От IGA
К Администрация (И.Т.)
Дата 27.01.2005 03:13:27
Рубрики Прочее; Россия-СССР;

А. Бугаев (-)
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:55:30

Экономика и культура

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/170345.html

Экономика и Культура (послесловие к дискуссии)
Долго мы спорили с [info]eugenegp (начав с экспертного мракобесия и вырулив, как полагается, практически на основной вопрос либеральной философии).
Он мне - государство должно охранять священную частную собственность и свободу контрактов. Точка.
А я ему - культура, мораль, ценности... Слюнтяйство, короче.

Так вот, резюмирую (кратко и потому огрубленно).

Я - за свободный рынок и частную собственность. Но тут - не точка, а запятая.

Как нас учит единственно верная праксеологическая теория, частная собственность и экономическая свобода наилучшим образом способствуют достижению людьми их целей. А вот как и откуда у людей берутся цели, как и почему меняются ценности - этим праксеология не занимается. И для либертарианства (к которому меня чуть было не записали в сочувствующие) цели и ценности - личное дело каждого, главное чтоб без принуждения (особенно государственного).

Так вот, здесь и проблема. Раньше, когда эти личные ценности и цели формировались старым дедовским способом (т.е. через семью, церковь, школу и т.п. традиционные институты), можно было считать их "условно постоянными" и рассматривать только одностороннее влияние их на экономическую жизнь. Т.е. цели и ценности существуют, как-то там потихоньку меняются (со сменой поколений, под влиянием науки и просвещения, и преимущественно в лучшую, т.е. "прогрессивную" сторону), ну а быстротекущая экономическая жизнь идет своим чередом, невидимая рука приводит к наилучшему распределению и удовлетворению. Золотой либеральный XIX век.

СМИ, коммерческая реклама, массовая культура, а тем более TV и интернет в эту концепцию не укладываются. Эффекты от "обратного влияния" экономической сферы на культурную сферу (т.е. сферу норм, ценностей и т.п.) уже настолько велики, что не учитывать их (или учитывать только как "возмущающие воздействия малого порядка") - значит очень сильно упрощать картину мира.

"Учитывать" - это не значит призвать государство регулировать культуру (Вон, в благословенной Америке регулируют, внедряют политкорректность. Нужно ли нам такое счастье?).

Для начала "учитывать" - это не закрывать глаза на проблему, не думать, что главное частная собственность и свобода слова, а остальное (в т.ч. культура) само отрегулируется. Поздно уже, не отрегулируется.

Такая вот антикапиталистическая ментальность, дорога к рабству и пагубная самонадеянность.

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/278464.html

Реплика про нефть, чернозем и культуру
В дискуссии у Любарского

В случае нефти редкость определяется (грубо говоря) геологической историей, а если брать в динамике, то следует рассматривать процессы геологоразведки с одной стороны и исчерпания используемых месторождений с другой стороны. Исчерпаются запасы - взлетят цены, будут разрабатываться и внедряться альтернативные способы получения заменителей нефти.
Можно надеяться, что этот процесс перехода к альтернативным источникам будет некатастрофическим. В т.ч. и потому, что перспектива эта вполне реальна, проблема осознана, есть инвестиции в технологии и т.п.

Теперь возьмем ресурс "образованные люди". "Воспроизводство" этого "ресурса" - процесс весьма сложный и "культурозависимый". То есть воспроизводство образованных людей происходит благодаря некоему "питательному слою", накопленному культурой.

Этот слой, в свою очередь, активно "расходуется", а вот его вопроизводство ничем не обеспечивается или обеспечивается очень плохо. И дело тут не только в недостатке финансирования как такового (то есть не лечится увеличением налогов "на культуру"), а в порочности нынешних государственных и грановых механизмов финансирования культуры.

Я бы предложил тут сравнение не с нефтью, а с черноземом. Картошу сажаем, окучиваем, выращиваем, а вот чернозем - он есть и все тут, от природы бесплатный.
Тут же возражение - как это чернозем бесплатный? Ведь редкость чернозема приводит к земельной ренте, это каждый студент знает.

Вот о том вот и речь, что в случае культуры нет никакого аналога ренты. Нет механизма ренты, нет ( в случае прямого применения метафоры ренты) владельца культуры, то есть законного получателя ренты.

И, более того, сама эта проблема не особо осознается, пути решения не обсуждаются и тем более не разрабатываются.

Как если бы чернозема было полно, сажай-не хочу. То есть оплачивается только обработка земли и сбор урожая. А тут кто-то приходит и говорит - ребята, а чернозем-то не бесплатный. Конечно, на смех поднимут.

Аналог этому - нынешняя сфера "культурных услуг" (в т.ч. и образование в узком смысле). Она действует по экономическим законам, университеты финансируются, преподаватели получают зарплату, исследователи получают гранты.
Но все это питается тем самым плодородным слоем культуры. И когда его не хватает (в каком-нибудь месте), приходится импортировать готовых (или почти готовых) специалистов - китайцев, индусов, русских...
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:31:00

Традиция vs. неполнота информации

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/228993.html

Традиция vs. неполнота информации

Люди вообще-то много чего могут сделать. Набор вариантов поведения, из которых можно выбирать - огромный. Вот сейчас сосед может встать и стукнуть меня по голове. А может вызвать пожарных. А может... Ну это ладно. Ведь я-то достаточно определено знаю, что ничего этого он не сделает.
Ну а откуда я это могу знать, я же к нему в голову не залезу?

Люди довольно часто выбирают, особенно когда ставят перед собюой конкретную цель и решают задачу: выбрать способ достижения этой цели.

Однако для выбора вариантов достижения цели очень существенна информация о будущем - о том, что будет с тобой и с миром через секунду, через час, через день, через год.

Вот взять шахматиста. Он просчитывает варианты на много ходов вперед, он постоянно решает такую задачу, при этом дико напрягая свой мозг. Степень неопределенности, по сравннению с обычной жизнью, в шахматах небольшая, фигур максимум 32, клеток - 64, правила изменения ситуации от хода к ходу - очень простые, ребенку понятные. Тем не менее хороший шахматист - это нечастый случай, этому нужно учиться, а очень хороший шахматист имеет шанс стать всемирно известным и заработать миллионы своим мастерством.

Ну а обычные люди, миллионы людей, которые ежедневно, ежечасно, ежеминутно взаимодействуют с десятками других людей и должны просчитывать результаты их возможных будущих действий, возможные опасности и угрозы? Как им-то быть, как ориентироваться в сложно меняющемся непредсказуемом мире, как самим выжить в этой жуткой неопределеннсоти, добиваться целей, которые они перед собой ставят, избегая многих возможных непиятностей и неведомых опасностей, да и еще детей суметь этому всему научить?

Непосредственные наблюдения показывают, что люди обычно "руководствуются" некоторым "шаблоном" поведения (ритуалом, традицией, обычаем), ориентируются на культурно обусловленную норму, на реакцию окружающих и т.п..). Способ восприятия окружающих, их действий и намерений - это тоже некий культурный код, коммуникационный протокол. Обычно люди даже не осознают, что они используют некий "коммуникационный протокол", они просто разговоривают, жестикулируют, входят в метро, делают покупки в магазине, знакомятся, играют в футбол, звонят по мобильнику..

Откуда эти знаковые системы и традиции берутся, как меняются, чем подкрепляются, почему не разрушаются, почему люди придерживаются одной традиции, а не другой - это очень важные вопросы, критически важные (и для меня лично и для судьбы мира в целом). Об этом написаны кучи книг, вокруг этого сломана груды копий.

Однако я настаиваю на том, что реально реализующееся пространство человеческого выбора не совпадает с потенциально возможным. И это, фигурально выражаясь, спасает общество от превращения в хаос.

Можно сказать и так: огромная часть информации о мире и о вариантах будущего изменения мира не используется человеком, он ориентируется на очень узкий "канал связи" с миром и окружающими. Зато в этом канале он использует информацию, оценивает, выбирает варианты, ведет себя рационально.

Вот такая культурологическая кибернетика.

Можно, конечно, считать этот аспект неинтересным и несущественным, можно считать, что все эти традиции, ритуалы, "системы связи" сводятся к устройству мозгов индивидов и ничего особюо интересного тут нет. Раз сводятся, раз может выбрать, занчити выбирает, и все сводится к известной ситуации рационального поведения.

