От Ищущий
К SS
Дата 27.04.2005 14:54:39
Рубрики Тексты;

Это - заводка?

>>> лежат образы и метафоры. то есть мели всякие, взлеты, дыры и проч
>>> и это верно.
>>Без комментариев :-))
> если докапываться, так сказать поскрести хорошенько , то всегда за всевозможными построениями, логиками, фактами и циффрами у пишущего маячит каккая-то аналогия , образ тиап того же корабля свешего на мель и проч

Посаженного. Не севшего на мель, а посаженного на мель корабля.

>>>если наука хочет быть честной, то она должна признать что в основе ее лежит поэзия и воображение.
>>Я думаю, что если мы хотим быть честными, мы должны признать, что в основе науки лежит расчет. Поэзия и воображение лежат в основе творчества. Творчество же рождается из духовности, из борьбы Добра со Злом.

>ну тут просто все в кучу смешано

Как умею.

> то что трансцендентальная способность воовбражения лежит в основе науки это уже открыли Кант, Фихте, шеллинг и проч.
> тут секрета нет.

Секрета, для избранных, может и нет, но для обыкновенных людей все окутано завесой тайны. Что такое абстрактное мышление, я худо-бедно себе представляю, но что такое "трансцендентальная способность воображения" для меня есть большая загадка.

> просто потом еще понадобился Ницше, ницшеанство и потом уже выросший из всего этого постмодерн, чтобы это простое открытие немецких классков стало достоянием всех образованных людей в мире

Дело Ницше живет и побеждает? :-))

> что касается творчества то это просто отдельная большая тема

Базисная мысль!

>>> что собственно всегда и говорил постмодерн

> посмодерн начался с литературной критки с гиперлитератулизации и пантекстуализации всего так что наука для них род литературы, один из стилей, не более того

Для "них" - это для кого? Кто - "они"?

>>> именно поэтому постмодерн и стал следующей стадией после просвещения.
>>> от самого просвещения европейские умы пошли в глубь к его предпосылкам.

Итак, правильно ли я Вас понял: постмодернизм как явление сформулировал Ницше, продолжив вслед за гениальными немцами заниматься литературщиной и пересказывать своими словами курс лекций университета, где когда-то обучался. Именно поэтому постмодернизм стал следующим этапом после просвещения - оно и понятно, - невозможно своими словами пересказать лекцию, которую еще не слушал; но в то же время европейские умы, поняв, что не только наука объясняет мир своими словами, также своими словами мир объясняют, и вполне сносно и внятно, мифы и легенды, взялись излагать последние литературным языком, что и привело к новому переоткрытию мировой мыслью творчества братьев Гримм и к созданию на этой основе передовой мыслью Запада образов идеального мира.

Если что не так, поправьте.

> ну надо думать, что все они были не идиоты.. и все не просто так.

> читайте великих, прежде чем обвинять их в разжижении мозгов

Минутку! Я (лично я) пока еще никого ни в чем не обвинял. У меня лишь пока есть подозрение, что они свое величие построили на разжижении мозгов других народов, в отношении которых Запад осуществляет свою агрессию, а свои-то мозги они очень даже берегли.



От Микола
К Ищущий (27.04.2005 14:54:39)
Дата 28.04.2005 11:06:34

Ницше нужно читать в подлиннике, ибо сама игра смыслов ускользает (-)


От Чингис
К Ищущий (27.04.2005 14:54:39)
Дата 28.04.2005 10:39:26

Харрашо сказал!

И в хвост его, и в гриву, и в перед, и в зад!



От SS
К Чингис (28.04.2005 10:39:26)
Дата 29.04.2005 13:58:50

прежде чем оценивать, что хорошо, что плохо

немножко поправьте образование.
это же и относится к колеге , которого вы хвалите.

А для начала почитайте рассказ Шукшина " Срезал". там тоже есть глеб капустин, который всех кандидатов наук очень удачно ставил на место. вы смешны так же как он.

От Ищущий
К SS (29.04.2005 13:58:50)
Дата 29.04.2005 15:00:02

Re: прежде чем...

>немножко поправьте образование.
> это же и относится к колеге , которого вы хвалите.

> А для начала почитайте рассказ Шукшина " Срезал". там тоже есть глеб капустин, который всех кандидатов наук очень удачно ставил на место. вы смешны так же как он.

Чингис, обратите внимание, как это трогательно, когда постмодерниствующие и киберпанкующие политологи дают такие чуткие и бесплатные советы. Я умилен до глубины души. :-))

От Микола
К Ищущий (29.04.2005 15:00:02)
Дата 29.04.2005 15:34:18

Вот к ящику я придодвину немного табурет и окажуся я с наукой tet-a-tet

День добрый!
Чингис, обратите внимание, как это трогательно. Я умилен до глубины души:-))

Так, случаем, Вы не девица?

>>немножко поправьте образование.
>> это же и относится к колеге , которого вы хвалите.
>
>> А для начала почитайте рассказ Шукшина " Срезал". там тоже есть глеб капустин, который всех кандидатов наук очень удачно ставил на место. вы смешны так же как он.
>
>Чингис, обратите внимание, как это трогательно, когда постмодерниствующие и киберпанкующие политологи дают такие чуткие и бесплатные советы. Я умилен до глубины души. :-))
За сим мое почтение, Микола

От Ищущий
К Микола (29.04.2005 15:34:18)
Дата 29.04.2005 16:06:08

Re: Вот к...

>День добрый!
>Чингис, обратите внимание, как это трогательно. Я умилен до глубины души:-))

> Так, случаем, Вы не девица?

Микола, грубить не буду - есть категории людей, которым я отвечаю умиротворенно. Но совет дам, - Микола, заканчивайте Ваши увлечения киберпанками, панк-хакерством и постмодернизмом - есть серьезные основания опасаться за Вашу психику - она и так уже, похоже, находится в стадии необратимых метаморфоз.

>За сим мое почтение, Микола

Прошу еще раз - берегите себя.

От Микола
К Ищущий (29.04.2005 16:06:08)
Дата 29.04.2005 17:04:12

Зря Вы обижаетесь, уж и спросить нейззя, больше не буду

День добрый!
>>День добрый!
>Микола, грубить не буду - есть категории людей, которым я отвечаю умиротворенно. Но совет дам, - Микола, заканчивайте Ваши увлечения киберпанками, панк-хакерством и постмодернизмом - есть серьезные основания опасаться за Вашу психику - она и так уже, похоже, находится в стадии необратимых метаморфоз.

Здесь у меня все ОК, ни теми, ни другими не увлечен (хотя, не зарекайся,пока бес не попутал), у меня своих дел полно, а сей феномен мне знаком, читал, изучал, что-то помню ...
За сим мое почтение, Микола

От SS
К Микола (29.04.2005 17:04:12)
Дата 02.05.2005 00:15:40

Какое дело сейчас важнее всего?

>День добрый!
>>>День добрый!
>>Микола, грубить не буду - есть категории людей, которым я отвечаю умиротворенно. Но совет дам, - Микола, заканчивайте Ваши увлечения киберпанками, панк-хакерством и постмодернизмом - есть серьезные основания опасаться за Вашу психику - она и так уже, похоже, находится в стадии необратимых метаморфоз.
>
>Здесь у меня все ОК, ни теми, ни другими не увлечен (хотя, не зарекайся,пока бес не попутал), у меня своих дел полно, а сей феномен мне знаком, читал, изучал, что-то помню ...
> За сим мое почтение, Микола


МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

КОНЕЦ ФИЛОСОФИИ И ЗАДАЧА МЫШЛЕНИЯ

В заглавии упомянута попытка осмысления, протекающего в вопросах.
Вопросы - пути к ответу. Этот ответ, если однажды он будет дан,
находится в преобразованном мышлении, отнюдь в не суждении о том или
ином предметном содержании.
Следующий текст включен в более широкий контекст. Это - с 1930 года
постоянно возобновляющаяся попытка придать изначальность постановке
вопроса "Бытия и времени". Что означает: подвергнуть внутренней
критике основоначало вопроса в "Бытии и времени". Тем самым должно
стать ясно, насколько критический вопрос, каково дело мышления,
необходимо и устойчиво принадлежит мышлению. Вследствие этого
изменится формулировка задачи "Бытия и времени".

Мы спрашиваем:
1.Сколь велика власть конца над философией нашего времени?
2.Какая задача в эпоху конца философии еще продолжает стоять перед
мышлением?


1. СКОЛЬ ВЕЛИКА ВЛАСТЬ КОНЦА НАД ФИЛОСОФИЕЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ?

Философия есть метафизика?. Она мыслит сущее в целом - мир, людей,
бога - относительно бытия, относительно взаимопринадлежности всего
сущего в бытии. Метафизика мыслит сущее как сущее через обосновывающее
представление. Ибо бытие сущего с начала философии показывалось как
основание (arche, aition, принцип). Основание - это то, из чего сущее
как таковое в его становлении, исчезновении и сохранении является
познаваемым, обсуждаемым и перерабатываемым в том, что оно есть и как
оно есть. Бытие в качестве основания превращает сущее в то или иное
присутствующее. Основание показывается как присутствие. Его настоящее
состоит в том, что оно приводит, каждое своим способом, присутствующее
в присутствие. В зависимости от вида присутствия, основание имеет
характер обосновывания как онтического причинения действительного, как
трансцендентального осуществления предметности предметов, как
диалектического опосредования движения абсолютного духа, исторического
процесса производства, как устанавливающей ценности воли к власти.

Особенность метафизического мышления, которое находит для сущего
основание, состоит в том, что оно, исходя из присутствующего, это
присутствующее в его же присутствии и тем самым обосновывает его
из основания.

В чем смысл речи о конце философии? Слишком легко понимаем мы конец
чего-либо в отрицательном смысле, как простое прекращение, как
отсутствие продолжения, если не упадок и бессилие. Напротив, речь о
конце философии означает за-вершение (Vollendung) метафизики. Однако
завершение не означает здесь усовершенствование, вследствие которого
философия в своем конце овладевает высочайшим совершенством. Дабы
оценить совершенство одной эпохи метафизики в сравнении с другой, нам
не хватает не одного лишь, еслитак можно выразиться, масштаба.
Таковым образом оценивать вообще направомерно. Мышление Платона не
совершеннее мышления Парменида. Философия Гегеля не совершеннее
философии Канта. Каждая эпоха философии имеет свою собственную
необходимость. Существует философия, такая, как она есть, и это мы
должны признать. И нам не следует превозносить одну перед другой,
насколько такое возможно относительно различных мировоззрений.

В старом значении слово "конец" - это также и "место": "из одного
конца в другой" означает: "с одного места на другое". Конец философии
- это место, в котором вся ее история собрана в ее предельной
возможности. Конец как завершение означает сбор.

На протяжении всей истории философии мышление Платона все в новых
вариациях остается определяющим. Метафизика - это платонизм. Ницше
характеризует свою философию как перевернутый платонизм. С
переворачиванием метафизики, осуществленным еще Карлом Марксом,
достигается крайняя возможность философии. Она приходит к своему
концу. Сколько бы не предпринималось попыток философского мышления,
они останутся лишь эпигонскими "ренессансами" и их разновидностями.
Итак, не является ли конец философии прекращением ее способа мышления?
Такой вывод был бы преждевременным.

Конец как завершение - это сбор предельных возможностей. Мы мыслим их
слишком узко, коль скоро ожидаем появления чего-то нового в философии
прежнего образца. Мы забываем, что уже в эпоху греческой философии
обнаруживается решающее движение философии: это - формирование наук
внутри горизонта, открытогофилософией. Формирование наук - это
одновременно их отделение от философии и учреждение их
самостоятельности. Этот процесс составляет завершение философии.
Развитие этого процесса идет сегодня полным ходом во всех областях
сущего. Это выглядит просто как распад философии, а в действительности
это ее завершение.

Достаточно указать на самостоятельность психологии, социологии,
антропологии как культурологии, на роль логики как логистики и
семантики. Философия становится эмпирической наукой о человеке, обо
всем, что может стать для человека доступным в опыте предметом его
техники. Через технику человек утверждает себя в мире,продолжая ее
всячески совершенствовать. Все это осуществляется на основе и по мере
научного освоения отдельных областей сущего.

Не надо быть пророком, чтобы предсказать скорый триумф новой
фундаментальной науки, которакя будет определять и направлять все
прочие уже утвердившиеся науки. Речь идет о кибернетике.

Эта наука соответствует назначению человека как социально-деятельного
существа. Ибо она - теория управления возможным планированием и
организацией человеческого труда. Кибернетика преобразует язык в обмен
информации. Искусства становятся управляемо-управляющими средствами
информации.

Распадение философии на самостоятельные и тем не менее все активнее
между собой сообщающиеся науки - это закономерное завершение
философии. Философия завершается в наше время. Она нашла свое место
в научности социально-деятельного человечества. Но основная черта
этой научности - ее кибернетический, т.е. технический характер.
Наверное, отмирает потребность спрашивать о современной технике, ровно
в той степени,в которой техника все решительнее выражает и направляет
явления мирового целого и положение человека в нем.

Науки будут все, что в их строении еще напоминает о происхождении из
философии, толковать по правилам науки, т.е. технически. Категории,
от которых наука продолжает зависеть в деле расчленения и ограничения
ее предметной области, она понимает инструментально, как рабочие
гипотезы. Их истинность измеряется только действием, которое оказывает
их применение в ходе исследования. Научная истина уравнивается с
действенностью этих действий.

Философия в ходе ее истории лишь иногда, да и тогда весьма
поверхностно, пыталась описать онтологии различных областей бытия
(природы, истории,права, искусства). Теперь эту задачу берут на себя
науки. Их интерес обращается к теории необходимых структурных понятий,
той или иной упорядоченной области. "Теория" означает ныне:
под-становка (Supposition) категорий, которые должны выполнять лишь
кибернетическую функцию, не неся в себе никакого онтологического
смысла. Операциональный и модельный характер
представляюще-исчисляющего мышления становится господствующим.

Однако при всей необходимости такого рода подстановки региональных
категорий в науках все еще идет речь о бытии сущего. Только это они не
говорят. Они могут отрицать свое происхождение из философии, но
никогда не обходятся без нее. Ибо в научности наук по-прежнему
слышится свидетельствование об их рождении от философии.

Конец философии являет себя в триумфе управляемого устройства
научно-технического мира и подходящего этому миру общественного
порядка. Конец философии означает: начало мировой цивилизации,
основанной на западно-европейском мышлении.

Но является ли конец философии в смысле ее распадения на науки также и
полным осуществлением всех возможностей, которыми располагало
философское мышление? Или мышлению дается кроме уже описанной
последней возможности (растворении философии в технизированнных
науках) еще и первая возможность, с которой философское мышление
должно начинать, но которую оно, будучи философией, тем не менее
не может испытать и усвоить?

Если это верно, то в истории философии, от ее начала до ее конца,
должнабыла сохраниться еще одна задача мышления, недоступная ни
философии как метафизике, ни тем более наукам, из нее возникающим.
Поэтому мы спрашиваем:


2. КАКАЯ ЗАДАЧА В ЭПОХУ КОНЦА ФИЛОСОФИИ ЕЩЕ ПРОДОЛЖАЕТ СТОЯТЬ ПЕРЕД
МЫШЛЕНИЕМ?

Уже одна мысль о такой задаче мышления должна казаться странной.
Мышление, которое не может быть ни метафизикой, ни наукой?

Задача, скрывавшаяся от философии уже с самого начала, даже благодаря
этому началу, и таким образом постоянно все больше ускользавшая во
времена последующие?

Задача мышления, которая - как кажется - настаивает на том, что
философия не овладела делом мышления и стала поэтому просто-напросто
историей упадка?

Не заносчивость ли, желающая поставить себя выше величия мыслителей
философов, говорит здесь?

Возникает такое подозрение. Но его легко можно рассеять. Ибо всякая
попытка усмотреть предполагаемую задачу мышления вынуждена
оглядываться на всю историю философии; и не только это, но также
мыслить прежде всего историчность того, что дает философии возможную
историю.

Вследствие этого предполагаемое мышление с необходимостью остается вне
поля зрения великих философов. Ононезаметно в сравнении с философией.
Незаметно также потому, что это мышление еще решительнее, чем
философия, отказывается как непосредственно, так и опосредованно,
действовать в сфере научно-технически выстроенной общественности
индустриальной эпохи.

Но прежде всего предполагаемое мышление остается незаметным потому,
что его задача имеет только подготовительный, не учреждающий характер.
Она ограничивается побуждением людей готовиться к возможности,
очертания которой расплывчаты, пришествие которой не достоверно.

Тому, что изначально присущее мышлению и остается таковым и во что
необходимо включиться, мышление должно еще лишь научиться. Именно в
таком научении оно подготавливает свое собственное преобразование.

Подразумевается возможность того, что ныне впервые начинающаяся
мировая цивилизация однажды снимет технически-научно-индустриальную
печать как единственное мерило пребывания человека в мире - правда,
не сама собой и не сама по себе, но готовностью человека к участи,
которая во всякое время, внимают ей или нет, высказывается в еще
не решенной судьбе человека. Равно остается неизвестным, будет ли
мировая цивилизация вскоре внезапно разрушена или она утвердится на
длительный срок, в продолжение которого она не упокоится в некоем
постоянстве, а, скорее, будет постоянно обогащаться новым в череде
изменений.

Подготавливающее предполагаемое мышление не желает и не способно
предсказывать никакого будущего. Оно лишь пытается подсказать
настоящему то, что давно и именно в начале философии и ради него
уже было сказано, но еще не было глубоко продумано. Пока достаточно
указать на это лишь вкратце. При этом мы пользуемся указателем,
который предлагает нам философия.

Когда мы спрашиваем о задаче мышления, то это с точки зрения философии
означает: определить то, что небезразлично мышлению, что еще спорно,
что - повод спора. Это в немецком языке обозначается словом Sache.
Оно называет то, с чем в вышеупомянутом случае мышление имеет дело, на
языке Платона: to pragma auto (ср. Седьмое письмо 341c 7).

В новейшее время сама философия настоятельным образом призвала
мышление "к самой вещи". Упомянем два случая, привлекающих
сегодня особенное внимание. Мы слышим этот призыв "к самой вещи" в
"Предисловии", которое Гегель поместил в опубликованной им в 1807
году книге "Система науки. Первая часть: Феноменология духа". Это
"Предисловие" предназначено собственно не для "Феноменологии", а для
всей "Системы науки", философии в целом. Призыв "к самой вещи"
вступает в силу в последнюю очередь, а это означает: о самой вещи речь
пойдет лишь в "Науке логики".

