Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	09.04.2003 23:19:15
	Рубрики	Прочее;

Дмитрий Толстой рассказывает (*+)

http://kamsha.ru/journal/portrets/int/tolstoy.html

Как поссорился Дмитрий Дмитриевич с Сергеем Сергеевичем

Известный петербургский композитор Дмитрий Алексеевич Толстой - сын
знаменитого писателя А.Н.Толстого и замечательной лирической поэтессы
Н.В.Крандиевской- Толстой. Кроме того, Дмитрий Алексеевич - автор
интереснейших мемуаров, вышедших шесть лет назад (к сожалению, более чем
ограниченным тиражом) и сразу же ставших библиографической редкостью. Оно и
неудивительно, ведь ему посчастливилось знать многих интереснейших людей
закончившегося столетия, а литературный талант у Толстых в крови.
Ну а любители изысканной музыки прекрасно знают произведения самого Дмитрия
Алексеевича, о которых весьма высоко отзывались и Шостакович, и Глен Гульд,
а Свиридов и вовсе под настроение написал ему "Митя, ты пишешь лучше!". Да и
сейчас в квартиру на Черной Речке, где проживают Дмитрий Алексеевич и его
супруга Татьяна Николаевна, постоянно приходят его ученики, композиторы и
музыканты.
Зато делать интервью с Дмитрием Толстым невероятно сложно, потому что
человек этот знает невероятно много, а его афористичности и точности
формулировок позавидуют профессиональные литераторы. Объем же интервью, к
сожалению, весьма ограничен...

- Дмитрий Алексеевич, как бы вы охарактеризовали только что закончившееся
столетие?

- У меня для Двадцатого века есть название. Это был Окаянный Век, именно
окаянный.

- Но ведь несправедливость, жестокость, подлость появились отнюдь не в 1900
году.

- Разумеется. Трагические коллизии были и в девятнадцатом веке, и в более
отдаленных временах. Жизнь человечества никогда не была и безмятежной, но
двадцатый век в смысле трагизма, жестокостей, несправедливости побил все
рекорды.

- Конечно, время было непростое...

- Кстати, о времени. Мне повезло. Среди моих друзей и знакомых было
множество замечательных людей. В частности, я был очень дружен с Николаем
Александровичем Козыревым, астрономом, открывшим вулканы на Луне. Но для
меня он гораздо интереснее своими мыслями о времени. Козырев полагал, что
время не то чтобы материально, но имеет некоторые черты материальности.
Время по Козыреву обладает направленностью и энергией, которую излучает или
вбирает в себя.

- А как же Эйнштейн?

- То, что доказывал Эйнштейн, конечно, очень интересно, но вот Козырев был с
ним решительно не согласен.

- А вы?

- О вопросах физики я судить не могу, так как являюсь в этой области полным
профаном. К сожалению, деятели культуры часто высказываются и подписываются
под тем, чего не знают, да и знать им необязательно. Но это так, реплика в
сторону. А если вернуться к определению времени, то доводы Козырева (по
крайней мере, для меня) были весьма убедительны, но я - музыкант и не знаю
высшей математики, без которой всерьез рассуждать о физике нелепо.
Астрономией же я никогда всерьез не увлекался, хотя во время дружбы с
Козыревым очень многое узнал и усвоил. Например, о том, что Большой Взрыв
все-таки был, и даже время его известно: от 15 до 18 миллиардов лет тому
назад, не больше и не меньше.

- Современная астрономия и религия - две вещи несовместные?

- Не думаю. Если стать на религиозную точку зрения, а я стою именно на такой
точке, остается открытым вопрос, является ли зримая вселенная, ограниченная
квазарами, всем? Сотворил ли Бог лишь то, что мы видим, или гораздо больше,
есть ли жизнь где-то еще, и какая? Вряд ли следует ограничивать Творца,
привязывая его к тому кусочку мироздания, который мы можем ощупать.
Наверное, он приготовил множество других миров - и таких, как наш и других.
Просто мы пока ничего о них не знаем.

- Дмитрий Алексеевич, вы были близко знакомы не только с астрономом
Козыревым. Достаточно взглянуть на висящие по стенам фотографии и портреты,
и сразу появляется множество вопросов.

