всегда фотографируются
японцы!"

И мы все смотрим на то, как прихожане молятся в Иверской. Ален говорит Аине:
"Видишь, они крестятся наоборот?" - "Как наоборот?" - "Гляди, справа
налево". - "А как надо?" - "По-моему, слева направо". - "Да? Ну, наверно,
так у русских положено".

Но тут, слава богу, без углубления в историю Церкви, мы минуем арки Иверской
и выходим на Красную площадь. Там прогуливается некто ряженый Владимиром
Ульяновым, ждет туристов и стоят стрельцы в красных кафтанах, с жестяными
бердышами. И горбится брусчатка в сторону радужного Василия Блаженного.

На Красной площади, что ни говори, Вселенная искривляется особенным образом;
особенно это заметно, когда там оказываешься редко. А что москвичу часто
делать на Красной площади? Часто ли парижане ходят по Елисейским полям,
хотя, конечно, Елисейские поля ни в коем случае не Красная площадь.

Выйдя на Красную площадь, мы тут же встречаем толпу французских туристов,
приплывших с Мари на "Леониде Соболеве". Радостно здороваемся. Я показываю
детям мавзолей. "А, там труп Ленина и лежит?" - спрашивает Ален. Да, говорю.
"А когда он умер?" Объясняю, что уже больше восьмидесяти лет тому. "И как он
выглядит?" Отвечаю, что не знаю, потому что повезло, никогда в мавзолее не
был, мумию Ленина своими глазами не видел, но, по-моему, выглядит как кукла.
"А посмотреть можно, давайте зайдем?" Огорчаю, что сегодня Ленина не
показывают. Зато стоит Василий Блаженный, сияет всеми цветами радуги. Мари
говорит: "По-моему, он раньше не такой яркий был. А что, он в старину тоже
был так разноцветно окрашен?"

У меня тоже ощущение, что раньше Василий Блаженный выглядел поскромнее.
Вообще, Москва была посерее. Или в памяти все потускнело? Что же касается
того, был ли Василий Блаженный столь же разноцветным в XVI веке, то вряд ли.
Тогда просто не существовало таких ярких красителей, как сейчас.

И тут я вспоминаю почти шок, испытанный мной, когда в 1970-е годы я впервые
попал в Прикарпатье, в гуцульские края. Местный народ там, как Василий
Блаженный, переливался всеми цветами радуги. Сорочки мужчин были вышиты
ярчайшим бисером, на головах у женщин - флуоресцентных цветов японские
платки с люрексом. А на некоторые дома смотреть можно было только с угрозой
ослепнуть: их стены были сплошь выложены узорами из зеркал разных размеров,
крыши же крыты полированной цинковой бляхой. Гуцулы всегда имели пристрастие
к павлиньему оперению, но в старину, в силу отсутствия синтетических
красителей и всяких блестяшек, особенно разгуляться не могли. Сейчас -
пожалуйста. Так что, уверен, будь у русских зодчих XVI столетия современные
краски, у них бы Василий Блаженный и вовсе получился как рыбка из Красного
моря. Потому что русские всегда любили все разноцветное. Это и Мари
подтверждает: "Боже, как ярко наряжены москвичи! У нас, пожалуй, себе
позволяют такое только африканские дамы".

Идем дальше, по Варварке. Дети интересуются зданием "России": "Что это
такое?" - "Гостиница. Говорят, самая большая в Европе, скоро сломают, и
хорошо". - "А это все церкви?" - "Да" - "А зачем столько церквей?" - "Раньше
еще больше было, да коммунисты поломали". - "Все равно непонятно, зачем
столько церквей?" Что правда, то правда, в Париже такого количества церквей,
как в Москве, нет и не было никогда. Но Париж не Рим на Тибре, не Третий
Рим, не Стамбул, где мечетей и бывших церквей тоже уйма.

Аина спрашивает: "А мечеть в Москве есть?" Объясняю, что да, и не одна. Она
говорит: "Странно, что-то я пока в Москве ни одного араба не заметила, и
всего двух blacks заметила..." Втолковываю, что с арабами, да и с
африканцами, у нас дело пока так себе, зато много, например, татар, которые
на русских похожи куда больше, чем она - на француженку.

Выходим к Китай-городу. Заходим в церковь с покосившейся колокольней,
прихожанки в платочках и в длинных юбках подозрительно косятся на цыганистых
подростков. Идем вверх, к Ивановскому монастырю, говорю Мари, что именно тут
Троцкий организовал первый концлагерь. "А теперь здесь что?" - "Кажется,
опять монастырь". Но тут внимание моих французов приковывает гараж-"ракушка"
в соседнем дворе. "Что это? Вот здорово! Наверно, русские очень любят свои
машины, одевают их в такие персональные одежки!"

