Арьергард православия и его же туристическая витрина среди великого числа малых городов России, Кириллов представляется ключом к
пониманию российской истории
Тимофей Хмелев
У древних стен Кирилло-Белозерского монастыря, как и положено на лубочной картинке, сидит усохший старик в заскорузлом рубище. Рядом
пасется корова, неподалеку в солнечной траве ловит кузнечиков вертлявая дворняга. "День хороший! Солнце у нас редко светит, все чаще
дожди", - улыбаясь, приветствует пришлых журналистов старик. "Караганов Федор... Алексеевич", - добавляет он, запнувшись на
отчестве, словно по старой крепостной привычке. Корова подбирается к старику с тыла и, нисколько не смущаясь, облизывает его
морщинистую шею. Федор Алексеевич достает из кармана кусочек хлеба, который мгновенно отправляется в пасть коровы. Корова млеет.
Вслед за ней руки старика преданно лобызает псина. У Федора Алексеевича для каждого питомца припасено отдельное лакомство - и
дворняге достается кусочек колбасы. Неслыханная щедрость, чтобы не сказать расточительность, для современного деревенского
пенсионера. Старик улыбается - в его улыбке угадываются и гордость, и сознание собственной значимости, и твердая уверенность в
нерушимости той идиллии, что разливается веками под стенами монастыря и частью которой он себя мыслит.
Участок ?24
В действительности же он просто старый человек, ветеран Великой Отечественной войны, который вместе с другими своими земляками более
или менее успешно борется за выживание. И всякое лубочное восприятие их жизни, как бы величаво (или напротив - убого) она не
смотрелась на фоне грозных монастырских стен, есть иллюзия столичной сытости.
Отец Федора Алексеевича погиб зимой 1942-го в Карелии, дядя - в первый день войны, под Перемышлем, другой дядя - под Псковом,
двоюродный брат - где-то в Белоруссии. Своя могила - только у его отца, остальные лежат в братских. Из всех мужчин в семье уцелел
лишь Федор Алексеевич. "Сам всю жизнь не понимаю, как жив остался. Если б вы знали, как иногда страшно было, если б знали. Я однажды
под Курском с ребятами человек двадцать в упор уложил. Из засады. До сих пор руки дрожат - не могу понять, как я мог человека убить.
Вроде фашист, а руки до сих пор дрожат".
Он готов часами рассказывать, как тонул в Днепре, как мерз в окопах, как сидел в той страшной засаде под Курском, - и все, похоже,
лишь для того, чтобы не говорить о своей теперешней жизни. Не потому, что она хуже войны, а просто потому, что она могла бы быть
другой. "Знаете, почему я жив до сих пор? - открыл нам Федор Алексеевич простую житейскую истину. - А оттого, что не пью. Три рюмки
в год - и все 9 Мая. Первая - за победу, вторая - за отца, царствие ему небесное, лежит под Лемболово, есть там у вас кладбище,
участок ?24, там он и лежит... даже лица не помню его - только руки... он у меня агрономом был, участок ?24, там его могилка... Ну а
третью рюмку - снова за победу. Оттого и жив я до сих пор".
Чужие
Веками было так - монастырь жил за счет земли. Сегодня, когда монастыря как такового уже нет и он существует лишь как туристический
объект, все наоборот - монастырские стены платят дань потомкам колонизированных аборигенов. И получается, что современный Кириллов
живет за счет истории. Точнее, выживает.
Туристы наплывают волнами. Неожиданно подъезжают сразу три-четыре роскошных автобуса, из них высыпает пестрой толпой разноязыкий
люд, который мгновенно растекается по территории монастыря стройными экcкурсионными колоннами. Самые щедрые - немцы (скупают все
подряд - и вологодские льняные рубахи, и местные деревянные свистульки, и чуть ли не из Москвы привезенные шкатулки). Самые шумные -
итальянцы (обсуждают погоду, пейзаж, набожных старух на паперти, наверняка напоминающих им богомольных сицилианок... но только не
штампованные речи гида, прилагающего немалые усилия, чтобы затолкать всех обратно в автобус). Самые любопытные и дотошные - французы
(лезут на стены, разглядывают каждую трещинку, полчаса готовы слушать хор во время службы в единственной действующей церкви, и также
охотно идут на контакт). На ум приходят строчки из стихотворения советского поэта-диссидента Любови Молоденковой: "Спешат на работу
века и народы. Стоит монастырь на путях Сатаны".
"Меня зовут Филипп Деши. Мы к вам из Сошо приехали. Знаете такой город? Мы делаем автомобили "Пежо". Знаете такие автомобили? Это
лучшие во Франции автомобили! У вас тоже очень красиво. Очень красивая река... У нас во Франции тоже есть такой монастырь.
Сен-Мишель. Знаете такой монастырь? Это самый красивый монастырь во Франции".
Говоря о реке, французский рабочий, наверно, имел в виду Сиверское озеро, на берегу которого живописно расположился Кириллов. Оно
соединяется каналом с рекой Шексной и через нее - со всей Волго-Балтийской судоходной системой. Неподалеку от монастыря, на
"Пятачке", как называют эту часть города местные жители, располагаются остатки причала. Возле него одиноко красуется пузатый буксир,
на корме которого, беспечно покуривая папироску за папироской, сидит по пояс голый сонный паренек. Рядом с причалом пожилая пара
организовала маленький пикник - буханка хлеба, пакет ряженки. Пристроились на бревнышке, словно калики перехожие.
