Форум С.Кара-Мурзы

	От	Durga
	К	Durga
	Дата	11.01.2004 04:55:32
	Рубрики	Байки; Тексты;

Характерное для ТКД явление в условиях катастроф.

Здесь приведены отрывки диалогов из "Чернобыльской тетради" Медведева.
Интересное явление, при котором операторы АЭС в резултате действия ТКД построили
своё видение реальности, отвергли всякую информацию, которая противостояла их "теории"
в результате чего подвели к смерти себя и многих других людей. Подобный эффект
самооправдания может стать губительным и для нашей страны, потому вопрос решать
очень важно.

======
Дятлов, перекрывая грохот и шум, истошным голосом отдал команду: «Расхолаживаться с аварийной скоростью!» Но это была скорее не команда, а вопль ужаса... Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды. Рот, нос, глаза, уши забило мучнистой пылью, сухость во рту и полная атрофия сознания и чувств. Молниеносный неожиданный удар лишил всего сразу: чувства боли, страха, ощущения тяжкой вины и невосполнимого горя.

Но все придет, хотя и не сразу. И первыми вернутся к этим людям бесстрашие и мужество отчаяния. Но долго еще, почти до самой смерти у некоторых из них верховодить будет спасительная, убаюкивающая ложь, мифы и легенды, рожденные задним, уже полубезумным умом...

«Е-моё!..— панически мелькнуло у Дятлова.— Рванула гремучка... Где?.. Похоже, в аварийном баке СУЗ (системы управления защитой)».

Эта версия, родившаяся в потрясенном мозгу Анатолия Дятлова, еще долго потом гуляла в умах, тешила кровоточащее сознание, парализованную, порой конвульсивно вздрагивающую волю, дошла до Москвы, и вплоть до 29 апреля в нее верили, она была основой многих, порою гибельных для жизни действий. Но почему же? А потому, что это был наиболее легкий подход. В нем было и оправдание, и спасение для виновных снизу доверху. Особенно для тех, кто чудом уцелел в радиоактивном чреве взрыва. Ведь им нужны были силы, а их давала хотя бы отчасти успокоенная совесть. Ведь впереди была ночь, непереносимая, и все же побежденная ими ночь смерти...

— Что происходит?! Что это?! — вскричал Александр Акимов, когда пылевой туман чуть рассеялся, грохот смолк, и только шипение радиоактивного пара и льющейся воды остались главными негромкими звуками издыхающего ядерного гиганта.
====
В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.

— Александр Федорович! — сбивчиво дыша, бледный, весь в пыли и ссадинах, крикнул он Акимову.— Там—Он вскинул руку вверх, в сторону центрального зала.-— Там что-то страшное... Разваливается пятачок реактора... Плиты сборки одиннадцать прыгают как живые... И эти... Взрывы... Вы слышали? Что это?..
=======
— Бери Горбаченку и идите к Шашенку...— Акимов переключился на другое. Надо доложить Брюханову, Фомину... Надо... Ох, как много всего надо... Реактор без воды. Стержни СУЗ (поглощающие стержни системы управления защитой) застряли на полпути... Сознание спутывалось, его душил... Да, его душил стыд... То горячая, то ледяная волна обжигала сердце, как только воспаленное сознание пыталось донести до него всю правду случившегося. Ах, этот чертов шок! Шок от сознания величайшей ответственности. Вся тяжесть ее горой навалилась на него. Что-то надо делать. Все ждут от него... Рядом без дела толкаются стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев... Стержни застряли... Конечно... А если вручную, из центрального зала, опустить вниз?.. Идея!.. Акимов оживился.

— Проскуряков, Кудрявцев,— просительно сказал он, хотя имел полное право приказывать. Ведь все, кто оказался в помещении БЩУ в момент аварии, попадали в его непосредственное распоряжение. Но он просил: — Парни, надо быстренько в центральный зал. За рукояточки покрутите. Надо опустить СУЗы вниз вручную. Что-то отсюда не идет...

Проскуряков и Кудрявцев пошли. Хорошие мои, пошли. Молодые, такие молодые, и ни в чем не виноватые. Пошли к смерти...

======
Проскуряков и Кудрявцев пробыли возле реактора около минуты, накрепко запоминая все, что увидели. Этого оказалось достаточно, чтобы получить смертельную дозу радиации. (Оба умерли в страшных муках в 6-й клинике Москвы.)

Тем же путем, с чувством глубокой подавленности и внутреннего панического чувства, сменившего ядерное возбуждение, вернулись они на десятую отметку, вошли в помещение блочного щита управления и доложили обстановку Акимову и Дятлову. Лица и руки у них были буро-коричневые. Такого же цвета была кожа и под одеждой, что выяснилось уже в медсанчасти...

— Центрального зала нет,— сказал Проскуряков.— Все снесло взрывом. Небо над головой. Из реактора огонь...

