Россия: Младший партнер Америки или один из участников создания
многополярного мирового порядка? ("Friedrich Ebert Stiftung", Германия)
Россию следует воспринимать всерьез
Петер В. Шульце (Peter W. Schulze), 26 декабря 2003
Россия при Путине превратилась в партнера в деле создания будущего
миропорядка. Этого партнера следует воспринимать всерьез. Примат
экономического развития и общественных преобразований вывел страну на курс
стабильного сотрудничества как с США, так и с Европой, причем Россия все же
выступает против унилатералистских амбиций Америки.
Автор материала - политолог, до недавнего времени он возглавлял московское
бюро Фонда Фридриха Эберта (Friedrich Ebert).
Российская политика воспользовалась своим шансом, появившимся у нее после
террористического акта в отношении Международного торгового центра. Россия
стала союзником западного сообщества государств в борьбе против
международного терроризма. И еще удивительнее, что по-настоящему повредить
американо-российским отношениям не смог даже альянс России с двумя
важнейшими европейскими странами, Францией и Германией, направленный против
американской военной политики в Ираке. Если посмотреть внимательно на
реакцию США на европейский афронт, то бросается в глаза, что критика со
стороны Америки российской политики оказалась на удивление сдержанной,
собственно, налицо была склонность относиться к ней с пониманием.
Соответствующим образом реагировала после этого на ситуацию и российская
политика: адресатом критических и иронических запросов относительно
местонахождения иракского оружия массового уничтожения был не Вашингтон, а
британский премьер-министр во время его визита в Москву.
Возвращение России из изоляции от мировой политики
Россия после десятилетия процесса преобразований, в ходе которого в
тяжелейших условиях был заложен фундамент рыночной экономики и демократии и
появились соответствующие институты и общественные силы, вернулась в
международную политику в качестве субъекта действия. Внешнеполитические
эксперты страны часто характеризуют прошедшее десятилетие как потерянное
время, когда Россия, мол, была жертвой нерешительности Запада и своей
собственной внутриполитической смуты, находившей свое отражение в поведении
на международной арене. До самого завершения этой декады в процессе принятия
внешнеполитических решений принимало участие столько институтов и
действующих лиц, что не всегда даже было понятно, кто и какими полномочиями
обладает. В полном отрыве от реальных экономических и социальных
возможностей страны доминирующее положение занимали противоречивые
представления о евразийском стратегическом партнерстве и особом русском
пути. Над страной с учетом конфликта на Балканах и расширения НАТО на Восток
нависла тогда опасность оказаться на международных задворках.
Но и со стороны Европейского союза говорить о реалистичной и логичной
российской политике, которая шла бы дальше благостных заявлений о
сотрудничестве или перспективных проектах будущего, будь то <Северный
маршрут> или <Северное измерение>, можно было только с момента появления
кельнской декларации в июне 1999 года. Успехи в деле внутриполитической
стабилизации и хорошая динамика экономического роста позволили с того
момента ЕС и России вести сравнительно равноправный диалог о конкретных
проектах сотрудничества.
Столь же неровной и неясной оставалась на пройденном этапе преобразований
также американская политика в отношении России. В Вашингтоне появлялись
разные сценарии будущего. Рассматривали Россию в качестве потенциального
союзника, появлялся тезис, будто мир можно представить и без России, или,
что стране, мол, все равно не справиться с преобразованиями в условиях
прогрессирующей глобализации, а потому она, скорее всего, распадется на
суверенные республики (Збигнев Бжезинский - Zbigniew Brzezinski).
Администрация Буша (Bush) начала прилагать усилия к налаживанию более
глубоких партнерских отношений с Москвой только после событий сентября 2001
года и, особенно, в ходе начинавшейся иракской кампании.
