|
|
От
|
Сысой
|
|
|
К
|
Сысой
|
|
|
Дата
|
19.01.2003 02:33:48
|
|
|
Рубрики
|
Россия-СССР;
|
|
О смехе (У.Эко "Имя розы")
Шикарные диспуты Эко изобразил. Очень что-то напоминает.
--------------
"Пустословие и смехотворство неприличны вам!"
Мы оборотились. Говоривший был старец, согбенный годами, белый как
снег, весь белый - не только волосы, а и кожа, и зрачки. Я догадался, что он
слеп. Но голос его сохранял властность, а члены - крепость, хотя спина и
сгорбилась от возраста. Он держался, будто мог нас видеть, и впоследствии я
не раз отмечал, что двигается он и говорит, как будто не утратил дара
зрения. А по речи казалось, что он обладает и даром прорицания.
"Сей муж, славный годами и ученостию, - сказал Малахия Вильгельму, -
Хорхе из Бургоса. Он старше всех в монастыре, кроме одного Алинарда
Гроттаферратского, и он тот самый, к кому большинство монахов несет бремена
прегрешений на тайную исповедь. - И продолжил, обратаясь к старцу, - Перед
вами брат Вильгельм Баксервильский, гость обители".
"Вы, верю, не прогневались на мой упрек, - отрывисто заговорил старец,
- Я услышал, как смеются над тем, что достойно осмеяния, и призвал братьев
помнить правило нашего устава. Ибо ради обета молчания монах обязан
удерживаться даже от добрых речей, и тем паче от дурных. Об этом же и
псалмопевец глаголет. Подобно дурным речам, существуют дурные образы - те,
которые клевещут на творца, представляя созданный им мир в искаженном свете,
противно тому, каков он должен быть, всегда был и всегда пребудет, во веки
веков, до скончания времен. Но не к вам я обращаюсь, пришедшему из иного
ордену, где, как я слышал, снисходительно относятся к неуместным игрищам".
Это он намекал на распространенные у бенедиктинцев слухи о странностях Св.
Франциска Ассизского, а может быть, и на поведение полубратьев и всяческих
спиритуалов - самых свежих, самых странных отростков францисканского древа.
Но Вильгельм сделал вид, что не замечает колкости.
"Рисунки на полях часто смешат, но это в целях назидания, - отвечал он,
- Как в проповедь, чтобы затронуть воображение бессмысленный толпы, надо
вводить exempla и желательно потешные, так и в беседе образов не следует
пренебрегать подобными дурачествами. На каждую добродетель и на каждый грех
есть пример в бестиариях, где под видом зверей показан человеческий мир".
"О да, - перебил его старец без улыбки, - не следует пренебрегать
подобными дурачествами! Чтобы перл творения, повернув с ног на голову,
выставить посмешищем! Пусть провождает слово Божие осел, играющий на лире,
сыч, пашущий щитом, волы, друг друга запрягшие, реки, потекшие вспять, море,
огнем горящее, волк, приявший схиму! Травите зайцев коровами, учитесь
грамматике у филина, и пусть псы живут на блохах, слепцы подглядывают за
немыми, а немые кричат "Дай поесть!". Пусть стрекоза родит телка, жареный
петух по небу летит, на крышах пряники растут, попугаи риторике учат, куры
петухов топчут. Впрягайте телегу поперед лошади, кладите собаку на перину и
гуляйте все вниз головою! К чему приведут эти шуточки? К искажению образа
действительности. Все созданное Творцом поставят с ног на голову, под видом
преподавания божественной теории!"
"Но Ареопагит учил, - смиренно возразил Вильгельм, - что Господа должно
являть лишь через самые неприглядные вещи. И Гугон Викторинец доказывал,
что, чем менее правдоподобно подобие, тем четче вырисовывается истина.
Встречая страшные и странные личины, воображение оживает, и не расслабляется
в плотской благостности, а понуждается искать истины, сокрытые под мерзостью
вида..."
"Не новый довод! И со стыдом признаю, что он - первейший из доводов
нашего ордена в период борьбы клюнийцев с цистерцианцами. Но прав был Св.