— Вы, мужики, не разобрались...— растягивая слова, глухо произнес Дятлов.— Это что-то горело на полу, а вы подумали,— реактор. Видимо, взрыв гремучей смеси в аварийном баке СУЗ (системы управления защитой) снес шатер. Помните, этот бак на семидесятой отметке, вмонтирован в наружную торцевую стену центрального зала... Это так... И не удивительно. Объем бака — сто десять кубов — немалый, так что... Таким взрывом не только шатер, но и весь блок могло разнести... Надо спасать реактор. Он цел... Надо подавать воду в активную зону.

Так родилась легенда: Реактор цел. Взорвался бак аварийной воды СУЗ. Надо подавать воду в реактор.

Эта легенда была доложена Брюханову и Фомину. И далее — в Москву. Все это породило много ненужной, лишней и даже вредной работы, усугубившей положение на атомной станции и увеличившей число смертей...

========
Перевозченко повторил путь стажеров Кудрявцева и Проскурякова, вошел сначала в каморку операторов, их там не было, тогда он вошел в центральный зал и принял на себя дополнительный ядерный удар гудящего огнем реактора.

Опытный физик, Перевозченко понял, что реактора больше нет, что он превратился в гигантский ядерный вулкан, что водой его не загасить, ибо нижние коммуникации оторваны от реактора взрывом, что Акимов, Топтунов и ребята в машзале, запускающие питательные насосы, чтобы подавать в реактор воду, зря гибнут. Ведь воду сюда не подашь... Надо выводить всех людей с блока. Это самое правильное. Надо спасать людей...

Перевозченко спустился вниз, его непрерывно рвало, мутилось и мгновениями отключалось сознание, он падал, но, приходя в себя, снова вставал и шел, шел...

Войдя в помещение блочного щита управления, он сказал Акимову:

— Реактор разрушен, Саша... Надо уводить людей с блока...

— Реактор цел! Мы подадим в него воду! — запальчиво возразил Акимов. — Мы все правильно делали-Иди в медсанчасть, Валера, тебе плохо... Но ты перепутал, уверяю тебя... Это не реактор, это горят строения, конструкции. Их потушат...

========
В 2 часа 30 минут ночи на БЩУ-4 пришел директор АЭС Виктор Петрович Брюханов. Вид пудрено-серый, растерянный, почти невменяемый.

— Что произошло? — сдавленным голосом спросил он Акимова.

В помещении БЩУ-4 активность воздуха в это время составляла около трех-пяти рентген в час, а в местах прострела от завала и того больше.

Акимов доложил, что, по его мнению, произошла тяжелая радиационная авария, но реактор цел, пожар в машзале в стадии ликвидации, пожарные майора Телятникова тушат пожар на кровле, что готовится в работу второй аварийный питательный насос и скоро будет включен в работу. Лелеченко и его люди должны только подать электропитание. Трансформатор отключился от блока по защите от коротких замыканий...

— Вы говорите — тяжелая радиационная авария, но если реактор цел... Какая активность сейчас на блоке?

— Имеющийся у Горбаченко радиометр показывает тысячу микрорентген в секунду...

— Ну, это немного, — чуть спокойней прежнего сказал Брюханов.

— Я тоже так думаю, — возбужденно подтвердил Акимов.

— Могу я доложить в Москву, что реактор цел? — спросил Брюханов.

— Да, можете, — уверенно ответил Акимов. Брюханов ушел на АБК-1 в свой кабинет и оттуда в 3 часа ночи позвонил домой заведующему сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимиру Васильевичу Марьину...

К этому времени на аварийный блок прибыл начальник штаба гражданской обороны атомной станции С. С. Воробьев. У него был радиометр со шкалой измерений на 250 рентген. Это уже было кое-что. Пройдя по деаэраторной этажерке в машзал, к завалу, понял, что положение крайне тяжелое. На шкале 250 рентген радиометр показывал зашкал в разных местах блока и завала.

Воробьев доложил обстановку Брюханову.

— У тебя неисправный прибор,— сказал Брюханов.— Таких полей быть не может. Ты понимаешь, что это такое? Разберись-ка со своим прибором или выбрось его на свалку...

— Прибор исправный, — сказал Воробьев.

В 4 часа 30 минут утра на БЩУ прибыл главный инженер Фомин. Его долго разыскивали. Дома почему-то трубку не брал, жена бормотала что-то невнятное. Кто-то сказал, что он, быть может, на рыбалке. Потому и не подходил к телефону. Что-то знали люди...

— Доложите обстановку!

Акимов доложил. Подробно остановился на последовательности технологических операций до взрыва.

— Мы все делали правильно, Николай Максимович. Претензий к персоналу смены не имею. К моменту нажатия кнопки «АЗ» пятого рода оперативный запас реактивности составлял 18 стержней СУЗ (системы управления защитой). Разрушения произвел взрыв 110-кубового бака аварийной воды СУЗ в центральном зале, на отметке плюс 71 метр...