Домогательства американцев вызвали в кругах внешнеполитического и
военно-политического истеблишмента России противоречивую реакцию. С одной
стороны, было не забыто, что медлительность Запада, уже становилась в начале
90-х годов причиной политического разочарования и антизападных настроений
среди российской интеллигенции. Надежды на скорый прием страны в западное
сообщество сыграли с ней злую шутку. Вместо интеграции пришлось столкнуться
со стратегией двойной изоляции (расширение на Восток НАТО и Европейского
союза). С другой стороны, в кругах внешнеполитических и военно-политических
экспертов доминировали представления, что, мол, для ядерной державы России
хорошие отношения с Европой, конечно, важны, но что касается политики
безопасности, речь, собственно, идет-де о том, чтобы вступить в альянс с
США. Мол, только с помощью такого геостратегического партнерства Россия
сможет встать на путь возвращения себе статуса великой державы. Эта позиция
не мешала сближению России с Европой, но Европейский союз рассматривался
преимущественно как экономическое объединение.
В конце 90-х годов, когда еще в полном разгаре была война на Балканах, и
несмотря на продолжающееся расширение НАТО на Восток, параллельно к этой
<атлантической тенденции> среди части внешнеполитической элиты страны
наметилась смена парадигмы. Она была окончательно завершена с приходом на
пост президента Путина. <Появилось <европейское течение>, в котором
доминировала в большей степени идея экономического и социального развития
России в контексте европейской интеграции, а не великодержавное мышление.
Россия должна была занять свое место среди пяти наиболее развитых в
промышленном отношении стран мира.
Но эта смена парадигмы никак не повлияла на <атлантическое течение>. Обе
идеологии бесконфликтно существовали друг с другом. Объяснение этого,
возможно, заключается в том, что российской политике в силу прогрессирующего
выздоровления и политической стабилизации страны снова потребовалось большее
пространство для маневра и разнообразие. Боль от старой, унаследованной еще
с советских времен травмы, связанной с маргинализацией и изоляцией от
остальной Европы, ослабла. В такой же мере ослабла зависимость от внешнего
влияния, и выросла уверенность в своих собственных силах довести
преобразования в стране до успешного завершения самостоятельно. Это развитие
нашло свое отражение в динамике экономических отношений со странами
Европейского союза. Такое развитие, разумеется, не шло вразрез
представлениям о восстановлении статуса великой державы, увязанным со
стратегическим партнерством с США. Но на первом плане в качестве предпосылки
для завоевания страной международного авторитета оказалась перспектива
достижения экономического благополучия и политической стабильности. Потеряли
свою убедительность прежние представления, особенно процветавшие в бытность
тогдашнего министра иностранных дел, а затем премьер-министра Евгения
Примакова, что, мол, Россия должна выступать за многополярный мир, что
альтернативой интеграции с Западом является российский особый путь или
евразийский союз с Китаем, Индией и другими государствами тихоокеанского
региона.
Иракский кризис: боевое крещение новой российской внешней политики
Военные действия <участников коалиции> во главе с США и Великобританией
против Ирака поставили в сложное положение и российскую политику. Перед ней
встала дилемма, которую она никак не хотела разрешать: она не желала
выбирать между различными концепциями изменения мирового порядка. Москва
была раздражена, видя, что постоянно звучавшее обвинение, напоминавшее о
временах <холодной войны>, что, мол, политика России направлена на то, чтобы
вбить клин между США и Европой, неожиданно оказалось без всяких действий с
ее стороны реальной действительностью. Война против Ирака позволила
российской политике понять, что существовали не только <два> Запада, что
американский вариант двух Европ, <старой> и <новой>, затрагивает также
основы европейской политики России. Россия тут ни за что не хотела, чтобы ее
ставили в безвыходное положение, заставляя принимать решение, ведь в нем
крылась опасность изоляции, от которой страна только что ушла, вступив в
антитеррористическую оппозицию.
Наряду с этим во властной элите существовали разногласия по вопросу,
вставать ли на сторону Европы или Америки. С одной стороны, существовала
неуверенность в надежности европейских партнеров. Политическая
дееспособность Европы была впечатляющим образом продемонстрирована в ходе
иракского кризиса. Она не выступала принципиально и против военных действий
США и не хотела портить с США отношения.