В призыве "к самой вещи" ударение падает на "самой". Услышанный
поверхностно, призыв имеет смысл отпора. Отвергаются несообразные
отношения к делу (Sache) философии. К ним относятся пустопорожние речи
о цели философии, но к ним же относятся и пустопорожние доклады о
результатах философского мышления. И те, и другие никоим образом не
есть действительное целое философии. Целое показывается в первую
очередь и только в своем становлении. Это происходит в осуществляющем
представлении вещи. В пред-ставлении (Dar-stellung) тема и метод
становятся тождественными. Это тождество у Гегеля обозначается:"Идея".
С ней вещь философии появляется "сама". Однако эта вещь исторически
ограничена: субъективностью. С Декартовым ego cogito, говорит Гегель,
философия впервые встает на твердую почву, где она может быть дома.
Если в ego cogito как отдельном subjectum будет получено fundamentum
absolutum, то можно сказать следующее: субъект - это в сознание
перенесенное hypokeimenon, поистине присутствующее, которое довольно
неточно на традиционном языке обозначается: "субстанция".

Когда Гегель объясняет в "Предисловии": "...все дело в том, чтобы
понять и выразить истинное (в философии) не как субстанцию, а именно
как субъект", то он говорит: бытие сущего, присутствие присутствующего,
лишь тогда очевидно и тем самым является полным присутствием, когда
оно как таковое для себя самого становится настоящим в абсолютной
идее. Но со времен Декарта "идея" означает:перцепция. Становление
бытия к самому себе совершается в умозрительной диалектике. Движение
идеи, метод, в первую очередь, и есть сама вещь. Призыв "к самой вещи"
требует соответствующего этой вещи метода философии.

Однако то, что есть вещь философии, считается решенным заранее. Вещь
философии как метафизики - это бытие сущего, его присутствие в форме
субстанциальности и субъективности.

Столетием позже призыв "к самой вещи" вновь слышен в статье Гуссерля
"Философия как строгая наука". Она появилась в первом томе журнала
"Логос" в 1910-1911 годы. Вновь призыв имеет прежде всего смысл
отпора. Но направленность этого отпора здесь иная, чем у Гегеля.
У Гуссерля идет речь о борьбе против натуралистичесокй психологии,
претендующей на подлинно научный метод исследования сознания, ибо ее
метод заранее преграждает доступ к феноменам интенционального
сознания. Но призыв "к самой вещи" одновременно направлен против
историцизма, теряющегося в трактатах о философских точках зрения
и в подразделениях типов мировоззрений. В связи с этим, в тексте
Гуссерля, выделены разрядкой следующие слова: "Толчок к исследовнию
должен исходить не от философии, а от вещей и проблем".

А каковы те вещи философского исследования? В качестве таковой для
Гуссерля, как для Гегеля, согласно той же самой традиции, выступает
субъективность сознания. "Картезианские размышления" были для Гуссерля
не только темой парижских лекций в феврале 1929 года, но их дух
неотступно сопровождал весь ход его философского поиска после
"Логических исследований". Призыв "к самой вещи" как в негативном, так
и в позитивном смысле, служит делу сохранения и разработки метода,
тому философствованию, лишь посредством которого сама вещь приходит к
удостовереяемой данности. Для Гуссерля, в первую очередь, "принцип
всех принципов" - не содержателен; он является лишь принципом метода.
В появившейся в 1913 году работе "Идеи к чистой феноменологии и
феноменологической философии" Гуссерль посвятил отдельный параграф
(#24) определению "принципа всех принципов". Если мы исходим из этого
принципа, говорит Гуссерль, "ни одна мыслимая теория не сможет нас
ввести в заблуждение".

"Принцип всех принципов" гласит :
"Всякое изначально данное созерцание есть законный источник познания;
все, что изначально обнаруживает себя посредством "интуиции" ( так
сказать, в своей телесной действительности) должно приниматься так,
как оно себя обнаруживает, и лишь в тех пределах, в которых оно себя
здесь обнаруживает...".

"Принцип всех принципов" содержит тезис о приоритете метода. Этот
принцип решает, какая вещь единственно может подойти методу. "Принцип
всех принципов" выдвигает в качестве вещи философии абсолютную
субъективность. Трансцендентальная редукция к ней дает и сохраняет
возможность обоснования в субъективности и через субъективность
объективности всех объектов (бытия этого сущего), в наличной структуре
и состоянии субъективности, т.е. в ее конституции. Таким образом
трансцендентальная субъективность оказывается единственным "абсолютным
сущим"("Формальная и трансцендентальная логика", 1929 г.). Являясь
видом бытия этого абсолютно сущего, т.е. видом самой подлинной вещи
философии, трансцендентальная редукция как метод "универсальной науки"
имеет также и конституцию бытия сущего. Метод направлен не только на
вещь философии. Он относится к вещи не только как ключ - к замку.
Скорее, он входит в вещь, потому что он - "сама вещь". На вопрос же,
на каком основании "принципу всех принципов" дано столь незыблемое
право, следует ответить: на основании трансцендентальной
субъективности, которая заранее предпослана как вещь философии.

Разъяснение призыва "к самой вещи" - это для нас нечто вроде путевого
указателя. Он должен был указать нам путь, ведущий к определению
задачи мышления эпохи конца философии. К чему мы пришли? К пониманию
того, что в основании призыва "к самой вещи" лежит заранее то, что
подходит философии как ее вещь. Вещь философии, о которой идет речь у
Гегеля и Гуссерля, да и не только у них - это субъективность. Для
призыва является спорной не сама вещь как таковая, а ее представление,
в котором она сама вступает в настоящее. Умозрительная диалектика
Гегеля - это движение, в котором вещь как таковая приходит к себе
самой, в принадлежащее ей самой присутствие. Метод Гуссерля должен
привести вещь философии к ее крайней изначальной данности, что
означает: в ее собственное присутствие.

Эти методы различны настолько, насколько это возможно. Но вещь как
таковая, которую они должны представить, одна и та же, хотя и
воспринимается разными способами.

Однако чем помогут нам эти констатации в попытке сделать видимой
задачу мышления? Он не помогут нам, коль скоро мы удовольствуемся
просто разъяснением призыва. Напротив, следует спросить, что осталось
необдуманным в призыве "к самой вещи"? Спрашивая таким образом, мы
можем внять тому, насколько именно там, где философия разработала свою
вещь до степени абсолютного знания последней очевидности, скрывается
нечто, что уже не может быть мыслимо как вещь философии.

Но что же, в таком случае, остается необдуманным в вещи философии,
равно как и в ее методе? Умозрительная диалектика - это способ,
которым вещь философии сама по себе и для себя становится видимой, а
следовательно, и действительной. Такая видимость (Scheinen) может
иметь место лишь при ясности (Helle). Только в ясности может
показывать себя в своей видимости то, что видится. Но ясность, в свою
очередь, покоится в свободной открытости, позволяющей все и вся
прояснять. Ясность разыгрывается в открытости и спорит здесь с
темнотой. Прежде всего там, где одно присутствующее встает или даже
лишь останавливается напротив другого, но также там, где, как у
Гегеля, одно умозрительно отражается в другом, везде уже правит
открытость, все превращается в свободное поле действий. Только
открытость впервые предоставляет ходу умозрительного мышления проход
через то, что оно мыслит.

Мы называем эту открытость, которая дозволяет возможную видимость и
показ, - "просвет". Немецкое слово Lichtung, в согласии с историей
языка, это калька с французского clairiere. Оно образовано в
соответствии со старыми словами Waldung (лес) и Feldung (поле).

Просвет в лесу воспринимается в его отличии от темного леса, на старом
языке называемого Dickung (чаща). Существительное Lichtung восходит к
глаголу lichten (разрежать, просветлять). Прилагательное licht
(светлый) - то же само слово, что и leicht (легкий). Просветлять
что-то означает: делать что-то легким, свободным и открытым, например,
освобождать в каком-либо месте лес от деревьев. Таким образом
высвобожденное и есть просвет. Светлое (Lichte) в смысле свободной
открытости имеет мало общего как лингвистически, так и предметно,
с прилагательным licht, означающим hell. Это следует принять во
внимание для различения просвета и света. Тем не менее существует
возможность предметной связи между ними. Свет может падать именно в
просвет, в его открытость, и лишь в нем ясность вступает в игру
с темнотой. Но свет никогда первым не создает просвет, напротив,
просвет является условием света. Между тем просвет в своей открытости
свободен не только для ясности и темноты, но также и для всего
присутствующего и отсутствующего.

Необходимо, чтобы мышление особо обратило внимание на вещь, названную
здесь просветом. При этом здесь не идет речь, как это легко может
показаться на поверхностный взгляд, о созданиии каких-то представлений
лишт на основании того или иного слова, к примеру, Lichtung. Скорее,
следует обратить внимание на ту единственную в своем роде вещь,
которая подразумевается в соответствующем этой вещи слове Lichtung.
То, что именует это слово, в нашем контексте это свободная открытость,
или, используя слово Гете, "перво-феномен". Мы должны были сказать:
перво-вещь (Ur-sache). Гете отмечает ("Максимы и рефлексии" #993):
"Не ищите ничего за феноменами: они сами - теория". Это означает: сам
феномен, в данном случае - просвет, ставит нам задачу учиться у него,
спрашивая его, т.е. позволить ему что-то нам говорить.

Следовательно, можно предположить, что настанет день, когда мышление
не побоится вопроса, не есть ли просвет, свободная открытость, нечто
такое, лишь внутири чего чистое пространство и экстатическое время, а
также все в них присутствующее и отсутствующее имеют всесобирающеее и
всесохраняющее место.

Тем же самым образом, что и умозрительно-диалектическое мышление,
изначальная интуиция и ее очевидность остаются зависимыми от уже
господствующей открытости, просвета. Очевидное - это непосредственно
постигаемое. Evidentia - это слово, которым Цицерон переводит, т.е.
по-римски переосмысливает греческое enargeia. Enargeia, в котором
слышится тот же корень, что и в argentum (серебро), означает то, что в
самом себе и само по себе сияет и себя освещает. В греческом же речь
идет не действии зрения, о videre, а о том, что сияет и видится. Но
оно может быть видимым только тогда, когда уже дана открытость. Луч
света не создает просвет, открытость, а лишь пронизывает ее. Однако
такая открытость обеспечивает вообще всякому даянию и получению,
впервые обеспечивает всякой очевидности свободное, в котором они могут
оставаться и должны двигаться.

Все философское мышление, которое явно или неявно следует призыву "к
самой вещи", в его движении и с его методом уже допускается к
свободному просвета. Однако философия ничего не знает о просвете. Хотя
философия говорит о свете разума, но не внимает просвету бытия. Lumen
naturale, свет разума, освещает только открытое. Хотя он попадает в
просвет, он столь мало образовывает его, что, скорее, нуждается в нем,
чтобы быть способным освещать в просвете присутствующее. Это подходит
не только методу философии, но также и в первую очередь ее вещи, а
именно - присутствию присутствующего. В какой мере и в субъективности
всегда мыслится subjectum, hypokeimenon, уже имеющееся налицо, стало
быть, присутствующее в его присутствии, здесь не может быть показано
подробно. (См.: Heidegger M. Nietzsche. Bd.2.1961.S.429ff).

Мы внимаем ныне и иному. Воспринимается, схватывается, представляется
ли, нет ли, всегда присутствие как побывка (Hereinweilen) в открытом
остается зависимым от уже господствующего просвета. Тоже и
отсутствующее не может быть как таковое, если оно не присутствует в
свободном просвета.

Все метафизика, включая ее оппонента, позитивизм, говорит языком
Платона. Основное слово ее мышления, т.е. представления бытия сущего -
это eidos, idea: Внешность, в которой показывается сущее как таковое.
Но внешность - это способ присутствия. Нет внешности без света - уже
Платон знал это. Но не бывает света и ясности без просвета. Даже
темнота нуждается в нем. Как иначе можем мы очутиться и блуждать во
тьме? Все же в бытии, в присутствии господствующий просвет остается
немыслимым в философии, хотя в ее начале и говорили о просвете. Где он
появляется и под каким именем? Ответ:

В мыслительной поэме Парменида, которая, насколько нам известно, была
первой явно обдумывавшей бытие сущего, которая поныне, хотя и
неслышно, говорит в науках, на которые разлагается философия.

Парменид слышит призыв:

...chreo de se panta pythesthai
emen Aletheies eukukleos atremes etor
ede broton doxas, tais ouk eni pistis alethes.
(ФрагментI, 28 и далее)

"но ты должен испытать все:
и непотаенности славно-округлой
бестревожное сердце,
и мнения смертных, которые неспособны
довериться непотаенному."

Здесь названа Aletheia, непотаенность. Она названа славно-округлой,
ибо она образует правильную окружность круга, в которой начало и конец
повсюду то же самое. В этом кружении не существует возможности
перекручивания, перестановки и прекращения. Склонный к размышлению
человек должен испытать бестревожное сердце непотаенности. Что значат
слова: "бестревожное сердце непотаенности"? Они означают, что она сама
в своей самобытности - место покоя, вбирающее в себя то, что впервые
обеспечивает непотаенность. То есть просвет открытого. Мы спрашиваем:
открытость для чего? Мы уже думали о том, что путь мышления,
умозрительного и интуитивного, нуждается в отмеренном просвете. Но в
нем остается также возможность казаться, т.е.возможное присутствующее
самого присутствия.

То, что непотаенность обеспечивает первым, прежде всего остального,
- это путь, на котором мышление следует одному и внимает этому:
opos estin ... einai: что присутствующее присутствует. Просвет
обеспечивает, в первую очередь, возможность пути к присутствию, затем
- возможное присутствующее его самого. Aletheia, непотаенность, мы
должны мыслить как просвет, впервые обеспечивающий присутствие бытия и
мышления одного к другому и для другого. Спокойное сердце просвета -
место покоя, по которому это впервые выдает подобное возможности
взаимопринадлежащего бытияи мышления, т.е. присутствия и внимания.

В этой связи обосновывается возможный призыв к обязательности
мышления. Без предшествующего опыта Aletheia как просвета все речи об
обязательном и необязательном мышлении остаются бесплодными. Откуда
получило свою обязательность Платоново определение присутствия как
Idea? Ввиду чего обязывающе Аристотелево толкование присутствия как
enargeia?

Мы странным образ ом даже не способны задать эти вопросы, всегда
упускаемые философией, коль скоро мы не испытали того, что должен был
испытывать Парменид: Aletheia, непотаенность. Путь к ней
противоположен дороге, по которой влачится мнение смертных,
многообразное. Aletheia смертна столь же мало, как сама смерть.

Когда я упорно перевожу имя Aletheia как непотаенность, делается это
не в угоду этимологии, но на пути к вещи, которая должна быть
замечена, когда мы согласно вещи мыслим то, что называется бытием
мышлением. Непотаеннсть - это словно стихия, в которой бытие, равно
как и мышление, и их взаимопринадлежность впервые даны. Aletheia
в начале философии называется, но позднее как таковая становитсмя
немыслимой в философии. Ибо со времен Аристотеля дело, вещь (Sache)
философии как метафизики - онтотеологически мыслить сущее.

Когда это так, нам все равно непозволительно решать, что философия
оставляет нечто сверх того без внимания, что она нечто пропускает и,
тем самым, поражена существенным недугом. Ссылка на то, что немыслимо
в философии - это вовсе не критика философии. Если сейчас необходима
критика, то она более всего относится к становящейся со времен
"Бытия и времени" все неотложней попытке при конце философии спросить
о возможной задаче мышления. Ибо довольно поздно поднимается ныне
вопрос: Почему здесь Aletheia более не переводится общеупотребительным
именем, словом "истина"? Ответ должен звучать:

Поскольку истина понимается в традиционном "естественном" смысле как
на сущем проверенное соответствие познания с сущим, но также,
поскольку истина толкуется как достоверность бытия, Aletheia,
непотаенность в смысле просвета, не может быть отждествлена с истиной.
Скорее, Aletheia, непотаенность, мыслимая как просвет, впервые
обеспечивает возможность истины. Ибо сама истина, так же как и бытие
имышление, только в стихии просвета может быть тем, что она есть.
Очевидность, достоверность в каждой степени, каждый способ верификации
veritas, движутся уже с ней в области правящего просвета.

Aletheia, непотаенность, мыслимая как просвет присутствия - это еще
не истина. Меньше ли, в таком случае, Aletheia истины? Или она больше,
коль скоро истину как adaequatio и certitudo впервые обеспечивает
она, коль скоро не могут быть даны присутствие и на-стоящее вне
области просвета?

Этот вопрос остается мышлению как задача. Затем, мышление должно
осознать, может ли оно вообще поставить эти вопросы, коль скоро оно
мыслит философски, т.е. в строгом метафизическом смысле, спрашивая
присутствующее только о его присутствии.

Во всяком случае ясно одно: вопрос об Aletheia, о непотаенности как
таковой - это не вопрос об истине. Поэтому называть истиной Aletheia в
смысле просвета нецелесообразно и, следовательно, сбивает с толку*.
Речь об "истине бытия" имела свой оправданный смысл в "Науке логики"
Гегеля, коль скоро истина здесь означала верность абсолютного знания.
Но Гегель тоже здесь не задает, равно как и Гуссерль, равно как и вся
метафизика, вопроса о бытии как бытии, т.е. о том, каким образом оно
может дать присутствие как таковое. Оно его дает, только когда
господствует просвет, который уже назван в Aletheia, непотаенности,
но как таковой не мыслился.

Естественное понятие истины не означает непотаенности даже в философии
греков. Часто и оправданно замечают, что уже у Гомера слово Alethes
употребляется только verba dicendi, в сказуемом, и потому в смысле
правильности и надежности, не в смысле непотаенности. Но эта ссылка
означает прежде всего только то, что ни поэты, ни повседневное
словоупотребление, ни сама философия не видят, что перед ними стоит
задача спрашивать, каким образом истина, т.е. правильность
высказывания, обеспечивается лишь стихией просвета присутствия.

В кругозоре этого вопроса следует признать, что Aletheia,
непотаенность в смысле просвета присутствия, испытывается
первоначально и только как orthotes, как правильность представления и
высказывания. Но тогда также и утверждение о преобразовании сущности
истины, т.е. из непотаенности в правильность, несостоятельно. Вместо
того следует сказать: Aletheia как просвет присутствия и на-стоящего
в мышлении и сказе первоначально приходит под видом omoiosis и
adaequatio, т.е. под видом отождествления в смысле соответствия
представления и присутствующего.
------------------------------------------------------------------------------------
*Как попытка мыслить вещь может на время отстраниться от того, что
решающий взгляд уже показал, излагает отрывок из "Бытия и времени"
(1927г.), стр. 219: "перевод (слова Aletheia) словом "истина" и первое
верное теоретико-терминологическое определение этого выражения
(истина) скрывают смысл того, что греки как "само собой разумееющееся"
положили в основу как дофилософскок понимание терминологического
употребления aletheia".
--------------------------------------------------------------------------------

Однако этот процесс неизбежно вызывает вопрос: Как случилось, что для
естественного опыта и сказа людей Aletheia, непотаенность, появляется
только как правильность и надежность? Потому ли это случилось, что
экстатическое местопребывание людей в открытости присутствующего
обращено только к присутствующему и наличному на-стоящему
присутствующего? Но что иное это означает, как не то, что присутствию
как таковому и вместе с ним просвету, впервые верно обеспечившему его,
не уделяется внимания? Испытывается и мыслится только то, что Aletheia
как просвет обеспечивает, а не то, что она как таковая есть.