— Реактор цел? — спросил Фомин красивым баском.

_ Реактор цел! — твердо ответил Акимов,

— Непрерывно подавайте в аппарат воду!

— Сейчас в работе аварийный питательный насос из деаэраторов на реактор.

Фомин удалился. Внутренне он то весь метался как затравленный зверь, то проваливался в бездонную пропасть, мысленно панически вскрикивая: «Конец! Конец!» То обретал вдруг железную уверенность: «Выстоим!»

======
— Активность? — спросил Дятлов дозиметриста.

— Зашкал, Анатолий Степанович... Кха-кха! Ч-черт! Сушит глотку... На тысяче микрорентген в секунду — зашкал...

— Японские караси!.. Приборов у вас ни хрена нет! В бирюльки играете!..

— Да кто думал, что будут такие поля?! — вдруг возмутился дозиметрист. — В каптерке есть один радиометр со шкалой на десять тысяч рентген, да закрыта. А ключ у Красножона. Да только каптерка та, я смотрел, не подобраться. Завалило ее. И светит, дай бог. Без прибора чувствую...

— Индюки! Японские караси! Прибор в каптерке держат! Оболдуи! Носом измеряй!

— Да я и так уж измеряю, Анатолий Степанович... — сказал дозиметрист.

— Если бы только ты... Я ведь тоже измеряю, сукин ты сын! — кричал Дятлов. — А ведь не должен. Это твоя работа... Усёк?!

Они подошли вплотную к завалу, ближе к ряду «Т» и блоку ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения). Там завал возвышался горой, поднимаясь наклонно от самой земли аж до сепараторных помещений...

— Е-мое! — воскликнул Дятлов. — Что натворили! Крышка!

Дозиметрист щелкал туда-сюда переключателем диапазонов, бормоча: «Зашкал... Зашкал...»

— Выбрось ты его к едрене-фене!.. Японские караси... Пошли в обход вокруг машзала...

Кругом на асфальте графит и куски топлива. В темноте не совсем различимо, но при желании понять можно. То и дело спотыкаешься о графитовые блоки, футболишь ногами. Реальная активность до пятнадцати тысяч рентген в час. Поэтому и зашкал на радиометре у дозиметриста.

В сознание не идет, не укладывается увиденное. Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна — девятнадцать пожарных машин. Слышен клекот и рев огня на кровле машзала. Пламя высокое. Выше венттрубы.

Но странное дело! В сознании у заместителя главного инженера по эксплуатации четвертого энергоблока

возникло и жило теперь как бы два образа, две мысли. Одна: «Реактор цел. Подавать воду». Вторая: «Графит на земле, топливо на земле. Откуда, спрашивается? Непонятно откуда. Активность бешеная. Нутром чую активность».

— Все! — приказал Дятлов. — Откатываемся! Они вернулись на БЩУ-4. Горбаченко прошел к себе, на щит дозиметрии. Должен вот-вот подойти замначальника службы РБ (радиационной безопасности) Красно-жон.

=======

«26 апреля 1986 года в 3 часа ночи раздался у нас дома междугородный телефонный звонок. Из Чернобыля звонил Марьину Брюханов. Закончив разговор, Марьин сказал мне:

— На Чернобыле страшная авария! Но реактор цел...

Он быстро оделся и вызвал машину. Перед уходом позвонил высшему руководству ЦК партии по инстанции. Прежде всего Фролышеву. Тот — Долгих. Долгих — Горбачеву и членам Политбюро. После чего уехал в ЦК. В восемь утра позвонил домой и попросил меня собрать его в дорогу: мыло, зубной порошок, щетку, полотенце и т. д.»

В 4 часа 00 минут утра 26 апреля 1986 года Брюханову из Москвы последовал приказ:

«Организуйте непрерывное охлаждение атомного реактора».

=======
Акимов и Топтунов тоже по нескольку раз бегали наверх к реактору посмотреть, как действует подача воды от второго аварийного питательного насоса. Но огонь все гудел и гудел.

Акимов и Топтунов уже были буро-коричневыми от ядерного загара, уже рвота выворачивала нутро, уже в медсанчасти Дятлов, Давлетбаев, люди из машинного зала, уже на подмену Акимову прислали начальника смены блока Владимира Алексеевича Бабичева, но Акимов и Топтунов не уходили. Можно только склонить голову перед их мужеством и бесстрашием. Ведь они обрекали себя на верную смерть. И тем не менее все их нынешние действия вытекали из ложной первоначальной посылки: «Реактор цел!» Никак не хотели поверить они, что реактор разрушен, что вода в него не попадает, а, захватывая с собой ядерную труху, сливается на минусовые отметки, заливая кабельные трассы и высоковольтные распредустройства и тем самым создавая угрозу обесточивания трем другим работающим энергоблокам.