У каждого отдельного рассуждающего индивида есть полное право так считать.
Только после как-то странно настаивать на единственно верной теории общественных явлений.
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:21:34

Споры о методологическом индивидуализме

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/226665.html

Споры о методологическом индивидуализме
По итогам многих дискуссий (три последних - a_bugaev/222075.html, a_bugaev/223988.html, pargentum/367790.html)

Спор о словах
Обычно дискуссии эти заезжают в терминологическую колею:
- что значит "сведение к индивидуальным действиям"?
- что такое "быть субъектом"?
и т.д. и т.п.
Один утверждает, что слова надо понимать так-то и так-то (и подкрепляет этот тезис привычным словоупотреблением), а другой говорит, что привычное словоупотребление - это метафоры, которые нельзя воспринимать буквально. Первый может возразить, что раз язык сложился так, как он сложился, то и надо пользоваться общепринятым смыслом выражений, а оппонент отвечает, что сложившеийся язык содержит скрытый порок и его нужно исправить, что и делается в предлагаемой доктрине. И т.д. и т.п.
В этой терминологической колее спор обычно и увязает.

По заветам Поппера
Великий философ XX века сэр Карл Раймунд Поппер в своей бессмертной книге "Открытое общество и его враги" Известный философ Поппер усматривал коренной порок общественных наук как раз в бесплодных дискуссиях "о правильном понимании терминов", о том, что же такое на самом деле государство, что такое человек, что такое общество и т.п. Поппер предложил отказаться от такой познавательной установки (он назвал ее методологическим эссенциализмом) и использовать принцип построения концепций, применяемый в естественных науках (методологический номинализм). Например, в физике понятия не постигаются в глубине бытия, а формально вводятся ("назовем импульсом то-то и то-то"), и из таких формально введенных понятий можно получать строгие следствия при помощи лигических рассуждений и математических операций. Получается формальная модель, она дает возможность давать описания наблюдений и делать предсказания, которые можно проверять в экспериментах. Наблюдения и эксперименты могут подтвердить предсказания, полученные на основе модели (т.о. происходит верификация), а при расхождении предсказаний и результатов модель должна быть забракована. Такую принципиальную возможность забраковки Поппер называл фальсифицируемостью, видя в ней критерий научности (модель, которая не допускает контрольного эксперимента, т.е. объясняет все на свете, не является научной).

Почему невозможна фальсификация
При всей привлекательности попперовской концепции, она не применима к общественным наукам. Во-первых, тут невозможен чистый эксперимент. А во-вторых, язык описания общественных явлений не может быть приведен к попперовскому стандарту методологического номинализма, поскольку такие ключевые параметры человеческой деятельности как цель, смысл, причина, ценность и т.п., не поддаются фиксации на "протокольном языке" (подробнее см. тут)

Именно поэтому идеологическая концепция, строго говоря, не может быть фальсифицированна.

Так, предъявление контрпримера для концепции методологического индивидуализма натолкнется уже на изначальное восприятие ситуации. Сторонник м.и. будет изначально видеть не "предъявленную" оппонентом систему (которую тот считает не сводящейся к совокупности действующих индивидов), а именно что совокупность действующих индивидов (см. обсуждение примера с футбольной командой).

Логика либертарианца
Зримые расхождения между сторонниками методологического индивидуализма и их оппонентами (как радикальными коллективистами, так и сторонниками "дуализма") чаще всего выявляются при обсуждении конкретных экономических или социальных проблем.

Логика либертарианца (сторонника м.и.) выглядит следующим образом.
Человек в своем выборе изначально свободен. Торговец Иван может продать покупателю Петру свой товар X только потому, что Петр свободно выбрал купить X. Запретить Петру делать покупку - значит нанести ему ущерб, лишить его свободы распоряжаться своей собственностью, в т.ч. своими деньгами и своим телом. Не важно, какими конкретно мотивами и оценками руководствовался Петр, что там у него в голове и в душе, главное, что он свободно совершил такой выбор, и он сам несет за него ответственность.
Конечно, покупка Петром товара у Ивана косвенно влияет на других индивидов. Например, продавец товара Y Василий будет недоволен, что Петр купил X у Ивана, а не Y у него, Василия. Возможно, какому-то Алексею не нравится, что Петр покупает и потребляет X, тогда как правильно покупать и потреблять Z. Но то лишь частное мнение Алексея, а он, например, может иметь интерес в сбыте Z, или быть сторонником запрета X, или просто расходиться с Петром в ценностях. Но это мнение Алексея не должно быть причиной для ограничения свободы Петра.

Нет и не может быть никакого "общественного интереса", которым можно было бы оправдать ограничения на свободу Петра распоряжаться своим имущестом, в т.ч. своими деньгами и своим телом. Общественными интересами всегда оправдывались всяческие злоупотребления со стороны государства и сторонников ограничения свободы. На общественные нужды ссылаются сторонники протекционизма и те, кто старается защитить свои искуственно созданные преимущества.
Все они либо искренне заблуждаются, либо лгут в корыстных целях.

Нужно защищать свободу контрактов и обеспечивать права собственности, тогда свободное взаимодействие индивидов приведет к наилучшему использованию имеющихся у них ресурсов и возможностей.
(Вопрос "оптимальности" распределения и использования ресурсов совсем непрост, из радикального понимания м.и. следует, что вообще не имеет смысла говорить об оптимальности применительно к совокупности индивидов. Но здесь мы эту тему развивать не будем)

Таким образом, концепция методологического индивидуализма видит общество как совокупность взаимодействующих индивидов, и из такой модели вытекает решение общественных проблем через обеспечение свободы контрактов и защиту прав собственности.

Логика консерватора
Все бы хорошо в вышеизложенной позиции, и даже непонятно, что тут можно логически возразить.

Но эта универсальная логика либертарианца применима как к вопросам торговли сахаром или иномарками, так и к вопросам легализации оборота наркотиков. Та же логика применяется для обоснования неправильности правовой защиты от клеветы, оскорблений и т.п. "морального ущерба".

Тут насторожится не только коллективист, но и "обычный" здравомыслящий человек.
Как же это так - никто вроде бы не в ущербе, от свободы всем только лучше, а глаза видят и душа воспринимает совсем другое?

Проблема в том, что "я так вижу" и "я так чувствую" - слабый аргумент в дискуссии.
А для того, чтобы изложить контраргументацию, требуется выстроить альтернативную концепцию.

Главное, что отличает эту концепцию от либертарианской - понимание культуры.

Можно сказать, что либертарианская модель общества имеет два "обобщенных измерения" - политика и экономика. Т.е. действия индивидов, их взаимоотношения рассматриваются в двух контекстах - правовом (т.е. как отношения субъектов имеющих равные права, действующих в рамках определенной правовой системы, устанавливаемой и поддерживаемой государством) и экономическом (как отношения субъектов, распоряжающихся некими ресурсами, оценивающими и выбирающими способы их использования, вступающими в отношения обмена ресурсами и т.п.). Конечно, при этом индивиды обладают целями, ценностями, установками, приритетами поведения, но это их индивидуальные характеристики.

Альтернативная модель общества рассматривает три "обобщенных измерения" - политику, экономику и культуру, при этом культура понимается как фундаментальная "компонента" общественного целого, обеспечивающая, с одной стороны, его целостность и устойчивость, с другой - способность к развитию.

Подробное изложение такого понимания культуры - это цель отдельного трактата. Здесь же можно сослаться на фрагмент из книги Конрада Лоренца, на аргументацию Хайека, а также на мои реплики по этому вопросу (см. в memories).

Столкновение позиций
Расхождение либертарианца и консерватора особенно ярко видно в случае, когда дискутируется вопрос о нормах и их нарушениях.

Либертарианец считает ущербом только ущерб, нанесенный какому-то конкретному индивиду. Если никто конретно не пострадал, то и ущерба нет. А нет ущерба - нет и значимой опасности.
(Кроме того, ущерб расценивается в зависимости от того, затронул ли он собственность и, главное, был ли он нанесен в результате нарушения прав собственности, см bbb/978376.html и bbb/980589.html.)

Единственная норма, угрозу которой либертарианец "чувствует кожей", является свобода контрактов и неприкосновенность частной собственности. Ситуацию, когда нарушается (или разрушается) культурная норма, но никто не несет прямого ущерба, либертарианец не считает опасностью. И это прямо вытекает из понимания общества в концепции методологического индивидуализма.

Для консерватора же нарушение или разрушение культурной нормы - зримая и непосредственая опасность. Тот факт, что последствия от нарушения нормы могут и не проявиться в ущербе для конкретных индивидов или проявиться много позже, по сути ничего не меняет.
И такое понимание опасности прямо связано с пониманием общества как сложной системы, не сводимой к взаимодействию индивидов, а обладающей собственной целостностью и механизмами поддержания устойчивости.
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:20:46

Об игровых автоматах

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/156308.html

К вопросу об "общественной опасности" игровых автоматов
Реплика в дискуссии об угрозе распространения игровых автоматов в Москве

Текст написан в качестве ответа на достаточно абстрактный вопрос (со стороны приверженца австрийской экономической теории) о принципиальной допустимости ограничения ненасильственной деятельности . Поэтому и ответ такой квазинаучный

-----------
Насколько я понимаю, единственно верная австрийская теория исходит из того, что никто не способен оценить за индивида, что для него лучше, а что хуже, поэтому нужно дать ему возможность действовать свободно, руководствуясь своими ценностями и предпочтениями. Отсюда критерий допустимости действий - «ненасильственность».