Это остается скрытым. Случайно ли? Случилось ли это только вследствие
небрежности человеческого мышления? Или это случилось потому, что
себя-утаивающее, утаение, Lethe, принадлежит A-Letheia не просто
впридачу, не как тень - свету, но как сердце Aletheia? А не
господствует ли и в этом себя-утаивающем просвета пристутствия утаение
и сохранение, которыми впервые обосновывается непотаенность, и тем
присутствующее может появиться в своем присутствии?

Если это так, тогда просвет будет не просто просветом присутствия, но
просветом себя-утаивающего присутствия, просветом себя-утаивающего
утаения.

Если это так, тогда мы попадаем на путь к задаче мышления после конца
философии.

Однако не безосновательная ли мистика, или весьма дурная мифология, во
всяком случае, пагубный иррационализм, измена ratio все это?

Я вновь спрашиваю: что означает ratio, nous, noein, понимание? Что
означают основание и принцип и особенно принцип всех принципов?
Определялось ли это когда-либо в достаточной мере без того, чтобы
мы испытывали Aletheia по-гречески как непотаенность, ее
затем,превзойдя греческое, мыслим как просвет себя-утаивающего?
Поскольку ratio и рациональное в их своеобразии еще остаются под
вопросом, речь об иррационализме тоже бесплодна. Научно-техническая
рационализация, правящая современной эпохой, каждый день неожиданно
оправдывается ее едва еще обозримым действием. Но это действие ничего
не говорит о том, чем впервые обеспечивается возможность рационального
и иррационального. Действие доказывает правильность
научно-технической рационализации. Но исчерпывается ли очевидность
того, что есть, доказуемым? Не зхагораживает ли настояние на
доказуемом путь к тому, что есть?


Быть может, есть мышление более трезвое, чем неудержимое неистовство
рационализации и кибернетический потоп? Вероятно, именно этот потоп в
высшей степени иррационален.

Быть может, существует мышление вне различения рационального и
иррационального, более трезвое, чем научная техника, более трезвое и,
следовательно, в стороне, без действия, но все же со своей
необходимостью. Когда мы спрашиваем о задаче этого мышления, тогда не
только это мышление, но также вопрос о нем впервые ставятся под
вопрос. С точки зрения всей философской традиции это означает:

Все мы еще нуждаемся в воспитании для мышления и, в первую очередь, в
знании того, что означает быть воспитанным и невоспитанным в мышлении.
На это нам намекает Аристотель в книге IY своей "Метафизики" (1006 a).
Он говорит: esti gar apaideusia to me gignoskein tinon dei zetein
apodeizin kai tinon on dei "...ведь это невежество не знать, для чего
следует искать доказательсва и для чего не следует".

Эти слова требуют тщательного осмысления. Ибо еще не решено, каким
образо то, что не требует доказательства, должно испытываться для
того, чтобы стать доступным мышлению. Диалектическое ли это
опосредование или изначально данная интуиция, или ни то, ни другое? До
этого можно решить, в чем своеобразие того, что прежде всего иного
требует от нас: стать невозмутимыми. Но как следует нам сделать
возможным решение, прежде чем мы не сделали его невозмутимым? В каком
круге движемся мы здесь, причем неизбежно?

Не eukukleos Aletheie ли это, славно-округлая непотаенность сама по
себе, мыслимая как просвет?

Будет ли, в таком случае, именование задачи мышления прочитываться
вместо "Бытия и времени" - просвет и присутствие?

Но откуда и как имеет место просвет? Что говорит в "имеет место"?

Задача мышления станет сдачей прошлого, донынешнего мышления перед
необходимостью определения вещи мышления.
































































От Чингис
К SS (02.05.2005 00:15:40)
Дата 03.05.2005 09:54:30

Вот блин делать нечего, как мозги разжижать :)

Такую статью читать просто скучно. Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе... А народ уже спит или занимается своими делами. Дела до лектора нет :)




От SS
К Чингис (03.05.2005 09:54:30)
Дата 04.05.2005 01:49:01

вот веселее почитай

БЛЕФ



“Когда человек идет на блеф,



ему не важно, что у него есть”.



Из кинофильма “Блеф”



В этой фразе важна связка между блефом и неважностью бытия. Наш мир, мир в котором мы живем, это мир, где бытие стало “словесным дымом”. Никто не знает (если только не обманывает сам себя), что собственно сейчас есть. Я смотрю телевизор. В новостях говорят о “кризисе”. Есть ли “кризис”, думаю я? Может какие-то политические технологи, работающие на какого-то олигарха, устанавливают свою “повестку дня”? Может кто-то пытается заработать на скачке доллара? Ясно одно: кто-то (с какой-то определенной целью или по глупости, что еще хуже) хочет, чтобы зритель думал, что произошел какой-то “кризис”.



Жена приготовила на ужин рыбу. “В газете, - объясняет мне она, - написали, что американские ученые открыли в рыбе какие-то новые микроэлементы, влияющие на обмен веществ”. Ну, что сказать? PR-щики добились своего: по крайней мере, один человек в этот день предпочел рыбу всем другим возможным товарам. Я и сам часто писал статьи “о пользе грибов” и “открытиях японских ученых”…



Можно, конечно, представить меня мизантропом, маньяком, подвертывающим все наизнанку, растворяющим все увиденное и услышанное в кислоте сомнения. Можно назвать меня занудой.



А может, американцы и вправду открыли какие-то микроэлементы? А может, правда кризис? Может быть. А может, и нет. Слово “может” (модальность возможности) все больше и больше незаметно входит в лексикон всех, кого ни попадя. Раньше “возможность” считали достаточно пустой категорией (см., например, Гегеля). Репрессированная “возможность”, таящая в себе могучий корень “мочь”, “мощь”, вышла на мировую арену и победила традиционные черно-белые “да” и “нет”. Может быть…



Все вокруг призрачно, иллюзорно, ни за что нельзя ручаться. В эту призрачную реальность для смеха включено и то, что “возможность” дарует любому возможность и другого самообмана: думать. Что ты знаешь, что “есть”, а чего “нет”. И кто-то держится “твердых принципов”, “опыта”, “здравого смысла” и прочих инстанций, которые также превращаются в дым, если поставить их под вопрос.



Кажется, что зыбкость всего и вся должна привносить в мир новую этику – этику терпимости, сомнения, оговорок и примечаний. Но происходит прямо противоположное. Конечно, о терпимости много болтают, но болтовня вокруг чего-то – верный признак того, что того, о чем болтают, нет.



О бытии, напротив, молчат. Вопросом о том, что “есть”, никто не задается. Оно есть, его не может не быть. С этим все ясно. Это сказано 2,5 тысячи лет назад. Но исчерпывает ли это все, что можно сказать о “бытии”?



Никто не знает, что реально, что нереально. И нас не спасет попытка перевести все в плоскость “разных точек зрения”. Для одних, дескать, реальность – одно, для других – другое. То же всегда используется в эстетике, в этике. Дескать, о вкусах не спорят, никто не знает, что – добро, а что – зло. “Нож хорош для того, у кого он есть, и плох для того, у кого его не окажется в нужный момент...” и прочее. Эти доводы уже отвергал Платон, полемизируя с софистами. Когда я говорю: “эта вещь красивее”, кто-то, конечно, может не согласиться с моей оценкой, но важно другое – он понимает, о чем я говорю, в каком аспекте я рассматриваю вещь. Я говорю: “эта вещь красивее”, и всякий понимает, что я имел в виду не ее вес, не ее объем, не ее возраст и проч. Какие бы разные эстетические оценки вещи два человека не давали, они способны понимать друг друга.



Различное понимание “красоты” как таковой, а тем более “красивых вещей”, различные понимания “бытия”, равно как и называние чего-либо “сущим” или несуществующим – не причина отказываться от размышлений. Наоборот, разноголосица, и тем более, отсутствие уверенности при решении вопроса “есть это нечто (факт, явление, событие и проч.) или его нет?” – причина задуматься: до чего докатились мы все и какому процессу, какой стратегии мы этим состоянием обязаны.



Одна из стратегий, декларирующая пренебрежение к бытию и даже основанная на этом пренебрежении – блеф.



С блефом у меня давние личные счеты. Когда-то, в 80-ых, итальянский фильм с А.Челентано в главной роли прошел в советском прокате, все мои сверстники говорили о нем, я же не имел возможности принять участие в их дискуссиях. Мой отец, эксперт-криминалист по профессии, категорически запретил мне его смотреть. То ли он предвидел мое политконсультантское будущее, заметил во мне склонности к авантюрам и криминальный талант, то ли им двигали какие-то другие причины, но “Блеф” всегда был для меня сладким запретным плодом. Фильм я посмотрел позже, уже в том возрасте, когда он ничему новому научить меня не мог.



Политический консалтинг, которым я сейчас занимаюсь, политика, вообще, сращены с блефом настолько сильно, что кажется, будто никакой иной стратегии, кроме как постоянный блеф, в политике не существует.



Кандидаты, действующие политики, партии, блоки, государства то и дело блефуют, выдают желаемое (для себя) за действительное, преувеличивают свои ресурсы, заставляют считаться с собой. Здесь действует закон симуляции, закон самосбывающихся прогнозов. Располагая малыми ресурсами, политик говорит, что располагает гораздо большими. Контрагенты принимают это за истину, начинают действовать в соответствие с так понятой реальностью. А наш политик получает позже то, чем он хотел обладать, блефуя. Действует одна и та же схема: исходные ресурсы – блеф – ресурсы-штрих – блеф-штрих – ресурсы-два штриха, и так далее до бесконечности. Так выглядит военно-наступательная тактика. Но аналогично устроена и дипломатия (мирная, ориентирующая на коммуникацию отрасль). “Челночную” дипломатию иллюстрирует известный анекдот: “Как женить сибирского мужика на дочке Рокфеллера? – Надо позвонить в Швейцарский банк и спросить, хотят ли там открыть American express для сибирского мужика? Нет? А если он зять Рокфеллера? Тогда, да. – Дальше нужно позвонить Рокфеллеру и спросить, хочет ли он взять в зятья сибирского мужика? Нет? А если у него American express? Тогда, да. - Потом остается позвонить дочке Рокфеллера и спросить, хочет ли она выйти замуж за человека с American express? Нет? А если он при этом сибирский мужик? Тогда, да”.



Сам политический консультант, общаясь с политиками – клиентами, обязан играть по их правилам игры. Блефовать. Ему не нужны очки в оправе Cartier, и время прекрасно показывают часы “Полет”. Но клиенту надо дать понять, что он не первый платит такие деньги. Иногда блеф простирается дальше внешнего вида – на прошлое, на будущее.



Рассмотрим блеф поближе, чтобы понять, кок он действует, и когда не действует. Наш легендарный комдив В.И. Чапаев как-то применил такую хитрость. Располагая всего одним эскадроном, и зная, что белые имеют возможность просматривать один участок дороги, он заставил этот эскадрон несколько раз объехать вокруг холма. Таким образом, у белых сложилось впечатление, что в расположении находится чуть ли не дивизия. Они не рискнули не то что напасть, но приняли решение об отступлении, подумали, что здесь готовится целое наступление.



Чем “действительно” обладал Чапаев? Можно ли сказать, что его “ресурс” - это только один эскадрон? Глупый военноначальник так бы и считал. Тот, кто мыслит в пределах устава и считает “живую силу”, никогда не включит в число ресурсов вещи, не находящиеся внутри заданных правил игры. Свободный ум, напротив, видит ресурсы там, где их обычно не видят. Искусство состоит в том, чтобы превращать в “ресурс” то, что обычно ресурсом не считается. Чапаев превратил в “ресурс” местность, превратил в “ресурс” недостаток противника – невозможность видеть всю дорогу, Чапаев превратил в “ресурс” общую неосведомленность противника о перемещениях своих сил, а главное – своеобразную трусость, осторожность противника.



Мы подошли к весьма интересному моменту. Блеф, в значительной степени, это стратегия устрашения. Кошка вздымает шерсть, чтобы казаться больше, чем она есть, когда сталкивается с опасностью. У всех животных есть ритуальные боевые реакции. Устрашение потенциального союзника или соперника – прекрасная стратегия, кроме физиологии она подключает и психологию. Но здесь мы сразу же приблизились к границе блефа.



Блеф не действует на бесстрашных… Может показаться, что блеф не действует на того, кто обладает информацией о реальных ресурсах соперника. Но это не так. Если человек труслив, он не будет доверять информации (а вдруг ошибка, а вдруг соперник подбросил неверные данные?). Трус всегда найдет повод испугаться.



Если бы белые были бесстрашны и просто напали на расположение войск Чапаева, то реальность высветилась бы в полном объеме. Настал бы момент истины. Чапаев знал это. Он рисковал. Блеф всегда риск. Поэтому блефующий – тоже человек бесстрашный. Блефующий ни одним мускулом на лице не должен продемонстрировать, что он сомневается в собственных возможностях. Блефующий рискует потерять все, если напорется на такого же бесстрашного, как он.



Война, бой – единственный тест на реальность. Борьба воль. “Реальность” познается в борьбе, а не в экспертных анализах (которые большей частью ангажированы одной из сторон и тоже являются блефом). Когда идешь на блеф – не важно, что есть (в смысле ресурсов), но важно, что есть (в смысле воли, духа, самообладания, решимости). Поэтому в метафизике блефа – бытие – не словесный дым. Бытие – это воля. Это единственное, что важно.



Но что такое воля? Воля – это перформатив. Это не слово, означающее какую-то вещь, реальность и примененное к этой реальности как этикетка. Воля – это приказ. Приказ не существует отдельно от самого акта приказывания. Таким образом, воля должна являться. Она не может быть чем-то таинственным, затаенным, неназванным. Воля является. Это явление, выхождение наружу, в видимость, в обозримость, и есть тот флер, который сопровождает ее. Это и есть блеф, неистина (которая сопровождает истину – волю). Воля – это приказ. Но приказ кому и на счет чего? Если нет другой “реальности” кроме воли, то приказ может быть приказом, адресованным только самой воле, и касается он только воли. Воля волит волю. Это приказ к увеличению воли. Воля есть рост самой себя. Там, где нет роста – нет и воли. Воля не может остановиться в росте или уменьшиться. Она либо есть (то есть возрастает), либо ее просто нет. Волю нельзя гипостазировать как “реальность” статичную. Аристотель, критикуя Платона, говорил, что характер проявляется в поступке. Нельзя быть “лучшим бегуном”, сидя на трибуне, надо пробежать лучше на стадионе. Но волю также нельзя представлять как “иррациональность”, физиологию, и т.д. Поскольку она растет, она растет куда-то, то есть набрасывает возможности, прорабатывает возможности, относясь ко всему окружающему как к “ресурсам” для роста. В волю включен расчет, да такой совершенный, что не дает просчитаться. И чем больше воля, тем точнее расчет возможностей, ресурсов, проектов.



Окружающий волю – истину флер блефа – расчета, то есть то, в чем воля являет себя всему окружающему, есть одновременно и высшая ложь (только “возможности”, а не “реальность”) и высшая достоверность (так как расчет чудовищно правилен). Воля не может не являться. Это значит, истина не бывает без не-истины. Реальность без не-реальности. Отсюда напрашивается вывод: чем больше “реальность”, тем больше вокруг нее создается “не-реальности”.



В этой связи хотелось бы пару слов сказать о мелких аферистах и “великих комбинаторах”. Чем отличается вокзальный наперсточник от миллионера – фондового игрока? Чем отличается вокзальная проститутка от фаворитки монарха? Заключенные часто жалуются, не видя этих отличий: “Я украл кусок хлеба и меня посадили, а кто-то украл целый завод и является депутатом Госдумы…”. Разница состоит не в соотношении истины и не-истины. Не в том, что кто-то обманул, а кто-то нет. Разница в масштабах обмана. Большой обман – свидетельство большой воли и решимости (если спать, то с королевой, если красть, то миллион). Амбиции воли могут быть только абсолютными, в противном случае, это пародия на волю, ее имитация, смешное тщеславие.



Мелкие лгунишки легко разоблачаются и ловятся. Крупные – разоблачаются с трудом и не ловятся. Не означает ли это, что самый большой, абсолютный обман еще не разоблачен? Может быть, мы все слишком мелки для того, чтобы разоблачить его?



Для того, чтобы его разоблачить (в чем состоит “разоблачение” сказано выше), надо обладать такой волей, такой решимостью, таким бесстрашием, чтобы пойти в бой… на все сущее. Нужно отважится на то, чтобы протестировать на “реальность” весь мир. Так ли он крепок и велик, как кажется? Может, он только “дым”? Видимость? Видимость, созданная кем? Богом… “Вокруг Бога все становится миром” (Ницше). Весь мир – это блеф Бога (если последнего рассматривать как предельное развитие воли, могущества, бесстрашия). Но “предельного” развития нет. Воля – это рост. Значит, нет и Бога. Всякий Бог – временен. И есть шанс, пойдя войной на мир, бросая вызов Богу (кто-то этот мир-блеф все же сотворил), превзойти его.



Но все это не так просто. И не стоит понимать эту “войну с миром – блефом” и “вызов Богу” как гордыню и следующую из нее революционность, как разрушение всего и вся. Вульгарно понятая философия Ницше (отдельные сущностные моменты прописаны выше), на самом деле, наплодила массу разнообразных подонков: эстетствующую богему, “общающуюся с Богом”, повес и фатов, борющихся с “комплексами” и “предрассудками” обывателей, мелких жуликов и крупных проходимцев. “В начале века, - свидетельствовал Ясперс, - в Европе не было ни одного негодяя, который бы при этом не считал себя ницшеанцем”. Сегодня преступники и негодяи не ссылаются на Ницше (слава Богу, у него за сто лет появилось много популяризаторов), но аргументы в свое оправдание приводят те же, что и первые вульгаризаторы.



Все дело в том, что тот, кто действительно имеет волю – это не столько нарушитель правил, сколько творец новых правил. Да, со стороны может показаться, что он “играет не по правилам”, но путаницы здесь быть не должно. Разберем вопрос подробнее.



Человек приходит в мир. Его окружает множество воль и порождаемых этими волями миражей. Сама природа – это ни что иное, как мираж Бога. Его внешность. Поверхность. Сколько не рассекай эту поверхность, сколько не разбирай – ты будешь открывать только новые и новые поверхности. Любая материальная вещь – лишь внешность. Внешностью является и то, что у нее “внутри”. Можно считать невидимого хозяина всего этого добрым (как считал Фома Аквинский), злым (как считал де Сад), “непознаваемым” (как считал Дионисий Ареопагит). Не важно. Важно, что он есть и у него есть какая-то сила и худо ли, бедно он постарался все упорядочить, все запутать, короче, явиться (создать видимость).