Блуждаем по кривым переулочкам Маросейки. Мари говорит: "Все-таки чудесный
город! Почти деревня!" Сильно ли изменилась Москва за двадцать лет? "Ты
знаешь, по-моему, как ни странно, нет. Другие машины, люди одеты по-другому,
все поярче, но мне кажется, что город все тот же. И странно - у вас мало
жирных людей. Россия, как я понимаю, небогатая, нездорово люди жиреют от
бедности, а у вас люди - поджарые. Здесь толстых пузырей меньше, чем в
Нью-Йорке и в Л.-А., где я недавно была..." А мне очень трудно представить,
как я увидел бы Москву, если бы я в ней не был двадцать лет. Но проблема в
том, что я - москвич. Я многого не замечаю. Аина натыкается на церковь,
выкрашенную в ярко-розовый цвет: "Ну и ну!" И правда - невозможно
представить, чтобы во Франции церковь выкрасили в цвет фуксии.

Выходим на бульвар. Собираемся присесть под зонтиками уличного кафе. Но тут
по рельсам громыхает передвижное питейное заведение "Аннушка". И,
естественно, принимается решение прокатиться на нем. Так что идем в сторону
Мясницких ворот, к остановке, на бульварных газонах прохлаждается молодежь,
дорожки заставлены шеренгами пустых пивных бутылок. Садимся в "Аннушку",
мы - единственные пассажиры. Что-то пьем, катаемся по кругу.

Несколько лет назад я зачем-то уже провел в "Аннушке" с друзьями чуть не
полдня. Когда мы из нее вылезли, нас основательно шатало, подозреваю, не
только от выпитого, но и от бесконечного катания по кругу, от Грибоедова до
Покровских ворот. В этот раз катались всего-то минут сорок, но вертижи все
равно начались. И на этом коротком круговом маршруте разговор зашел на
неизбежную тему - про политику, про то, что во Франции левых от правых уже
не отличить, а в России Путин точно начальником как-нибудь да останется, что
дело плохо. И про терроризм, про то, как его переживают москвичи и парижане.
Про то, что все устали и никто ничем уже не интересуется. Тут оказывается,
что Мари и дети ничего не знают о терактах в Лондоне, случившихся тремя
днями раньше.

Телевизор на корабле, кажется, был, но только с русскими каналами, никто не
смотрел. Интернета не было, а гиды, которые, возможно, что-то знали,
наверно, решили не портить отдыхающим отдых.

Покидаем "Аннушку", покупаем у старушки возле метро малину. "У, какая
сладкая, какая сочная, не то что у нас!" - радуются дети. У входа в
подземный переход попрошайничают очень смуглые подростки-нищие, наверно,
таджикские цыгане. Точь-в-точь Аина и Ален, если их не мыть неделю. Идем в
сторону Сретенки и Лубянки, по пустынным переулкам. У длинного мрачного
здания ФАПСИ дежурят автоматчики. Спускаемся к Неглинке, нас облаивает стая
бездомных собак, проходим по Петровским линиям - у "Будапешта", где казино
"Фантомас", стоит дорогущий автомобиль, обмотанный лентой с бантиком. "А это
что?"

Объясняю - казино. Приз. Русские вообще очень любят играть, если судить по
количеству казино и прочих игорных мест в Москве. "Да, в Париже-то вообще ни
одного казино нет..."

Уже хочется есть. Предлагаю пойти в "Гоголь", в Столешников. Кормят так
себе, но зато там забавный двор. Мари и дети с радостью соглашаются:
оказывается, они очень любят Гоголя. У гостиницы "Мариотт-Аврора" ряд
лоснящихся "Мерседесов", "Рейндж-роверов", "БМВ" и даже парочка "Роллсов",
все - новенькие. "Здесь что, машины продают?" - спрашивает Ален. Да нет,
говорю, просто стоят. Входим в Столешников, где сплошь "Hermes", "Burberry",
"Ferragamo", "Vivian Westwood" и прочий шик. Из подворотни, где "Гоголь",
доносится электронный грохот. Оказывается, происходит саунд-чек какой-то
французской группы, у которой через час начинается концерт. Аина, не иначе
большой знаток французской музыки, корчит гримасу и произносит: "Beurk,
c'est du beauf'", что перевести можно как "блин, это полный отстой". Так что
в "Гоголь" мы не идем. Надо искать что-то другое. Мне сдуру приходит в
голову предложить кафе "Chez Jean Jacques", который держит тот же Митя
Борисов, хозяин "Гоголя". Предложение решительно отвергается: что за чушь, в
Москве идти в "парижское" кафе? А есть что-нибудь русское? Но не в мажорный
"Пушкин" же вести, это мне не по карману. Вспоминаю, что неподалеку - тихий
"Беж", где ничего особенно русского нет, но кормят прилично и не слишком
дорого.