Однако не секрет, что возможны такие ситуации и такие «внешние воздействия» на индивида, которые побудят его к принятию заведомо вредного решения (вредного или для него самого как индивида, или для общественного сотрудничества). Это возможно потому, что «индивидуальный механизм» оценки и выбора из имеющихся альтернатив не универсален, способен давать сбои и потому потенциально уязвим. Т.е. он работает приемлемым образом в достаточно широком диапазоне ситуаций (т.е. в некоторой окрестности «обычной жизни»), но существуют границы, за которыми человека надо страховать, ограничивать в выборе или даже просто принудительно спасать. Поэтому необходима «внешняя защита» от такого рода чрезмерных воздействий, и какие-то механизмы, удерживающие человека в поле «нормальных ситуаций».

Такого рода защита обычно имеет общественный характер и заложена в праве, в морали и в целом в культуре. Типичный пример – законодательное ограничение дееспособности по возрасту или состоянию здоровья. Моральные и культурные запреты (и регуляторы) по механизму действия менее жесткие, но в совокупности они также обеспечивают достаточно надежную защиту (о морали и культуре в этом аспекте см. Лоренца и Хайека).

Таким образом, тут мы уже должны отойти от методологического индивидуализма и рассматривать в динамике общность и присущую ей культуру .

Что происходит, когда общность сталкивается с новой угрозой, защита от которой не заложена в ее культуре (или когда имеющаяся защита недостаточна)? Возможно, воздействие этой угрозы приведет к изменению культуры, к созданию нового или модификации существующего защитного механизма (законы, запреты, правила, обычаи, ритуалы и т.п.). При этом жертвы (как ресурсные, так и человеческие) могут быть меньшими или большими. А возможен и вариант разрушения общности или полной ее гибели (в том числе и гибели большинства составляющих ее индивидов).

Если общность имеет какие-то коллективные способы реагирования (например, у общности есть руководящий орган, имеющий возможность принимать общеобязательные решения), то их включение может помочь создать защитный механизм. А может так случиться, что действия руководящего органа только портят дело, поскольку мешают «правильной» реакции на угрозу (например, не позволяют активизироваться или развиться механизмам другого типа). Видимо, разные типы и категории угроз требуют разных типов и механизмов общественной реакции. Я не вижу тут универсальных решений для всех случаев и на все времена. Вот для вызовов в сферы экономики реагирование общности через механизмы рынка обычно является оптимальным способом ответа на вызов. Хотя и тут возможны ситуации, когда требуется вмешательство власти.

Понятно, что это рассуждение открыто для либеральной критики. Тут Вам и «общественная опасность», и неизвестно какие принципы оценки угроз, и огромные возможности злоупотреблений и вообще апология патернализма и госрегулирования… Короче, сплошная дорога к рабству.
Но что делать, бывают угрозы, на которые лучше реагировать неоптимально и даже с большими издержками, чем вообще никак не реагировать.

Возвращаясь к ситуации с игровыми автоматами. Тут мы видим и уязвимость культуры (люди массово подсаживаются на игру) и достаточно серьезную угрозу. Не уверен, что она как раз из разряда таких, когда нужна жесткая государственная реакция. Хотя в исходной статье предлагается как раз не жесткая реакция (т.е. запрет), а достаточно мягкая (лицензирование).

Исходные материалы на Глобалрусе:
http://www.globalrus.ru/all_actions/plague/
http://www.globalrus.ru/all_actions/plague/135534/
http://www.globalrus.ru/all_actions/plague/135536/
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:19:48

Трупояз

http://a-bugaev.chat.ru/archives/politlang2001.html

Трупояз

Советский язык и миф о Великом Октябре

Александр Бугаев



Констатация того факта, что декоммунизация в России не состоялась, давно стала банальностью. Сохранение перелицованного праздника 7 ноября, так и не захороненный Ленин и памятники ему, названия улиц и станций метро - зримые символы этого. И результаты недавнего опроса ВЦИОМ выглядят удручающе: большинство опрошенных (59%) в той или иной степени положительно оценивает Октябрьскую Революцию (из них 27% считают, что она открыла новую эру в истории), и лишь явное меньшинство (12%) относится к ней резко отрицательно. В гипотетической ситуации присутствия при октябрьских событиях 41% поддержали бы большевиков (из них 22% - активно), 24% выжидали бы, 13% уехали бы за границу и лишь 6% готовы бороться против. Причем сравнение опросов 1997 и 2001 годов показывает положительную для сторонников Великого Октября динамику в 3-5, иногда даже 7 процентов.

Очевидно, за десять лет, прошедших после крушения коммунистического режима, наши соотечественники в массе своей не смогли или не захотели переосмыслить историю Великой Октябрьской Социалистической Революции. Лавина книг, статей и страстных выступлений, разрушивших здание Советской Власти, как будто ушла в песок, мало повлияв на массовые представления. Так что же - Ленин все еще живее всех живых?

Однако при всей важности символов большинство российских граждан все-таки живет в мире практических проблем и, несмотря на симпатии к Октябрьской революции, не ходит на коммунистические митинги. И эта практическая жизнь никак не пересекается со смысловым пространством Великого Октября, порожденным понятиями "пролетариат", "буржуазия", "эксплуатация", "классовая борьба", "ликвидация частной собственности" и т.п. Пространство повседневности уже давно, за два с лишним десятилетия до 1991 года, перестало быть коммунистическим. Господство "советского" восприятия всего, что относится к идеологической сфере, искусственно поддерживалось многолетним и ежедневным давлением пропаганды, навязыванием тотального идеологического языка. И даже это господство в последние советские десятилетия было чисто внешним, достаточно вспомнить массовое распространение анекдотов про Ленина к его столетнему юбилею. Обветшание и необратимая потеря энергетики советского политического языка была очевидна уже в семидесятые годы прошлого века.

За десять посткоммунистических лет советский язык практически умер как язык текущей политики. Вместо него пока не возникло никакого универсального политического языка, хотя в отдельных социальных группах функционируют свои упрощенные специфические языки (правозащитно-западнический язык "общечеловеческих ценностей", язык политтехнологов, язык "конкретной политики" наездов и откатов, эзотерические языки левых и правых радикалов и т.п.). Эти языки худо-бедно обслуживают нужды текущей политики, но не могут стать массовым языком, пригодным для осмысления советской истории.

Именно поэтому большинство наших сограждан при обращении к прошлому используют давно мертвый, но все еще не захороненный советский язык, принимая вместе с этим языком намертво вмонтированные в него смыслы и оценки. Однако с течением времени число носителей этого языка необратимо сокращается: он не передается по наследству и уходит из активной жизни вместе с людьми, воспитанными при советской власти. Недаром большинство современных школьников на вопрос "кто такой Ленин?" неуверенно отвечают, что это первый президент СССР, или царь, или какой-то писатель. Ленин им совершенно безразличен, Сталин известен как персонаж исторических фильмов, а про Троцкого и Бухарина они вообще вряд ли слышали. Понятия "выстрел Авроры", "триумфальное шествие Советской Власти", "Днепрогэс и Магнитка" способны вызвать лишь недоумение.

Поэтому названия "Площадь Революции" и "Ленинский проспект" скоро станут рядовыми топонимами, происхождение которых известно немногим. Зримые символы советской эпохи перестанут быть массовыми символами, оставшись просто визуальными объектами. Миф о великом Ленине и Великом Октябре окончательно умрет так же, как умер советский язык, лишенный стоящей за ним силы тоталитарного государства.

Сокращенный вариант этой статьи опубликован на сайте Хартия.ру 12/11/2001
От IGA
К IGA (27.01.2005 03:13:27)
Дата 27.01.2005 03:18:34

Пунктир автобиографии. От марксизма к либерализму [много]

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/94670.html

Пунктир автобиографии. «АРХИПЕЛАГ»

Вернусь в начало 80-х. Я уже писал, что в те годы мои представления о советском обществе и его истории были достаточно убогими. Несмотря на острое ощущение зарегулированности и фальши, пропитывавших все вокруг, я был вполне советским человеком. Ежедневная систематическая пропаганда, школьные учебники истории, фильмы про гражданскую войну (особенно про «Неуловимых мстителей») – все это формировало вполне однозначную картину. Я догадывался, что реальность не совсем такова, что-то слышал краем уха про культ личности, незаконные репрессии и лагеря, иногда в книгах попадались какие-то глухие упоминания о доносах и арестах. Но в критическую массу это не складывалось, т.к. никаких альтернативных источников информации у меня не было. Самиздата я не читал, «голосов» почти не слушал (отец и дед иногда ловили «Голос Америки» или «Би-Би-Си», я помню резкий привкус враждебности, ощущавшийся мною не только в содержании передач, но и в особом акценте, каком-то насквозь чужом, совсем не как у советских дикторов).