Истина должна являться. Воля должна порождать видимость, причем, тем большую, чем она сама больше.



Соответственно, и тот, кто бросил вызов Богу, должен создать мир, перекроить природу, дать новые правила и ценности. Все упорядочить и запутать так, что сам Бог окажется обманут. В целом, человеческий род, конечно, преобразил и природу, и перекраивает правила коммуникации. Можно заметить, что свой вклад в это вносят и отдельные люди. Иногда содеянное ими реализуется спустя столетия и тысячелетия. Это, например, философы, давшие идеалы, ради которых делались революции. Это изобретатели, дававшие технические устройства, обманывающие природу (слова “машина” и “механизация” идут от одного греческого корня). Это могут быть “люди искусства”, чьи творения веками служат для наращивания жизненной мощи. Это “великие люди”. Все они как-то меняли мир, а значит, нарушали его законы, уклад.



Но можно ли называть их “преступниками”? Преступник – тот, кто нарушает право или хотя бы правила. Для того, чтобы разобраться с этим, нужно понять – что такое “право” и что такое “правила”.



То, что “правила” - это “придуманный способ обмана”, дает нам понять сам блеф. Вы никогда не играли в покер. Вам объясняют правила игры. Сколько очков дает каждая карта и т.д. Вам не рассказали только о блефе. Сам блефующий играет не по тем правилам, которые он только что объяснял Вам. Он поднимает ставки не в зависимости от того, что у него есть на руках, а только для того, что бы заставить Вам сказать “пас”. Он берет в расчет психологию, а не карточные картинки. Он вообще играет в другую игру. Вы можете возмущаться: игра не по правилам! Это смешно. Никто и не собирался играть с Вами так, как Вам же объяснял. Более того, он именно так все и объяснял, чтобы потом выиграть. Обман происходит не в тот момент, когда “блефующий” игрок нарушил правила. Обман начался с того момента, когда Вам объясняли правила игры. Если играть по тем правилам, которые Вам объяснили, играть не имеет смысла: раздали карты, открыли, посмотрели, у кого “пришли лучше”, поделили банк. Это игра случая, а не игра игроков, не игра воли разума.



Возьмите любой обман. Он начинается с объяснения “правил”. Наперсточник говорит: “ловкость рук против зоркости глаз”. Он призывает вас смотреть за руками. Но чем пристальнее Вы смотрите, тем вернее, что от Вас ускользнуло самое главное. “Следите за руками!” – вот формула всякого фокуса. Правила задаются сначала для того, чтобы отвлечь от самого важного и интересного.



Не так ли с правилами, по которым мы живем? С детства нас учат “элементарным правилам” поведения, потом в школе говорят о “правилах языка”, постоянно нам внушают одно правило за другим.



Между тем, великие художники говорят, что они нарушали правила школы. Финансист Сорос говорит: “Я всегда действовал не по правилам”. При этом он пользовался тем, что другие эти правила соблюдали. Если бы все их нарушали, Сорос бы ничего не добился. Поэтому “правила” нужны сильным для того, чтобы обманывать с их помощью слабых. Держать слабых в узде, делать их слабее. Ницше даже говорит, что, читая великих мудрецов (Ману, Конфуция, апостола Павла и других, давших “правила” и “заповеди”), он не мог избавиться от стойкого ощущения, что сами эти мудрецы ни на секунду в эти правила не верили. Сам Ницше, впрочем, говорил, что дать правила, чтобы слабые становились сильными, а сильные – еще сильнее. Наверное, и правила, что давали мудрецы тоже несли ту же функцию. Кто бы иначе стал их читать, если от их заповедей только ослабление. Все “популярные” люди от древнего мудреца до современного боксера или эстрадной звезды стали таковыми в силу того, что давали или дают нечто, обеспечивающее рост или хотя бы сохранение свободы, воли. Впрочем, полезность не всегда была очевидной сразу, чаще всего, за нарушение традиций этих “революционеров” гнали. Сначала они были “преступниками”, скандалом, исключением, а не правилом. Правилом исключение становилось после того, как все больше и больше людей действовало в соответствие с ним.



Первейший способ – подражание. Если хочешь стать сильнее, подражай сильному. Подражание – первая техника, первое искусство (но не сущность искусства вообще, как считал Платон). Подражание идет до тех пор, пока в мире есть хоть одна сила, превосходящая твою собственную. Все подражают разным, в зависимости от того, что считают сильнее. С ростом и объекты подражания меняются. С каждой новой ступенькой роста меняется все: цели, задачи, ресурсы, взгляд на прошлое, настоящее и будущее, отношение к себе. Меняется и право. Право – не абстрактная категория. Она стоит в зависимости от воли. Абсолютное право у Бога (так называется то, чья воля и видимость доминируют на данный момент), дальше – вниз по ступенькам иерархии.



Чем больше сила, тем больше прав. Право не надо путать с законом. Закон - это наиболее сухой остаток, наибольшая видимость, стоящая на службе у воли. Сильные всегда истолковывают закон в свою пользу, они и делают законы такими, чтобы они работали на тех, кто сильнее. Означает ли это, что сильные “нарушают” закон? Нет. Его нельзя нарушить, потому что как “самостоятельное” он не существует. Таков он только для тех, кто считает закон чем-то самостоятельным. Проходя “сквозь” закон, они его не нарушают, оставляют все, как есть, сохраняя видимость порядка. Все дела “обстряпываются” сильными в тайне. Закон не может регулировать эту тайну. Он ничего о ней не знает, так как она не под-законна, а над-законна. Тайное со временем становится явным. И когда правила, по которым действовали сильные, уже ни для кого не секрет, их записывают на бумагу, и они становятся законами. “Декларация прав человека” появилась в XVIII веке. Тогда о свободе узнали все. Узнали как о своем праве. До того, конечно, они тоже были свободные. Раньше декларировались права одних людей над другими, теперь право людей на природу (как нечто более низшее). Право собственности – это и есть право на материальные вещи. Есть еще, правда, интеллектуальная собственность. Это, как раз, право на эксклюзивное владение тайной, правилом, которое еще никто не знает. Отношение здесь обратное тому, что в материальном мире. Если с материальными вещами все начинается с “бесхозности”, и уже потом тем или иным способом (захват, формирование, обозначение, потребление) происходит закрепление в собственность отдельного лица, то в интеллектуальном мире все начинается с эксклюзивного права одного и кончается бесхозностью. Правит тайное и эксклюзивное, еще не ставшее общедоступным. Картежник, придумавший новый трюк, выигрывает всех пока секрет не раскрыт. Фирма процветает, пока владеет секретом новой технологии или менеджмента. Армия побеждает, пока имеет превосходящее оружие или эксклюзивную причину побеждать (например, борьба за независимость – причина, которой нет у агрессора).



История сущего вообще простирается от высшего, единственного, мгновенного как молния, исключительного ко все более костному, долгому, “вечному”, “необъятно большому” и общедоступному. Внизу природный космос с его просторами и холодной, вечной, бесконечностной – материей, вверху – краткий как молния миг свободы духа, творческий момент озарения. Момент озарения – переход воли в видимость. То, что еще выше, остается тайной.



И невозможно приобщиться к тайне. Нужно пройти по всем ступеням. Воля – не просто рост, но и вырастание. Поэтому и имеет смысл соблюдать законы, данные более сильными или подражать им. Раз они поднялись выше по этим ступеням, то эти ступени годятся и для того, чтобы поднять тебя. Попытка снизу скакнуть наверх приводит к отбрасыванию претендента назад. Тому, кто еще считает стены стенами, не стоит и пытаться сквозь них ходить. Тот, кто разрушает стены – все еще считает стены стенами. Поэтому бунт, борьба с “правилами” – это еще зависимость от них. Это касается и самого Ницше, бросившего вызов Богу, платонизму, морали. Оковы не надо разбивать, они падут сами собой, когда перерастешь их.



Преступник, борющийся с превосходящей его волей и с порождаемой ею видимостью, правилами, конечно, может на манер Раскольникова испытывать свою волю, но он останется в плену видимостей, и будет подавлен превосходящей его волей, что и случилось с Раскольниковым.



В том, кто не признает обман, нет и истины. Если преступник (а так поступают самые примитивные из них) просто напрямую нарушает правила, даже не стремясь предать преступлению видимость права, подлежит наказанию. Его уничтожают, так как в нем и так нет бытия. Если ты не ценишь видимость, значит, в тебе нет бытия. Значит, ты не имеешь права быть. Если ты отрицаешь видимость, значит, даже такая видимость, как ты сам, первой и должна быть отрицаема. Убивая, человек устанавливает правило (закон), согласно которому можно убивать. К нему первому и надо применить этот закон.



Более совершенный преступник – это обманщик, который хочет своим действием придать видимость права. Но можно обмануть слабого. Для сильного эти уловки прозрачны. Получается, что умнее всего соблюдать правила, так как они не просто так, а от того, кто сильнее тебя и, более того, тебе помогает становиться сильнее.



Кажется, что последнее рассуждение противоречит предыдущим. Для пояснения этого момента приведу следующий разъяснительный пример. Есть закон гравитации, низший природный закон. Закон материи, тяжести, нечто противоположное свободе. Я подчиняюсь этому закону. Если я захочу с ним бороться непосредственно, пытаться прыгать, используя физическую силу, то на миг я, конечно, преодолею притяжение, но потом все вернется. Но не отменяя гравитации, а принимая ее в расчет, я могу построить летательный аппарат и летать сколько угодно. Я преступил закон, не преступая его. Для всякой превосходящей воли, превосходящая воля – это ресурс, источник возможностей, а не конкурирующая инстанция. Конкуренция понимается неправильно, если она понимается как борьба за уничтожение. Тот, кто понимает ее так, проиграет. Конкуренция – это борьба за использование. Горе тому, кому уже нечего использовать. Он потеряет волю. Если нет соперника, его надо придумать, создать. Начало мира можно представить и так: Бог (абсолютная свобода) порождает себе соперника, свою противоположность – природу (абсолютная тяжесть). Превозмогание этой тяжести усиливает свободу, помогает ей оставаться собой и расти.



Так, США, являясь гегемоном в мире, для того, чтобы не расслабляться, постоянно придумывает себе “советскую угрозу”, “мировой терроризм”, “исламскую опасность”. Просто делает иллюзорные войны (как война с Ираком). США нарушают все международное право, когда это надо им. Это привилегия сильных. Потому что если кто-то другой нарушит это право, будет наказан. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Формула справедливости в мире в том и состоит: сильному – больше, слабому – меньше. Если где-то это не выполняется, справедливость требует передела. Великие революции свершаются в государствах из-за “социальной справедливости”. Их совершает чернь, думая, что речь идет о том, что им, слабым, достанется больше, чем они имеют. На самом деле, чернь – ресурс. И плодами будут пользоваться те, кто все затеял. А они затевали это для другой справедливости. Они считают себя сильнее и умнее, чем те, кто находился у власти. Нарушалась формула: сильному – больше, слабому – меньше. Революционеры – это сильные личности, оказавшиеся в маргинальном положении. Они объединяют в массу слабых маргиналов (например, пролетариат в XIX и начале XX века) и занимают места, принадлежащие им по праву. Ну почему германские власти середины XIX века не дали сделать карьеру гениальному юноше Марксу? Почему заставили его всему миру доказывать, что “он не верблюд”? Он доказал, найдя точку опоры и перевернув этот мир.



То же самое Ленин. Трудно себе представить, что выброшенный на задворки общества, за границу, человек сумел подорвать весь государственный аппарат целой империи. Он просто выиграл информационную войну. Такого гения надо было использовать самому государству. С такими людьми надо делиться частью власти, иначе они возьмут ее всю.



Одной из причин кризиса СССР явилось нарушение циркуляции элит. Молодые и здоровые, умные люди были вынуждены уходить в диссиденты и бороться с режимом, так как там засиделись “старики”. Продолжительный застой ведет к революции. И еще никто не знает, чем обернется застой 90-ых.



Так много о воле говорится здесь потому, что в метафизике блефа воля – единственная реальность, то, что признается за бытие. То, что считают “реальностью” обычно (правила, законы, обычаи, факты, ресурсы, вещи) – все является манифестацией воли, видимостью, которую как угодно можно формировать и потреблять.



Поэтому наш мир (мир видимости) подвержен постоянным изменениям и переформированиям. Поэтому мы постоянно обманываемся, принимая то - то, то - это за “реальность”.



Но блеф, возведенный в квадрат, демонстрирует нам и противоположную метафизику. Истина невозможна без не-истины. Но кто сказал, что не-истина это некое преувеличение? Как часто в тех же карточных партиях можно увидеть такую стратегию, как “анти-блеф”. Имея на руках хорошую карту, соперник прикидывается слабым. Тем самым он провоцирует в другом ту самую волю, решимость. Тот делает рывок и в последний момент его гордыня бывает наказана.



Не то ли и с нами? Может быть, Бог нарочно повернул к нам “реальность” той стороной, что она кажется нам податливой и формируемой, чтобы спровоцировать рост воли. Может, для того все и делается, чтобы эта воля достигла пределов своего развития, и в итоге гордыня человека будет наказана? Может быть, воля, в конце концов, столкнется с чем-то “твердым”, что она не может превзойти? Может быть, уроком из этого будет то, что взгляд на все как на видимость, хоть и правилен, но поверхностен? И аналогично поверхностным является и тот взгляд, что воля исчерпывает бытие.



Если взять за истину то, что бытие – это нечто скрывающееся и сворачивающееся, убегающее и отказывающее в видимости, то нелегко представить себе ревнителей этого бытия. Какими они должны быть? Сдержанными и скромными, тайными и невидимыми. Трудно представить мир с такими добродетелями. Мир без шоу и рекламы. Мир, где все прячут и сворачивают любую видимость вплоть до видимости поступков и вещей. Пожалуй, для этого надо изменить само “представление” или вовсе отказаться от него.



Воля, взятая абстрактно, без своего явления, есть своего рода анти-взрыв, взрыв-вовнутрь, “черная дыра”, засасывающая в себя все сущее и превращающая его в ничто. Воля, собственно, состоит в том, что все сущее держит на нее равнение, как в строю, ориентируется и центростремится. Точка воли – это точка импозии, точка схлопывания, засасывающая воронка, благодаря которой все сущее не распускается, не разлетается, не бредет само собой. В астрофизике есть концепция расширяющейся и сворачивающейся вселенной. Сегодня спектральный анализ фиксирует стадию расширения, и ученые высчитывают, когда начнется сжатие. Это сжатие уже началось несколько тысяч лет назад, когда первый человек проявил волю и выпрямил позвоночник, когда он противопоставил себя всему сущему, бывшему и будущему, вознесся над ним, задав вопрос о его основании и смысле, когда выдержал напор этого сущего, преодолел его и продолжает преодолевать в истории.



От Микола
К SS (02.05.2005 00:15:40)
Дата 02.05.2005 09:22:07

Спасибо, порадовали (-)


От SS
К Микола (02.05.2005 09:22:07)
Дата 02.05.2005 21:06:13

А что? неиздававшийся между прочим текст

раритет

От Микола
К SS (02.05.2005 21:06:13)
Дата 03.05.2005 10:14:29

Re: А что?...

День добрый!
>раритет
Х-гер современен "онтическими категориями" (присутствие отсутствия, etc), что представлено в сущих, но социальном опыте дано не сущее, а присутвие для описания виртуальности, постМ, etc
За сим мое почтение, Микола

От SS
К Микола (03.05.2005 10:14:29)
Дата 04.05.2005 01:47:26

ну виртуальность лучше через Ницше брать. ВОТ МОЯ СТАТЬЯ

а это ДО... Хайдеггера.

вот моя статейка, еще 98 года, там как раз про витруальность и видимость.
это как раз и есть " забвение бытия"

БЛЕФ



“Когда человек идет на блеф,



ему не важно, что у него есть”.



Из кинофильма “Блеф”



В этой фразе важна связка между блефом и неважностью бытия. Наш мир, мир в котором мы живем, это мир, где бытие стало “словесным дымом”. Никто не знает (если только не обманывает сам себя), что собственно сейчас есть. Я смотрю телевизор. В новостях говорят о “кризисе”. Есть ли “кризис”, думаю я? Может какие-то политические технологи, работающие на какого-то олигарха, устанавливают свою “повестку дня”? Может кто-то пытается заработать на скачке доллара? Ясно одно: кто-то (с какой-то определенной целью или по глупости, что еще хуже) хочет, чтобы зритель думал, что произошел какой-то “кризис”.



Жена приготовила на ужин рыбу. “В газете, - объясняет мне она, - написали, что американские ученые открыли в рыбе какие-то новые микроэлементы, влияющие на обмен веществ”. Ну, что сказать? PR-щики добились своего: по крайней мере, один человек в этот день предпочел рыбу всем другим возможным товарам. Я и сам часто писал статьи “о пользе грибов” и “открытиях японских ученых”…



Можно, конечно, представить меня мизантропом, маньяком, подвертывающим все наизнанку, растворяющим все увиденное и услышанное в кислоте сомнения. Можно назвать меня занудой.



А может, американцы и вправду открыли какие-то микроэлементы? А может, правда кризис? Может быть. А может, и нет. Слово “может” (модальность возможности) все больше и больше незаметно входит в лексикон всех, кого ни попадя. Раньше “возможность” считали достаточно пустой категорией (см., например, Гегеля). Репрессированная “возможность”, таящая в себе могучий корень “мочь”, “мощь”, вышла на мировую арену и победила традиционные черно-белые “да” и “нет”. Может быть…



Все вокруг призрачно, иллюзорно, ни за что нельзя ручаться. В эту призрачную реальность для смеха включено и то, что “возможность” дарует любому возможность и другого самообмана: думать. Что ты знаешь, что “есть”, а чего “нет”. И кто-то держится “твердых принципов”, “опыта”, “здравого смысла” и прочих инстанций, которые также превращаются в дым, если поставить их под вопрос.



Кажется, что зыбкость всего и вся должна привносить в мир новую этику – этику терпимости, сомнения, оговорок и примечаний. Но происходит прямо противоположное. Конечно, о терпимости много болтают, но болтовня вокруг чего-то – верный признак того, что того, о чем болтают, нет.



О бытии, напротив, молчат. Вопросом о том, что “есть”, никто не задается. Оно есть, его не может не быть. С этим все ясно. Это сказано 2,5 тысячи лет назад. Но исчерпывает ли это все, что можно сказать о “бытии”?