- Мои родители были довольно известными людьми; соответственно, и в доме у
нас бывало немало интересных гостей. Качалов, Москвин, другие московские и
петербургские артисты, из композиторов я очень хорошо знал Шостаковича,
Попова. Был такой замечательный композитор. Его, как и бывшего московского
мэра, звали Гавриил. Сейчас его никто не знает, а зря. Он был очень
талантлив, начинал он одновременно с Шостаковичем в 20-е годы, газеты тогда
писали, что зреют два больших таланта. Очень долго они шли одинаково, потом
Дмитрий Дмитриевич ушел вперед, а Попова забыли. Слава далеко не всегда
является функцией таланта, это я очень хорошо знаю.

- Вы не расскажите немного о родителях?

- Литературные люди хорошо знают мою мать. Она была удивительно тонкой
поэтессой. Я все ее стихи знаю наизусть, хотя специально не учил, они
как-то сами собой запомнились... Вообще лучше всего запоминается и дольше
всего остается в памяти то, что человеку близко; вещи, заученные насильно,
как правило, уходят первыми... Вот это из ее ранних стихов:

Полынь - трава степной дороги,
Твой горький запах горче слез,
Церковный запах нежный, строгий,
Так далеко меня унес.
И вот опять стою пьяна я,
Стою у пыльного куста...
О горечь русская степная,
И тишина, и широта...

А это военное. Маму настойчиво звали уехать из Ленинграда, но она отказалась
и всю блокаду пережила здесь.

Недоброй славы не бегу
Пускай порочит тот, кто хочет,
И смерть на Невском берегу
Напрасно кары мне пророчат,
Я не покину город мой,
ВенчАнный трауром и славой.
Здесь каждый камень величавый
Свидетель жизни вековой.
И променять на бытие,
На тишину глуши бесславной
Тебя, наследие мое,
Мой город великодержавный?!
Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство,
За чечевицы горсть отдать
Отцовской крови первородство.

Однажды я читал это стихотворение в аудитории, которая была вроде бы даже и
литературной, но никто не понял, какая чечевица имелась в виду. Все забыли
библейскую легенду об Иакове и брате его Исаве.

- Но в сталинское время говорить про "великодержавный город" было довольно
опасно.

- Опасно, но мама всегда оставалась сама собой. Она была очень сильным
человеком.

- Она никогда не жалела, что вернулась?

- Наверное, были моменты, когда жалела, но нам этом она никогда не говорила.
Видите ли, мама очень любила нас с братом, ей надо было нас растить, тут уж
не до сожалений. Что сделано, то сделано. Вернуться в эмиграцию? Такая
попытка была очень опасной и практически безнадежной.

- Конечно, время обратного хода не имеет, но все же, где бы вы предпочли
вырасти? В СССР или в эмиграции?
- Ну конечно же, в России! Я, хоть и родился в Берлине, ничего не помню.
Привезли меня сюда, когда мне было семь месяцев. Так что мир я уже потом
посмотрел.

Т.Н. (супруга Д.А.) - Мы совсем недавно были в Нью-Йорке. Так трагично
теперь об этом вспоминать. Мы были на этих башнях, я очень боялась туда
подниматься, но оттуда открывался изумительный вид. Мы снимали с высоты
Нью-Йорк и не думали, что эти снимки скоро станут уникальными. А теперь
смотрим на и фотографии и становится страшно, потому что уже никто и никогда
не сможет так снять...

Д.А. - Мы поехали, потому что они решили исполнить мой фаготный концерт.
Обычная поездка оказалась для нас с супругой исторической, потому что мы
посетили эти так страшно погибшие здания. Помню, какие там были малахитовые
лифты, какие светильники... Там вообще была страшная роскошь.

- Если абстрагироваться от столь знакового события, то какая из виденных
Вами стран Вам наиболее интересна?

- Я несколько раз бывал во Франции, и не то, чтоб изучал французов, но
наблюдал. У них есть замечательные качества: они легкие, любят свободу, сами
любят хорошо жить и не мешают жить другим. Но они страшные хвастуны, и при
этом ужасно скупые.

- Странно; говорят о скупости шотландцев, габровцев, но чтоб французы?!

- Меня просто потрясло, когда один молодой француз позвал к себе на обед
одного приятеля, а в это время к нему забежал другой. Так его обедать не
позвали, потому как не приглашен. Для нас такое дико, для французов -
естественно. Впрочем, вся средняя Европа безумно скупа, немцам, тем и сам
Бог велел, но те хотя бы добрее французов.