«Что-то мешает воде попадать в реактор... — думал Акимов. — Где-то на линии трубопроводов закрыты задвижки...»

Они проникли с Топтуновым в помещение питательного узла на двадцать четвертой отметке реакторного отделения. Помещение было полуразрушено взрывом. В дальнем конце пролом, видно небо, пол залит водой с ядерным топливом, активность до пяти тысяч рентген в час. Сколько может жить и работать человек в таких радиационных полях? Бесспорно, что недолго. Но здесь было сверхдопинговое состояние, необычайная внутренняя собранность, мобилизация всех сил организма от запоздалого сознания вины, ответственности и долга перед людьми. И силы откуда-то брались сами собой. Они должны уже были умереть, но они работали...
=======
Что же касается действий Акимова, Дятлова и Топтунова и помогавших им, то их работа, полная самоотверженности и бесстрашия, тем не менее была направлена на усугубление аварийной ситуации. Ложная модель, оценка происходящего; «Реактор цел, его нужно охлаждать, подавать воду. Разрушения произошли от взрыва бака СУЗ в центральном зале», — с одной стороны, несколько успокоили Брюханова и Фомина, которые доложили модель ситуации в Москву и тут же получили ответный приказ: «Непрерывно подавать воду в реактор! Охлаждать». С другой стороны... Временно такой приказ как бы облегчал душу и вроде бы вносил ясность в ситуацию: подавайте воду, и все будет хорошо...

Это и определило весь характер действий Акимова, Топтунова, Дятлова, Нехаева, Орлова, Ускова и других, которые сделали все, чтобы включить в работу аварийный питательный насос и подать воду в воображаемый «целый и невредимый» реактор.

Эта же мысль позволила не сойти с ума Брюханову и Фомину, ведь она давала надежду...

========
В Москву: в ЦК КПСС Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову. В Киев: министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко — тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации:

«Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Взорвался бак аварийной воды СУЗ в центральном зале. Взрывом снесло шатер. Радиационная обстановка в пределах нормы. Погиб один человек — Валерий Ходемчук. У Владимира Шашенка — стопроцентный ожог. В тяжелом состоянии».

«Радиационная обстановка в пределах нормы...» Подумать только. Конечно, у него были приборы с диапазоном измерений всего на тысячу микрорентген в секунду (это 3,6 рентгена в час). Но кто мешал Брюханову иметь достаточное количество приборов с большим диапазоном измерений? Почему необходимые приборы оказались запертыми в каптерку, а имевшиеся у дозиметристов — неисправными? Почему Брюханов пренебрег докладом начальника штаба гражданской обороны АЭС С. С. Воробьева и не передал в Москву и Киев его данные о радиационной обстановке?

Здесь, конечно, были и трусость, и боязнь ответственности, и, в силу некомпетентности, — неверие в возможность такой страшной катастрофы. Да, для него происшедшее было уму непостижимым. Но это лишь объясняет, а не оправдывает его действия.

Из Москвы Брюханову было передано, что организована Правительственная комиссия, первая группа специалистов вылетит в девять утра.

«Держитесь! Охлаждайте реактор!»
======
Когда Дятлова отправили в медсанчасть, Фомин вызвал из дома заместителя главного инженера по эксплуатации 1-й очереди Анатолия Андреевича Ситникова и сказал:

— Ты опытный физик. Определи, в каком состоянии реактор. Ты будешь как бы человек со стороны, не заинтересованный во вранье. Прошу тебя. Лучше взобраться на крышу блока «В» и заглянуть сверху в центральный зал. А?..

Ситников пошел навстречу смерти. Он облазил весь реакторный блок, заходил в центральный зал. Уже здесь он понял, что реактор разрушен Но он посчитал это недостаточным. Поднялся на крышу блока «В» (спецхимии) и оттуда посмотрел на реактор с высоты птичьего полета. Картина невообразимого разрушения открылась его взору. Взрывом оторвало монолитный шатер центрального зала, и жалкие остатки прогнувшихся бетонных стен с торчащими во все стороны бесформенными щупальцами арматуры напоминали гигантскую актинию, притаившуюся в ожидании, когда очередная живая душа приблизится к ней, а то и окунется в ее адское ядерное чрево.

Ситников отогнал от себя навязчивый образ и, ощущая, как жаркие радиоактивные щупальца лижут ему лицо, руки, обжигая мозг и саму душу, садня нутро, стал пристально разглядывать то, что осталось от центрального зала. Реактор явно взорвался. Плита верхней биозащиты с торчащими в разные стороны обрывками трубопроводных коммуникаций, пакетов импульсных линий, похоже, была подброшена взрывом и, рухнув назад, наклонно улеглась на шахту реактора. Из раскаленных проемов справа и слева гудел огонь, несло нестерпимым жаром и смрадом. Всего Ситникова, особенно его голову, напрямую обстреливало нейтронами и гамма-лучами. Он дышал густым радионуклидным газом, все более ощущая нестерпимое жжение в груди, будто внутри него кто-то разводил костер. Огонь все разгорался, разгорался...