Никто не знает, что реально, что нереально. И нас не спасет попытка перевести все в плоскость “разных точек зрения”. Для одних, дескать, реальность – одно, для других – другое. То же всегда используется в эстетике, в этике. Дескать, о вкусах не спорят, никто не знает, что – добро, а что – зло. “Нож хорош для того, у кого он есть, и плох для того, у кого его не окажется в нужный момент...” и прочее. Эти доводы уже отвергал Платон, полемизируя с софистами. Когда я говорю: “эта вещь красивее”, кто-то, конечно, может не согласиться с моей оценкой, но важно другое – он понимает, о чем я говорю, в каком аспекте я рассматриваю вещь. Я говорю: “эта вещь красивее”, и всякий понимает, что я имел в виду не ее вес, не ее объем, не ее возраст и проч. Какие бы разные эстетические оценки вещи два человека не давали, они способны понимать друг друга.



Различное понимание “красоты” как таковой, а тем более “красивых вещей”, различные понимания “бытия”, равно как и называние чего-либо “сущим” или несуществующим – не причина отказываться от размышлений. Наоборот, разноголосица, и тем более, отсутствие уверенности при решении вопроса “есть это нечто (факт, явление, событие и проч.) или его нет?” – причина задуматься: до чего докатились мы все и какому процессу, какой стратегии мы этим состоянием обязаны.



Одна из стратегий, декларирующая пренебрежение к бытию и даже основанная на этом пренебрежении – блеф.



С блефом у меня давние личные счеты. Когда-то, в 80-ых, итальянский фильм с А.Челентано в главной роли прошел в советском прокате, все мои сверстники говорили о нем, я же не имел возможности принять участие в их дискуссиях. Мой отец, эксперт-криминалист по профессии, категорически запретил мне его смотреть. То ли он предвидел мое политконсультантское будущее, заметил во мне склонности к авантюрам и криминальный талант, то ли им двигали какие-то другие причины, но “Блеф” всегда был для меня сладким запретным плодом. Фильм я посмотрел позже, уже в том возрасте, когда он ничему новому научить меня не мог.



Политический консалтинг, которым я сейчас занимаюсь, политика, вообще, сращены с блефом настолько сильно, что кажется, будто никакой иной стратегии, кроме как постоянный блеф, в политике не существует.



Кандидаты, действующие политики, партии, блоки, государства то и дело блефуют, выдают желаемое (для себя) за действительное, преувеличивают свои ресурсы, заставляют считаться с собой. Здесь действует закон симуляции, закон самосбывающихся прогнозов. Располагая малыми ресурсами, политик говорит, что располагает гораздо большими. Контрагенты принимают это за истину, начинают действовать в соответствие с так понятой реальностью. А наш политик получает позже то, чем он хотел обладать, блефуя. Действует одна и та же схема: исходные ресурсы – блеф – ресурсы-штрих – блеф-штрих – ресурсы-два штриха, и так далее до бесконечности. Так выглядит военно-наступательная тактика. Но аналогично устроена и дипломатия (мирная, ориентирующая на коммуникацию отрасль). “Челночную” дипломатию иллюстрирует известный анекдот: “Как женить сибирского мужика на дочке Рокфеллера? – Надо позвонить в Швейцарский банк и спросить, хотят ли там открыть American express для сибирского мужика? Нет? А если он зять Рокфеллера? Тогда, да. – Дальше нужно позвонить Рокфеллеру и спросить, хочет ли он взять в зятья сибирского мужика? Нет? А если у него American express? Тогда, да. - Потом остается позвонить дочке Рокфеллера и спросить, хочет ли она выйти замуж за человека с American express? Нет? А если он при этом сибирский мужик? Тогда, да”.



Сам политический консультант, общаясь с политиками – клиентами, обязан играть по их правилам игры. Блефовать. Ему не нужны очки в оправе Cartier, и время прекрасно показывают часы “Полет”. Но клиенту надо дать понять, что он не первый платит такие деньги. Иногда блеф простирается дальше внешнего вида – на прошлое, на будущее.



Рассмотрим блеф поближе, чтобы понять, кок он действует, и когда не действует. Наш легендарный комдив В.И. Чапаев как-то применил такую хитрость. Располагая всего одним эскадроном, и зная, что белые имеют возможность просматривать один участок дороги, он заставил этот эскадрон несколько раз объехать вокруг холма. Таким образом, у белых сложилось впечатление, что в расположении находится чуть ли не дивизия. Они не рискнули не то что напасть, но приняли решение об отступлении, подумали, что здесь готовится целое наступление.



Чем “действительно” обладал Чапаев? Можно ли сказать, что его “ресурс” - это только один эскадрон? Глупый военноначальник так бы и считал. Тот, кто мыслит в пределах устава и считает “живую силу”, никогда не включит в число ресурсов вещи, не находящиеся внутри заданных правил игры. Свободный ум, напротив, видит ресурсы там, где их обычно не видят. Искусство состоит в том, чтобы превращать в “ресурс” то, что обычно ресурсом не считается. Чапаев превратил в “ресурс” местность, превратил в “ресурс” недостаток противника – невозможность видеть всю дорогу, Чапаев превратил в “ресурс” общую неосведомленность противника о перемещениях своих сил, а главное – своеобразную трусость, осторожность противника.



Мы подошли к весьма интересному моменту. Блеф, в значительной степени, это стратегия устрашения. Кошка вздымает шерсть, чтобы казаться больше, чем она есть, когда сталкивается с опасностью. У всех животных есть ритуальные боевые реакции. Устрашение потенциального союзника или соперника – прекрасная стратегия, кроме физиологии она подключает и психологию. Но здесь мы сразу же приблизились к границе блефа.



Блеф не действует на бесстрашных… Может показаться, что блеф не действует на того, кто обладает информацией о реальных ресурсах соперника. Но это не так. Если человек труслив, он не будет доверять информации (а вдруг ошибка, а вдруг соперник подбросил неверные данные?). Трус всегда найдет повод испугаться.



Если бы белые были бесстрашны и просто напали на расположение войск Чапаева, то реальность высветилась бы в полном объеме. Настал бы момент истины. Чапаев знал это. Он рисковал. Блеф всегда риск. Поэтому блефующий – тоже человек бесстрашный. Блефующий ни одним мускулом на лице не должен продемонстрировать, что он сомневается в собственных возможностях. Блефующий рискует потерять все, если напорется на такого же бесстрашного, как он.



Война, бой – единственный тест на реальность. Борьба воль. “Реальность” познается в борьбе, а не в экспертных анализах (которые большей частью ангажированы одной из сторон и тоже являются блефом). Когда идешь на блеф – не важно, что есть (в смысле ресурсов), но важно, что есть (в смысле воли, духа, самообладания, решимости). Поэтому в метафизике блефа – бытие – не словесный дым. Бытие – это воля. Это единственное, что важно.



Но что такое воля? Воля – это перформатив. Это не слово, означающее какую-то вещь, реальность и примененное к этой реальности как этикетка. Воля – это приказ. Приказ не существует отдельно от самого акта приказывания. Таким образом, воля должна являться. Она не может быть чем-то таинственным, затаенным, неназванным. Воля является. Это явление, выхождение наружу, в видимость, в обозримость, и есть тот флер, который сопровождает ее. Это и есть блеф, неистина (которая сопровождает истину – волю). Воля – это приказ. Но приказ кому и на счет чего? Если нет другой “реальности” кроме воли, то приказ может быть приказом, адресованным только самой воле, и касается он только воли. Воля волит волю. Это приказ к увеличению воли. Воля есть рост самой себя. Там, где нет роста – нет и воли. Воля не может остановиться в росте или уменьшиться. Она либо есть (то есть возрастает), либо ее просто нет. Волю нельзя гипостазировать как “реальность” статичную. Аристотель, критикуя Платона, говорил, что характер проявляется в поступке. Нельзя быть “лучшим бегуном”, сидя на трибуне, надо пробежать лучше на стадионе. Но волю также нельзя представлять как “иррациональность”, физиологию, и т.д. Поскольку она растет, она растет куда-то, то есть набрасывает возможности, прорабатывает возможности, относясь ко всему окружающему как к “ресурсам” для роста. В волю включен расчет, да такой совершенный, что не дает просчитаться. И чем больше воля, тем точнее расчет возможностей, ресурсов, проектов.



Окружающий волю – истину флер блефа – расчета, то есть то, в чем воля являет себя всему окружающему, есть одновременно и высшая ложь (только “возможности”, а не “реальность”) и высшая достоверность (так как расчет чудовищно правилен). Воля не может не являться. Это значит, истина не бывает без не-истины. Реальность без не-реальности. Отсюда напрашивается вывод: чем больше “реальность”, тем больше вокруг нее создается “не-реальности”.



В этой связи хотелось бы пару слов сказать о мелких аферистах и “великих комбинаторах”. Чем отличается вокзальный наперсточник от миллионера – фондового игрока? Чем отличается вокзальная проститутка от фаворитки монарха? Заключенные часто жалуются, не видя этих отличий: “Я украл кусок хлеба и меня посадили, а кто-то украл целый завод и является депутатом Госдумы…”. Разница состоит не в соотношении истины и не-истины. Не в том, что кто-то обманул, а кто-то нет. Разница в масштабах обмана. Большой обман – свидетельство большой воли и решимости (если спать, то с королевой, если красть, то миллион). Амбиции воли могут быть только абсолютными, в противном случае, это пародия на волю, ее имитация, смешное тщеславие.



Мелкие лгунишки легко разоблачаются и ловятся. Крупные – разоблачаются с трудом и не ловятся. Не означает ли это, что самый большой, абсолютный обман еще не разоблачен? Может быть, мы все слишком мелки для того, чтобы разоблачить его?



Для того, чтобы его разоблачить (в чем состоит “разоблачение” сказано выше), надо обладать такой волей, такой решимостью, таким бесстрашием, чтобы пойти в бой… на все сущее. Нужно отважится на то, чтобы протестировать на “реальность” весь мир. Так ли он крепок и велик, как кажется? Может, он только “дым”? Видимость? Видимость, созданная кем? Богом… “Вокруг Бога все становится миром” (Ницше). Весь мир – это блеф Бога (если последнего рассматривать как предельное развитие воли, могущества, бесстрашия). Но “предельного” развития нет. Воля – это рост. Значит, нет и Бога. Всякий Бог – временен. И есть шанс, пойдя войной на мир, бросая вызов Богу (кто-то этот мир-блеф все же сотворил), превзойти его.



Но все это не так просто. И не стоит понимать эту “войну с миром – блефом” и “вызов Богу” как гордыню и следующую из нее революционность, как разрушение всего и вся. Вульгарно понятая философия Ницше (отдельные сущностные моменты прописаны выше), на самом деле, наплодила массу разнообразных подонков: эстетствующую богему, “общающуюся с Богом”, повес и фатов, борющихся с “комплексами” и “предрассудками” обывателей, мелких жуликов и крупных проходимцев. “В начале века, - свидетельствовал Ясперс, - в Европе не было ни одного негодяя, который бы при этом не считал себя ницшеанцем”. Сегодня преступники и негодяи не ссылаются на Ницше (слава Богу, у него за сто лет появилось много популяризаторов), но аргументы в свое оправдание приводят те же, что и первые вульгаризаторы.



Все дело в том, что тот, кто действительно имеет волю – это не столько нарушитель правил, сколько творец новых правил. Да, со стороны может показаться, что он “играет не по правилам”, но путаницы здесь быть не должно. Разберем вопрос подробнее.



Человек приходит в мир. Его окружает множество воль и порождаемых этими волями миражей. Сама природа – это ни что иное, как мираж Бога. Его внешность. Поверхность. Сколько не рассекай эту поверхность, сколько не разбирай – ты будешь открывать только новые и новые поверхности. Любая материальная вещь – лишь внешность. Внешностью является и то, что у нее “внутри”. Можно считать невидимого хозяина всего этого добрым (как считал Фома Аквинский), злым (как считал де Сад), “непознаваемым” (как считал Дионисий Ареопагит). Не важно. Важно, что он есть и у него есть какая-то сила и худо ли, бедно он постарался все упорядочить, все запутать, короче, явиться (создать видимость).



Истина должна являться. Воля должна порождать видимость, причем, тем большую, чем она сама больше.



Соответственно, и тот, кто бросил вызов Богу, должен создать мир, перекроить природу, дать новые правила и ценности. Все упорядочить и запутать так, что сам Бог окажется обманут. В целом, человеческий род, конечно, преобразил и природу, и перекраивает правила коммуникации. Можно заметить, что свой вклад в это вносят и отдельные люди. Иногда содеянное ими реализуется спустя столетия и тысячелетия. Это, например, философы, давшие идеалы, ради которых делались революции. Это изобретатели, дававшие технические устройства, обманывающие природу (слова “машина” и “механизация” идут от одного греческого корня). Это могут быть “люди искусства”, чьи творения веками служат для наращивания жизненной мощи. Это “великие люди”. Все они как-то меняли мир, а значит, нарушали его законы, уклад.



Но можно ли называть их “преступниками”? Преступник – тот, кто нарушает право или хотя бы правила. Для того, чтобы разобраться с этим, нужно понять – что такое “право” и что такое “правила”.



То, что “правила” - это “придуманный способ обмана”, дает нам понять сам блеф. Вы никогда не играли в покер. Вам объясняют правила игры. Сколько очков дает каждая карта и т.д. Вам не рассказали только о блефе. Сам блефующий играет не по тем правилам, которые он только что объяснял Вам. Он поднимает ставки не в зависимости от того, что у него есть на руках, а только для того, что бы заставить Вам сказать “пас”. Он берет в расчет психологию, а не карточные картинки. Он вообще играет в другую игру. Вы можете возмущаться: игра не по правилам! Это смешно. Никто и не собирался играть с Вами так, как Вам же объяснял. Более того, он именно так все и объяснял, чтобы потом выиграть. Обман происходит не в тот момент, когда “блефующий” игрок нарушил правила. Обман начался с того момента, когда Вам объясняли правила игры. Если играть по тем правилам, которые Вам объяснили, играть не имеет смысла: раздали карты, открыли, посмотрели, у кого “пришли лучше”, поделили банк. Это игра случая, а не игра игроков, не игра воли разума.



Возьмите любой обман. Он начинается с объяснения “правил”. Наперсточник говорит: “ловкость рук против зоркости глаз”. Он призывает вас смотреть за руками. Но чем пристальнее Вы смотрите, тем вернее, что от Вас ускользнуло самое главное. “Следите за руками!” – вот формула всякого фокуса. Правила задаются сначала для того, чтобы отвлечь от самого важного и интересного.



Не так ли с правилами, по которым мы живем? С детства нас учат “элементарным правилам” поведения, потом в школе говорят о “правилах языка”, постоянно нам внушают одно правило за другим.



Между тем, великие художники говорят, что они нарушали правила школы. Финансист Сорос говорит: “Я всегда действовал не по правилам”. При этом он пользовался тем, что другие эти правила соблюдали. Если бы все их нарушали, Сорос бы ничего не добился. Поэтому “правила” нужны сильным для того, чтобы обманывать с их помощью слабых. Держать слабых в узде, делать их слабее. Ницше даже говорит, что, читая великих мудрецов (Ману, Конфуция, апостола Павла и других, давших “правила” и “заповеди”), он не мог избавиться от стойкого ощущения, что сами эти мудрецы ни на секунду в эти правила не верили. Сам Ницше, впрочем, говорил, что дать правила, чтобы слабые становились сильными, а сильные – еще сильнее. Наверное, и правила, что давали мудрецы тоже несли ту же функцию. Кто бы иначе стал их читать, если от их заповедей только ослабление. Все “популярные” люди от древнего мудреца до современного боксера или эстрадной звезды стали таковыми в силу того, что давали или дают нечто, обеспечивающее рост или хотя бы сохранение свободы, воли. Впрочем, полезность не всегда была очевидной сразу, чаще всего, за нарушение традиций этих “революционеров” гнали. Сначала они были “преступниками”, скандалом, исключением, а не правилом. Правилом исключение становилось после того, как все больше и больше людей действовало в соответствие с ним.



Первейший способ – подражание. Если хочешь стать сильнее, подражай сильному. Подражание – первая техника, первое искусство (но не сущность искусства вообще, как считал Платон). Подражание идет до тех пор, пока в мире есть хоть одна сила, превосходящая твою собственную. Все подражают разным, в зависимости от того, что считают сильнее. С ростом и объекты подражания меняются. С каждой новой ступенькой роста меняется все: цели, задачи, ресурсы, взгляд на прошлое, настоящее и будущее, отношение к себе. Меняется и право. Право – не абстрактная категория. Она стоит в зависимости от воли. Абсолютное право у Бога (так называется то, чья воля и видимость доминируют на данный момент), дальше – вниз по ступенькам иерархии.



Чем больше сила, тем больше прав. Право не надо путать с законом. Закон - это наиболее сухой остаток, наибольшая видимость, стоящая на службе у воли. Сильные всегда истолковывают закон в свою пользу, они и делают законы такими, чтобы они работали на тех, кто сильнее. Означает ли это, что сильные “нарушают” закон? Нет. Его нельзя нарушить, потому что как “самостоятельное” он не существует. Таков он только для тех, кто считает закон чем-то самостоятельным. Проходя “сквозь” закон, они его не нарушают, оставляют все, как есть, сохраняя видимость порядка. Все дела “обстряпываются” сильными в тайне. Закон не может регулировать эту тайну. Он ничего о ней не знает, так как она не под-законна, а над-законна. Тайное со временем становится явным. И когда правила, по которым действовали сильные, уже ни для кого не секрет, их записывают на бумагу, и они становятся законами. “Декларация прав человека” появилась в XVIII веке. Тогда о свободе узнали все. Узнали как о своем праве. До того, конечно, они тоже были свободные. Раньше декларировались права одних людей над другими, теперь право людей на природу (как нечто более низшее). Право собственности – это и есть право на материальные вещи. Есть еще, правда, интеллектуальная собственность. Это, как раз, право на эксклюзивное владение тайной, правилом, которое еще никто не знает. Отношение здесь обратное тому, что в материальном мире. Если с материальными вещами все начинается с “бесхозности”, и уже потом тем или иным способом (захват, формирование, обозначение, потребление) происходит закрепление в собственность отдельного лица, то в интеллектуальном мире все начинается с эксклюзивного права одного и кончается бесхозностью. Правит тайное и эксклюзивное, еще не ставшее общедоступным. Картежник, придумавший новый трюк, выигрывает всех пока секрет не раскрыт. Фирма процветает, пока владеет секретом новой технологии или менеджмента. Армия побеждает, пока имеет превосходящее оружие или эксклюзивную причину побеждать (например, борьба за независимость – причина, которой нет у агрессора).



История сущего вообще простирается от высшего, единственного, мгновенного как молния, исключительного ко все более костному, долгому, “вечному”, “необъятно большому” и общедоступному. Внизу природный космос с его просторами и холодной, вечной, бесконечностной – материей, вверху – краткий как молния миг свободы духа, творческий момент озарения. Момент озарения – переход воли в видимость. То, что еще выше, остается тайной.