- Считайте, что поразили меня еще раз.

- Мы о французах судим по литературе, причем не по Мопассану или Золя, а по
романтику Дюма. А это было давно и неправда. В жизни же французы довольно
жестоки, у них даже детские сказки и песенки, мягко говоря, малоприятные.
Мне их еще мама рассказывала, а она чудно говорила по-французски, даже
какое-то время после того, как мы вернулись, думала на этом языке.
Помните нашу сорока-ворона, которая младшему не дала каши, за то, что тот
"мал, не удал, воду не носил, тесто не месил"? Она тоже хороша, но у
французов все гораздо хуже. Там делят примерно так: "Этот убил сурка. Этот
содрал с него шкуру. Этот выпил его кровь. Этот съел мясо, а этот маленький,
ему ничего не досталось: ни крови, ни мяса:" Ужас!
Хотя чего ожидать, если французы наряжали своих детей и вели смотреть, как
гильотинируют?! Это был праздник, причем детский праздник. Да, тогда
публичные казни были делом обычным, но у французов это было еще и любимым
развлечением. Меня в свое время это открытие просто убило. Да возьмите того
же Мериме - что ни новелла, то кровь да убийства.

- Давайте вернемся к возвращению ваших родителей из эмиграции. Вам ведь
наверняка об этом рассказывали.

- Мой брат Федор Федорович, мамин сын от первого брака, рассказывал о своем
первом впечатлении от Советской России. Он до этого повидал и Принцевы
Острова, и Францию, и Германию, а потом вернулся в Петербург, которого почти
не помнил, так как все его сознательное детство и отрочество прошли за
границей. В квартире на Ждановской набережной, где собирались жить, шел
ремонт, и семья поселилась в гостинице "Европейская". Так моего брата больше
всего потряс... официант, который нес из кухни тарелку супа в руках, причем
макал грязным пальцем в тарелку. Федор ни в Берлине, ни в Париже такого не
видел. И не то чтобы он был так уж брезглив, просто поразила его эта
картина.
А если серьезно, то мама рассказывала, что стало последней каплей в их
решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре (а в этом
возрасте дети очень смешные) как-то с французским акцентом спросил "мама, а
что такой сугроооб"? Отец вдруг осекся, а потом сказал: "ты только посмотри.
Он никогда не будет знать, что такое сугроб".
Родители в России любили даже простые пейзажи, и они тосковали, как все
эмигранты. Я недавно перечел рассказ Тэффи и в очередной раз прочувствовал,
какая страшная тоска была в те годы у уехавших. Им казалось, что если они
вернутся, будет лучше.

- Несмотря на большевиков?

- Сначала все думали, что с большевиками скоро будет покончено, надеялись
то на Деникина, то на Врангеля. А мама очень хорошо знала и того, и другого.
Да и про Колчака она потом рассказывала, что это был умнейший,
интеллигентнейший человек. Очень добрый, очень музыкальный, очень
порядочный...
Кстати говоря, Горький очень не советовал отцу возвращаться. "Куда ты
едешь, - сказал он, - там мрак, ты там со своей литературой совершенно не
нужен!" - и уехал в Италию. Но родители очень хотели вернуться, думали, что
все будет хорошо, все наладится, они смотрели на будущее с удивительным
оптимизмом. И вернулись.

- Наверное, без неприятных инцидентов не обошлось?

- Отца сразу стали травить левые. Особенно усердствовал Всеволод Вишневский.
Однажды, пьяный, он зашел в пивную, увидел там отца, которого страшно
ненавидел, и буквально на него напал. Они, дескать, своей кровью Советскую
Россию защищали, пока всякие там прохлаждались по Мулен Ружам, и так далее.
Не знаю, правда, как и кого он защищал своей кровью, но в папу он запустил
пивной бутылкой. К счастью, она пролетела мимо. Так что отношения были
сложные. Но мой отец, в отличии от меня, был очень практичным человеком. Он
сразу же понял, что нужно и можно делать.
Тогда был расцвет НЭПа, можно было очень много работать и зарабатывать. Даже
антикварные магазины были открыты; вот эти вещи, которые вы тут видите,
куплены именно тогда. Тогда работало авторское право, и отец в соавторстве
со Щеголевым написал очень прибыльную пьесу, которая сразу же их обогатила.

- И что это была за пьеса?