Он схватил не менее полутора тысяч рентген на голову. Облучением поражена была центральная нервная система. В Московской клинике у него не привился костный мозг и, несмотря на все принятые меры, он погиб...

В десять утра Ситников доложил Фомину и Брюханову, что реактор, по его мнению, разрушен. Но доклад Анатолия Андреевича Ситникова вызвал только раздражение и к сведению принят не был. Подача воды в «реактор» продолжалась...

=======================
Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой 280 рад. Но сейчас я торопился, надел костюм ХБ, бахилы, чепец, „лепесток-200" и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В районе помещения вычислительной машины „Скала" — провал, лилась вода, парило. Заглянул в помещение „Скалы". С потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. Заглянул в помещение щита дозиметрии. Там уже хозяйничал замначальника службы РБ (радиационной безопасности) Красножон. Горбаченки не было. Стало быть. тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко устроили перепалку. Я прислушался и понял, что ругаются из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация огромная, а Красножон, что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.

— Сколько работать, мужики? — спросил я, прервав их перепалку.

— Фон — 1000 микрорентген в секунду, то есть 3,6 рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора 25 бэр!

— Брехня все это, — резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился.

— Что же у вас других радиометров нет? — спросил я.

— Есть в каптерке, но ее завалило взрывом, — сказал Красножон. — Начальство не предвидело такой аварии...

„А вы что — не начальники?" — подумал я и пошел дальше.

Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень остро пахло озоном. Организм ощущал сильную радиацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное ощущение: самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и держал в руках. Было уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь асфальт вокруг усыпан чем-то черным. Присмотрелся — так это же реакторный графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело плохо. Но до сознания еще не доходила вся реальность случившегося.

=================================
Зам. главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками, тупо повторял:

— Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе... Скажите, и я вам все объясню...

— О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? — удивился я. — Почти весь графит на земле. Посмотрите.. На дворе уже светло. Я только что видел...

— Да ты что?! — испуганно и недоверчиво спросил Лютов. — В голове не укладывается такое...

— Пойдемте посмотрим, — предложил я.

Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило стекла. Они трещали и взвизгивали под ногами. Насыщенный долго-живущими радионуклидами воздух был густым и жалящим. От завала напрямую обстреливало гамма-лучами с интенсивностью до пятнадцати тысяч рентген в час. Но тогда я об этом не знал. Жгло веки, горло, перехватывало дыхание. От лица шел внутренний жар, кожу сушило, стягивало...

— Вот смотрите, — сказал я Лютову, — кругом черно от графита...

— Разве это графит? — не верил своим глазам Лютов.

— А что же это? — с возмущением воскликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что из-за лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, я продолжал доказывать Лютову.

— Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с „папой" (выступом), а вон с „мамой" (с углублением). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?

— Да вижу... Но графит ли это?.. — продолжал сомневаться Лютов.

Эта слепота людей меня всегда доводила до бешенства. Видеть только то, что выгодно твоей шкуре! Да это ж погибель!

— А что же это?! — уже начал орать я на начальника.

— Сколько же его тут? — очухался наконец Лютов.
===============================
Я покинул БЩУ-4 и побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх, на 27-ю отметку, чтобы сменить Топтунова и Акимова в 712-м помещении. По дороге встретил спускающегося вниз Толю Ситникова. Он был плох, темно-буро-коричневый от ядерного загара, непрерывная рвота. Преодолевая слабость и рвоту, сказал:

— Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова... Они уверены, что реактор цел... Я был в центральном зале, на крыше блока „В". Там много графита и топлива... Я заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен... Гудит огнем... Не хочется в это верить... Но надо...

Это его „по-моему" выдавало мучительное чувство, которое испытывал Ситников, И он, физик, не хотел до конца верить, не верил глазам своим, настолько то, что он увидел, было страшно...

Всю историю развития атомной энергетики „этого" боялись больше всего. И скрывали эту боязнь. И „это" произошло...

=================================
Ситников, шатаясь, пошел вниз, а я побежал наверх. Комингс (порог) у двери в 712-м помещении высокий, примерно 350 миллиметров. И все помещение заполнено водой с топливом поверх комингса. Из помещения вышли Акимов и Топтунов — отекшие, темно-буро-коричневые лица и руки (как оказалось при осмотре в медсанчасти, такого же цвета остальные части тела. Одежда лучам не помеха). Выражение лиц — подавленное. Страшно распухли губы, языки. Они с трудом говорили... Тяжкие страдания, но и ощущение недоумения и вины одновременно испытывали начальник смены блока Акимов и СИУР Леонид Топтунов.