После своей поездки в Кишинев (на всесоюзную математическую олимпиаду) Леша Родионов рассказал мне про Костю Игнатьева, с которым он там познакомился и поговорил о политике. Игнатьев был антикоммунистом и считал США идеалом общественного устройства. Он утверждал, что в сталинские времена погибло 3-4 миллиона человек.
Я был поражен этими фантастическими цифрами и переспросил, точно ли говорилось про миллионы, может быть про тысячи? Миллионы – в это невозможно было поверить. И США как идеал – это меня тоже шокировало. Какой же это идеал, когда эксплуатация и несправедливость?

Солженицын
Фамилию «Солженицын» я уже тогда слышал, даже читал «Один день Ивана Денисовича» (у Родионова дома хранилась «Роман-Газета» с этой повестью). Слышал я и название «Архипелаг ГУЛАГ», но что это такое, представления не имел.
Однажды (это было, скорее всего, в начале 1984 года) папа принес откуда-то три маленьких томика в картонном переплете. Тонкая, необычно белая папиросная бумага, плотная убористая печать



Александр Солженицын



АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ

1918 - 1956

Опыт художественного исследования











YMCA-PRESS
Paris, 1973



Вечером я начал читать, читал до глубокой ночи. Прочитанные три главы потрясли меня, это было ужасно и неоспоримо. В каком-то оцепенении я заснул, утром проснулся с ощущением случившегося несчастья.

Последующие дни и недели я уже не помню так ярко, помню только, что читал не останавливаясь, и прочитанное уже не могло быть вытеснено, как за несколько лет до того произошло с Шаламовым.

Крушение картины мира
Все представления о великом историческом пути СССР, о хорошем Ленине и плохом Сталине, все фильмы про красных и белых – все это оказалось ложью. Все неправда, вся история на крови, вся идеология на лжи.
Это был полномасштабный крах, рухнула вся моя картина мира. Теперь непонятно было, на что же можно опереться, за что держаться. Дело дошло до того, что я потерял самые базовые представления. Как-то, читая в какой-то книге рассуждения о добре и зле, я поймал себя на том, что не понимаю, что это такое – добро и что - зло. Нужно было строить все практически с нуля.

К тому же эти темы опасно было обсуждать, все нужно было держать в себе. Мы и с отцом не особо обсуждали, он сказал только, чтобы я держал язык за зубами, да я и сам понимал, что за такие книги сажают. Перед тем, как вернуть книгу, я составил краткий конспект, сложил листочки в черный пакет от фотобумаги и спрятал под матрас. Эти выписки я показывал только Леше Родионову.

Но нужно было как-то продолжать жить. Нужно было делать вид, что я по-прежнему советский человек, слушать радио, где каждый день говорят про успехи в социалистическом соревновании, читать газеты, ходить на комсомольские собрания, где из динамиков оглушительно разносятся комсомольские песни. Нужно было посещать занятия по истории КПСС, конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, сдавать зачеты и экзамены. При подготовке к экзамену по истории КПСС мне пришлось прочитать и впустить в себя большие дозы идеологических текстов. Это было овратительно, я вознавидел этот серый "кирпич" под редакцией Б.Н.Пономарева. После экзамена я несколько дней испытывал тошноту, как при отравлении.

Борьба с советским языком
Знание об «Архипелаге» было теперь моей главной идеологической опорой, но само по себе это знание не могло заменить представления о мире и истории.
Постепенно я стал замечать, что «Архипелаг» внутри меня как будто окружается какой-то оболочкой, как инородное тело, попавшее в организм. А разрушенная структура «советской картины мира» как будто начала восстанавливаться, сплетаясь из постоянно воздействующих на сознание словесных конструкций из ежедневных радионовостей, газетных статей и т.п.
Оказалось - мало знать, что тебя обманывали и обманывают. Нужно постоянно противостоять этому потоку, нужно противопоставить ему какой-то другой поток (на современном языке это можно сформулировать так: враждебный дискурс нужно вытеснить своим дискурсом). А если такого противопотока нет во внешнем языке, то приходится создавать его искусственно, постоянно ведя внутри себя спор с советским идеологическим языком.

Григорий Свирский
Через несколько месяцев у нас дома оказалась целая коллекция тамиздата (папин друг, ожидая обыска, попросил его взять на время сумку с книгами). Среди прочего там был тот самый «АРХИПЕЛАГ», «Большой террор» Роберта Конквеста, «Красный террор» Мельгунова, книги о литературе, мемуары, стихи и т.п.
Я стал читать.

Особенно повлияла на меня книга Григория Свирского «На Лобном месте», описывавшая послевоенную историю советской литературы, от Казакевича и В.Некрасова, Бека и Гроссмана, через противоборство Твардовского и «Нового Мира» с кочетовским «Октябрем» - и до Быкова, Абрамова и Распутина. Книга Свирского дала мне альтернативный взгляд на эту историю и позволила как-то соединить замурованный в памяти «АРХИПЕЛАГ» с именами и событиями, присутствовавшими в «советской» реальности. Некоторое время я даже использовал эту книгу как справочник по советской литературе, ища в ней информацию о том или ином писателе, его характеристику и оценку. Оценки эти были крайне бескомпромиссные, линия фронта прводилась между теми, кто сопротивлялся режиму и теми, кто служил ему.
И когда несколько лет спустя Родионов заметил в разговоре, что художественное произведение должно в первую очередь оцениваться по художественным критериям, для меня это было настоящим откровением.

Прибавление о Свирском
Я знал, что Свирский был выслан из СССР в 1972 году, потом жил в Торонто, и совершенно не предполагал, что мне придется лично познакомиться с ним. Однако в декабре 1998 года в дискуссии на форуме газеты «Московские Новости» я вдруг увидел его фамилию. Он там пытался вступиьь в спор о политике и литературе, ссылался на свои книги, к тому моменту уже изданные в Москве, получил грубый ответ (в том духе, что нечего тут лезть куда не просят со своими книгами, о которых никто никогда и не слышал).
Я вступился за Свирского, кратко написав о нем и о его книге. Он был мне очень благодарен, завязалась переписка. Он долгое время был отрезан от России, видно было, как он рад возможности общения. Я как завсегдатай политического интернета рекомендовал ему, где и что почитать, помогал советами по дизайну его сайта (советы большей частью остались нереализованными). В 1999 году он собирался в Москву, я дал ему свои координаты, но как раз тогда у меня родилась дочка и встреча не состоялась.
Потом наша переписка постепенно заглохла, я даже беспокоился, не случилось ли что – возраст уже преклонный.

Примерно год назад я обнаружил на его сайте ссылку на форум, на форуме – множество его статей и фрагментов воспоминаний, посвященных исключительно борьбе с КГБ-ФСБ. Других аспектов в истории России для него теперь практически не существует.
Я не стал ему писать, понимая, что это совершенно бесполезно. Зачем ему переживать, думая, что Саша Бугаев оказался агентом ФСБ. Пусть лучше считает, что я его забыл.

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/96520.html

Пунктир автобиографии. «Гласность»
Лозунги
Сейчас уже немногие помнят, что правление Горбачева начиналось не с провозглашения гласности и перестройки, а с лозунга ускорения. Конечно, кампания по борьбе с пьянством запомнилась всем гораздо прочнее, поскольку затрагивала самые основы. А курс на ускорение и интенсификацию продержался примерно год, после чернобыльской аварии тон официоза начал меняться.

Нужно отметить, что смена официальной линии происходила обычно таким образом. Сначала в официозной прессе (а другой тогда не существовало) возникала некая новая тенденция, например, начинали ругать бюрократов и взяточников, а уже потом, спустя несколько месяцев, сверху произносились слова, объявляющие это как политику. До тех пор, пока слово не было сказано, явление вроде бы и наблюдалось (как совокупность проявлений, совершенно очевидно направляемых сверху), но официально не существовало. А то, что не существовало официально, как бы и не существовало вовсе, т.е. имело статус не общественного явления, а личных впечатлений. Но стоило слову появиться в выступлении Горбачева, как тут же оно становилось становилось официальным, приобретало популярность в СМИ, попадало в заголовки и лозунги. Так возникли слова гласность, новое мышление, потом перестройка. Более конкретные, т.е. менее политические понятия возникали как бы снизу, т.е. не от первых лиц, а из газет - наркомания, проституция, коррупция. Причем тут действовала та же схема - сначала появлялась статьи и очерки на эти темы, но без употребления самих терминов (говорилось о «зелье», «дурмане», «ночных бабочках» и т.п.), а потом уже появлялись сами термины, ранее употреблявшиеся только в отношении буржуазного общества.