Бернард: постепенно всякий, кто, собираясь провождать божественность per
speculum et in aenidmate, занимается дикими и уродливыми явлениями, - войдет
во вкус этого убожества и до того им проникнется, что уже ничего иного не
видит. Да взгляните вы, еще не утратившие зрения, на капители вашего
собственного храма. - И он ткнул пальцем в сторону окна, выходящего на
церковь. - А ведь это рассчитано на братьев, погружающихся в медитацию! Что
выражает это непотребное кривлянье, эта сумбурная гармония и гармоничный
сумбур? Откуда эти обезьяны? Эти львы, кентавры, недочеловеки со ртом на
брюхе, с одной ногою, с парусами вместо ушей? Зачем тут пятнистые тигры,
воюющие бойцы, охотники, трубящие в рог, и многотелые существа об одной
голове, и многоголовые об одном тулове? Четвероногие змеехвостые, и рыбы с
головой четвероногого, и чудище, которое передом лошадь, а задом козел, и
конь с рогами, и далее в подобном роде, так что теперь монаху интереснее
глядеть на мрамор, чем в манускрипт, и размышлять он будет о человечьей
искусности, а не о всемогуществе Божьем. Стыд, стыд вожделеющим очам и
улыбке ваших уст!"
Чудный старец умолк, тяжело дыша. А я не мог надивиться острой памяти,
которая ему, столько уж лет незрячему, так живо сохранила обличаемые образы.
Я даже подумал, что, верно, эти образы сильно прельщали его самого, когда он
еще видел, - если и через столько лет он с такою страстью описывает их. С
другой стороны, я встречал и прежде самые соблазнительные картины греха в
писаниях именно тех людей, которые, славны неподкупнейшей добродетелью,
клеймили соблазн и последствия его. Доказательство, что сих мужей снедает
страсть к истине до того пламенная, чтобы не останавливаться перед любыми
описаниями, изобличающими Зло во всех его прелестях, коими прикрывается. До
того они желают охранить людей и приготовить их к козням нечистого. Вот и у
меня слова Хорхе вызвали горячее желание получше рассмотреть тех тигров с
обезьянами, которых я в первой раз не заметил. Но Хорхе прервал ход моих
мыслей, заговорив снова, хотя и более спокойно:
"Господь, наставляя на праведный путь, не нуждается в подобных
нелепицах. Его параболы не внушают ни смеха, ни страха. В то время как
Адельм, коего вы тут оплакиваете, настолько упивался своими уродливыми
созданиями, что утратил всякое представление о конечных понятиях, которые
должен был вещно отображать. И дошел до самого дна, повторяю, - голос Хорхе
зазвучал торжественно и жутко, - до самого дна нравственного падения. Но
Господь умеет карать!"
Повисла тяжкая тишина. Венанций Сальвемекский осмелился вмешаться.
"Достопочтенный Хорхе, - сказал он, - Добродетель внушила вам
пристрастные суждения. Ведь за два дня до гибели Адельма вы сами приняли
участие в ученейшем диспуте здесь, в скриптории. Адельм обратился к вам в
тревоге: нет ли опасности, что его искусство диковинных и фантастических
изображений будет истолковано превратно, хотя замышляется во славу Господню,
на благо познания божественных тайн? Брат Вильгельм тут цитировал Ареопагита
о познании через уродство. А Адельм в тот день вспоминал слова другого
знаменитого мужа - доктора Аквинского - о том, что святые истины лучше
представлять в грубых телах, чем в благородных. Во-первых, потому, что легче
уберечься от ошибки. Ведь в этом случае ясно, что низкие свойства никак не
могут принадлежать божественности. А в благородном теле непонятно, где
проходит граница. Во-вторых, это ближе к тому представлению о Всевышнем, кое
бытует здесь на земле, куда Он является чрез то, что не Он, несравненно
чаще, чем чрез то, что есть Он. Подобие Божие в самых далеких от Него вещах
с наибольшей точностью нам Его указует, и так мы узнаем, что Господь превыше
всего, что мы способны сказать и помыслить. А в-третьих, этим способом
божественность лучше всего укрыта от недостойных. В общем, в этот день
разговор шел о способах являть истину чрез необыкновенные, остроумные и
загадочные образы. Я напомнил ему, что в труде великого Аристотеля мы имеем
довольно точные указания на сей счет..."
"Не помню, - сухо прервал его Хорхе, - Я очень стар. Не помню.
Возможно, я был слишком резок. Теперь поздно, пора идти".