— Ничего не пойму, — еле ворочая распухшим языком, сказал Акимов, — мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя... Мы доходим... Открыли, кажется, все задвижки по ходу... Проверь третью на каждой нитке...

=================================
Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и я в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное.

„Реактор цел!" — эта лживая, но спасительная, облегчающая душу и сердце мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, Киеве, да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые приказы:

— Подавать воду в реактор!

Эти приказы успокаивали, вселяли уверенность, динамизм, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось быть...

Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. А от этой воды «светило» около тысячи рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную. А вручную крутить долго — часы. Вот Акимов и Топтунов крутили их несколько часов, добирая роковые дозы. Я проверил открытие задвижек. По две задвижки на левой и правой нитках были открыты. Принялся за третьи по ходу. Но и они оказались подорванными. Стал открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу 280 рад...

==============================
Как уже говорилось, Фомин и Брюханов не поверили Ситникову, что реактор разрушен. Не поверили они и начальнику штаба гражданской обороны атомной станции Воробьеву, который предупреждал их о высоких радиационных полях, посоветовали ему выбросить радиометр на помойку. Но где-то в глубине у Брюханова все же мелькнула единственная трезвая мысль. Где-то в недрах души он принял к сведению информацию Воробьева и Ситникова и на всякий случай запросил у Москвы добро на эвакуацию города Припяти. Однако от Б. Е. Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ:

— Панику не поднимать! До прибытия Правительственной комиссии эвакуацию не производить!

Ядерная эйфория, трагизм, катастрофичность ситуации лишили Брюханова и Фомина здравого рассудка. Каждый час Брюханов докладывал в Москву и Киев, что радиационная обстановка в Припяти и вокруг АЭС в пределах нормы, что положение в целом контролируется, в реактор подается охлаждающая вода...

Когда остановился питательный насос, Фомин развил бурную деятельность по организации подачи воды от других источников.

Как уже свидетельствовал В. Г. Смагин, он послал заместителя главного инженера по строящемуся пятому блоку Водолажко и не успевшего убыть в медсанчасть начальника смены блока Бабичева обеспечить подачу и накопление пожарной воды в трех тысячекубовых емкостях чистого конденсата, которые смонтированы снаружи, рядом с блоком ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения), вплотную к завалу, чтобы оттуда насосами аварийной подачи воды от системы САОР снова качать воду в реактор, которого уже не существовало. Это железное упорство, напоминающее маниакальные действия умалишенного, могло принести лишь только больший вред: дополнительное затопление минусовых отметок и переоблучение новых и новых людей. Ведь весь четвертый блок был обесточен, распредустройства залиты водой, ни один механизм включить в работу было уже нельзя, это было сопряжено с тяжелым переоблучением персонала. Кругом радиационные поля от 800 рентген до 15 тысяч рентген в час. Хотя наличные приборы могли измерять уровни активности до четырех рентген в час...

В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было образумиться. Но нет — безумие Брюханова и Фомина продолжалось:

«Реактор цел ! Лить воду в реактор!»
=================================
Свидетельствует председатель Припятского горисполкома Владимир Павлович Волошко:

«В течение всего дня 26 апреля Брюханов вводил в неведение всех, заявляя, что радиационная обстановка в городе Припяти нормальная. Внешне весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый. Какой-то на вид полоумный, потерявший себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей распоряжений плакал, скулил, куда делись нахальство, злость, самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя к вечеру. К приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой спасение. К взрыву Брюханов шел закономерно. Это и не мудрено. Сам Брюханов знал только турбину и подбирал себе подобных турбинистов. Фомин — электриков. Представляешь, Брюханов каждый час отправлял в Киев донесения о радиационной обстановке, и в них значилось, что ситуация нормальная. Никакого тебе превышения фона». — Волошко с возмущением добавил: — «Послали на полторы тыщи рентген Толю Ситникова, отличного физика. И его же не послушали, когда он доложил, что реактор разрушен...

===============================
Группу, как я уже говорил, собрал для вылета Б. Я. Прушинский, обзвонив каждого по телефону.

В распоряжении вылетевшей группы была небогатая информация, переданная Брюхановым:

— реактор цел, охлаждается водой, — что очень льстило Подушкину и Черкашову, как представителям главного конструктора аппарата. Приятно это было знать и Конвизу, как генпроектанту, ибо он применил этот «надежный» аппарат в проекте атомной станции;

— радиационная обстановка в пределах нормы — это успокаивало всех и особенно представителя Института атомной энергии имени И. В. Курчатова — Е. П. Рязанцева, ибо активная зона, рассчитанная институтом, оказалась надежной, прочной и управляемой, раз в столь критической ситуации реактор уцелел; -.