С другой стороны, стало понятно, что политика гегемонизма США с ее
тенденциями унилатерализма практически не оставляет возможностей для
равноправного сотрудничества. И будучи континентальной европейской страной
Россия также не могла не прислушиваться к аргументам европейских противников
войны. Она разделяет озабоченность европейских государств, что произошедшее
изменение парадигмы в американской политике может привести к
фундаментальному и глубокому изменению в соотношении сил в мировой политике
и нанести ущерб международным институтам и международным отношениям. В свете
этих вызовов российская политика нашла, что под угрозой оказываются жизненно
важные долгосрочные интересы страны.
Перед ними отступали и существенные экономические интересы, которые Россия
имеет в Ираке. Поддержка американской политики с точки зрения последних
казалась бы не только понятной, но и разумной. Поскольку навязанный Ираку в
одностороннем порядке со стороны США послевоенный порядок не подконтролен ни
Организации Объединенных наций, ни Европейскому союзу, то американцы в таком
случае могли бы учесть экономические интересы России.
Российская политика, таким образом, оказалась перед трудной проблемой
сохранения баланса. Россия была вынуждена выступать против гегемонистских
устремлений администрации Буша (Bush), но ей, прежде всего, нельзя было
оказаться под подозрением, будто она пытается вбивать клин между Европой и
США. В конечном счете, пришлось принимать неизбежное решение против США и
испытывать на себе уколы обвинений в антиамериканизме. Но при любых
обстоятельствах нельзя было допускать, чтобы это были односторонние
действия, поскольку возникала бы опасность новой изоляции, как это было в
предшествовавшее десятилетие. Но Москва, в конце концов, не хотела также
создавать и впечатление, будто Россия использует ситуацию для того, чтобы
вернуться к новому изданию <маятниковой политики>. Под вопрос тогда
ставились бы политическая предсказуемость и способность к международному
сотрудничеству российской политики, которых удалось добиться при президенте
Путине.
Пока остается неясным, что явилось основными причинами решения Кремля, и
кто, исключая президента, за ним стоит. Впрочем, внимательный анализ
различных российских интересов говорит в пользу того, что главной причиной
явились настроения внутри администрации Буша. Она превратила действия против
режима Саддама (Saddam) в конфликт, в котором столкнулись различные точки
зрения на будущее ООН и характер будущего мирового порядка. Чем больше
становилось понимание опасности того, что унилатералистско-гегемонистское
поведение администрации Буша может нанести ущерб и ООН, тем активнее Россия
отказывалась от своего первоначального прагматично-посреднического курса,
позиционируя себя членом непрочного антигегемонистского альянса
<единомышленников>.
Впоследствии внешнеполитические эксперты, такие, как Сергей Караганов,
председатель Совета по внешней и оборонной политике, критиковали
непоследовательность российского курса перед конфликтом в Ираке и во время
его. Мол, едва удалось избежать катастрофы. Прежде всего, Караганов видит
недостатки в том, что у российской политики не было ни ясной концепции, ни
стратегических целей, а ко всему она была плохо скоординирована. Последнее
подчеркивает также военный эксперт Павел Фельгенгауэр, которого, правда, в
отличие от Караганова, можно однозначно причислять в политическом плане к
фракции российских <атлантистов>. Критика решения Путина со стороны
представителей <атлантического> течения в российской политике продолжалась и
после завершения боевых действий. С ней частично выступали также те группы,
которые делают ставку на более тесное и глубокое сотрудничество с
Европейским союзом.
