Свобода слова как панацея: аргументы мечтателя
Екатерина Унжакова
[В. В. Берви-Флеровский]. Свобода слова, терпимость и наши законы о печати.
СПб., 1869.
Обо всем этом говорить так грустно, что я бы никогда не раскрыл рта, если бы
во мне опасение за будущность моей родины не действовало неумолимым
стимулом[1].
Книга вышла в свет в 1869 году и приобрела огромную популярность: ее
переиздали дважды в течение того же года, а затем в 1870-м и в 1872-м. С тех
пор эта книга не была переиздана ни разу, ее стыдливо обходили молчанием в
советские времена, вместе со своим автором она прочно забыта во времена
нынешние. Быть бурно встреченным, но непонятым и вскоре забытым - такой
виделась автору вся его судьба: <То, что я писал, производило нередко
большой шум, но идея всегда без исключения оставалась незамеченной. Из-за
этого я пил горькую чашу, с отчаянием в душе и без всякой надежды я
погружался во мрак забвения>[2].
Глава I[3]
Фамилия неблагонадежного автора скрыта. - Взгляды автора чужды всем: он
верит в силу разума. - Автор стремится изменить общество воздействием на его
нравственность и для этого хочет убедить монархов в значимости свободы речи.
Ни в одном из изданий фамилия автора указана не была, так как к моменту
публикации книги тот уже семь лет находился в ссылке под надзором полиции.
Политические взгляды автора были равно неудобными как для царской власти,
так и для советской: он хотел сохранить и упрочить русскую неограниченную
монархию, но при этом кардинально переделать социальные отношения в России.
Числящийся ныне в социальных утопистах, ученый, атеист и революционер
поневоле, Василий Васильевич Берви всем сердцем верил в силу разума и во
врожденную гармонию человеческой души. Он всю жизнь положил на то, чтобы
добиться социальных перемен, - и был уверен, что сделать это можно
бескровно, без революций и разрушений, только за счет нравственного и
умственного совершенствования людей: <При том состоянии, в котором мы
находимся, когда масса народа, безграмотная и незнающая, не может себя
защищать, для нас важнее всего, чтобы в образованной части общества
развивалось то благодатное нравственное настроение, которое располагает
людей к умеренности и самообладанию и лишает их наклонности пользоваться
своим положением и своими правами, если это будет отяготительно для их
ближнего> (с. 185).
Чтобы постепенно сформировать естественное и правильное нравственное
состояние общества, по его мнению, достаточно было немногого: дать людям
возможность свободно высказывать и публиковать свои взгляды, потому что
тогда станет возможно <сделать из прессы охранителя общественного
спокойствия и регулятора развития> (с. 177). Создавая книгу о свободе слова,
Берви ставил перед собой парадоксальную задачу: доказать всем, в том числе -
и, быть может, прежде всего - властям предержащим, что свобода речи равно
выгодна для всех, что она необходима для процветания общества даже в
условиях неограниченной централизованной власти.
Глава II
Служебные успехи не прельщают надворного советника. - Научная карьера
прерывается не начавшись. - Гражданская доблесть приводит в сумасшедший
дом. - Две трети жизни в скитаниях.
Берви (1829-1918) родился в Рязани, в семье врача, детство и юность провел в
Казани, затем, окончив университет в числе трех лучших студентов года, уехал
в Петербург и был взят в министерство юстиции на должность младшего
помощника столоначальника. К тридцати годам стал надворным советником и
чиновником особых поручений, но, несмотря на успешную карьеру, далее служить
не хотел, так как, по собственному признанию, возненавидел чиновничество:
<Все, начиная от императора, мошенничали понемногу, и каждый старался
придать себе вид справедливости и беспристрастия, ограждая себя разными
оговорками, и в окончательном результате дело направлялось к тому, чтобы
общими силами ограбить казну>[4].
Поэтому он с огромной радостью принял предложение Петербургского
университета возглавить кафедру государственного и международного права.
<Мне казалось, что я достигаю цели своей жизни... Теперь наступает
решительный поворот в моей жизни>[5]. Решительный поворот наступил, но
профессором он так и не стал: в 1861 году, когда Берви исполнилось 32 года,
его благополучная жизнь прервалась навсегда и начался период опалы и
бедности, длившийся 57 лет, до самой его смерти. Сначала за сбор подписей
под <всеподданнейшим прошением> о помиловании студентов, участвовавших в
волнениях, он был лишен права выехать за границу и <возбудил сомнение в
традиционности его мыслей относительно служебного долга>[6], а вскоре за
рассылку писем в защиту тринадцати тверских мировых посредников, выступавших
против крестьянской реформы, был объявлен опасным для общества
душевнобольным, посажен на восемь месяцев в сумасшедший дом, а затем сослан
в Астрахань.