— всего два несчастных случая со смертельным исходом — для взрыва это не так много;

— взорвался 110-кубовый бак аварийного охлаждения приводов СУЗ (системы управления защитой), видимо, от взрыва гремучей смеси. Что ж, надо продумать защиту бака на будущее...
==============================
Свидетельствует Г. А. Шашарин:

«Кизима подвез нас к торцу четвертого блока. Мы вышли из машины рядом с завалом. Без респираторов и защитной одежды. Никто из вновь прибывших не представлял себе масштабов катастрофы, а Брюханову и Фомину было не до нас. Затруднялось дыхание, жгло глаза, душил кашель, появилась какая-то внутренняя суетливость, неотчетливое желание драпануть куда-нибудь. И еще одно — стыдно было смотреть на все. Думалось невольно: неужели это мы привели к „этому"? Еще по дороге сюда, когда в поле зрения появился разрушенный блок, Марьин стал кричать. Мол, вот до чего дожили. Это, стало быть, и наша работа, говорит, в этом ужасе, в одной куче с работой Брюханова и Фомина...

Кизима уже побывал здесь с утра. Никаких дозиметров у нас, конечно, не было. Кругом валялись графит, обломки топлива. Видны были поблескивающие на солнце, сдвинутые со своих опор барабаны-сепараторы. Над полом центрального зала, похоже, около реактора, виднелся огненный ореол, словно солнечная корона. От этой короны поднимался легкий черный дымок. Мы подумали тогда, что это горит что-нибудь на полу. В голову не шло, что это реактор. Марьин был вне себя от злости, матерился, в сердцах пнул графитовый блок. Мы тогда еще не знали, что от графита „светит" две тысячи рентген в час, а от топлива — все двадцать тысяч... Был хорошо виден полусмятый аварийный бак СУЗ, так что мне стало ясно, что взорвался не он. Бесстрашный Кизима ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего. Несколько раз уже, говорит, был здесь с утра, чтобы проверить—не мираж ли все это? Оказывается, не мираж. Даже ущипнул себя пару раз. Говорит, что от размазни Брюханова ничего другого и не ждал. Это, по мнению Кизимы, должно было случиться рано или поздно.

Мы объехали вокруг станции и спустились в бункер. Там были Прушинский, Рязанцев и Фомин с Брюхано-вым. Брюханов был заторможен, смотрел куда-то вдаль перед собой, апатия. Но команды исполнял довольно оперативно и четко. Фомин — наоборот: перевозбужден, глаза воспаленные, блестели безумием, на пределе срыва, но делал все быстро. Потом произошел срыв, тяжелая депрессия. Еще из Киева я спросил у Брюханова и Фомина, целы ли трубопроводы подачи воды в реактор, а также опускные трубопроводы от барабанов-сепараторов до коллекторов. Они уверяли меня, что трубопроводы целы. Тогда у меня возникла мысль: в реактор надо подавать раствор борной кислоты. Я дал команду Брюханову любым путем подать питание на аварийный энергоблок и врубить питательный насос на подачу воды в реактор. Я предполагал, что хотя бы часть воды попадет в реактор. Спросил, есть ли у них на станции борная кислота. Сказали — есть, но мало. Связался со снабженцами в Киеве. Нашли несколько тонн борной кислоты и обещали доставить в Припять к вечеру. Однако к вечеру стало ясно, что все трубопроводы от реактора оторваны и кислота не нужна. Но это поняли только к вечеру 26 апреля. А сейчас... Уверенные, что реактор цел и что на охлаждение активной зоны подается вода, мы с Марьиным и Кизимой поехали в горком партии Припяти на заседание Правительственной комиссии».

Свидетельствует Владимир Николаевич Шишкин — заместитель начальника Союзэлектромонтажа Минэнерго СССР, участник совещания в Припятском горкоме КПСС 26 апреля 1986 года:

«Все собрались в кабинете первого секретаря горкома А. С. Гаманюка. Первым докладывал Г. А. Шашарин. Он сказал, что положение тяжелое, но контролируемое. В реактор подается охлаждающая вода. Ведется поиск борной кислоты, и в ближайшее время в реактор польется раствор борной кислоты, который вмиг прекратит горение. Есть, правда, предположение, что не вся вода попадает в реактор. Затоплены кабельные полуэтажи и распредустройства. Видимо, порвана часть трубопроводов. Возможно, реактор частично поврежден. Для уточнения ситуации Фомин, Прушинский и специалисты-физики из Института атомной энергии пошли еще раз посмотреть, что с реактором. Ждем их возвращения и доклада с минуты на минуту...

Видно, Шашарин догадывался уже, что реактор разрушен, он видел графит на земле, куски топлива, но сознаться в этом не хватало сил. Во всяком случае, вот так сразу. Душа, сознание требовали как бы плавного внутреннего перехода к постижению этой страшной, поистине катастрофической реальности.