И невозможно приобщиться к тайне. Нужно пройти по всем ступеням. Воля – не просто рост, но и вырастание. Поэтому и имеет смысл соблюдать законы, данные более сильными или подражать им. Раз они поднялись выше по этим ступеням, то эти ступени годятся и для того, чтобы поднять тебя. Попытка снизу скакнуть наверх приводит к отбрасыванию претендента назад. Тому, кто еще считает стены стенами, не стоит и пытаться сквозь них ходить. Тот, кто разрушает стены – все еще считает стены стенами. Поэтому бунт, борьба с “правилами” – это еще зависимость от них. Это касается и самого Ницше, бросившего вызов Богу, платонизму, морали. Оковы не надо разбивать, они падут сами собой, когда перерастешь их.



Преступник, борющийся с превосходящей его волей и с порождаемой ею видимостью, правилами, конечно, может на манер Раскольникова испытывать свою волю, но он останется в плену видимостей, и будет подавлен превосходящей его волей, что и случилось с Раскольниковым.



В том, кто не признает обман, нет и истины. Если преступник (а так поступают самые примитивные из них) просто напрямую нарушает правила, даже не стремясь предать преступлению видимость права, подлежит наказанию. Его уничтожают, так как в нем и так нет бытия. Если ты не ценишь видимость, значит, в тебе нет бытия. Значит, ты не имеешь права быть. Если ты отрицаешь видимость, значит, даже такая видимость, как ты сам, первой и должна быть отрицаема. Убивая, человек устанавливает правило (закон), согласно которому можно убивать. К нему первому и надо применить этот закон.



Более совершенный преступник – это обманщик, который хочет своим действием придать видимость права. Но можно обмануть слабого. Для сильного эти уловки прозрачны. Получается, что умнее всего соблюдать правила, так как они не просто так, а от того, кто сильнее тебя и, более того, тебе помогает становиться сильнее.



Кажется, что последнее рассуждение противоречит предыдущим. Для пояснения этого момента приведу следующий разъяснительный пример. Есть закон гравитации, низший природный закон. Закон материи, тяжести, нечто противоположное свободе. Я подчиняюсь этому закону. Если я захочу с ним бороться непосредственно, пытаться прыгать, используя физическую силу, то на миг я, конечно, преодолею притяжение, но потом все вернется. Но не отменяя гравитации, а принимая ее в расчет, я могу построить летательный аппарат и летать сколько угодно. Я преступил закон, не преступая его. Для всякой превосходящей воли, превосходящая воля – это ресурс, источник возможностей, а не конкурирующая инстанция. Конкуренция понимается неправильно, если она понимается как борьба за уничтожение. Тот, кто понимает ее так, проиграет. Конкуренция – это борьба за использование. Горе тому, кому уже нечего использовать. Он потеряет волю. Если нет соперника, его надо придумать, создать. Начало мира можно представить и так: Бог (абсолютная свобода) порождает себе соперника, свою противоположность – природу (абсолютная тяжесть). Превозмогание этой тяжести усиливает свободу, помогает ей оставаться собой и расти.



Так, США, являясь гегемоном в мире, для того, чтобы не расслабляться, постоянно придумывает себе “советскую угрозу”, “мировой терроризм”, “исламскую опасность”. Просто делает иллюзорные войны (как война с Ираком). США нарушают все международное право, когда это надо им. Это привилегия сильных. Потому что если кто-то другой нарушит это право, будет наказан. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Формула справедливости в мире в том и состоит: сильному – больше, слабому – меньше. Если где-то это не выполняется, справедливость требует передела. Великие революции свершаются в государствах из-за “социальной справедливости”. Их совершает чернь, думая, что речь идет о том, что им, слабым, достанется больше, чем они имеют. На самом деле, чернь – ресурс. И плодами будут пользоваться те, кто все затеял. А они затевали это для другой справедливости. Они считают себя сильнее и умнее, чем те, кто находился у власти. Нарушалась формула: сильному – больше, слабому – меньше. Революционеры – это сильные личности, оказавшиеся в маргинальном положении. Они объединяют в массу слабых маргиналов (например, пролетариат в XIX и начале XX века) и занимают места, принадлежащие им по праву. Ну почему германские власти середины XIX века не дали сделать карьеру гениальному юноше Марксу? Почему заставили его всему миру доказывать, что “он не верблюд”? Он доказал, найдя точку опоры и перевернув этот мир.



То же самое Ленин. Трудно себе представить, что выброшенный на задворки общества, за границу, человек сумел подорвать весь государственный аппарат целой империи. Он просто выиграл информационную войну. Такого гения надо было использовать самому государству. С такими людьми надо делиться частью власти, иначе они возьмут ее всю.



Одной из причин кризиса СССР явилось нарушение циркуляции элит. Молодые и здоровые, умные люди были вынуждены уходить в диссиденты и бороться с режимом, так как там засиделись “старики”. Продолжительный застой ведет к революции. И еще никто не знает, чем обернется застой 90-ых.



Так много о воле говорится здесь потому, что в метафизике блефа воля – единственная реальность, то, что признается за бытие. То, что считают “реальностью” обычно (правила, законы, обычаи, факты, ресурсы, вещи) – все является манифестацией воли, видимостью, которую как угодно можно формировать и потреблять.



Поэтому наш мир (мир видимости) подвержен постоянным изменениям и переформированиям. Поэтому мы постоянно обманываемся, принимая то - то, то - это за “реальность”.



Но блеф, возведенный в квадрат, демонстрирует нам и противоположную метафизику. Истина невозможна без не-истины. Но кто сказал, что не-истина это некое преувеличение? Как часто в тех же карточных партиях можно увидеть такую стратегию, как “анти-блеф”. Имея на руках хорошую карту, соперник прикидывается слабым. Тем самым он провоцирует в другом ту самую волю, решимость. Тот делает рывок и в последний момент его гордыня бывает наказана.



Не то ли и с нами? Может быть, Бог нарочно повернул к нам “реальность” той стороной, что она кажется нам податливой и формируемой, чтобы спровоцировать рост воли. Может, для того все и делается, чтобы эта воля достигла пределов своего развития, и в итоге гордыня человека будет наказана? Может быть, воля, в конце концов, столкнется с чем-то “твердым”, что она не может превзойти? Может быть, уроком из этого будет то, что взгляд на все как на видимость, хоть и правилен, но поверхностен? И аналогично поверхностным является и тот взгляд, что воля исчерпывает бытие.



Если взять за истину то, что бытие – это нечто скрывающееся и сворачивающееся, убегающее и отказывающее в видимости, то нелегко представить себе ревнителей этого бытия. Какими они должны быть? Сдержанными и скромными, тайными и невидимыми. Трудно представить мир с такими добродетелями. Мир без шоу и рекламы. Мир, где все прячут и сворачивают любую видимость вплоть до видимости поступков и вещей. Пожалуй, для этого надо изменить само “представление” или вовсе отказаться от него.



Воля, взятая абстрактно, без своего явления, есть своего рода анти-взрыв, взрыв-вовнутрь, “черная дыра”, засасывающая в себя все сущее и превращающая его в ничто. Воля, собственно, состоит в том, что все сущее держит на нее равнение, как в строю, ориентируется и центростремится. Точка воли – это точка импозии, точка схлопывания, засасывающая воронка, благодаря которой все сущее не распускается, не разлетается, не бредет само собой. В астрофизике есть концепция расширяющейся и сворачивающейся вселенной. Сегодня спектральный анализ фиксирует стадию расширения, и ученые высчитывают, когда начнется сжатие. Это сжатие уже началось несколько тысяч лет назад, когда первый человек проявил волю и выпрямил позвоночник, когда он противопоставил себя всему сущему, бывшему и будущему, вознесся над ним, задав вопрос о его основании и смысле, когда выдержал напор этого сущего, преодолел его и продолжает преодолевать в истории.



От Чингис
К Микола (29.04.2005 15:34:18)
Дата 29.04.2005 15:41:26

Микола!

Пожалуй, что и похоже.
Бросает взгляды на красотку
Печальный юнош истерический,
Щипая редкую бородку,
Слагает ей сонет лирический...

От Микола
К Чингис (29.04.2005 15:41:26)
Дата 29.04.2005 17:06:43

Re: Чингис!

День добрый!
>Пожалуй, что и похоже.
>Бросает взгляды на красотку
>Печальный юнош истерический,
>Щипая редкую бородку,
>Слагает ей сонет лирический...
Сей гнусный юнош горделивый, слагающий сонет блудливый,
От предвкушения наслаждения давно уж сердцем ликовал,
Красотку взглядом раздевал…
Но только знаки отвращения в глазах красавицы читал

За сим мое почтение

От Чингис
К Микола (29.04.2005 17:06:43)
Дата 03.05.2005 09:57:50

продолжение

>>Бросает взгляды на красотку
>>Печальный юнош истерический,
>>Щипая редкую бородку,
>>Слагает ей сонет лирический...
>Сей гнусный юнош горделивый, слагающий сонет блудливый,
>От предвкушения наслаждения давно уж сердцем ликовал,
>Красотку взглядом раздевал…
>Но только знаки отвращения в глазах красавицы читал

Но все-таки не будем боле
О извращенца горькой доле...

От Чингис
К Ищущий (29.04.2005 15:00:02)
Дата 29.04.2005 15:29:20

Один ты Д'Артаньян!

Вот и сиди, читай, что люди пишут.

От SS
К Чингис (29.04.2005 15:29:20)
Дата 02.05.2005 21:26:18

я - кардинал Ришелье

а Д,Артаньян -тот кто меня отключает.

От Чингис
К SS (02.05.2005 21:26:18)
Дата 03.05.2005 09:56:10

А может, Наполеон? :) (-)


От Чингис
К Чингис (29.04.2005 15:29:20)
Дата 29.04.2005 15:42:42

Пардон, писал к SS (-)


От SS
К Ищущий (27.04.2005 14:54:39)
Дата 27.04.2005 15:53:51

Если всереьз интересуетесь, то вот вам и про связь Ницше с Нем. классикой

и про добро и зло и проо творчество.