Так начался период скитаний: Астрахань, Казанская тюрьма, Сибирь, Томск,
Вологда, Тверь, станция Любань Нижегородской губернии, Финляндия, Нижний
Новгород, Архангельская губерния, Кострома, Кавказ, Женева и Лондон,
Кострома, Крым, Кавказ и смерть в Юзовке. Все это время он, зарабатывая на
жизнь чем придется (например, он работал служащим конторы
золотопромышленника в Томске и бухгалтером в Крыму), очень много писал - на
темы политики, экономики, социологии и философии; книги издавались либо без
имени автора, либо подписанные псевдонимом <В. Флеровский>. Его монография о
положении рабочих заслужила доброжелательный отзыв Энгельса, благодаря чему
Берви избежал абсолютного забвения. В качестве <социал-утописта> он был
удостоен - под фамилией Флеровский - упоминания в энциклопедии, а также
нескольких тоненьких книжек и диссертаций[7], в которых старательно обходили
молчанием бoльшую часть его трудов и суть его убеждений.
Глава III
Компромисс между властями и сочинителями не удался. - Временные правила
действовали 40 лет. - Контролировались печатные высказывания о христианстве,
государственном устройстве, законах, действиях властей, семье,
собственности, национальностях, сословиях и частных лицах. - Цензура
предварительная и карательная. - Подлежали ли цензуре бесцензурные
издания? - Провинциальной печати приходилось еще труднее.
Цензурная реформа шестидесятых[8], кодифицированная в Правилах о цензуре и
печати от 6 апреля 1865 года, была вроде бы направлена на смягчение
существовавшего положения. Составители Правил тщетно искали приемлемый
компромисс между интересами властей, привыкших к возможности жестко
контролировать печать, и возмущением образованной части общества.
Недостаточность и несовершенство вводимых в законодательство изменений были
ясны всем, поэтому новый цензурный закон был принят в качестве временного,
хотя обсуждался и разрабатывался много лет, а продержался в действии до
ноября 1905 года. На практике никакого облегчения литераторы и издатели не
почувствовали - реформа оказалась неудачной.
Правила требовали не допускать в печати нарушений уважения к христианской
вере, царствующему дому, нравственности и началам собственности и семейного
союза, пресекать <направленные к колебанию общественного доверия отзывы> о
принятых законах и о действиях властей. Предусмотрены были наказания за
<воззвания, возбуждающие вражду в одной части населения государства против
другой или в одном сословии против другого> и за <обнародование
постановлений дворянских, городских и земских собраний> без специальных
разрешений. Нельзя было оглашать в печати обстоятельства, которые могли
повредить <чести, достоинству или доброму имени> государя и должностных лиц,
что же касается частных лиц, то запрещались <оскорбительные отзывы>,
<выражающие или заключающие в себе злословие или брань, но без указания
определенного позорящего обстоятельства>.
Контролировали соблюдение этих правил два типа цензуры: предварительная и
карательная. В первом случае ответственность за опубликованное целиком
лежала на цензоре, по своему усмотрению правившем текст до публикации; во
втором - сочинения публиковались без предварительной цензуры, а в случае
нарушения законов о печати судебную ответственность за них нес автор и, при
некоторых обстоятельствах, издатель или книготорговец. Основные послабления,
введенные Правилами, заключались как раз в дозволении <бесцензурных
изданий>. От предварительной цензуры освобождались <повременные>
(периодические) издания, оригинальные сочинения (объемом не менее 10
печатных листов) и переводные сочинения (объемом не менее 20 печатных
листов) - но только издаваемые в двух столицах. Впрочем, даже для столиц
говорить о наличии <бесцензурной печати> можно было только с множеством
оговорок: во-первых, <бесцензурные издания> подлежали последующей
карательной цензуре, а именно судебному преследованию в случае иска
административных властей. Во-вторых, <отмена предварительной цензуры была в
значительной мере условной: не рассматривалась рукопись, но издатели обязаны
были предоставлять периодические и отдельные издания в корректуре
одновременно с началом печатания тиража>[9], и власти имели право остановить
или приостановить издание. Для провинциальной печати никаких послаблений
предусмотрено не было: она была отдана во власть предварительной цензуры.
Итак, в тот момент, когда Берви создавал обсуждаемую книгу, и его личная
судьба, и состояние российской печати, очень тесно связанные между собой,
были весьма плачевны.