- Называлась она "Заговор императрицы". Конечно, это было безобразие. Они в
угоду, как сейчас говорят, конъюнктуре исказили дневник Вырубовой, но было
такое время, что они были вынуждены на это пойти. И отец страшно разбогател.
Всем было интересно покопаться в императорских тайнах, тем паче, в зале
сидел люди, которые еще помнили эти лица, эти имена. Интерес к царской
фамилии, к личной жизни, к интригам и сейчас не пропал, пережив все войны и
пертурбации, тогда же последние годы царя были и вовсе памятны, а тут на
всеобщее обозрение вроде бы вытащили всю подноготную. Хотя авторы очень
сильно покривили душой, подгоняя факты под ситуацию. Пьеса с моральной точки
зрения была очень некрасивой, но до уровня Шекспира, ославившего Ричарда
Третьего горбатым детоубийцей, они все же не докатились. Ни по размаху
вранья, ни по конъюнктурности.

- Да, Шекспир даже Брокгауза и Эфрона ввел в заблуждение. Вот что значит
сила искусства!

- Что касается Ричарда, то да, зато они про Мак Бета правду написали, он
ведь короля Дункана ночью не убивал, тот в бою погиб. Кстати, Брокгауз и
Эфрон до сих пор хороши с точки зрения гуманитарной, но научно все ушло
очень далеко вперед. Что до Шекспира, то он ко всему брал и переделывал
чужие сюжеты. И "Гамлет", и "Отелло" были известны и раньше. Кто-то за это
даже назвал его вороной в павлиньих перьях, но все же он был прекрасным
поэтом. Хотя историю Англии ему, наверное, зря доверили. Впрочем, на наших
глазах столько раз меняли местами белое на черное и обратно, что куда там
средневековой Англии!
Если ругают кого-то - значит, нужно потом хвалить, и наоборот. Взять
реабилитированного ныне Тухачевского - он ведь, что ни говори, и первую свою
присягу нарушил, и польскую компанию жутким образом провалил. Кстати, он был
в очень хороших отношениях с Шостаковичем. Маршал баловался скрипкой, и ему
льстило знакомство со столь известным композитором. Шостакович мне
рассказывал, что они бывали друг у друга, да и Софья Васильевна, мама
Дмитрия Дмитриевича, тоже об этом вспоминала. Она, кстати говоря, была
русская, воспитанница Смольного института, а вот отец его - из поляков,
работал в палате мер и весов, хорошо знал Менделеева...

- Раз уж разговор зашел о Шостаковиче... Говорят, между ним и Прокофьевым
была вражда?

- И родилась она в нашем доме. Прокофьев как раз вернулся из-за границы и
собирался отменить французский паспорт и оставить только советский (тогда
еще можно было иметь два паспорта); Шостакович очень хорошо знал его
творчество, но лично они практически не общались, а тут соединились у нас за
столом. Компания, как всегда, собралась артистическая. Помню, был тогда
Борис Липатов, кто-то из артистов, чуть ли не Качалов, наши из Большого
Драматического, композитор Венедикт Венедиктович Пушков. Уж одну-то его
песню вы точно знаете, а когда-то ее вся страна пела: <Лейся, песня, на
просторе>. Я, кстати говоря, был его любимый ученик по гармонии, и у меня
сохранились ноты этой вещи с его надписью "Любимому ученику"...
Но вам ведь ссора великих интересна? Началось все с того, что мама попросила
Прокофьева сыграть, а он, надо сказать, был замечательным пианистом. Сергей
Сергеевич ломаться не стал, Шостакович же решил показать свое знание музыки
Прокофьева и попросил что-то из "Сказок старой бабушки" или скерцо. Тот
сыграл скерцо (кстати, безумно трудная вещь) и гавот из Классической
симфонии. Играл потрясающе, совершенно электрически, слушатели были
буквально ошарашены, но, конечно, все смотрели на Шостаковича, ждали его
веского слова. Тот все абсолютно без всяких оговорок расхвалил, заметил,
что лично он эти произведения давно знает и любит.
Посидели еще, а потом мама попросила сыграть Шостаковича. Дмитрий Дмитриевич
сказал, что как раз сочиняет фортепьянный концерт и попытается его сыграть.
Один. И за рояль, и за партию оркестра (он тоже был замечательным
музыкантом). И сыграл весь свой концерт. Тут уж все, естественно, обернулись
к Прокофьеву, ожидая ответного слова, а он, как сейчас помню, вальяжно
развалился в кресле, как-то немыслимо вывернул руку и изрек что-то вроде:
"Ну, что я могу сказать про это сочинение? По форме оно довольно рыхлое и
потом не очень безупречно с точки зрения хорошего вкуса..."
Представляете?! Сказать такое Шостаковичу в лицо! Впрочем, Прокофьев вообще
за словом в карман не лез...