Кант, философия которого является квинтэссенцией эпохи Просвещения, всегда, даже в ранних своих работах, оставался сторонником того взгляда, что человеческая воля - свободна. “Критика чистого разума” была ответом Канта на проблему “свободы воли”, высказываемую, например, детерминистами-материалистами, которые, изучая природу, приходили к полному и безусловному отрицанию свободы и в то же время в своих политических взглядах были крайними либералами; проблему, высказываемую теологами, которые также с одной стороны, говорили о божественном провидении, а с другой - сталкивались с необходимостью наказания индивидуумов за их личные грехи. Доказывая, что человеческий разум имеет дело только с феноменами и опытом, Кант с одной стороны, обосновывает строгие положения современного естествознания, с другой стороны, “спасает” место для свободы.
Заметим, именно через “оконечивание” человеческой познавательной способности, Кант добивается того, чтобы свобода обрела свой статус. Конечность ( а, отнюдь, не бесконечность!) - основание свободы. Кант, конечно, не продвигается так глубоко как экзистенциалисты в этом вопросе. Кант ничего не говорит о том, что в опыте смертности возникает фундаментальный выбор между миром и Ничто, что на основании этого выбора держится любой другой выбор между возможностями внутри мира... Кант просто с самого начала понимает свободу как возможность самоопределения и берёт её как факт. В самом деле, мы видим как человек ( в отличие от животного ) способен противостоять природным влечениям. Например, может по своей воле не есть и не пить. Он демонстрирует свободу порой ценой смерти ( опять-таки смерти!), а в политике вообще считается, что народы не готовые умереть за свою свободу и не достойны её. Кант сам иллюстрирует свободу человека на примере, в котором фигурирует возможность смерти: “ Предположим, что кто-то утверждает о своей сладострастной склонности, будто она, если этому человеку встречается любимый предмет и подходящий случай для этого, совершенно непреодолима для него; но если бы поставить виселицу перед домом, где ему представляется этот случай, чтобы тотчас же повесить его после удовлетворения его похоти, разве он и тогда не преодолел бы своей склонности? Не надо долго гадать, какой бы он дал ответ.” .
Итак, человек способен самоопределять себя. Главный же вопрос, которым занимается Кант во всех следующих практических работах, состоит в том, какие самоопределения являются истинными (т.е. соответствующими сущности свободы), а какие нет, и что именно из разного рода самоопределений вытекает. Эти самоопределения могут быть субъективными (максимы) или объективными (императивы). Последние определяют волю в отношении результата действия (гипотетические императивы) или же определяют только волю безотносительно к результату. Эти разделения разъясняют нам кантовское понимание свободы, ибо только из нее можно взять критерии для всевозможных разделений. В самом деле: Кант различает между самоопределениями! Для него не все равно какой выбор, выбор какой возможности делает свободный субъект. Не все выборы признаются свободными, не все соответствуют свободе!
Если мы приглядимся ближе к вышеприведенному примеру Канта, то мы легко можем подумать, что свобода подчинена самосохранению. Угроза смерти побуждает в индивиде способность противостоять своим влечениям, угроза смерти побеждает в человеке “раба собственной страсти”. Это очень важный вывод: свобода стремиться сохранить себя. Продолжая эту логику, можно сказать, что наиболее свободным будет поступок, в наибольшей степени сохраняющий свободу. Из свободы не должно проистекать нечто такое, что противоречит свободе, что подрывает возможность ее самой. Из основания происходит только оно же само, и не нечто другое (тогда оно не может считаться основанием, и всякое “другое”, в следствие приписывается по своему генезису также чему-то другому). Иначе говоря, нельзя рубить сук, на котором сидишь. Если свобода – это основание (причина) для действия, то из нее не может вытекать ничего другого, кроме нее самой, следствие не может содержать того, чего нет в причине, т.е. следствие не может противоречить свободе. Целью свободного действия не может быть ничего другого, кроме самой же свободы. (Формальность категорического императива, его “бесцельность”, безотносительность к “материальному”, к “счастью”, к “удовольствию”). Однако, выше говорилось о том, что люди порой умирают за свободу, что явно противоречит трусливому самосохранению. Да и сам Кант сразу же после примера с угрозой смерти сластолюбцу, тут же приводит другой пример, в котором он под той же угрозой требует других действий: “спросите его, если бы его государь под угрозой немедленной казни через повешенье заставил его дать ложное показание против честного человека, которого тот под вымышленными предлогами охотно погубил бы, считал бы он и тогда возможным, как бы ни была велика его любовь к жизни, эту склонность? Сделал ли бы он это или нет, - этого он, быть может, сам не осмелился бы утверждать; но он должен согласиться, не раздумывая, что это для него невозможно. Следовательно, он судит о том, что он может сделать нечто, именно потому, что он сознает, что он должен это сделать; и он признает в себе свободу, которая иначе, без морального закона, осталась бы для него неизвестной” . Итак, должествование, т.е. связь между причиной и следствием требует отказаться от “любви к жизни”, ибо это такая же внешняя свободе цель, как любовь к удовольствиям, к чему-то материальному. Клеветать на другого человека нельзя даже под страхом смерти… Почему, собственно, нельзя? Нет, возможность такая имеется, и мы миллион раз наблюдали, как люди это делают. Но это их личное дело. Можно клеветать, но такое поведение будет “максимой”, личным выбором, а не законом. Нельзя сделать принцип: “лучше клеветать, чем умереть” всеобщим законом. Что произойдет, если все будут действовать так, если клевета, ложь, кража, убийство станут не личными исключениями, а должествованием, правилом? Тогда все скоро перестанут существовать. И тогда действительно свобода как таковая исчезнет. Поэтому пусть лучше умрет один (“лучше умру, чем солгу”), чем умрет свобода вообще. Смерть одного, пожелавшего лучше умереть, чем нарушить закон, подтверждает неприступность этого закона, его законность, всеобщность, такая смерть есть смерть “за свободу”. Напротив, всякое преступление этого закона есть исключение. Исключение это то, что само не может стать правилом, и эта невозможность демонстрирует его бессильность, а на фоне этой бессильности – всю силу правила – отсюда и тезис: исключение только подтверждает правило. Убийство, например, только подтверждает правило, что убивать нельзя. Убийство всегда останется только частным случаем, а не правилом, так как оно бессильно стать правилом (ибо сразу же подорвало бы собственную возможность – стань все убивать, скоро убивать было бы некого.). Категорический императив Канта гласит: “Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства” . Из этого тезиса вытекает очень много, или точнее, интерпретация этого тезиса приводит к очень многим выводам. Понятно, что категорический императив говорит о сохранении свободы, но при условии, что свобода понимается как свобода вообще, а не как единичное понятие. Свобода у каждого человека одна и та же. Для Канта не приемлем тезис: сколько людей – столько свобод. Нанося ущерб свободе другого, ты наносишь ущерб свободе – вообще, в том числе и своей свободе. Нанося ущерб свободе другого (убивая его, обманывая, принуждая и т.д.), ты совершаешь поступок, который подрывает собственные основания, ты совершаешь поступок, не совместимый с сущностью свободы, т.е. несвободный поступок. И наоборот, свободным поступком будет только тот, который не подрывает собственную основу, который имеет целью свободу другого (и свою), который служит освобождению другого. (Как не вспомнить Сартра с его “свободной борьбой за свободу”!). Из категорического императива следует не только сохранение свободы, но и ее преумножение, самовозрастание. Процесс освобождения, эмансипации – это то, чему Кант посвятил многие работы (“Идея всемирной истории…”, “Что такое Просвещение?”, “ К вечному миру”, “О поговорке: “Может быть это верно в теории…” и др.) Освобождение для него заключается в постоянном процессе коммуникации. Не даром Хабермас именно в категорическом императиве увидел прообраз своего “коммуникативного разума”. Коммуникация между людьми представляет собой процесс постоянного достижения консенсуса, причем каждый участник этого процесса имеет право “вето” на действия всех остальных: “ …единство практического разума можно сделать значимым только во внутренней связи тех самых форм коммуникаций, в которых условия разумного коллективного формирования воли принимают объективного образования.” . Категорический императив формален, он не предписывает определенных требований как заповедь: “Не убий!”, “Не кради!” и т.д., но он обосновывает эти заповеди, равно как и множество других..
Как это происходит? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно ответить на другой: как человек узнает пригодна ли максима его воли, чтобы иметь силу принципа всеобщего законодательства? Не противоречит ли их свободе? Узнать это можно только от других. Каждый член коммуникативного процесса, член сообщества не только имеет право, но и обязан заявить о том, что чьи-то поступки нарушают его свободу. Обязан – потому, что такое заявление – это борьба с несвободными поступками других, т.е. с их поступками, противоречащими сути свободы, и задача каждого свободного человека в том и состоит, чтобы выступать за свободу других. Потому, когда негры или сексуальные меньшинства (и вообще любые меньшинства) борются за свои права, они не просто борются за свои права, они борются за свободу вообще, т.е. и за свободу тех, кто их угнетает. Поступки “господ” не свободны, т.к. свободны только поступки свободного по отношению к свободному. Общество, где есть хоть один раб, или хоть один недовольный, ущемленный – полностью не свободно. В идеале Канта каждый обладает “правом вето”, в идеале Канта господствует “гласность”, “консенсус”. “ Несправедливы все относящиеся к праву других людей поступки, максимы которых несовместимы с гласностью.” . Поэтому, Кант в своих работах дает самую современную теорию “демократии”. Не ту, которая сначала утверждает права “большинства”, а потом от имени большинства подавляет отдельную личность, класс, государство, а ту, которая отрицает всякое насилие, защищает права меньшинств, выступает за “вечный мир” межу людьми, классами, государствами. Мы говорим “современную теорию демократии”, потому что она господствует как в политической практике (торжество материализма, общечеловеческие ценности, защита прав меньшинств любого рода, “вечный мир” под эгидой ООН и проч.), так и в политической теории (Даль, Роулс, Хайерк, Поппер, Хабермас, Апель и др.). Вместе с этим можно говорить и о торжестве классической метафизики, о торжестве классического истолкования феноменов “практики”. Мы видим, что в этом истолковании нет места никакой “ситуативности”.
Но возможно возражение: почему мы берем за “классическую” только теорию Канта? Сколько всего было после него… Чтобы отвести это возражение, коротко напомним, какие видоизменения внесли в нее послекантовские философы. Фихте обнаружил, интерпретируя Канта, некие противоречия в понятии свободы. В частности, его не устраивало, что в свободном сообществе любое частное проявление несвободы сразу сказывается на всех остальных, что нельзя быть свободным в обществе, где есть хоть один раб. Какая же это свобода, если человек зависит от всех остальных? Поэтому Фихте просто выворачивает кантовский общественный идеал наизнанку: вместо открытого общества и “вечного мира” он провозглашает курс на изоляционизм, на “замкнутое торговое государство” . Исторический процесс Фихте также интерпретирует по - другому: не движение от изолированных обществ цивилизации к единой мировой республике с моральным правительством во главе (такое, по мнению Фихте, уже было в средневековой Европе, когда над всем господствовала церковь), а движение эмансипации народов друг от друга, рост национально-освободительных движений, увеличение количества государств, независимых друг от друга политически и экономически. Глядя на современный мир, мы можем убедиться в правоте Фихте (что не исключает правоты Канта), мы обнаруживаем и национально-освободительные движения и известный экономический изо88ляционизм. В крайних формах на Кубе и в С.Корее, в легких – в политике отдельных партий (в Англии – изоляционисты-консерваторы, в США – республиканцы и т.д.).
Между коммуникативной и изоляционистской точками зрения наличествует огромный спектр политической практики и теории. Политические мировоззрения Ницше в значительной мере было обусловлено кантовским импульсом (полученным из Шопенгауэра). “Свобода” и “воля” у Ницше становятся “волей-к-власти”, которую он прозревает как сущность всего сущего. Но главными принципами этой воли-к-власти являются “сохранение” и “рост”. Из этой воли-к-власти не должно проистекать ничего, что подрывало бы эту волю и, напротив, должно проистекать только то, что служит сохранению и росту. Все это Ницше называет “ценностями” (Кант называл – “условиями возможности свободы”). “Творцы новых ценностей” – т.е. великие личности – это как раз те, кто всячески способствует “росту свободы”. Этот рост может быть обеспечен, например, разумом, и разум, в этом смысле, стоит на службе воли-к-власти (Ницше - не иррационалист). Этот рост может быть обеспечен эстетикой, т.к. прекрасные иллюзии могут воспламенить в человеке “желание жить”, и, таким образом, красота тоже стоит на службе воли к власти. Этот рост может быть обеспечен чем угодно, всем, что поднимает настроение, эмоции и т.д. С позиций Ницше очень хорошо объясняется гигантская популярность актеров, спортсменов, музыкантов и проч., так как все они “освобождают” других людей.
Но ницшеанская интерпретация свободы не содержит запретов на обман или убийство, и как раз по тем же причинам, по которым эти запреты есть у Канта. Обман (прекрасная ложь, иллюзия) – часть, которая способствует росту свободы (истин, по Ницше, нет вообще, а все истины –это нужные человечеству иллюзии). Убийство тоже может способствовать росту, свободе. Как, например, поступать в случае, если на тебя нападают с целью убить, причем нападающий уже убил нескольких человек и не собирается останавливаться на достигнутом? “Безропотная покорность” не может быть в этой ситуации “максимой всеобщего законодательства”, т.к. в этом случае маньяк истребит всех и никакой свободы не останется. Остановка этого нападающего, например, путем убийства, будет, скорее, более свободным (соответствующим сущности свободы, т.е. принципу, что из свободы не может исходить ничего отрицающее ее возможность) поступком. В самом деле, на войне убивать вменяют в обязанность, и заповедь “не убий!” на солдат не распространяется. С кантианских позиций можно возразить, что и маньяк, и война – это “эмпирические аргументы”, которые не могут поколебать идеала, не предполагающего какое-либо проявление несвободного поведения (одиночные или массовые убийства).
Но дело в том, что, по Ницше, убийство способствует росту свободы не только в ситуациях самообороны. Убийство или уничтожение “несвободных”, “рабов”, всех распространителей несвободного поведения, скорее приближает к “кантовскому” идеалу, когда свободны все (ведь пока есть эти несвободные, общество так и будет далеко от идеала – не лучше ли от них избавиться?). Убийство “другого” запрещено, если “другой” более сильный (свободный), тогда это убийство, конечно, уменьшает количество и качество свободы в мире. Ну, а если “другой” менее сильный, то что убийство позволено, ибо своим существованием “несвободный” вредит свободе других. “Пусть гибнут слабые и уродливые – первая заповедь нашего человеколюбия. Надо ещё помогать им гибнуть.” . Но как определить, кто более свободен и кому можно убивать, а кому нет? А это как раз выясняется в самой войне.
Если ты свободнее, значит ты хитрее и сильнее, и твоя победа – это актуальное доказательство того, что и потенциально ты был сильнее. Война и возникает при условии, что каждая сторона расчитывает на победу – не иначе. Так что и убийство и обман вполне могут быть “максимами” всеобщего законодательства: если все будут следовать им, то взаимная борьба приведет не к уничтожению человечества (что, скорее, случилось бы при вечном мире, когда все деградируют до слабой, безвольной, несвободной, взаимозависимой толпы), а к его “замене” – “лучше меньше да лучше!” Вообще, по Ницше, максимы: которые могли бы быть “всеобщими законами” не существуют: для свободных и сильных одни законы, для слабых – другие; “что дозволено Юпитеру, не дозволено быку”. Одно подходит в одной ситуации, другое – в другой ситуации. Мы видим, как здесь возникает ситуативность. Но эта ситуативность метафизики, та самая, которую она всегда стремилась преодолеть. Это не ситуативность неклассического мышления. Для Ницше, всегда и везде главное рост воли. Искусством (технэ – по-гречески искусство) свободного является в каждой ситуации обеспечить сохранение и рост свободной воли. Техника решает все.
Старший современник Ницше – Маркс понял это и сделал технику критерием развития человека. Если Гегель говорил об истории или о “прогрессе свободы”, то Маркс углубляет эту мысль (поскольку свобода зависит от техники) и говорит об истории как о “прогрессе техники”. Технолог – тот, кто умеет подбирать нужные в данной ситуации средства (материальные и идеальные) для достижения высшей цели. Сама же цель абсолютна и антиситуативна. Высшая, абсолютная цель – это свобода. Не Маркс ли видел в коммунизме “свободное развитие каждого как условие свободного развития всех” . К.Маркс, например, прошел путь от “кантианца”, когда он заявлял, что метафизические вопросы могут быть решены только в практике (когда он историю видел как прогресс коммуникации – “коммунизм”) до “фихтеанца” (когда он обосновывал борьбу с капитализмом и плановую экономику).
Мыслители абсолютного идеализма (Шеллинг и Гегель), в высшей точке метафизики дают систему (один – в зачатке, другой – в развернутом виде) абсолютной свободы. Рассматривать свободу с точки зрения абсолюта означает рассматривать все бытие как проявление этой свободы. На такую позицию встал уже Фихте, когда предложил единый центр – абсолютное Я, бессознательной деятельностью которого является природа, а сознательной – воплощенная в разумных существах свобода. Молодой Шеллинг и в природе отказывается видеть воплощение чего-то противоположного свободе. Вспомним шеллингианца Тютчева: “в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык”. Успехи современного Шеллингу естествознания сняли проблему, стоящую перед Кантом, - “как спасти свободу, если естествознание рисует механический детерминированный мир?” Новое естествознание рисовало другой, более свободный мир и Шеллинг отказывается видеть в природных влечениях (например, в желании есть и пить) проявление несвободы. Наоборот, потребляя, мы доказываем свою власть (свободу) над природой, а власть эта проистекает из того, что мы принадлежим к высшей иерархии бытия. Шеллинг дает картину всего мира как иерархию соподчиненностей. “Над первой природой должна быть как бы воздвигнута вторая, и высшая, в которой господствует закон природы, но совсем иной, чем в зримой природе, а именно закон, необходимый для свободы.” В его системе (как позже в гегелевской, марксовой, ницшеанской) низшее безусловно подчинено высшему, а высшее имеет все права ( в том числе и убийство, каковое и осуществляется, например, в природе ). Все убийства, которые происходят в мировой истории также, по Шеллингу, имеют смысл. Имеют смысл страдания от тирании, гибель в войнах, ситуации, когда вместо желаемого результата получаешь другой. Смысл всего этого откроет вся человеческая история, смысл – в роде, а не в отдельном индивиде. Человечество прошло эпоху фатума (когда человеку неясно, что им движет и управляет), эпоху природы (когда человек обязывает жить по ее законам) и вступает в новейшую эпоху – эпоху откровения смысла, откровения грядущего Бога: “Каждую отдельную интеллигенцию можно рассматривать как неотъемлемую часть Бога или морального миропорядка. Каждое разумное существо может сказать самому себе: и мне доверено исполнение закона и осуществление права в сфере моей деятельности, и на меня частично возложено моральное управление миром, но что я по сравнению с множеством других? Этот порядок существует лишь постольку, поскольку все остальные мыслят одинаково со мной и каждый осуществляет дарованное ему божественное право способствовать торжеству справедливости.” .
Гегель принимает и развивает идеи Шеллинга с тем исключением, что не нужно ожидать откровения. Это откровение уже случилось, история стала этим откровением и опыт всей истории показал все, на что способна человеческая свобода. Гегель устранил, имеющиеся у Шеллинга и идущее от Фихте и Канта, разделения на сознательную и бессознательную деятельность. Если бы разум и воля были бы разделены непроходимой пропастью, то невозможно было бы ничего знать о свободе и невозможно было бы волить что-либо разумное. А это нелепость. . “Практика” и “теория” – это не две разных способности человека, как думалось Канту, практика – лишь переведение разумного в наличное бытие. Когда Кант говорил о свободе как способности давать себе самому закон, то этот закон был чем-то идеальным. И различие между Кантом и Гегелем в том, что Кант понимает под содержанием этого закона конечные максимы или достигнутый в консенсусе общий смысл, а Гегель говорит об абсолютном разуме, к которому могут быть причастны и отдельные люди, и многие, но эта причастность или непричастность ничего не меняет. Разум абсолютен и законы его есть и действуют, знают о них люди или нет. Играя страстями и умами людей, абсолютный дух реализует себя в истории, более того, - уже реализовал. Остается лишь проанализировать и систематизировать все, что проистекало и проистекает из свободы человека, очистить от эмпирики (суть, которой в бесконечном повторении) и представить в виде понятия. Это и было сделано Гегелем в “Философии права”, где свобода развертывается в экономике, этике, политике. Эта книга в конце ХХ века пережила ренессанс, так как оказалась удивительно актуальной и подходящей для описания и анализа всех процессов, происходящих в современном мире. Ренессанс Гегеля возник не только в теории, но в практике (неополитика, неоконсерватизм, технократическое общество, общество потребления и многое др.) .
Таким образом, мы видим, что в современности господствуют классические метафизические представления о том, что мы в начале параграфа назвали “практическими феноменами”. Мы также видим, что в соответствие с этими представлениями функционирует этическая, политическая, правовая и прочие Практики. Все эти классические концепции не рассматривают способ человеческого бытия как “ситуативный”, и мы видим, где в этих концепциях для “субъективности” могло бы найтись место. Тем не менее, проделанный исторический экскурс и анализ может быть нам полезен не только в целях напоминания – в чем собственно состоят эти “практические феномены”, он поможет оттенить и выпукло представить неклассическую интерпретацию.
Согласно исходной установке неклассического мышления, поскольку классическое мышление полностью реализовало свои возможности, мы должны вернуться к истоку, к началу и посмотреть другие возможности, увидеть непомысленное в помысленном с тем, чтобы попытаться начать “другое начало”.
Началом размышлений во всех “практических феноменах” был анализ свободы. Основопонятия в этом вопросе на основе анализа опыта истории и предшествующих учений заложил Кант и все дальнейшее было, как мы показали, лишь развитием и интерпретацией этих основопонятий. Чудесным образом обнаруживается, что внутри самого классического мышления была сделана попытка такого “возвращения к истоку” и более того, в этой попытке произошло размежевание между классическим и неклассическим мышлением, в этой попытке оказались помысленными “непомысленные” ранее возможности, возможности, которые потом были взяты за основу в неклассическом мышлении.
Речь идет о работе Шеллинга “Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах”. “Связанные предметы” – эта та область феноменов, которые в начале параграфа мы обозначили как “практические”: добро, зло, политика, право, война, мир, религия и т.д.
Названная работа выпадает не только из общего магистрального философского развития Шеллинга, но и из всего классического мышления. Молодой Шеллинг определил контуры будущей системы в ранних работах (“Система трансцендентального идеализма” – прежде всего), не раз он пытался переосмыслить свои начинания, в том числе и в “Исследованиях о сущности свободы”, но оставил эти попытки в пользу развития прежней системы (“Философия откровения” – логически вытекает из “Системы трансцендентального идеализма”) Интерпретаторы Шеллинга беспомощно исключают эту работу из рассмотрения, либо пытаются (с явными натяжениями и в ущерб смыслу) включить в его философскую эволюцию. Например, такой глубокий и честный интерпретатор, как Гегель, просто пишет: “Шеллинг выпустил в свет особое исследование о свободе, носящее глубоко спекулятивный характер; оно, однако, стоит изолировано и касается лишь названного пункта. Однако, в философии нельзя развивать какой бы то ни было отдельный пункт вне связи с прочими… Шеллинг каждый раз только начинал все с самого начала… таким образом, он бросился от одной формы и терминологии к другой, не дав ни разу завершенного, вполне разработанного целого” .