Поначалу трудно было отвыкнуть от представления, что текст в газете является официальной точкой зрения. Отношение к СМИ как к рупору власти было настолько привычно для советского человека, что другой взгляд приживался очень небыстро. Уже позже, когда пресса ощутимо разделилась на два лагеря, да и наличие разногласий в руководстве не было особой тайной, публикации в прессе стали рассматриваться как проявление идейной борьбы в обществе и отражение борьбы в верхах.

После выхода фильма Тенгиза Абуладзе в широкое употребление вошло слово «покаяние». Официальной политикой «покаяние» объявлено не было, но в публицистической полемике последующих лет было одной из ключевых тем (особенно в связи с темой сталинизма, о чем ниже).

Другим популярным публицистическим лозунгом было «возвращение к истокам». Из романа Айтматова «Плаха» вошло в обиход слово «манкурт», стало обыкновением задаваться вопросом «кто мы такие» и «куда мы идем», зазвучали призывы «не быть Иванами, не помнящими родства».

«Патриоты» и «демократы»
В 1987 году идейная поляризация в прессе проявилась уже достаточно отчетливо.

Демократический, либерально-западнический лагерь образовали журналы «Новый Мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Юность» (потом к ним присоединились ленинградские «Звезда» и «Нева»), еженедельники «Огонек», «Московские Новости» и «Литературная Газета».
«Огонек» Виталия Коротича и «Московские Новости» Егора Яковлева стали авангардом гласности, первыми вторгаясь в ранее зарытые для обсуждения области, смело поднимая запретные вопросы и поражая читателей бесстрашием и откровенностью.

Патриотический лагерь составили журналы «Москва», «Наш Современник», «Молодая Гвардия», газеты «Советская Россия» и «Литературная Россия». Главными темами этого лагеря были патриотизм и возвращение к истокам, а также защита завоеваний от посягательств.

У демократов тон задавали шестидесятники, увидевшие в политике гласности возможность выступить с давно выношенными идеями. Вначале солировали литераторы и литературные критики, потом на первый план вышла публицистика, главным образом экономическая. Экономисты становились популярнее эстрадных звезд. Постепенно среди демократов выявилось расхождение между сторонниками социализма (конечно же, гуманного и демократического, т.е. не по Сталину, а по Ленину) и более радикальными сторонниками рынка и частной собственности.

У патриотов сперва главными фигурами были писатели-деревенщики, но вскоре на первый план вышли публицисты и литературные критики. Крайний фланг патриотического лагеря смыкался с обществом «Память», про которое из газетных публикаций было известно, что во всех бедах России они винят евреев и мировой сионизм в целом.

Между патриотическим и демократическим лагерями завязалась полемика. Начавшись как дискуссия по поводу литературы, она постепенно все больше переходила в область социальную и политическую. Сталинизм и антисталинизм, западничество и национализм, рынок и демократия, свобода и справедливость, индивидуализм и соборность, «антисемитизм» и «русофобия» - таков был спектр обсуждения. Хотя это и не говорилось открыто, но все знали, что «демократов» поддерживает секретарь ЦК Александр Николаевич Яковлев, а «патриотов» - секретарь ЦК Егор Кузьмич Лигачев.

Дискуссии в очереди за «МН»
В первые два года правления Горбачева я относился к новому курсу достаточно скептически. Было, конечно, приятно, что лидер у нас молодой, говорит не по бумажке, передвигается на своих ногах, произносит какие-то новые слова, встречается с людьми. Но все это настолько мизерно по сравнению с той пропастью, из которой нужно выбраться…

Затем, по мере разворачивания гласности, я стал все больше надеяться на перемены.
Меня очень быстро захватила публицистическая борьба, я с нетерпением ждал выхода каждого нового номера журнала. Наконец-то я получил источник информации и идей, которого мне так не хватало в предыдущие годы.

Я был всецело на стороне демократов. Этот лагерь для меня был своим, идеи его были понятны и ложились на благоприятную почву. Конечно, аргументация «Огонька» часто казалась мне упрощенной, но направление я разделял.

Мы, как и вся читающая публика, выписывали кипы газет и журналов. Прочитать все было невозможно, в первую очередь проглатывалась публицистика, полемика и другие злободневные материалы, романы и повести часто оставались на потом.

Я читал регулярно и патриотическую прессу – во-первых, следил за ходом дискуссий, во-вторых, считал необходимым «знать своих врагов». Я брал свежие номера «Нашего Современника» и «Молодой Гвардии» в читальном зале библиотеки МГУ (на 12-м этаже) , часто заставал там за этим же занятием Максима Мошкова.

Единственное издание нельзя было выписать - «Московские Новости». Когда-то это была специальная газета для иностранцев, издававшаяся, кроме русского, на основных европейских языках. Возможно, прогрессивный журналист-шестидесятник Егор Яковлев был направлен в МН с целью создать «витрину гласности» для иностранного читателя. А может быть, у его однофамильца А.Н. Яковлева была идея организации прорыва в таком неожиданном месте. Как бы там ни было, «Московские Новости» быстро стали известны как рупор прогрессивных сил на самом верху, и популярность этого издания резко выросла.

Но подписаться на русскую версию МН было нельзя (на других языках – без проблем). Приходилось покупать «Московские Новости» в киоске. Каждую среду рано утром (в полшестого) я вставал по будильнику, быстро пил чай и шел занимать очередь у газетного киоска. Стоять иногда приходилось несколько часов, и не из-за длины очереди (хотя она составляла иногда несколько десятков человек), а из-за ожидания: пока придет машина (иногда она задерживалась на час-другой), потом продавщица разберет и пересчитает все газеты...

В этой очереди у меня появился постоянный собеседник - Сергей Александрович, мужчина лет пятидесяти, с чеховской бородкой, в потертом пальто. Он был убежденным либералом, в классическом смысле этого слова, его символ веры составляли: частная собственность, свободный рынок, разделение властей, независимый суд, свободная пресса. С чего бы ни начался разговор, Сергей Александрович переводил его к любимым темам и принципам. Принципы эти он глубоко обдумал и умел хорошо аргументировать. Он доказывал мне их необходимость и взаимосвязанность, опираясь в основном на логику и примеры из дореволюционной истории, ссылался на Монтескье, Адама Смита, Джона Стюарта Милля, Алексея Федоровича Кони, Витте и Столыпина. Я, при всей моей антикоммунистической убежденности, в вопросах положительных ценностей был довольно слаб и к тому же долгое время разделял социалистические убеждения.

Разговоры наши продолжались в течение трех лет (пока в 1990-м не разрешили свободную подписку на МН). Постепенно Сергей Александрович убедил меня по всем ключевым позициям. Таким образом, я как бы экстерном прошел идейную эволюцию от социал-демократии к либерализму.

Конечно, причина такой идейной эволюции была не только в беседах и чтении статей.
И это требует отдельного, более подробного рассказа.

http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/99463.html

Пунктир автобиографии. Клуб «Демократическая Перестройка»
«Нужен Демократический Союз»
В марте 1988 года в газете «Советская Россия» появилось знаменитое письмо Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами». Все понимали, что это не просто письмо читательницы в газету, и вообще дело не в Андреевой, а таким способом дается принципиальная установка, означающая резкий поворот наверху. На три недели смелая перестроечная пресса присмирела: главные редакторы еще не забыли советский язык и хорошо понимали, что вопрос решается не на публицистическом уровне.
В начале апреля в «Правде» была опубликована редакционная статья, отвергавшая позицию Нины Андреевой (не называя ее по имени). Курс на гласность и перестройку был высочайше подтвержден, реакционеры были посрамлены, либералы с облегчением вздохнули.
Вслед за тем в прогрессивной прессе развернулась бурная кампания. Почувствовав, что долгожданная свобода по сути ничем не гарантирована и зависит от расклада сил и мнений в верхах, сторонники демократии стали требовать углубления перестройки, создания гарантий ее необратимости. Многие читатели почувствовали, что мало быть только читателями, нужно что-то делать и самим.

В «Московских Новостях» появилось обращение с призывом создать Демократический Союз в поддержку перестройки (одним из авторов обращения был юрист Борис Курашвили, другим автором, кажется, был историк Леонид Гордон). Мы с Лешей Родионовым написали в МН письмо в поддержку этого обращения. Через несколько дней нам пришло письмо от секретаря клуба «Демократическая Перестройка» Владимира Кардаильского с приглашением принять участие в заседании клуба. Как оказалось, Клуб имел своих людей в редакции МН и таким путем получал координаты читателей, готовых к политической активности.