Глава IV
Предисловие и заголовки глав смотрятся лучше, чем собственно текст книги. -
Предлагаемая Берви трактовка истории неубедительна. - Аргументация сводится
к тому, что <в странах, где речь не свободна, постоянно делаются коренные
реформы, и все-таки нет благоденствия, а в странах со свободной речью
является благоденствие и без реформ>. - Положительный пример дает Англия.
Книга начинается с оглавления. В соответствии с очень удобной для читателя,
но почти утраченной ныне традицией заголовки глав представляют собой краткий
конспект их содержания. Чтение оглавления произвело на меня большое
впечатление: как мне показалось, книга действительно способна убедить, что
благоденствие государств зависит исключительно от наличия в них свободы
речи. Но когда был прочтен весь труд, оказалось, что аргументы и примеры,
призванные доказать вынесенные в заголовки тезисы, часто представляются мне
интересными, всегда - трогательными, но убедительными - почти никогда. Берви
хорошо знал, как он хочет построить книгу: <Смелое, философское изложение
может убедить лишь немногих, поэтому автор старался приводить только такие
мысли, которые оправдываются историческими примерами, и тут же приводить эти
примеры> (с. I), - но в полной мере выполнить задуманное не смог.
Первая часть книги посвящена истории: на примере XVIII века автор хочет
доказать, что <государства, в которых свобода слова убивается окончательно,
в самом скором времени доходят до азиатской бедности и азиатского
варварства... там, где свобода слова стесняется только отчасти, порождается
взаимная ненависть между различными слоями общества и всеобщее
неудовольствие> (c. I-IV).
<Историей революционного периода конца XVIII и начала XIX века доказывается,
что каждый раз, когда правительства хотели сделать или великое преступление
или великую глупость, они прибегали к стеснению речи, что это стеснение
равнялось для них самоубийству и что бедствие было бы устранено, если бы
сохранилась свобода> (c. I-IV).
<Примерами из истории XIX века доказывается, каким образом народы,
неспособные убедиться в необходимости свободного слова, увековечивали свои
несчастья, а народ, который после сделанных ошибок убеждался в этой
необходимости, обеспечил для себя спокойствие> (c. I-IV).
Так провозглашено в предисловии, в действительности же эта часть
представляет собой довольно бессвязный конспект мировой истории, в котором
все плачевные факты связываются с притеснением свободы речи, но эта связь
кажется притянутой за уши. Вот типичный пример: <Чтобы вполне убедиться в
том, что свобода печати, даваемая только отчасти и где государство оставляет
за собой право тотчас же затянуть узду, нисколько не обеспечивает свободного
развития, стоит только вспомнить историю подобной политики в Европе. Людовик
XIV затянул узду во Франции и довел государство до совершенной нищеты,
наследники его начали смотреть сквозь пальцы, цензура стала раздражать еще
более, чем прежде, и вышла революция. Наполеон затянул узду и погубил себя.
Первые Бурбоны то стесняли, то давали более свободы печати, и каждый из этих
переходов только раздражал народ, наконец ввели цензуру и вызвали
революцию... В Германии после пятнадцатого года затянули узду - вышли
волнения тридцатых годов, после этого дали отчасти свободу, цензура стала
раздражать еще более, и произошли революции 1848 года> (c. 187).
Единственным положительным примером, эксплуатируемым на протяжении всей
книги, для Берви служит Англия, где благодаря свободному слову <каждое новое
приобретение подвергалось самой строгой критике>: потому-то англичане
отказались от <заносчивости> по отношению к другим государствам и достигли
благоденствия за счет умной колониальной политики.
Глава V
Свободная пресса - единственное спасение. - <Правы ли были с эгоистической
точки зрения государи и министры, не допускавшие свободы речи?> - В чем суть
наслаждения женщиной?
Итак, властители неразумны и жадны, а народ невежествен, и это во все
времена приводит к множеству бедствий. Единственным спасением может стать
освобожденная пресса. Она <должна быть страшна всем, которые склонны
злоупотреблять своими правами и своим положением, государственные люди
должны бояться делать ошибки, имущественные и влиятельные классы народа
притеснять его, но для этого пресса должна быть самостоятельна, ее
существование не должно зависеть от неудовольствия, которое она возбуждает в
том или ином лице> (с. 177). <Обличительная литература - это единственное
средство, которое может указать государю, популярны ли назначаемые
министрами чиновники или нет и как они распоряжаются на своих местах> (с.
248).