Выходим на Кузнецкий мост. Мари заинтересовывается "Елками-палками", но там
полно народа, да и пойти в этот русский фастфуд - то же самое, что в Париже
русского отвести попробовать французскую кухню в туристское заведение с
фиксированным меню где-нибудь на Монмартре. Так что остается "Беж", потому
что есть уже очень хочется.

От голода моих французов отвлекает развал с видеокассетами, CD и DVD. У
Мари, режиссера-документалиста и заядлого синефила, отвисает челюсть оттого,
что торгуют фильмами, только-только вышедшими на экран и в продажу ни в коем
случае не поступавшими, и от непостижимого для нее факта, что DVD стоят по
сто рублей. Ален и Аина начинают перебирать коробки с новейшими играми. Но
выясняется, что все - только по-русски, в лучшем случае по-английски, а у
них как у истинных французов с языком народа, живущего за проливом, нелады.


Добрели до "Беж", где во дворике, к счастью, пустынно. Все милого песочного
цвета, тихо ужинают представители нашего вроде как укореняющегося среднего
класса. Долго читаем меню, для французов английские названия блюд
затруднительны. Я толмачу. Наконец решаем - дети просят маринованную
свинину, мы с Мари - утку. Миленькая официантка меня спрашивает:
"Французы?" - "Ну да". - "Смешные такие".

Потом присоединяется моя жена. Затем Аина и Ален наконец дорываются до
вожделенных и привычных свежевыжатых соков и десерта - она до яблочного
штрюделя ("Maman, c'est quoi "strudel"? - "Un gateau viennois". - "Ah
bon..."), он до милкшейка. Заодно просят попробовать наше пиво, потому что,
посмотрев карту вин, Мари морщится. Она интересуется, почему нет русского
пива, а только бельгийское и чешское, что, в России пиво плохое? Объясняю,
что в России пиво иногда вполне ничего, не хуже французского, но пить его
кроме как на улице или дома у среднего класса почему-то считается дурным
вкусом. "Ah bon?..."

Уже вечер. Дети спрашивают: "Маман, а мы завтра в Москве будем купаться? Ты
же нам рассказывала, как ты купалась здесь в реке, прямо в городе". Было
такое. Мы когда-то купались под Воробьиными, бывшими Ленинскими, горами.
Теперь - не покупаешься. Москва-река как Сена. Плюхнешься - заболеешь
гангреной либо дизентерией. И где же искупаться французам? Завтра ни я, ни
жена чичероне уже быть не сможем - заняты по горло. Отправить в Серебряный
Бор - как Мари и дети, не знающие ни слова по-русски, туда доберутся с
парохода, на котором ночуют, как разберутся, где пляж?

И жене приходит в голову гениальная идея. Если в городе Москве уже не
искупаешься - можно отправиться, как многие москвичи, на Клязьминское
водохранилище. Тем более что "Леонид Соболев" стоит рядышком с причалом,
откуда кораблики и "Кометы" плавают в сторону пансионата, на водохранилище.
Пишем в блокнот Мари трудно произносимое название "Kliazminskoye
vodokhranilichtche", даем подробные инструкции.

А потом мои французы стремятся обратно в метро. Отпустить их, чтобы они от
"Речного вокзала" шли в темноте через парк, так понравившийся Мари, а потом
по территории порта, где ночью неизвестно что происходит, - это как ночью
отпустить иностранца в Булонский лес. А провожать - уже нет времени. Я долго
внушаю, что куда проще вызвать такси. "Нет, мы на метро, дети хотят!" Но
детей удается уломать.

Приезжает такси - "Citroen". За рулем удивительно милый шофер, обязующийся
довести пассажиров прямо до трапа "Леонида Соболева". Что и было сделано.

Вечером следующего дня Мари мне позвонила и сказала, что на "клиассмензкоэ
водокранилише" они съездили очень хорошо, купались. Правда, попали под
ливень и была гроза. Зато - сияла радуга.

Рано утром следующего дня она с детьми вернулась в Париж. Когда увидимся
снова, и увидимся ли - бог весть.

Не знаю, что они узнали про Москву благодаря моим экскурсионным стараниям.
Что я узнал про свой город - также не совсем ясно, но что-то понял.
Например: Москва какой была, такой и осталась, и церкви у нас умеют
раскрашивать как, пожалуй, нигде больше. Кроме, возможно, Мадагаскара: на
фотографии я видел церковь в мальгашской деревне, выкрашенную в истошно
лимонный цвет. Возможно, Аина потому и поразилась московской церкви цвета
фуксии, что вокруг не было пальм, а была - почти Европа, только совсем,
совсем другая.




Сегодня / Культура / Колонки / Антологии / Новости электронных библиотек /
ВИФ / Архив / Авторы / Подписка / Карта / О нас / Поиск


© Содержание - Русский Журнал, 1997-2005. Условия перепечатки. Хостинг -
Телеком-Центр.