В отличие от многих противников войны по обе стороны Атлантики Россия была
против применения военных средств для <смены режима> в Багдаде не из
принципиальных соображений. Еще на первом этапе войны в Ираке в кругах
московского внешнеполитического и военно-политического истеблишмента нашла
поддержку идея, что США как гегемон в мировой политике имеют необходимое
право вести даже <ядерные войны в целях разоружения>. Действия администрации
Буша, в представлении истеблишмента, являются лишь началом серии будущих
войн в интересах разоружения против стран, могущих стать обладателями
ядерного оружия или уже владеющих им, то есть, против Ирана, Северной Кореи
и, возможно, Пакистана. Такие войны являются, мол, легитимными, поскольку
альтернатива, заключающаяся в том, чтобы и вовсе ничего не предпринимать,
могла бы привести к локальным ядерным войнам с катастрофическими
последствиями для мирового сообщества.
Впрочем, для официальной политики было важно, будут ли возможные
принудительные меры в отношении Ирака узаконены Организацией Объединенных
наций или нет. За этим нет никаких иллюзий относительно реального веса
Организации Объединенных наций. Здесь, скорее, находят свое выражение
национальные интересы, определяемые внутриполитическими и экономическими
потребностями путинского проекта преобразований. Преобразования и
реструктуризация общества и экономики, приведение в порядок и развитие
инфраструктуры, технологическое обновление крупной промышленности, повышение
конкурентоспособности на мировом рынке, а также улучшение медицинского и
социального обеспечения населения требуют надежных внешних рамочных условий.
Только при условии стабильности международной системы можно продолжать
успешную адаптацию российской политики в контексте международного
сотрудничества. И остается только надеяться, что экономический подъем в
России будет продолжен, что произойдет гигантский приток капитала,
необходимый для реализации путинского проекта преобразований. В этой
концепции неразрывно связаны между собой восстановление авторитета
государства, реформирование экономки и общества и новый образ России как
ответственной и предсказуемой державы, принимающей активное участие в
налаживании международной системы. Примат внутриполитической и
политико-экономической модернизации становится движущей силой внешней
политики.
Стабильности можно было бы добиться, следуя и в фарватере идеи о
<Пан-Америке>. Но России нужны надежные партнеры, которые бы имели свой
собственный долгосрочный интерес в развитии России. Это делает понятным
вариант сотрудничества России с ведущими европейскими странами. Несмотря на
все свои недостатки, долговременные многосторонние и двусторонние отношения
России с Европой, которые, реализуя проекты в области энергетики и
транспорта, технологического сотрудничества, в том числе в сфере вооружений,
стремятся к достижению нового качества, являются, судя по всему, важным
фактором при принятии решений в России.
Амбиции России проще согласовать с европейскими, а не с американскими
интересами. Исходя из достигнутого уровня международной интеграции России и
учитывая восстановление экономической мощи и политической стабильности, не в
интересах Европы ставить под вопрос роль России как мировой державы.
Наоборот, можно приветствовать вклад России как флангового гаранта
европейского миропорядка. Напротив, гегемон США может рассматривать
великодержавные амбиции вновь обретшей силу России как потенциальную угрозу
для своего собственного унилатералистского поля действий.
Американский унилатерализм, идейный кризис Европейского союза и новый
русский вопрос
Было бы роковой ошибкой рассматривать нынешнюю политику администрации Буша в
качестве временного срыва, вызванного излишними эмоциями, связанными с
событиями 11-го сентября 2001 года, и полагаться на способность великой
американской демократии к самовосстановлению. С европейской точки зрения
такая надежда понятна, но она тщетна. Дело в том, что политика нынешней
администрации Буша продолжает смену парадигмы в американской политике,
которой уже более двух десятилетий. Эта смена парадигмы базируется на двух,
казалось бы, принципиально противоположных течениях: изоляционизма и
глобализма.
Специфические проявления изоляционистского поведения как основного течения в
американской политике наблюдались и раньше. Но в эпоху биполярной системы
конфронтации и <холодной войны> изоляционистский постулат об уходе от
глобальной ответственности как вариант политического курса практически не
находил места. Первые наметки изоляционистской идеологии появились в 80-е
годы в администрации Рейгана (Reagan). Но у нее, как это показала дискуссия
по поводу <Стратегической оборонной инициативы> был совершенно иной смысл.