А между тем среди монархов, министров и крупных чиновников издавна
закрепилось <убеждение... что распространение просвещения и в особенности
политических идей приводит к ограничению власти государя и государственных
людей и тем самым уменьшает размеры их счастья> (с. 3). Берви страстно и
многословно доказывает, что монархи ошибочно понимают свое <личное счастие>:
оно вовсе не в том, чтобы, подобно восточным деспотам, объявив себя богом
или пророком, проводить время в обществе <грубых, глупых и раболепных
невежд>, наслаждаясь лишь <однообразной соблазнительной пляской и весьма
мало музыкальным пением> гаремных женщин. Счастье властителя в чтении
серьезных книг, умственной жизни <в среде самых образованных и всесторонне
развитых людей> и любви, суть которой не в теле женщины, а в <возвышенном и
прекрасном в ее умственных силах и чувствах>. Счастье министра также
возможно лишь при свободе речи, ведь только тогда он не будет <игрушкою
произвола> и <прочное и самостоятельное положение сторицей вознаградит... за
все неприятности от парламентских, журнальных нападок и карикатур>.
Глава VI
Законы о печати не нужны вовсе. - <Почему коммунизм и социализм не
опасны?> - <Коммунизм и социализм не могут порождать народных движений;
откуда тут взялся ложный взгляд>. - Обсуждение проблем национальностей,
основ семейства, закона о клевете.
Вторая часть книги посвящена положению в России. Основная идея Берви в том,
что законы о печати не нужны вовсе: для наказания провинившихся достаточно
общего законодательства. Нет смысла ограничивать обсуждение чего-либо, так
как при стеснении идеи все равно распространяются и при этом принимают
характер <непрактических восторженных мечтаний>. <Для распространения
основательных идей нужно свободное разъяснение, а для распространения
мечтаний достаточно одной готовности воспринимать их> (с. 12).
Производит впечатление рассуждение о том, почему для монархии не опасны
коммунистические идеи (с. 211-214). Дело в том, что общество вовсе не
делится на малочисленный имущий класс и огромное число рабочих пролетариев,
которые готовы кинуться на первых и присвоить себе их достояние - оно
состоит <из множества мелких групп с интересами весьма разнородными.
Социальные и коммунистические учения могут возбуждать надежды только в одних
фабричных, причем в тех, которые работают в больших заведениях, а они даже в
самых больших городах составляют громадное меньшинство>. В самом деле,
<неужели дворник может надеяться получить дом своего хозяина, караульный при
складе - право собственности на охраняемый им товар, землекопы, плотники,
каменщики - на каналы, дороги и здания и т. д.!> Каждая из групп имеет свой
отдельный интерес, связанный с конкуренцией внутри своей области, а <интерес
всего общества состоит в том, чтобы всюду увеличивать конкуренцию, избавлять
всех от разъединения, оглупления и давления и порождать этим дешевое и
хорошее производство>. Добрейший Берви писал книгу за 50 лет до революции, а
умер через год после нее; остается загадкой, успел ли он осознать, что идеи
коммунизма оказываются действенными даже не из-за надежды что-то получить
для себя, но просто из-за желания отнять это у других.
Берви критикует формулировки законов, которые <слишком неопределенны для
того, чтобы быть юридическими терминами>; он предупреждает об опасностях
опрометчивых действий в многонациональном государстве, говорит о проблеме
русификации; говоря об отношении к основам семейства, он приводит
интереснейший пример Осетии и обсуждает, <можно ли оспаривать и защищать
многоженство>. Он вносит предложения о том, как должны быть устроены законы
о клевете, которые, впрочем, не нужны вовсе, потому что <против
распространения лжи и клеветы есть одно средство - это такое развитие
общества, при котором ни один порядочный человек не будет слушать нелепых
сплетен> (с. 240).
Глава VII
За 135 лет изменилось многое, но не все. - Выгодна ли свободная конкуренция
для потребителя СМИ? - Свобода печати и законы рынка. - Философия Сталина
по-прежнему актуальна. - Станет ли Интернет опорой для свободы речи?
Книга начинается так: <Идея свободы слова, несмотря на свою общеполезность,
понимается, однако же, очень трудно; в людях слишком много мелких и робких
чувств, которые мешают ясному и простому взгляду на дело> (с. I). Прошло 135
лет, и сейчас немногие решатся сознаться, что они против свободы слова:
общество настолько убеждено в ее необходимости, что это смотрелось бы
неприлично. Цензуры у нас нет, законы о печати несравненно более мягки, чем
когда-то, - изменения кардинальные, и в этом, конечно, есть заслуга и
забытого ныне Берви. Но стало ли в нас меньше мелких и робких чувств?