- А как отреагировал Шостакович?

- Вскочил с места, как ужаленный, заметался, выскочил из гостиной... Мама
за ним. Он лихорадочно искал и не мог найти шапку. "Я не могу найти шапку!
Где моя шапка?! Я должен ехать домой. Срочно! Прокофьев - мерзавец и подлец,
он для меня больше не существует!"
Мама пыталась уговорить его остаться, выпить чаю, у нас еще должен были
крюшон подавать, но Шостакович был слишком оскорблен, чтобы вернуться.
Смущенные гости тоже потихонечку разошлись - короче, званый вечер не удался.
Помню, папа сказал потом одну вещь, над которой мы с мамой долго смеялись.

- А что именно?

- "Все ясно, Прокофьев завидует Шостаковичу". Мама только улыбнулась,
дескать, Алеша, ты ничего не понимаешь. Отец в отношении музыки был как
Гумилев, который называл музыку большим шумом, хотя писал потрясающе
мелодичные стихи, которые просто просились на ноты.

- Не могло случиться, что ваш отец не так уж и ошибался?

- Такое просто смешно предполагать, настолько Прокофьев и Шостакович были
далеки друг от друга. Шостакович был очень западным композитором и
одновременно, как это ни странно, советским, а Прокофьев всегда оставался
русским. В нем проглядывает XIX век с Бородиным, с Мусоргским - это очевидно
даже сквозь налет модерна, а вот в Шостаковиче заметно арийское немецкое
начало... Делить им было нечего, к тому же Прокофьев в ту пору был куда
известнее и у нас, и за рубежом.

- А что из себя Шостакович, Прокофьев, Свиридов, Стравинский представляли
как люди?

- Шостакович, вообще-то, был немного смешной, ходил мелкими шажками, все
время повторял фразы и отдельные слова, нервно почесывался. Словом,
выглядел слегка комично. Любил повторять своим ученикам, что "музыкальные
законы существуют, чтобы их нарушать".

- Вы с этим согласны?

- Я считаю, что в музыке вообще нет законов, это не наука. Но в музыке есть
традиции и правила. Закон - это то, что можно измерить, вычислить,
предугадать, а музыка - это искусство. Наука идет через голову, через
логику, а искусство алогично и непредсказуемо.

Т.Н. - Самым приятным из них, конечно же, был Свиридов. Шостаковича и
Прокофьева я бы к обаятельным никак не отнесла. Ну а Стравинский, сами
видите. Я его сфотографировала, ужасно страшным получился.

Д.А. - Вот он, немножко на Фантомаса похож, лысый такой... А вообще-то
Стравинский, сам того не подозревая, стал одной из трагических фигур русской
культуры, хотя у него самого очень счастливая жизнь. На западе он стал
композитором номер один; тосковал ли он по родине, не знаю, но большевиков
он терпеть не мог, это было ясно с самого начала. Впрочем, все кто туда
уехал, их не жаловали, в том числе и моя семья.
Одно время мой отец говорил, что им всем надо иголки под ногти загонять, но
отец тогда еще молодой был, это он от молодого ража...

- Да, потом его взгляды резко изменились...

- Отец безумно боялся Сталина, отсюда и тот страшный конформизм, в котором
его упрекают. Он один из первых понял, что Сталин ни перед чем не
остановится. Смерть все время витала около отца; поведи он себя чуть-чуть
неверно, ему бы все припомнили: и эмиграцию, и происхождение, и былые
высказывания. Но он себя вел умно. Он, так сказать, бросил кость, написав в
угоду Сталину "Хлеб", "Путь к победе", ряд статей.

- А "Иван Грозный"?

- "Иван Грозный" - абсолютно конъюнктурное произведение. Оно, хоть и
написано великолепным языком, но по духу ужасно. Зато в "Петре", "Повести о
смутном времени", "Инженере Гарине" ничего подобного нет, там совсем другие
настроения, а в инженере Гарине он и вовсе вывел диктатора мира, причем
внешность ему дал абсолютно ленинскую. И я, и отец удивлялись, как цензура
это пропустила и не заметила, как это вообще никто не заметил. Видимо, не
посмели даже предположить подобное.