Клуб
Клуб «Демократическая Перестройка» базировался в ЦЭМИ (Центральном экономико-математическом институте). Членами клуба были несколько десятков человек, многие из которых впоследствии приобрели известность: Олег Румянцев (лидер клуба, затем его президент, затем депутат ВС РСФСР, секретарь Конституционной комиссии), Леонид Борисович Волков (юрист, впоследствии депутат ВС РСФСР), Андрей Фадин (тогда сотрудник журнала «Век ХХ и мир», затем известный журналист), Михаил Малютин (политолог, специалист по «неформальным движениям»), Павел Кудюкин (впоследствии замминистра труда и социальной политики), Игорь Минтусов (возглавляет агентство «Никколо М»), журналисты Лев Сигал, Сергей Митрофанов, Евгений Красников, Кирилл Янков, социологи Галина и Борис Ракитские, позже пришел Леонид Гозман, были и другие, о которых с тех пор я ничего не слышал (Андрей Абовин-Егидес, Андрей Бузин, Игорь Липкин, Анатолий Медведев, Анатолий Трофимов).

Ядро клуба составляли сторонники самоуправленческого социализма или социал-демократии (Румянцев, Малютин, Кудюкин, Фадин, Волков), близок к ним был и Борис Кагарлицкий, входивший вместе с Игорем Чубайсом в клуб «Перестройка-88».
Насколько я понимаю, эти два клуба происходили из единого клуба «Перестройка», разделившегося из-за разногласий относительно допустимых методов политических действий (клуб «ДП» был за демократические действия, сторонники Кагарлицкого признавали возможность и допустимость действий недемократических).

Клуб проводил как закрытые заседания и семинары (в частности, теоретический семинар «Модели социализма»), так и открытые дискуссии. Дискуссии проходили каждую неделю в конференц-зале ЦЭМИ, зал был набит битком, люди сидели на полу и стояли в проходах. Обсуждались животрепещущие темы политики, экономики и права, на дискуссии приглашались известные и авторитетные люди - «звезды перестройки» Юрий Афанасьев, Леонид Баткин, Юрий Карякин, Леонид Гордон, Татьяна Заславская, Виктор Шейнис, Галина Старовойтова и т.п., правозащитники и диссиденты Лариса Богораз, Лев Тимофеев, Леонид Бородин, Юрий Самодуров, Глеб Павловский, Петр Абовин-Егидес, Виктор Аксючиц, «оппозиционные священники» Александр Мень, Глеб Якунин и Дмитрий Дудко (их пригласили на заседание, посвященное положению религии), и т.п.
Практически на каждом заседании появлялись и выступали лидеры политических групп и организаций: социалист Борис Кагарлицкий, анархисты Андрей Исаев (сейчас он видный профсоюзный деятель и депутат) и Александр Шубин, лидер группы «Гражданское Достоинство» Виктор Золотарев, члены «Демократического Союза» Валерия Новодворская и Виктор Кузин, активисты еврейского движения, «борцы с сионизмом», активисты прибалтийских Народных Фронтов, и т.д.

Если состав приглашенных и выступавших более-менее соответствовал уроню и теме дискуссии, то в зале была совершенно демократическая обстановка. Одни сидели с блокнотами и диктофонами, ловя каждое слово «звезд перестройки», другие кричали «хватит заниматься разговорами, пора идти гнать этих партаппаратчиков». Из зала на трибуну часто поднимались экзотические личности, например, глава "Консервативной Партии СССР" бывший политзаключенный Лев Убожко, никому тогда не известный Владимир Жириновский, полубезумные социальные реформаторы с оригинальными идеями переустройства общества и т.д. и т.п.

Клуб занимался не только организацией дискуссий. Чем дальше, тем больше речь шла о митингах, листовках, сборе подписей, публикации статей и обращений. В 1988 были приняты законы о митингах и демонстрациях, готовились законы об общественных организациях, о выборах. Клуб обсуждал все эти проекты законов, выдвигал альтернативные проекты, затем участвовал в выборах, поддерживал демократических кандидатов в депутаты, организуя встречи и митинги.

Мы с Родионовым долгое время были кандидатами в члены Клуба, потом нас приняли в основной состав. Однако на дискуссиях и собраниях мы были в основном слушателями и наблюдателями, поскольку участвовать на равных в обсуждении моделей социализма и в составлении проектов законов были еще не готовы.

Московский Народный Фронт
Хотя название «Демократический Союз», предложенное в письме Курашвили, было похищено Новодворской и ее сторонниками, идея создания крупной демократической организации продолжала привлекать силы и умы. Предпринимались попытки создания Народного Фронта. Сначала он мыслился организаторами как всесоюзная организация, потом стало ясно, что националисты в Прибалтике, на Украине и в Закавказья не собираются отдавать инициативу московским активистам. Но и в Москве возникли несколько конкурирующих группировок. Лидером «патриотического» крыла был Евгений Дергунов (вместе с В.Скурлатовым организовал "Российский Народный Фронт"), демократическое крыло возглавляли Кагарлицкий и Малютин, среди активистов были также Михаил Шнейдер, Владимир Боксер и др. Большая часть лидеров Клуба «ДП» (во главе с Румянцевым) к идее народного фронта относилась прохладно, предпочитая готовить создание социал-демократической партии.

Был ли создан Московский Народный Фронт в реальности, сказать сложно. Во всяком случае, акции проводились, листовки и обращения выпускались, лидеры выступали с заявлениями, а на собраниях продавались самодельные значки с буквами МНФ (у меня – где-то лежит такой).

Последняя встреча в ЦЭМИ. Львин и Малютин
В 1989-90 гг, с началом кампаний по выборам союзных, а затем российских депутатов, мой интерес к обсуждениям клубных дел и к дискуссиям в ЦЭМИ сильно уменьшился. О предвыборных делах я напишу отдельную главу, а историю про Клуб «ДП» закончу описанием встречи, состоявшейся уже в конце 1990 года. Обстановка в стране была напряженная, шло противостояние российского и союзного руководства (Ельцина и Горбачева), за продуктами и другими товарами приходилось отстаивать длинные очереди.

Во встрече в ЦЭМИ участвовали некоторые члены клуба и гости из какой-то демократической организации Ленинграда (названия уже не помню). Ленинградцев было человека три, кто-то от них приехать не смог (в частности, говорили, что «нет Толи Чубайса»). Из ленинградцев мне запомнился Борис Львин, который рассказывал, как происходило начало рыночных преобразования в Южной Корее. Идея его была в том, что рынок стартует только тогда, когда наступит полный упадок и очевидный конец всех надежд на государственное регулирование. По его словам, в Корее после ухода американских кораблей, от силовых установок которых освещались города, просто наступила темнота. Львин считал, что по такой же схеме события пойдут и в России.

Малютин выступал против свободного рынка. На мое недоумение он ответил, что на этот свободный рынок одни выйдут с пустыми руками а другие – с теневыми капиталами. Малютин сунул мне какую-то статью про опыт испанской самоуправленческой коммуны, но в те времена меня эти идеи уже не могли соблазнить.

Выступал еще какой-то странный человек, предлагал гибридную модель с капиталистической организацией производства и социалистическим распределением (через много лет этот лозунг повторил Лужков). Тут уж была явная ересь, серьезные люди не стали вступать в спор, а дали слово дилетанту, т.е. мне. Я к тому времени мог уже не только слушать, что говорят умные дяди, но и иногда вступать в спор, поэтому заявил, что такой гибрид будет нежизнеспособным, поскольку капиталисты не захотят, чтобы произведенный ими продукт распределяли по-социалистически.

После окончания заседания мы с Малютиным шли к метро «Профсоюзная». Малютин был для меня тогда одним из главных авторитетов в политике. Я спросил его, как ему видится дальнейшее развитие событий в стране. Он ответил, что в ближайшие месяцы Александр Федорович Горбачев окончательно убедится, что с демократией дела не выходят. Дальше будет попытка жесткого решения, кто-то в роли Корнилова (может сам Горбачев, а может и нет), эта попытка тоже сорвется. «А там посмотрим» – с явной надеждой закончил Малютин.

В течение 1991 года я не раз вспоминал этот его прогноз.


http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/102617.html

Пунктир автобиографии. Политактивизм
Первый сбор подписей. Игорь Чубайс
В прошлой главе я описал свое превращение из читателя прессы в наблюдателя за политическими дискуссиями. На этом мое развитие не закончилось, следующей стадией было участие в политических мероприятиях.
А мероприятия шли одно за другим – круглые столы, координационные советы, информационные встречи, организационные собрания, митинги и т.п.
Летом 1988 года мы с Родионовым впервые участвовали в сборе подписей для проведения какого-то митинга. Подписные листы мы получили в Клубе, а отдавать их нужно было Игорю Чубайсу. Мы созвонились с ним и встретились у него на работе (кажется, он преподавал философию в каком-то институте). Высокий, с рыжей шкиперской бородкой, он был похож на какого-то норвежского моряка. О существовании его впоследствии знаменитого брата мы тогда даже не подозревали.