В конце 70-х годов в качестве реакции на умеренный внешнеполитический курс
тогдашней администрации Картера (Carter) пестрая коалиция из
фундаменталистских, религиозных и традиционно республиканских групп
трансформировалась в группировку <Новых правых>. К этому добавились некогда
либеральные течения американского неоконсерватизма среди интеллектуалов,
подвергавших нападкам антигосударственную (антиобщеблагоденственную)
идеологию Юго-запада и Запада. Они вызвали к жизни такую совершенно новую
идею, как мессианство, по-своему истолковывая традиционные идеи
изоляционизма: теперь предлагался не уход из глобальной политики, а отказ от
коллективных действий в плане того, каким должен быть мир, и от согласования
этого вопроса с другими государствами. Мол, США, должны быть в готовности
взять на себя с учетом своей мощи и неуязвимости ответственность за весь
мир. К этим сильно идеологизированным группировкам присоединились
представители экономических кругов из энергетических и транснациональных
машиностроительных концернов. пытавшиеся и раньше реализовывать свои
собственные политические цели,
Процесс формирования Новых правых как силы растянулся больше чем на два
десятилетия. Первый прорыв им удался в период правления Рейгана. Но
окончательный синтез изоляционизма и сознания глобального мессианства
произошел, судя по всему, при молодом Буше. При этом смена парадигмы в
направлении унилатерализма и представлений о своей роли как ведущей военной
и политической державы в системе международных отношений была, разумеется,
ускорена событиями в Нью-Йорке.
В основе представлений о гегемонистском мессианстве лежат военные,
экономические и политические возможности в реализации национальных интересов
и целей. Обоснованный с гегемонистских позиций унилатерализм делает
легитимным сам себя. Поэтому - и нежелание подвергаться контролю и проверкам
со стороны международных институтов, следовать нормам международного права
или требованиям союзников.
Но поскольку американская доктрина безопасности выходит далеко за рамки
права на самооборону суверенной страны и позволяет реализовывать свои
национальные интересы также вопреки воле и без поддержки союзников или
Совета безопасности Организации Объединенных наций с помощью военных
средств, то она ставит под вопрос не только существование Организации
Объединенных наций, но и союзов. Если не считать того, что это подстегивает
европейские усилия, направленные на свою собственную внешнеполитическую и
военную идентификацию.
Иракский кризис, внешнеполитическая смена парадигмы администрации Буша и
связанная с этим утрата значения НАТО привели к очевидному идейному кризису
Европейский союз. На поверке сегодня оказываются крупные европейские проекты
будущего, в частности проекты политического объединения и создания
дееспособного во внешнеполитическом и военно-политическом плане союза со
своим собственным лицом. Под вопросом оказываются итоги десятилетней работы
по европейской интеграции и поиску своего лица, начало чему положил
Маастрихтский договор: Германия и Франция, судя по всему, потеряли право на
лидерство. Им грозит опасность остаться в меньшинстве.
Предстоящее расширение на Восток лишь еще больше усложнит проблему,
поскольку новые страны-члены ЕС не хотят политического союза. Они считают,
что их безопасность могут надежнее обеспечить США (будь то в рамках НАТО или
двусторонних союзов с США), и лишены всяких претензий на то, чтобы
становиться действующими лицами в новом, пока еще непонятной
внешнеполитической и военно-политической структуре в ЕС, к которой к тому с
неудовольствием относятся США. Для них со вступлением в НАТО и в ЕС процесс
поиска европейской идентификации считается завершенным, а их безопасность
гарантирует Пан-Америка. Особая роль Европейского союза, не вписывающаяся в
заданные американцами параметры, идет вразрез с этим представлением.