- Ну а если бы посмели?

- Всегда можно было сказать, что это не Ленин, а Троцкий. Отец прекрасно
понимал, что такое тоталитаризм, что за время и что за страна ему досталась.
Это прошлое даже сейчас прорывается, причем в самых неожиданных местах.
Сдираешь со стен старые обои, а там газета, а в ней призыв ударить по
пасхальным яйцам и вербному воскресению... Все ударяли, давили,
искореняли...

- Ведь Алексей Николаевич неоднократно встречался со Сталиным?

- Да, причем всегда делал вид, что он раскован, спокоен и так далее, а
внутри у него все тряслось. Я помню, как на даче в Барвихе ему несколько раз
звонил Сталин, и каким бывал отец после этих разговоров.
Отцу досталось очень тяжелое время, пусть его осуждают, но я не могу это
делать. Он своим поведением спас жизнь нам всем. Я видел, как выглядели
семьи врагов народа, то же грозило и нашей, тогда еще очень большой семье.
Никита, я, мама, потом мои брат и сестра - все мы могли загреметь очень
легко и очень далеко. Отец моей жены так и не вышел, хоть реабилитирован. Ей
предлагали денежную компенсацию, что-то рублей 300 по-моему.
Конечно, Булгаков и Зощенко вели себя смелее. Даже молчать в то время уже
было смелостью и немалой. Это Паустовский мог помалкивать, да и то все-таки
писал, а отцу нельзя было, это бы выглядело слишком красноречиво.

- Лес рубили, и во все стороны летели не только щепки...

- Вот вам два примера. Муж балерины Карсавиной не уехал, потому что не мог
оставить мать. Везти же ее было невозможно, она потеряла память и ничего не
понимала, что делается за окном. Она в начале 30-х все думала, что там
городовые. Этот человек никому никогда не сделал ничего плохого - и пропал.
Характерной была и история с Печковским. Был такой знаменитый тенор, кумир
женщин. Я с ним столкнулся после моей оперы "Маскарад". Печковский блистал
на сцене Мариинского театра, особенно в ролях Германа и Отелло, но потом
каким-то образом попал к немцам и с ними поладил. После войны его осудили;
он, отбыв наказание, вернулся. Тогда у нас заправлял Фрол Козлов, был такой
партийный деятель. Так вот, он поклялся, что изменникам родины петь не даст,
и Печковский в свой родной театр не вернулся - а жаль, это был замечательный
тенор.

- Зато, судя по вашим воспоминаниям, с дочерью Сталина у вас были очень
неплохие отношения.

- Со Светланой? Она сидела на этой же самой кухне, что и вы. Но сейчас мне
не хочется о ней говорить. Очень долго я считал ее настоящей русской
интеллигенткой со всеми достоинствами и недостатками, мы были довольно
дружны. Потом я опубликовал свои воспоминания, и она написала мне, что
возмущена, что я ничего не пишу про ее мать; хотя, мне кажется, это мое
право решать, о ком и о чем писать... Ну и за мое отношение к ее папочке,
которого я называю кровожадным тираном, мне досталось. Светлана мне это не
простила, хотя сама писала, что ее отец поддался дьяволу.
Это потом она стала говорить, что хоть ее отец был крут, но при нем был
порядок. Идея, которую, кстати говоря, сейчас защищают многие, и не только
коммунисты.
А вообще бог с ней, трудно судить жизнь другого человека, тем более такую
путаную. Ужасная у нее жизнь была. Отец давал ей пощечины, развел ее, женил
насильно на молодом Жданове, заодно и ему жизнь испортил...

- Дмитрий Алексеевич, а каких взглядов придерживаетесь лично вы, или вы вне
политики?

- Хорошие и отвратительные люди есть и среди правых, и среди левых, но я по
сути своей правый.

- Расскажите немного о Свиридове.

- Мы очень дружили с юных лет. Я был студентом первого курса, а он
последнего. Кстати говоря, его исключили из консерватории вместе с
Дзержинским за незнание немецкого языка. Конечно, причина была другой - эта
пара была очень ершистой и самостоятельной, время же для этого было весьма
неподходящее, вот и выгнали.