Берви, почитавший естественное развитие экономики и веривший в полезность
коммерческой конкуренции для потребителя, не задумался о том, что случится
при столкновении свободной речи с законами рынка. Ему не достало
воображения, чтобы представить себе иные времена, когда исчезнет класс
просвещенных людей, от рождения обладавших средствами для существования,
каждый будет должен зарабатывать себе на жизнь, а издание и распространение
книг и периодики станет дорогостоящим предприятием. В таких условиях
средства массовой информации, пусть даже законодательно абсолютно свободные,
пусть возглавляемые честными, думающими людьми, попадают в зависимость либо
от законов сбыта (которые можно называть по-разному: например, рейтингом),
либо от спонсоров.
В этом контексте удивительно актуально звучит адресованная Берви критика
1950-х годов, включающая цитату из философских трудов Сталина: <Как идеалист
он не понимал... что "материальная жизнь общества, его бытие... является
первичным, а его духовная жизнь - вторичным, производным, что материальная
жизнь общества есть объективная реальность, существующая независимо от воли
людей, а духовная жизнь общества есть отражение этой объективной реальности,
отражение бытия">[10].
Как Берви не смог предвидеть, какие коленца выкинет история, так, конечно, и
мы сейчас не способны до конца представить себе, чтo ожидает массовую печать
в дальнейшем. Бесспорно, многое изменит Интернет: став со временем
общедоступным, он сделает общедоступной и любую информацию. Берви считал,
что одной свободы достаточно для благоденствия, но ведь именно при свободном
доступе выбор потребителя полностью зависит от его нравственного состояния и
уровня образованности. Поэтому вниманием большей части общества по-прежнему
несложно будет манипулировать тем, кто вложит значительные деньги в новые
средства коммуникации.
Глава VIII
Контроль над словом отменить невозможно. - Свобода речи нуждается в
законодательной поддержке и защите от разных форм давления. - Менее ли
утопичны нынешние идеалы, чем мечты Берви?
Конфликт между административной или финансовой силой, стремящейся
контролировать информацию, и определенной частью общества, желающей
беспрепятственно влиять на мнение сограждан, неизбежен во все времена - даже
в те, когда провозглашена полная свобода слова. Разнятся лишь цели, степень
и средства контроля: например, можно ограничивать не распространение
информации, но доступ к ней. Едва ли найдется власть, способная не на словах
отказаться от подобного влияния, как бы нам этого ни хотелось.
Поэтому наиболее осмысленной представляется дискуссия не о надобности или
ненадобности контроля, а о его форме и целях - в конечном счете, о создании
продуманных, подробных, четких и общепонятных законодательных формул,
определяющих, во что именно, как и с какой целью администрация вправе здесь
вмешиваться. При этом необходим механизм, обеспечивающий реальное соблюдение
подобного законодательства и защиту гражданского общества от любых не
предусмотренных в нем форм давления. <Тюрьма вовсе не более тяжелое
наказание, чем невозможность зарабатывать себе на хлеб> (с. 197), - писал
Берви, проведший бoльшую часть жизни в опале и безденежье, а ведь существует
и множество других методов воздействия - подкуп, шантаж, физическая
расправа.
Впрочем, мечта о разумной и гарантированной законодательной поддержке
свободы слова, по-видимому, не менее наивна и утопична, чем попытка Берви
призвать власть к отмене законов о печати.
[1] [Берви-Флеровский В. В.] Свобода слова, терпимость и наши законы о
печати. СПб., 1869. С. 185. Далее при ссылках на это издание указываются
только номера страниц.
[2] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. М.; Л., 1929. С.
205.
[3] Я позволила себе скопировать из обсуждаемой книги способ
структурирования текста: деление на главы с подзаголовками.
[4] Берви-Флеровский В. В. Три политические системы. СПб., 1897. С. 71.
[5] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. С. 63.
[6] Из архивных документов (цитируется по книге: Подоров Г. Экономические
воззрения В. В. Берви-Флеровского. М., 1952).
[7] См.: Аптекман О. В. Василий Васильевич Берви-Флеровский. Л., 1925;
Плакида М. М. Бесстрашный труженик. Сталино, 1960; Подоров Г. Указ. соч.;
Рязанцев Т. С. Общественнополитические взгляды В. В. Флеровского. М., 1951.
[8] Исторические данные излагаются на основе законодательных записей (см:
Полное собрание законов Российской империи II. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С.
396-406. Записи 41 988 и 41 990) и книги В. Г. Чернухи (Правительственная
политика в отношении печати в 60-70-е годы XIX века. Л., 1989).
[9] Чернуха В. Г. Указ. соч. С. 68.
[10] Подоров Г. Указ. соч. С. 78.