Лейтмотивом в стремлении восточноевропейских и центрально-европейских стран
к вступлению в НАТО было желание не оказаться <ничейными странами> на
пространстве между Востоком и Западом, рядом со считающейся непредсказуемой
Россией. НАТО - им это понятнее, чем политическим апологетам <новой> НАТО, -
была военной рукой США в Европе. Европейская безопасность, такова их точка
зрения, делается в США, а цель НАТО всегда заключалась в том, чтобы <не
подпускать русских, привлекать американцев и сдерживать немцев>. Желание
иметь защиту со стороны США является в определенном роде рефлексом
безопасности, который выработался на основе болезненного опыта <холодной
войны> и подчинения Советскому Союзу как гегемону в блоке. Однако в
Центральной и в Восточной Европе этот рефлекс не утратил своего значения. В
отличие от этого желание вступить в Европейский союз, который в большей мере
рассматривается в качестве экономического сообщества, не столь настойчивое,
и оно вызывает дискуссию среди населения.
С военно-политическими аспектами такой точки зрения согласны и в
<атлантических> странах старого ЕС. Несмотря на все разногласия, что
касается доминирующего положения США, <антиатлантические настроения> до сих
пор не стали доминирующими ни в одной стране ЕС, включая Францию. Дело в
том, что США как страна, обеспечивающая порядок и защиту, гарантируют
реализацию трех основополагающих требований европейской безопасности:
- защиту от возможной опасности новой национализации;
- обеспечение безопасности малых стран от того, чтобы те не оказались в роли
заложников европейской силовой политики;
- безопасность в плане возможных непредсказуемых действий России в процессе
своего развития.
Хотя сегодня впервые появились объективные условия для дальнейшего развития
и становления европейской системы сохранения мира и безопасности с
включением в нее России, дискуссия по этому поводу, как не парадоксально, не
ведется. Если она будет продолжена, тогда придется также изучать на предмет
своей пригодности для будущего порядка институтов и инструментов нынешней
системы безопасности, это значит, в первую очередь, - НАТО и в целом
утратившей свое значение ОБСЕ, и определять роль Российской Федерации. По
разным причинам к дискуссии этой интерес незначительный, ведь тогда пришлось
бы затрагивать вопрос о смысле существующих структур альянса, на повестку
дня встали бы неразрешимые в настоящее время спорные вопросы относительно
содержания единой европейской оборонной политики и политики в области
безопасности.
Но проблемы остаются. К европейской дискуссии о роли России в европейском
контексте безопасности - к теме, постоянно возникающей на голубом небосклоне
НАТО в качестве пробного шара, - придется рано или поздно обратиться в
рамках общих и непосредственно российско-американских отношений. Другими
словами, факт, что Россия как ответственное и предсказуемое действующее
лицо, превратившееся вновь в участника формирования системы международных
отношений, ставит перед европейским союзом и НАТО жизненно важный вопрос: в
чем смысл единой европейской политики в области безопасности, если Европе на
континенте никто больше не угрожает, и если она больше не нужна США в
мировом масштабе. В связи с этим не могут не появиться разногласия даже
между <проатлантически> настроенными внутриполитическими группировками и
между европейскими государствами.
Атлантический вариант и вариант "треугольника" в российской внешней политике
Новая американская доктрина безопасности уготовила миру новый вариант
соперничества систем - соперничества двух нормативных принципов того, какой
должна быть международная политика. Она не отвечает европейским
представлениям многополярного мирового порядка, основанного на дальнейшем
развитии международного права и деятельности Организации Объединенных наций.
Это ставит дилемму и перед российской политикой. Дело в том, что страна
вышла из опасного, но одновременно и комфортного состояния маргинала на
задворках Европы, став действующим лицом международной системы. Россия
интегрирована в европейскую политику, но, таким образом, проблемы Европы
являются теперь и проблемами России. России трудно уйти от того, чтобы не
определиться со своей позицией в рамках нового международного соперничества
систем.