Серьезное внимание на названную работу Шеллинга обратило как раз неклассическое мышление. К.Ясперс прислал ее М.Хайдеггеру, а тот в свою очередь, глубоко ее проштудировав, интерпретировал в свое учение. В частности, одна из главных “поворотных” работ Хайдеггера “О сущности основания” в качестве исходного пункта и материала для интерпретации имеет работу Шеллинга. В дальнейшем Хайдеггер также дает “Исследованиям о сущности свободы” высокую оценку, называя ее “прорывом” к неклассическому мышлению, правда, прорывом непоследовательным и незавершенным. В 1955 г. Ясперс опубликовал о Шеллинге книгу, где фактически подтвердил диагноз Хайдеггера. Необходимо проанализировать указанную работу, правда, не целиком, а в том аспекте, где речь идет о размежевании с традиционным понятием свободы.
При всех различиях в интерпретациях у Канта, Фихте, молодого Шеллинга, Гегеля, Маркса, Ницше мы можем видеть главное – свобода остается основанием, т.е. чем-то таким, из чего не может и не должно проистекать нечто подрывающее его. Эта основа берется то как разумная внутри себя (Кант, Гегель), то как смешанная (Фихте), то как неразумная (Ницше), - в любом случае имеется определенный монизм.
Шеллинг же, анализируя бытие, проводит различие между “сущностью, поскольку она существует, и сущностью, поскольку она есть лишь основа существования”. . Шеллинг обнаруживает две основы: одну иррационально-природную, и рациональную, которую потом взял за отправную точку Гегель. Основы эти укоренены в безосновном (Ungrund.). И шеллинговская свобода, таким образом, связана не с одной из них, а с положением между ними, с тем, что в человеке присутствуют оба начала, и свобода таким образом, оказывается способностью и к добру, и ко злу. Причем, оба начала присутствуют во всех тварях, но соединены определенным образом, тогда как в человеке связь свободна. Таким образом, человеческое бытие не смесь составов, а нечто находящееся над ними. Способ этого “нахождения” Шеллингом не определен, да и в его системе нет ничего другого, кроме этих двух основ. Поэтому он для того, чтобы от человеческой “неопределенности перейти к определенности” говорит об “изначальном”, находящемся вне времени деянии, некоем перво-выборе в сторону добра или зла. В соответствии с начальным выбором человек следует судьбе (т.е. он действует, не откликаясь на эмпирические обстоятельства, а с внутренней необходимостью, предрешенной определенностью). “Попустительство действия в себе доброго или злого начала есть следствие умопостигаемого деяния, которое определило его сущность и жизнь” . Конечно, Шеллинг не чистый кальвинист и не утверждает невозможность преображения и спасения. Это спасение происходит в отдельной личности в соответствие с тенденцией всего бытия. Дело в том, что иррациональная основа сама по себе не зло, она необходима, чтобы бытие было жизненным, страстным, злом она становится, когда вместо того, чтобы стремиться к истинному единству (другой основе) ставит на его место ложное, воображаемое. Но эволюция всего бытия проходит стадии размежевания основ и связывания одной с помощью другой так, что иррациональная сводится только к потенциальности “ибо зло, если оно полностью отделено от добра, уже не есть зло, оно могло действовать только посредством добра… умирая же оно полностью отделяется от добра и хотя остается в качестве вожделения вечного голода и жаждет деятельности, но выйти из состояния потенциальности не может” . Это и будет желанное тождество, к которому стремилась вся метафизика, тождество, включающее в себя все, в том числе и свою противоположность.
Если подытоживать философские достижения Шеллинга в этой работе, то это, во-первых, тонкое различение двух основ бытия и независимый анализ каждой из них от и до, во всех проявлениях, от абсолютного различия до абсолютного тождества, благодаря чему Шеллинг как бы охватывает всю метафизику как в ее совершенстве, так и во включенном в это совершенство – несовершенстве. Во-вторых, постижение этой метафизики (и Шеллинг здесь действительно предвосхищает и совершенный абсолютный идеализм Гегеля, и удивительное его переворачивание его у Ницше, причем предвосхищает его в единстве), позволяет Шеллингу выйти за пределы метафизики. В-третьих, Шеллинг обнаруживает взаимопринадлежность двух начал безличному Ungrund. (Правда, не идет далее этого). В-четвертых, Шеллинг постигает человеческую свободу из этой над-начальной области и улавливает две черты: “свобода есть позволение быть…” и свобода надэмпирически определена (правда, затем Шеллинг свел это позволение и эту определенность к двум метафизическим началам, а не попытался переосмыслить ее взаимосвязь с Ungrund, с безосновным). Эти же достоинства и недостатки присущи и всем вариациям на данную шеллинговскую тему (например, “Философия свободы” Бердяева).
Безличное безосновное (которое, кстати, и прежде всего, само также не является основой, основой сущего, например), которое содержит в себе такие наброски быти88я сущего как воля или как абсолютная идея, будет затем подробно исследоваться в неклассическом мышлении и прежде всего у Хайдеггера. Связь человеческого бытия с этим безосновным бытием и человеческая свобода, которая как раз и участвует в раскрытии (допущении) бытия сущего, а также определенность (намек на что был у Шеллинга) этой свободы этой миссией (этим бытием), что и происходит в ситуации, понятой как бытийно-историческая ситуация, а не совокупность обстоятельств сущего, также исследуется в неклассическом мышлении.
Шеллинг на свой манер дал описание ситуации. Она выступает у него, скорее, “лакмусовой бумажкой” или проявлением необходимых, предрешённых процессов. Так чаще всего рассматривается “ситуация” и в культурном сознании нашей эпохи ( сколько романов и песен о войне, о покорении горных вершин, о других подвигах – сводится в результате только к одной морали - “ в экстремальной ситуации проявляется кто на самом деле есть тот или иной человек” ). Так, у Шеллинга изначально в “вечности”, уже исходя из необходимого тождества предрешено склонение “эмпирического человека” к добру или к злу (правда, в самой вечности “первое деяние” духовной сущности этого человека было свободным ). Ситуация, по Шеллингу, возникает в результате того, что две основы поначалу бродящие в смеси и неопределённости, всё больше и больше разделяются , реагируя друг на друга, провоцируя друг друга к большей активности, пока не наступает предельная поляризация (экстремальность, качество присущее ситуации). Сам Шеллинг употребляет ни слово “ситуация”, а слово “кризис”, взятое из медицинского лексикона и означающее момент наивысшей точки болезни, в который происходит перелом и организм начинает выздоравливать.
История, собственно, начинается с болезни, с “ложного единства” основ ( дисгармония – не отсутствие единства, а ложное единство), с того, что над-основный дух, самость находится не в центре, а на периферии ( из-за чего и происходит дис-гармония, перенос, экс-центричность). Выздоровление связано с перемещением самости в центр и именно в этом положении происходит кризис, разделение основ. В истории человечества кризисным, ситуационным моментом было пришествие Христа: “время знамений и чудес, когда божественные силы противодействуют повсюду выступающим демоническим силам….наконец, происходит кризис…. народы затопляют основу древнего мира…живое слово выступает как прочный и постоянный центр в борьбе с хаосом и начинается открытая, продолжающаяся до настоящего времени, борьба добра и зла.” .
Процесс, аналогичный историческому, протекает и в жизни отдельного человека. От рождения он представляет собой неопределённое (ложное) единство двух начал, его самость находится на периферии ( человек от рождения – зол), в дальнейшем, в критической ситуации может произойти спасение, исцеление и дух, личность начинают властвовать над обоими началами.Такое может произойти только с тем, кто в вечности уже выбрал добро, с тем же, кто выбрал зло, такого не происходит, его самость вечно остаётся для-себя, и свою злобу он проносит через всю жизнь и её “нельзя будет искоренить ни дисциплиной, ни воспитанием”. Это указывает на “жизнь до этой жизни; не надо только мыслить её предшествующей во времени, ибо умопостижимое вообще вне времени… в раннем действует уже и более позднее и всё происходит одновременн в одном магическом акте…человек принял в первом творении определённый образ и рождается в качестве такого, какой он есть от века, - посредством этого деяния определяется даже характер и структура его телесности.”
В неклассическом мышлении эта определённость не транс-исторична, а возникает как раз в момент, в мгновение экстремальной ситуации. До этого мгновения (категория “мгновения” разрабатывалась у Кьеркегора и у Ницше) человеческое бытие кружится в неопределённости безличного (Das Man), воспитывается, перековывается, формируется по непонятно-откуда взявшимся образцам. Пока самость эксцентрична, выбор возможностей происходит спонтанно, но случайное выведение самости в позицию центра ( в точку бифуркации, говоря языком современной синергетики) поднимает эту самость над всем телесно-душевно-духовным в человеке и выводит в отношение к бытию.
Бытие, постигнутое у Шеллинга в неадекватной форме Ungrund является истоком и любовно-разумного и иррационально-витального начал. “Лишь бытие даёт Целительному восхождение в милости, зловещий напор ярости. Лишь поскольку человек, эк-зистируя в истине бытия, послушен ему, только и могут от самого бытия прийти знамения тех предназначений, которые должны стать законом и правилом для людей. Предназначать по-гречески-………. . ….., не просто закон, но в более изначальной глубине – предназначение, таящееся в миссии бытия. Только это предназначение способно привязать человека к бытию. Только такая связь способна поддерживать и обязывать. Иначе всякий закон остаётся просто поделкой человеческого разума. Существеннее всякого устанавливания правил то, чтобы человек нашёлся в истине бытия как своём местопребывании. Лишь пребыванием в этой местности даётся опыт надёжной уместности поведения.”
Определённость судьбы, даруемое бытием (Ereignis) человеческому бытию ( Dasein) в мгновение его выхода (эк-зистирования) в просвет, открытость(истину, алетейю) бытия, сказывается в том, что человек обретает мир (целое, целительное) вместе с возможностями. Однако, он обретает определённый мир, и вместе с даром одного, отказывается в другом. “Бытие само есть поле спора. В нём таится сущностный источник отказа.” (там же стр.217). Непризнание этого отказа метафизической волей порождает в ней ярость, которая является источником зла. Для неклассического мышления всё зло концентрируется в современной технике. Она есть символ борьбы со всем “стихийным”, “ситуативным”, и как таковая – следствие утраты корней, т. е. отношения к бытию. Она не различает возможное и невозможное, её цель в том, чтобы всё сделать “возможным”, даже “невозможное”.
“Неприметный закон земли хранит её в смирении возникновения и гибели всех вещей внутри отмеренного круга Возможного, которому каждая вещь следует и который тем ни менее ни одной из них не ведом. Берёза никогда не превышает того, что возможно для неё. Пчелиный народ обитает внутри своего Возможного. Только человеческая воля, изворотливо устраивающаяся в технике, терзает землю до усталости, истощения и искусственного изменения…Если технические проекты и мероприятия достигают многого в изобретательстве и захлёстывающей гонке новаций, то это ещё никак не может служить доказательством того, будто достижения техники делают возможным даже невозможное.”
Для своих “свершений” человеческая воля, закрытая от бытия, нещадно эксплуатирует сущее. Сегодня вся планета поставлена на добывание “энергии” глобальной системы технического производства и систем коммуникации. Поскольку “энергии” не хватает человечество то и дело ведёт войны. “Мировые войны” с их тотальностью – суть уже следствие бытийной оставленности. Они ведут к обеспечению той или иной постоянной формы использования. В этот процесс втянут и человек, который уже не скрывает ту свою черту, что он – важнейший материал производства… Мировые войны – “миро-войны”, предварительная форма устранения различия между войной и миром… Война стала разновидностью того истребления сущего, которое продолжается при мире…Блуждание не знает истины бытия, но зато оно развёртывает полностью заорганизованный порядок и обеспечения всевозможного планирования в каждой сфере:…”сектор” поэзии, “сектор” культуры теперь лишь планомерно организуемые участки той или иной “руководящей деятельности”…”Руководители” – определяющие ход дела работники организации оснащения, которые наблюдают за всеми секторами обеспечения использования сущего…Подчинения всех возможных устремлений цельной задаче планирования и обеспечения называется “чутьём”. “Чутьё” означает здесь такой разум, который выходит за пределы считающегося лишь с ближайшим… Повсюду, где сущего нехватка,- а для наращивающей себя воли к воле всего и всегда и повсюду в растущей мере не хватает,- техника должна быть на подхвате для создания заменителей и для исчерпывающего израсходывания сырья. По сути, однако, “заменители” и массовое производство эрзац-продуктов – не временный выход из положения, а единственная возможная форма… Этот круговорот потребления ради полного израсходывания есть уникальный процесс, отличающий историю мира, который превратился в немир.” . Уже в 30-е годы Хайдеггер предвосхищает “общество потребления” с его “безотходными технологиями”, “без кофеиновыми кофе”, “безалкогольным пивом”,“низкокалорийными маслами”, с его политической борьбой, состоящей лишь в умении “держать нос по ветру” и предлагать новые ( а на самом деле перелицованные старые) формы хозяйствования и управления государством. Успехи в производстве предметов потребления и экономном использовании энергии (общество всеобщего благоденствия) ведут к установлению господства той или иной формы порядка, до тех пор пока не появляется более конкурентно способная. А прежняя, в свою очередь не исчезает, а откладывается в арсенал для того, чтобы быть извлечённой в новой (аналогичной старой) ситуации. Запас изменчивости человечества постоянно пополняется. Он называется “сокровищницей мировой культуры” и содержит в себе все “ценности”, “цели”, “мировоззрения” в оригинальной и эрзац-вариантах (популяризаторство) и каждый человек может сформировать себя неповторимым образом. Это “разнообразие” людей полностью закрывает от них истинную редкость, единственность и оригинальность, могущую проистекать только из даруемого судьбой мира и отказа, из предоставляемого бытием возможного.
Теперь же нам надлежит сравнить поведение (область практических феноменов) самостей, или бытие человека в классическом и неклассическом мышлении (или если пренебречь некорректностью) в классической и неклассической этике.
1) В классической этике человеческое бытие изначально выступает как страсть, стремление (темная, иррациональная основа), утверждающая свой проект бытия сущего в логосе (рациональная основа, любовь и т.д.) . “ это стремление порождать самого себя, которое испытывает вечно единое. Такое стремление не есть само единое, но оно мак же вечно как единое…не сознательная, а предчувствующая воля, чьё предчувствие и есть разум.” . Все действия опираются на это сущее, оно просчитывается и результаты этого просчета заявляются (мировоззрение связь всех сущих).
В неклассической этике человеческое бытие выступает навстречу бытию, а не сущему, причем это выступление не опирается ни на какой расчет и происходит без определенной надежды . Это выступление не подкреплено никакими ресурсами, и, соответственно, они не провозглашаются. Нет альтернативного проекта бытия из-за которого можно было бы начать войну, не нужен и убеждающий в этом проекте и собирающий этот проект логос. Выступлению в бытие соответствует молчание.
2) В классической этике человеческое бытие сориентировано на высшее сущее (будь то Бог или сверх-человек), который с одной стороны, выступает как репрезентент всеобщей связи сущих, с другой стороны, для других людей – репрезентентом их идеального состояния (то, к чему должно стремиться или чем можно стать – совершенствуясь). В качестве такового это высшее сущее выступает и универсальным посредничеством (или спасителем) через которого любое бытие может быть конвертировано или соотнесено с другим, или же высшее сущее может быть мерой каждого бытия .
В неклассической этике утверждается атомарность как сущего, так и бытия. Бытие понимается из времени. Оно конечно и событийно. Ereignis – безлично и означает не связь, а напротив, дарование определенности, временности, конечности каждому сущему, в том числе и человеческому бытию. “ Оно приводит присутствующее и отсутствующее каждый раз к его собственному, откуда последнее кажет себя в себе самом и своим способом пребывает.” Определенность и уникальность каждого человеческого бытия не допускает никакого опосредования, сравнения, не допускает никакого идеала, нормы, совершенного состояния, к которому надо стремиться. Непереводимые друг в друга самости могут лишь пересекаться в определенных, конечных, точных (ситуациях) в ходе проживания собственных уникальных судеб.
3) В классической этике сориентированность человеческого бытия на сущее (в индивидуальном, особенном, всеобщем вариантах) позволяет производить переориентацию с сущего на сущее, позволяет отвлечь и отвлекаться. Ориентация на сущее включает в себя и ориентацию на его противоположность – Ничто, это позволяет обманывать и обманываться, блуждать в вихре фикций и целей, что приводит к полной “утрате корней”. “Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определённый род живых существ не мог бы жить.” , “в этом выражается основной факт человеческой воли…он нуждается в цели и он предпочтёт скорее хотеть Ничто, чем ничего не хотеть.”
В неклассической этике, поскольку человеческое бытие определяется из отношения к бытию (Ereignis), сущностное, самостное априори импортировано в человеческое бытие и обеспечивает сущностное виденье в любой ситуации, выстаивание перед любым сущим или Ничто, перед любым искушением. “Этому глазу принадлежит способность различать между тем, что обнаруживает себя само по себе и по существу своему приходит в открытость, и тем, чт88о обнаруживает себя не само по себе… То изначально себя обнаруживающее…приводит предусмотрение и вид в нечто такое, что никак не есть мы сами и чем мы менее всего могли бы стать, в нечто самое дальнее, которое в то же время есть и самое близкое, ближе, чем всё, что есть у нас под руками, в ушах и перед глазами. И чтобы не проглядеть это самое близкое и в то же время самое далёкое; сюда принадлежит превосходство над осязаемым и над “фактами”…Кто не в состоянии исполнить этого различения, тот…живёт как слепорождённый…” Принадлежность своему, культивирование своих корней также переориентирует заботу до такой степени, что замыкает от человеческого бытия несущностное, вплоть до того, что оно не замечает конъюнктуры целей и фикций.
4) В классической этике возможно и требуемо (“должное”), наконец, такое состояние, когда каждое человеческое бытие обеспечено своим сущим (собственностью) и своим просчетом его бытия (мировоззрением), что возможно при бесконечной мультипликации (а не только перераспределении) сущего и проектов его бытия (общество всеобщего благоденствия). Это обеспечивает “индивидуальность” и свободу каждого человеческого бытия, согласующуюся со свободой других. При этом мультипликация осуществляется за счет симуляции, копирования сущего, ценностей, целей, т.к. породить нечто новое сама из себя закрыться, оторванная от корней система не в состоянии.
В неклассической этике, напротив, человеческое бытие держит курс на оригинал, на исток, на разное, на единственное. Такое бытие изначально является творческим и творчество начинается как выведение из сокрытого (бытия) в несокрытое. Следовательно, творчество возможно только при наличии отношения к бытию, при участии в бытии, и невозможно при замкнутости в закрытой системе сущего-в-целом.
5)Наконец, в классической этике в случае достижения человеческим бытием совершенства, т.е. достижения поставленных целей, осуществления проекта, человеческое бытие встречается с тем, чем оно пометило себя априори, оно переводит себя (свою цель) из потенциальности в реальность, а свою первоначальную немощь (оторванность от цели) превращает из реальности в потенциальность. В движении выявляется только реальность первоначальных амбиций и реальным оказывается то и только то на, что выдвигалась претензия. Не более того, человеческое бытие получает во владение, то что уже итак имело, но потенциально. Происходит лишь встреча с самим собой, возвращение к себе. Вечное возвращение одного и того же. И это возвращение само может бесконечно повторяться .
В неклассической этике изначальная открытость человеческого бытия в “идеале” настроена на то, что оно будет присвоено. “высваивающее…особляющее присвоение…высваивает человека как того, кто воспринимает бытие стоя внутри подлинного времени, приводит человека к его собственному. Таким образом высвоенный и присвоенный Ereignis (событием) человек входит в его принадлежность. Эта принадлежность покоится в отличающем событие присвоении – затребовании в свою собственность. Посредством чего человек впускается в событие. В этом заключается причина того, что мы не можем поставить событие-присвоение перед нами – ни напротив нас, ни вокруг нас, как всеохватывающее.” . Исполнение этого присвоения оказывается даром, причём (поскольку не было ожидание чего-то определённого) всегда неожиданным. Исполнение цели человеческой экзистенции связано не с обретением потерянного и заранее известного, а с получением, если можно так выразиться сюрприза. Неклассическая этика ( в отличие от классической) не начинается, а заканчивается удивлением, тогда как исполнение целей человеческого бытия в классической этике, скорее, разочарование. Даром в неклассической этике оказывается сама же судьба, сама же самость человека, определённость, а также очередная ситуация, даром оказывается внезапно появляющийся шанс с присущей ему единственностью и необходимостью действования. Исчезает иллюзорная множественность выборов не ведущих никуда, кроме потери себя, отдавания себя во власть дурной бесконечности обстоятельств сущего.
В пяти вышеприведённых пунктах в сравнении дан путь , который проходит человеческое бытие в своём вступании в ситуацию (которая может быть понята и как история ) от начала и до конца (полный цикл ) в классической и неклассической этике.
Ситуация для классической этики – это то, вступая во что, нужно завладеть в опоре на расчёт, имея в виду идеал абсолютного, через подражание ему; ситуация – это возможность зла, отвлечения, принятия в расчёт чего-то, не включенного в ситуацию, просчёта, выключения существенного фактора; ситуация – это возможность добра как обеспечения себя и контрагентов собственным (мультипликация ситуации из-за разных “точек зрения” и поворачивание её каждым в свою сторону ); ситуация – это в итоге осуществление проекта, нечто снятое как самостоятельное, приведённое в потенциальность с соответствующей техникой (методологией) совпадания именно с такими ситуациями. Ситуация, таким образом, способ (после совпадания с ней ) усилить свою изначальную абсолютность, способ совершенствования, подтверждения, утверждения самости.
Ситуация для неклассической этики – это то вступая во что человеческое бытие открывается неизвестному, неожиданному и неподдающемуся расчёту, благодаря чему исключается и возможность просчёта, зато не пропускается оригинальное, единственное, которое можно претворить и которое является даром, обретением человеческим бытием собственной судьбы. “Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всею своею жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни – поступления.”
Целью данного параграфа было показать основные “практические феномены” человеческого бытия с “точки зрения” ситуативности. Основные “практические” феномены – это, прежде всего, “свобода”, “добро”, “зло”, “война”, “мир” и т.д. Мы рассмотрели, чем являются эти феномены в классической этике (в многообразии вариаций ) и то, как осуществляется переход от классической этики к неклассической.
В неклассической этике толкование всех вышеназванных феноменов претерпело существенные изменения. Принципиальную роль в этих изменениях сыграло признание ситуативности человеческого бытия в неклассическом мышлении. Мы дали сравнительный анализ понимания этих феноменов и понимания понятия ситуации в классическом и неклассическом мышлении.
Основное различие классического и неклассического мышления на наш взгляд состоит в том, что в классическом понимании – ситуация оказывается местом проявления и осуществления сущности человека, в неклассическом понимании – местом (способом) обретения сущности. Соответственно, основные “практические феномены” – не способы проявления сущности, а способы существования человека.