Политклуб МГУ. Сергей Марков
У нас в МГУ тоже появился свой дискуссионный клуб. Организовал его аспирант философского факультета Сергей Марков. Он тоже ходил на дискуссии в ЦЭМИ, завязал там контакты и потом приглашал людей оттуда в «свой» клуб. Марков отличался способностью свободно выступать по любому поводу, произнося глубокомысленные речи, внушающие почтение к его уму и эрудиции. Однажды на дискуссии зашла речь о рабочем самоуправлении, Марков сказал, что из этого ничего не выйдет, что это подтверждается еще опытом организации самоуправления после революции 17-го года, об этом, мол, написано у Троцкого в книге «Моя жизнь». Когда я через пару лет прочел эту книгу Троцкого, никаких упоминаний о рабочем самоуправлении там не обнаружил.
Я ходил на заседания университетского политклуба, рассказывал про Московский Народный Фронт, выступал в дискуссиях, спорил о марксизме, социализме и гражданском обществе.

Потом этот клуб как-то довольно быстро заглох, ну а Марков сделал хорошую карьеру – стал видным политологом (директор Института политических исследований), и с умным видом выступает перед гораздо более широкой аудиторией, чем два десятка студентов и аспирантов.

Первые выборы. Станкевич и Островский
Перед выборами союзных депутатов дискуссии о программах и моделях социализма отошли на второй план, активисты занимались сбором подписей, организацией собраний и встреч с кандидатами и т.п. Кандидатами в депутаты становились не только «звезды перестройки» вроде Юрия Афанасьева и Гавриила Попова, но и неизвестные люди, умеющие выступать на публике. На одном из собраний МНФ на трибуну поднялся молодой человек. Он слегка картавил, но держался уверенно и с достоинством, поверх пиджака у него был намотан длинный шарф. Молодой человек сказал, что его зовут Сергей Станкевич, что он собирается выдвигаться в депутаты, рассказал о своей программе. Он понравился, его поддержали, он стал выступать на собраниях и митингах, быстро приобрел известность, а потом, на первом Съезде был избран одним из сопредседателей МДГ (Межрегиональной депутатской группы). Дальнейший его путь хорошо известен

Для выдвижения кандидатов в депутаты и наблюдателей на выборы нужно было организовывать собрания. В МГУ собрания организовывала группа студентов-активистов во главе с Ефимом Островским. Мы встретились с ним где-то в аспирантском общежитии, на встрече были еще Андрей Бабушкин и Александр Гришин. Это были опытные организаторы, но особенно выделялся Ефим. Он держал в руках множество нитей и организовывал массу мероприятий, перелетая с одного на другое и отдавая быстрые и детальные распоряжения.
В соответствии с Законом о выборах депутатов СССР мы организовали собрание в 1-м гуманитарном корпусе МГУ, выдвинули желающих быть наблюдателями на выборах. Решение собрания было оформлено протоколом и заверено какой-то печатью (то ли комитета комсомола, то ли еще какой – уже не помню). На основании этой бумаги потом в районной избирательной комиссии нужно было получить бумагу для работы наблюдателем на избирательном участке.

Наблюдатель на участке
Таким образом я попал в наблюдатели на своем участке. Председателем нашей участковой комиссии был бывший танкист, полковник в отставке. Состав комиссии, судя по всему, был привычен к советским выборам, но не готов к тому, что придется считать голоса, поданные за альтернативных кандидатов (прежде на одно место претендовал только один кандидат «от нерушимого блока коммунистов и беспартийных»). А тут по районному округу было двенадцать кандидатов, а по московскому – два: опальный Ельцин и директор ЗИЛа Браков. После конца голосования комиссия разделилась на две части, одна часть считала голоса по районному округу, я оказался в той части, что считала голоса по московскому. Посчитали бюллетени за Ельцина, и председатель решил сэкономить время и рассчитать голоса за Бракова, вычтя из общего числа результат Ельцина. Мне пришлось вмешаться и объяснять, что при этом голоса «против всех» попадут в зачет Бракову. При этом было очевидно, что никакой преднамеренности в этом не было, просто было уже поздно и председатель хотел все закончить поскорее.
Следующий раз я был наблюдателем на выборах российских депутатов, комиссия была практически в том же составе, председатель меня сразу узнал и не стал даже проверять мои документы.
На референдуме «за сохранение СССР» я уже не просто сидел на участке, но ходил с группой, носившей выносные урны старикам и инвалидам.
Летом 1991, на выборах президента РСФСР, председатель спросил меня: «Ну что, опять к нам наблюдать?». Он сильно удивился, узнав, что в этот раз я пришел в качестве рядового избирателя. Наблюдателем была какая-то женщина от «Демроссии» из соседнего дома.

Первый Съезд. Академик Сахаров
Первый Съезд народных депутатов СССР был необыкновенным событием. Вся страна прилипла к телевизорам, любая группа людей превращалась в дискуссионный клуб, на работе, в транспорте, дома и в гостях обсуждали только съезд. Поддерживали Афанасьева и Собчака, возмущались Самсоновым, преживали за Сахарова. В один из дней в Лужниках на площадке за троллейбусным кругом собрался митинг, туда пришли лидеры МДГ – Афанасьев, Попов, Мурашев, Заславский и т.п. Огромная толпа встречала одобрительными криками выступления любимых депутатов. Я стоял у самой трибуны, и недалеко от забора, огораживающего площадку. Вдруг послышались крики «Сахаров! идет Сахаров!», я увидел, как с внешней стороны забора, немного сутулясь, идет Сахаров, рядом с ним Елена Боннер. Толпа расступилась, они поднялись на трибуну, Сахаров заговорил негромким, слегка прерывающимся голосом. Толпа тут же стихла, все старались расслышать его слова. Когда он закончил, поднялся шум, толпа опять кричала и скандировала. Сахаров и Боннер ушли вдоль того же заборчика.
В последний день Съезда, когда Сахаров в нарушение регламента пытался выступить с заключительным словом, Горбачев просил его закончить выступление, затем отключил микрофон. Это вызвало массовое возмущение, мы с отцом пошли на почту посылать на Съезд телеграмму в поддержку Сахарова. В почтовом отделении никто не удивился, таких отправителей в тот день было много.

Клуб избирателей
Перед выборами депутатов на российский съезд у нас в Первомайском районе организовался Клуб Избирателей. Я участвовал в собрании, вошел в совет Клуба. Публика тут была уже попроще, чем в клубе «ДП», вместо экономистов, гуманитариев и диссидентов – пожилые демократические активистки, средних лет инженеры, председателем выбрали интеллигентную учительницу. Несколько позже появился и гуманитарий – член редколлегии журнала «Человек» Александр Осовцов.

На одном из заседаний клуба в зале откуда-то появились какие-то странные люди, они не давали никому говорить, кричали про еврейский заговор, Возглавлял их невысокий полный человек с круглым красным лицом; пришедшие называли его Смирновым. Это был Смирнов-Осташвили, впоследствии прославившийся аналогичной акцией в Доме Писателей. У нас до рукоприкладства дело не дошло, откричав с полчаса, люди Смирнова ушли.

Для выдвижения своего кандидата в депутаты РСФСР нужны были подписи. Я собирал их в студенческих общежитиях (между метро Первомайская и Измайловская расположены несколько корпусов). Набрав подписи, мы обратились в избирательную комиссию, получили право устроить собрание. Это был ресурс, а реализовать его нам должны были помочь люди из «Демроссии». На предварительном собрании появились Владимир Боксер и полковник Виталий Уражцев, который собирался выдвигаться в нашем округе. Послушав Уражцева, я понял, что поддерживать его не буду – демагогия была слишком очевидной. Но Уражцев потом сам отпал (решил выдвигаться в каком-то другом округе), а в кандидаты предложил себя преподаватель МВТУ Михаил Челноков. Он всем понравился (демократические старушки-активистки говорили «такой отличный дядька!»). Еще на собрании выступил Алексей Пригарин (от «Марксистской платформы КПСС»), поддержки он не получил. Но его поддерживал райком КПСС, всюду были расклеены его листовки. Мы с братом ходили по дворам, срывали пригаринские листовки, расклеивали листовки Челнокова.

Челноков победил на выборах с большим запасом, был избран с ВС РСФСР, стал заметным депутатом. После 1992 года с ним что-то случилось, похоже, с головой стало не все в порядке (возможно, это было и раньше, но стать демократическим депутатом это ему не помешало, возможно, и помогло). Он был одним из активистов "непримиримой оппозиции" в 1993 году, после этого я о нем не слышал.

От нашего клуба избирателей несколько человек выдвигались в Моссовет и успешно прошли. Мне тоже предлагали выдвигаться, но я отказался – к тому времени уже понял, что это не моё.


http://www.livejournal.com/users/a_bugaev/104709.html

Пунктир автобиографии. От марксизма к либерализму
В этой главе я попытаюсь описать характер эволюции моих взглядов за 1987 – 1991 годы.