Но именно это-то она и пытается делать. Россия хочет отказаться от политики
<маятника>, она хочет развивать выгодные отношения с США и с Европой и иметь
голос в рамках атлантического диалога, как и при решении вопросов
европейской и международной безопасности с учетом геополитических
особенностей страны. Но Россия уходит от вопроса, ищет ли она равноправного
партнерства в области безопасности и сотрудничества с Европой или же отдает
предпочтение становлению нового гегемонистского порядка совместно с США,
беря при этом на себя роль младшего партнера.
Для Америки, исходя из унилатералистской логики новой доктрины безопасности
США, союз с Россией тоже может быть лишь вынужденным союзом, но никак не
стратегическим партнерством. Россия не отказывается от роли младшего
партнера, пытаясь занять место старой Европы, выполнявшей эту функцию в
эпоху <холодной войны> и до конца тысячелетия.
Новые течения размыли старый лагерь эпохи Ельцина, оставили наслоения во
внешней политике и в политике безопасности. Прежние разногласия между
евразийцами и западниками уже давно стали историей. Не потому, что больше не
существует идей евразийски ориентированного особого пути. Но последние в
силу продолжающегося экономического выздоровления страны, интеграции
важнейших российских отраслей промышленности на мировом рынке,
прогрессирующего сотрудничества/слияния российских, европейских и
американских финансовых групп, а также в связи с трансформацией российских
холдингов в транснациональные концерны не имеют под собой ни сегодня, ни в
будущем экономической или общественной базы. Сегодня, в отличие от
идеологических постулатов начала 90-х годов, цели российской внешней и
оборонной политики в целом отвечают интересам разных общественных групп.
В последние три года в целом и общем и при наличии многого общего, что
касается проблем внешней политики и политики безопасности,
выкристаллизовываются два основных направления мышления. Их представляют
<атлантисты> и <триангулянты>. И те, и другие придерживаются западной
ориентации. То, что их отличает, походит в известной мере на разногласия,
существующие в Европейском союзе между сторонниками европейской безопасности
на трансатлантической основе и поборниками самостоятельной европейской
опоры.
В России тоже существует традиция <атлантического> мышления, на котором пока
еще лежит сильный отпечаток прежнего имперского прошлого. Дальней целью
является <стратегическое партнерство> с США - лозунг, повторяемый почти как
мистическое заклинание. К этой цели страна стремится, соглашаясь даже на
условия младшего партнера. В рамках ориентации на эту цель происходит
странный синтез постимпериалистических, авторитарно-централистских и
изоляционистских течений, на цель, которую можно назвать практически
нереализуемой и, как кажется, оторванной от социально-экономических реалий в
стране. Осторожной поддержкой представители мышления этой направленности
пользуются со стороны финансовых групп из сырьевой и энергетической отраслей
экономики, прежде всего, со стороны некоторых нефтяных концерном, таких, как
ЮКОС и <Сибнефть>. Показательно, что глава могущественного концерна ЮКОС
Михаил Ходорковский не один год умело позиционировал себя в политике
внутренней политике и за рубежом и проводил почти <свою собственную> внешнюю
политику. Благодаря участию в многочисленных форумах и конференциям, он
превратился в экономического руководителя и политика англосаксонского плана.
Так, следуя примеру Сороса (Soros), он создал Фонд <Открытое общество>,
международную неправительственную организацию, которая ведет свою
деятельность из Лондона и может публично представлять его интересы.
<Фракция атлантистов> отражает в определенной степени внутреннюю архитектуру
российской политики. С учетом своей предельно реально-политической позиции
она пытается перенести иерархически-централистское соотношение сил во
внутренней политике в качестве принципа на структуры международной системы.
Если говорить кратко, - власть президента находит свое соответствие в роли
гегемона в мировой политике, рядом находятся демократические традиции, как
их представляют, например, <Яблоко> и <Союз правых сил>. Эти политические
группировки всегда отличались своей проамериканской позицией, не в последнюю
очередь, по той причине, что получали из США поддержку.