- Но Свиридову это не помешало.

- Да, он вырос в талантливого, почти гениального композитора. Дзержинский
тоже был исключительно одаренным, но ленивым. Все в итоге решило отношение
к композиторской технике. Свиридов был к этому очень внимателен, он учился
у Шостаковича и буквально впитывал в себя знания, а Дзержинского испортил
Сталин.

- Каким же образом?

- Он его похвалил, и, оказалось, напрасно. Похвалы вождя - вообще вещь
обоюдоострая, иногда даже более опасная, чем порицание. А если говорить о
Дзержинском, то он написал оперу "Тихий Дон" (вообще-то написал ее не совсем
он, так как не владел достаточной техникой, чтобы самому сделать
полноценную партитуру).
Сталин же услышал "Тихий Дон" в Большом театре и очень похвалил, ну а
Дзержинский немедленно задрал нос. Дальше все пошло, как по писанному. Все
оперные театры Союза наперебой предлагали ему свои услуги по оркестровке и
записи, потому что сам он этого не умел. Наш герой страшно обленился, начал
считать, что все ему обязаны, что за него и так все сделают, и в результате
полноценного композитора из него так и не вышло.
Композиторский труд на восемьдесят процентов состоит из писанины, а человек,
который без работающих на него "негров" не может шагу ступить, никогда
настоящим композитором не станет.

- Вы вроде бы написали монографию о Свиридове.

- Да, и отдал её племяннику. Он собирается ее издавать. Впрочем, Свиридов и
сам написал очень интересные воспоминания, где камня на камне не оставляет
от нашей современной музыки, особенно петербургской. Он буквально громит
творческую организацию нашего города, и то, что делается с ее подачи.

- Вы с ним согласны?

- Да, и я, и мой друг Исаак Шварц. Одни вещи безосновательно отвергаются,
потому что их авторы не нравятся своеобразной мафии, которая всем
заправляет, а превозносятся никчемные, бездарные вещи, но от "своих". Это не
секрет, и это, насколько мне известно, относится не только к музыке.
Определяют не объективные критерии, а отношения внутри и между кланами,
какие-то второстепенные, чуть ли не национальные признаки, ну да бог с
ними...

- Лично вас это все же вряд ли затрагивает.

- Меня трудно сожрать с костями, но жрать можно всех. А как Свиридова жрали!

- Музыка Свиридова для многих ассоциируется с поэзией Пушкина, а Вы, судя
по всему, больше склоняетесь к Лермонтову?

- О да! У меня есть две лермонтовские тетради, всего 15 романсов. Я считаю,
что Лермонтов некоторым образом противоположен Пушкину. Пушкин, в общем,
гармоничен, в нем нету инфернальности, демонского начала, а у Лермонтова оно
есть. Он носил в себе самые главные противоположности человека - божеское и
демонское. И еще в Лермонтове привлекает то же, что и в Бетховене -
сильная и чистая динамика страдания. Мало кто так страшно душевно страдал.

- А из современных писателей кого вы выделяете?

- Сейчас читаю Солженицина, "Двести лет вместе". "Красное колесо" по объему
превышает "Войну и мир", но я все же прочел. Начал читать за границей, в
Париже, закончил дома, на меня эта вещь колоссальное впечатление произвела.
Александр Исаевич замахнулся на такое, с чем очень трудно справиться, обилие
материала просто душит. Становится трудно читать.

- Вы лично знакомы?

- Нет, и я этого не хочу.

- ?!

- Солженицын - замечательнейший человек, но, несмотря на то, что я его очень
уважаю, я с ним встречаться не хочу. Он обязательно заговорит о моем отце,
причем будет о нем отзываться очень отрицательно, а мне это будет неприятно.
От некоторых людей, которые знают Александра Исаевича очень хорошо, я имею
представление о его характере. У него тяжелый нрав. Это неудивительно, зная
его биографию и его творчество. Иначе он просто не смог бы не перенести
того, что он перенес, не написал бы того, что написал. Пусть он останется
для меня крупной литературной личностью, но мне не обязательно с ним
сближаться.

- Дмитрий Алексеевич, а почему вы назвали свою книгу <Для чего все это
было?>

- Ну это же очевидно. Это как бы содержание моей жизни, зачем я жил. Я
попытался это понять и рассказать тем, кому я интересен...

Официальный сайт Веры Камши © 2002