«Легальный марксизм»
После прочтения «Архипелага» я был убежденным антикоммунистом, но для осмысления происходящего этого было недостаточно. Требовалось составить какую-то общую картину истории, понять причины событий и выработать принципы их оценки. Короче, требовалась идеология.
Советским людям была доступна единственная идеология – марксистско-ленинская. Все другие идеологии были под запретом, ознакомиться с ними было практически невозможно. И дело было не только в запрете на информацию, а в монополии на политический язык. Лучше всего характер и механизм этой языковой монополии описан у Оруэлла, мне борьба с идеологическим языком была знакома еще со времен «Архипелага».

И, несмотря на борьбу с советским языком, первые попытки критического осмысления общества связаны у меня именно с марксистскими категориями.

В ранний период гласности в прессе преобладала критика советских порядков, выраженная в терминах марксизма-ленинизма (или мимикрировавшая под такой язык по цензурным соображениям). Публицисты рассуждали об истинном социализме, об извращении его Сталиным, о возврате к ленинским заветам. Оказалось, что марксистский язык можно приспособить для критики советского строя, для рассуждений о бюрократическом перерождении, для объяснения господства номенклатуры (уже позже были опубликованы и тексты авторов этих теорий – Троцкого, Джиласа и Восленского ).

И в литературной критике преобладал социальный анализ, в литературе искали в первую очередь социальное звучание и прямую критику режима. Это было вполне естественно для сторонников «критического реализма», тем более на фоне потока публикаций запрещенной литературы (и запрещенной большей частью именно по политическим причинам).

Для меня этот «легальный марксизм» стал настоящим откровением. Те мертвые схемы, которые нам скармливали на занятиях по обществоведению (базис и надстройка, общественное бытие и определяемое им общественное сознание, противоречие между производительными силами и производственными отношениями, классовые интересы, созревание предпосылок, забегание вперед и перепрыгивание через этапы, и т.д. и т.п.) вдруг превратились в рабочий инструмент, которые помогает понимать и объяснять мир.

Так что мои взгляды 1987-1989 годов можно в целом назвать социал-демократическими, да и позже рудименты еще оставались. Уже в 1990 г. на каком-то книжном лотке в МГУ я купил книжечку «Фридман и Хайек о свободе». Прочитав эту апологию рынка, я был удивлен: как же это можно отпускать цены на произвол стихии? А как же социальные интересы масс?

Рынок и демократия
Однако наряду с марксистскими подходами все громче звучали другие голоса. Экономическая публицистика чем дальше, тем откровеннее проповедовала рынок и частную собственность (сперва маскируя эти идеи под терминами хозрасчета и аренды, а затем уже в открытую). Логика Селюнина, Шмелева и Пинскера постепенно разбивала все линии защиты сторонников социализма.
Чем дальше, тем больше я убеждался в правоте рыночников. К тому же большое влияние на меня оказали беседы с убежденным либералом Сергеем Александровичем.

Что касается политики, то тут я был демократом. Демократия казалась естественным и необходимым принципом, она была знаменем борьбы с ненавистным коммунистическим режимом. И лишь последующее наблюдение за эволюцией Съезда Народных Депутатов СССР и понимание того, что экономические реформы могут быть болезненными и непопулярными, постепенно подвело меня к мысли, что демократический принцип не универсален и может оказаться несовместимым с модернизацией. Об этом тогда много спорили (проблема была поднята в статьях Миграняна и Клямкина)

Национальный вопрос
Тема национальных ценностей, патриотизма и державности была прочно застолблена «патриотами». По бинарной логике «демократы» отвергали не только аргументы «патриотов», но и сами эти слова и ценности. Естественным казалось думать, что все лучшее – на Западе (рынок, демократия, свобода, права человека, технологии и материальный достаток), а защитники суконности и посконности не правы всегда и во всем. К тому же у «патриотов» почти неприкрыто звучали антисемитские мотивы, и тут никакого компромисса быть не могло.

Кризисы бинарности
Такая ярко выраженная дихотомия, когда на одном полюсе свои (во всем правые и владеющие правильным мировоззрением), а на другом полюсе – чужие (во всем неправые и с неправильным мировоззрением), была комфортна и несла в себе причины дискомфорта. Комфортна, поскольку позволяла структурировать сложность мира, как-то вносить в него порядок и направление, понимать «что такое хорошо и что такое плохо». Дискомфорт возникал из-за того, что «правильные объяснения» постоянно оказывалось недостаточными, ограниченными и временами просто неверными, и нужно было их углублять, модифицировать картину мира и пристраивать к ней новые смысловые блоки.

Кризисы и разломы проходили по линиям «социализм-либерализм», «демократия – модернизация» (о них я уже писал выше), третий узел был связан с вопросами культуры и ценностей.
В этом вопросе ориентиром для меня был журнал «Новый Мир». При однозначно рыночной ориентации в экономике в вопросах культуры и общества журнал проводил более консервативную линию. Статьи Аллы Латыниной, Игоря Шафаревича, Игоря Золотусского, Ирины Роднянской, Ренаты Гальцевой заставляли задуматься над однозначностью бинарных оппозиций «западники – париоты», «проклятое россиийское прошлое – светлое западное будущее». Но по-настоящему эти вопросы заинтересовали меня только через десять лет.

Анализ восприятия, метафора «проективной модели»
Я уже писал, что в те годы регулярно читал «враждебную прессу» – журналы «Наш Современник» и «Молодую Гвардию». Это чтение натолкнуло меня на вопрос о механизме воздействия текста на читателя, заставило думать о причинах какой-то странной убедительности явно «неправильного» текста. Тогда у меня родилась метафора «проективной модели восприятия», которая долгое время была моим ключом в анализе соотношения языка и мышления. Я много раз рассказывал эти идеи в виде тезисов в различных спорах, пока в 2000 году кто-то не навел меня на мысль описать эти идеи в виде связного текста. Видимо, за десять лет идеи хорошо отлежались, поэтому статья написалась на одном дыхании. Сейчас я вижу ее некоторую односторонность и уязвимость, но переписывать ее пока не собираюсь.

Интерес к истории
В те годы я остро почувствовал то, что Леонид Баткин удачно назвал «возобновлением истории». Это ощущение движения исторического времени было особенно ярким на фоне остановившегося времени 70-х.

Интерес к истории приходил постепенно и связан он был сначала с интересом к политике. Временной горизонт постепенно отодвигался назад – от текущей политики к временам оттепели, потом к Сталину, потом к революции, к началу века, затем Великие реформы, Екатерина, Петр, и т.д. Всерьез читать обо всем я не успевал, пытался ориентироваться по журнальной публицистике и закупал книги впрок. Многие так и лежат пока непрочитанными…

Авторитеты и кумиры
Я уже перечислял наиболее авторитетных для меня перестроечных публицистов
Особенно я уважал Юрия Карякина, Василия Селюнина и Анатолия Стреляного.
Кроме журналов, публицистика выходила в специальных сборниках, начиная со знаменитого «Иного не дано». Как раз в этой книге была статья Баткина «Возобновление истории», в которой я обнаружил много мыслей, сходных с моими (у меня это были лишь ростки, тогда как у Баткина – большие деревья). В сборнике «Постижение» на меня сильное впечатление произвела статья Сергея Васильева и Бориса Львина которая на протяжении нескольких лет это была для меня смыслообразующей

В клубе «Демократическая Перестройка» я узнал о существовании журнала «Век ХХ и мир» , в котором печатались Фадин, Павловский, Сигал, Гефтер, Найшуль, Львин, Кордонский и др.

В те годы я регулярно слушал радио «Свобода», особенно любил Вайля & Гениса и Бориса Парамонова (см также в Журнальном Зале и у Мошкова)

И еще одну фамилию нужно назвать - политического обозревателя еженедельника «КоммерсантЪ» Максима Соколова. Кроме колонки в газете он делал еще и репортажи для радио «Свобода». Меня привлекли его оригинальный анализ, яркая и афористичная речь. С тех пор вот уже двенадцать лет я стараюсь не пропускать его статьи

К либерализму
Таким образом, общий путь моей эволюции того периода шел по траектории «легальный марксизм» - социал-демократия – демократия – либерализм. Этот путь внешне напоминает об эволюции веховцев, которые начинали с марксизма, прошли социал-демократическую и околокадетскую стадии, издали сборники "От марксизма к идеализму", "Вехи" и "Из глубины", пришли к либерально-консервативному синтезу и христианству.

Сборник "Вехи" я прочел в конце 1990-го года, но дальше либерализма в то время не продвинулся.
Да и либерализм мой, воспитанный на статьях Селюнина, Пинскера и Львина, был еще слабым и поверхностным. Мне предстояло еще прочесть Хайека, Поппера и Хейне, чтобы стать твердым и убежденным либералом. Но все это (а тем более дальнейшее движение к консерватизму) было уже за пределами описываемого периода.