— Туда же направлен представитель Генпроектанта, — продолжал Шашарин. — Пусть они тоже посмотрят. Здесь нужна коллективная оценка. Четвертый блок обесточен. Трансформаторы отключились по защите от коротких замыканий. Залиты водой кабельные полуэтажи на всем протяжении от четвертого до первого энергоблока. В связи с затоплением распредустройств на минусовых отметках дал команду электромонтажникам отыскать семьсот метров силового кабеля и держать наготове. Дана также команда Фомину и Брюханову разделить неаварийные и аварийный блоки по электроснабжению, воде и другим коммуникациям. От электриков выполняет заместитель начальника электроцеха Леле-ченко...

— Что это за проект?! — возмутился Майорец. — Почему не предусмотрено проектное рассечение Коммуникаций?

— Анатолий Иванович, я говорю о факте... Почему? Это уже второй вопрос... Во всяком случае, кабель изыскивается, вода в реактор подается, коммуникации рассекаются... Похоже, везде вокруг четвертого блока высокая радиоактивность...

— Анатолий Иванович! — громовым басом перебил Шашарина Марьин. — Мы только что были с Геннадием Александровичем возле четвертого блока. Страшная картина. Дико подумать, до чего дожили. Пахнет гарью, и кругом валяется графит. Я даже пнул ногой графитовый блок, чтобы удостовериться, что он всамделишный. Откуда графит? Столько графита?.,

— Я тоже думаю об этом, — сказал Шашарин. — Может быть, частично выбросило из реактора... Частично...

— Брюханов?! — обратился министр к директору АЭС. — Вы докладывали весь день, что радиационная обстановка нормальная. Что это за графит?

Брюханов, пудрено-бледный, с красными распухшими веками, вяло встал, как обычно, долго молчал. Он всегда долго молчал, перед тем как сказать что либо. Теперь-то явно было о чем подумать. Сказал глухим голосом:

— Трудно даже представить... Графит, который мы получили для строящегося пятого энергоблока, цел, весь на месте. Я подумал вначале, что это тот графит, но он на месте... Не исключен в таком случае выброс из реактора... Частичный... Но тогда...

— Похоже, вокруг блока везде высокая радиоактивность, — снова подчеркнул Шашарин. — Замерить точно не удается. Нет радиометров с нужным диапазоном шкал. У имеющихся шкала на тысячу микрорентген в секунду, то есть на 3,6 рентгена в час. На этом диапазоне зашкал повсеместно. Предполагаем, что фон очень высокий. Был, правда, один радиометр, но его похоронило в завале...

— Безобразие! — буркнул Майорец. — Почему же на станции нет нужных приборов?

— Произошла непроектная авария. Случилось немыслимое... Мы запросили помощь гражданской обороны и химвойск страны. Скоро должны прибыть...

— Что же произошло? — спросил Майорец. — В чем причина?

— Пока еще неясно, — стал объяснять Шашарин. — Произошло это в 1 час 26 минут ночи во время проведения эксперимента по выбегу ротора генератора...

— Надо срочно остановить реактор! — сказал Майорец. — Почему он у вас работает?

— Реактор заглушен, Анатолий Иванович, — сказал Шашарин.

Похоже было, что всем ответственным за катастрофу хотелось как можно дальше отдовинуть нелегкий момент полного признания, расстановки всех точек над „i". Хотелось, как это привыкли делать до Чернобыля, чтобы злая весть сама собою произнеслась, чтобы ответственность и вина незаметно как-то разложилась на всех и потихонечку. Именно поэтому, главным образом, шла тянучка, когда каждая минута была дорога, когда промедление приводило к преступному облучению ни в чем не повинного населения города. Когда у всех на уме было уже, истерично билось в черепные коробки слово „эвакуация", но...

— Более того, Анатолий Иванович, — ответил Шашарин, — реактор находится сейчас в „йодной яме", то есть глубоко отравлен...»

А реактор тем временем горел. Горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности. Но это горел не просто реактор, прорвало давний скрытый нарыв нашей общественной жизни, нарыв самоуспокоенности и самообольщения, мздоимства и протекционизма, круговой поруки и местничества, смердил радиацией труп уходящей эпохи, эпохи лжи и гнойного расплавления истинных духовных ценностей...

Свидетельствует В. Н. Шишкин:

«Общее впечатление, что все главные ответственные:

Брюханов, Фомин, Мешков, Кулов и другие — преуменьшают случившееся, степень опасности...

Далее докладывал первый секретарь Припятского горкома партии А. С. Гаманюк. В момент аварии он находился в медсанчасти на обследовании, но утром 26 апреля, узнав о случившемся, покинул больничную койку и вышел на работу.

Ранним утром 26 апреля в Москве формировалась к вылету в Киев и далее в Припять первая группа специалистов спецрейсом из аэропорта «Быково». Обзванивал ночью по телефону и собирал людей главный инженер ВПО Союзатомэнерго Борис Яковлевич Прушинский
==========================