В иракском кризисе фракция атлантистов открыто встала на сторону США,
предостерегая от того, чтобы поддерживать в трансатлантическом конфликте в
одностороннем порядке европейских критиков или добиваться роли посредника
между ЕС и США. Но разногласиям, как это было в Европе, по окончании войны в
Ираке конец положен не был. Разногласия усилились из-за вопроса, какую роль
должна играть России в международной политике. Так Андрей Пионтковский и
Павел Фельгенгауэр - обоих можно отнести к представителям атлантистов -
порицают то, что Россия просто оказалась в <плохом обществе>, а именно в
обществе Франции и Германии, поставив, тем самым, без всякой нужды на карту
национальные интересы. Как и прежде, они открыто выступают за стратегическое
партнерство с США и против Европы. Мол, США, в конечном счете, своими
решительными действиями в Афганистане обезопасили южный фланг России от
террористических актов исламистов. Американское присутствие в Средней Азии
уже сегодня-де является для России защитным зонтиком. Пионтковский идет даже
дальше и выступает с прямыми нападками на Министерство иностранных дел.
Последнее, мол, имеет абстрактное представление о Европе, не имеющее ничего
общего с реальностью и не учитывающее специфические собственные интересы,
которые преследуют Франция и Германия. В вину ставится то, что эти две
страны пошли на конфликт с США лишь из внутриполитических и европейских
соображений.
К <фракции триангулянтов> можно отнести всех тех экспертов и политиков,
которые избавились от имперской ностальгии и выступают за активную,
соответствующую своим возможностям, ответственную роль Новой России в
мировой политике. Их ориентация базируется на концепции многополярности как
принципа построения международных отношений. Но в отличие от прежней модели
Примакова, она исключает опасность политики <маятника> или особого пути.
<Триангулянты> делают ставку на тесные связи страны с Европейским союзом, на
интенсивные отношения с другими ведущими государствами.
Во время кульминации трансатлантических разногласий перед предстоявшей
военной кампанией в Ираке российский министр иностранных дел Игорь Иванов
писал: <Сохранение в целостности евро-атлантического союза, в состав
которого теперь входит и Россия, имеет огромное значение>. Целью российской
политики, отмечал он, является развитие конструктивного партнерства <между
моей страной, Европой и Соединенными Штатами>. Считать уж слишком большой
ошибкой триангулянтов то, что произошла смена парадигмы в американской
политике, не стоит. Дело в том, что Россия в рамках задуманного силового
треугольника может развивать равноправные отношения с обоими атлантическими
партнерами: с США и с Европейским союзом. Но это также означает, что она
может быть посредником в вопросах политики безопасности. Россия может
поддерживать анитеррористическую борьбу США и одновременно выступать в
качестве союзника европейцев в деле противодействия односторонним военным
акциям со стороны США. При этом российская политика в отношении Америки
имеет большее пространство для маневра, если взаимовыгодно развиваются
партнерские отношения с Европейским союзом. И наоборот, партнерство России в
вопросах безопасности с США усиливает российские позиции в отношениях с
европейским союзом. Российская политика треугольника могла бы открыть для
США прекрасную возможность придать в 21-м веке новый характер
трансатлантическим отношениям. В то же время для России намечается важная
роль в будущей системе мировой политики: как посредника в трансатлантическом
диалоге или как члена нового, отныне триангуляционного, трансатлантического
союзного образования.
Но такая <триангуляционная> концепция не может считаться как дело решенное.
Во-первых, обе атлантические стороны должны признать Россию в качестве
надежного и предсказуемого партнера. Во-вторых, Россия обязана
продемонстрировать заметный прогресс в деле продолжения экономических и
общественных преобразований, в том числе в деле демократизации страны. Таким
образом, триангуляционная политика будет таковой тогда, когда появятся
предпосылки соответствия внешнеполитическим условиям внутриполитического
курса преобразований, результатом которого должно стать возрождение России
как великой державы в контексте европейской демократии и партнерства в
борьбе против международного терроризма.
Оригинал публикации: Russland: Juniorpartner Amerikas oder Mitgestalter
einer multipolaren Weltordnung?