Их "нездешность" выдают потрепанный чемоданчик и пара пакетов. "Мы из Чарозера. Меня зовут Нина Никитична. А это мой муж, Михаил
Виссарионович". Муж охотно подхватывает речь жены: "Вот, приехали в Кириллов, будем здесь жизнь свою доживать". - "Не доживать, а
жить мы сюда приехали, - уточняет Нина Никитична. - Только не рады нам здесь. Кирилловские, они такие - чужих не любят. Между собой
добрые, а чужих не любят. Я здесь, в Чарозеро, всю жизнь библиотекарем проработала. А муж мой - электриком". - "Да каким
электриком, - перебивает жену Михаил Виссарионович. - На лесоповале я всю жизнь работал. Вишь, у меня клешня какая?! Я этой клешней
весь край перепилил. И кому я теперь нужен? Правильно, никому".
На берег озера у стен монастыря высыпает очередная партия туристов. Судя по оживлению - итальянцы или испанцы. Они, широко улыбаясь,
дружно машут руками Нине Никитичне и Михаилу Виссарионовичу. Пожилая пара, слегка поежившись, робко машет им в ответ. И улыбается -
не так широко, но так же искренне. И те, и эти - все здесь чужие. Одни уедут - клепать автомобили и выращивать оливки, другие
останутся - жить. Уживаться, выживать, доживать.
Сами по себе
Мнение пенсионеров из белозерской деревушки на удивление точное. Кирилловские (посадские!) - народ добрый, милый, искренний, но тем
не менее закрытый. Отчужденность от прочего мира, впрочем, понятна - она предопределена историей. Удивительно другое. Их почти
нисколько не интересует жизнь монастыря. Нет, с горсткой местных монахов, отвоевавших у государства кусочек родной обители, они не
враждуют и даже дружат. Но вся их жизнь поневоле подчинилась некоему, уже советскому, укладу и оказалась замкнута на самой себе.
Монастырь с туристами, доходы от которых перетекают в основном в карманы приезжих из Вологды и Череповца торговцев, - сам по себе, а
они - сами по себе.
Кириллов, насчитывающий не более 15 тысяч жителей, почти весь деревянный. Чуть ли не единственные каменные строения - ухоженное
здание местной администрации, почерневшие дореволюционные торговые ряды, служившие при Советах местным клубом, а также стоящая в
лесах гостиница "Русь". Да еще автовокзал. На площади перед клубом, как в стародавние времена, развалы с челночным товаром -
китайской и турецкой одеждой, обувью, игрушками и прочей полезной дребеденью. За "прилавком" одни женщины. Все местные, все -
матери-одиночки, все мотаются за товаром в Москву. В ответ на вопрос, есть ли у них "крыша", долго смеются: "Да какая тут мафия!
Кому мы нужны? Сами подумайте, от кого нас "крышевать"?! Разве что вон от дяди Миши..."
Дядя Миша вырастает перед нами, как по мановению волшебной палочки, - огромный косматый мужик с хитрой и добродушной улыбкой. Бывший
электрик кирилловского клуба, он слывет местным кулибиным. За то, что чинит проводку, радиоприемники и телевизоры, "челночницы"
снабжают его необходимым инструментарием и расходными материалами.
"Ты, Люб, - по-свойски обращается дядя Миша к одной из торговок, - телефоны те привезла мне? Нет? А жаль. Я тот телефон
усовершенствовал, он у меня теперь на пять километров берет. Наталия моя в лес по грибы, а я с ней из дому прямиком переговоры веду.
Делов-то! Это ж технология! Он у них на пару сотен метров брал, а я ему такую штучку впаял, что он у меня теперь на пять километров
берет. В чистом виде мобильный аппарат!"
Высшие силы
Они живут трудной, почти невозможной жизнью. Грех сказать, но внешне эта жизнь напоминает репортажи CNN из современной африканской
деревни, успевшей рудиментарно усвоить ценности колонизаторов. Кирилловцы уже знают (благодаря телевидению), что есть другая жизнь
на этом свете, что их страна неровен час удвоит ВВП, но они по-прежнему озабочены совсем другими радостями и бедами. Единственное,
что их действительно тревожит и волнует, о чем они просят нас рассказать, - наркотики, которые появились в городе. Они не знают, кто
их привозит и откуда, но уверяют, что кирилловская молодежь уже предпочитает их водке, то есть тому несчастью, что сгубило их мужей
и разрушило их семьи. "Водка - она, конечно, тоже беда, - заключает Любовь, - но все ж с водкой мы хоть как-то рожали, а с
наркотиками теперь вовсе вымрем".
Судя по пропагандистским стендам, вывешенным в здании администрации, в районе пышным цветом цветет частное предпринимательство -
главным образом лесозаготовки и фермерство. Цифры выглядят не очень правдоподобно, но им почему-то веришь. По сравнению с областной
Вологдой здешняя жизнь смотрится как добротная телега на фоне раздолбанных "Жигулей". Едет тихо, никуда не поспешая, но мерно,
уверенно и с чувством собственного достоинства.
"Вот она, Мария, вся моя надежда, - кивает Федор Алексеевич на льнущую к его рукам корову. - И кормит, и поит меня. А от меня что?
Забота да ласка. У меня и сад есть яблоневый, и огород - картошку садим, так и живем". Ветеран медленно крестится, долго протягивая
руку от плеча до плеча, и на прощание вспоминает высшие силы: "Бог нам не поможет - так, может, хоть спасет".