"Странно, как это вы не помните, - не отступался Венанций, - Это был
ученейший и увлекательнейший спор, и в нем участвовали, кроме нас, Бенций и
Беренгар. Речь шла о метафорах, словесных играх и загадках, которые, можно
бы подумать, изобретаются пиитами только ради забавы - но которые
способствуют судить о предметах новым, удивительным образом. Тогда я сказал,
что это-то и требуется от мудрого суждения... И Малахия слышал..."
"Если преподобный Хорхе не помнит, уважь его года, не терзай утомленный
ум... впрочем, острейший и поныне..." - вмешался кто-то из толпы, окружавшей
спорящих. Голос звучал очень взволнованно, по крайней мере вначале, но,
видимо, говоривший заметил, что, требуя уважать старика, публично указывает
на его немощь, - и умерил пыл, а закончил и вовсе покаянным шепотом. Это был
Беренгар Арундсльский, помощник библиотекаря. Молодой, бледнокожий; глядя на
него, я припомнил, что Убертин сказал об Адсельме. У этого тоже были глаза
блудливой женщины. Смущенный всеобщими взглядами, он стиснул пальцы рук, как
бы пытаясь подавить сильнейшее нервное возбуждение.
Венанций повел себя довольно странно. Молча и пристально он глядел на
Беренгара, пока тот нс потупился. "Так вот, брат, - сказал он тогда, - коли
память дар Божий, от Бога и умение забывать, которое придется уважить... в
престарелом собрате, с которым я спорил. Но от твоей-то памяти я ждал
большей живости. Ибо речь идет о том, что произошло здесь в присутствии
твоего дражайшего приятеля..."
Не припомню, сделал ли Венанций особое ударение на слове "дражайший".
Но в любом случае присутствующими овладело замешательство. Все старались не
смотреть друг на друга, а особенно на Беренгара, покрасневшего до ушей. В
тот же миг прозвучал властный голос Малахии. "Идемте, брат Вильгельм, -
сказал он, - Я покажу вам другие интересные книги".
Монахи расходились. Я видел, как Беренгар метнул на Венанция взгляд,
полный немого упрека, а тот ответил яростным вызывающим взглядом. Видя, что
старый Хорхе готовится уйти, я нагнулся и в порыве почтительнейшего
восхищения поцеловал его руку. Старец наложил мне длань на голову и спросил,
кто я. Услышав мое имя, он просветлел.
"Ты носишь гордое и равное имя, - сказал он, - Знаешь, кто такой Адсон
из Монтье-ан-Дагра?" Сознаюсь, что в ту пору я не знал. И Хорхе пояснил:
"Это автор дивного устрашающего сочинения "Об Антихристе", в коем
предсказано все, чему суждено случиться. Но к нему не пожелали
прислушаться..."
"Книга была написана до тысячного года, - сказал Вильгельм, - но в
тысячном году ничего не произошло".
"На взгляд того, кто не умеет видеть, - ответил слепой, - Пути
Антихриста медлительны и дики. Он тогда является, когда не предчувствуем
его. И не апостол ошибался, а мы, не нашедшие ключа к расчету". И вдруг
закричал громовым голосом, обернувшись к залу и раскатывая гулкое эхо под
высокими вольтами скриптория: "Вот идет он! Не теряйте последние дни в
зубоскальстве над пятнистыми хвостатыми уродами! Не тратьте последние семь
дней!"
------------
------------
И
продолжалось: "Словоплетение же, пустословство и болтовщину мы преследуем
беспощадно, вековечно и повсеместно и не дозволяем учащемуся раскрывать рот
ради подобных речей."
"Это относится к маргиналиям, о которых сегодня мы говорили! - не
удержался Хорхе, - И Иоанном Златоустом сказано, что Христос никогда не
смеялся!"
"Ничто в его человечьей натуре ему не мешало, - возразил Вильгельм, -
Ибо смех, как учат богословы, присущ человечеству".
"Хоть и мог, однако не писано, чтоб смеялся", - решительно прервал его
Хорхе цитатой из Петра Певца.
"Ешь, жаркое готово", - прошептал Вильгельм.
"Какое?" - спросил Хорхе, видимо, думая, что принесли новое блюдо.
"Эти слова, по Амвросию, произнес Св. Лаврентий, когда его мучили на
раскаленной решетке, и убеждал палачей перевернуть его на другой бок, о чем
упоминает и Пруденций в "Книге о мученических венцах", - сказал Вильгельм с
самым святым видом. - Следовательно, Св. Лаврентий любил шутку и сам умел
шутить - хотя бы чтоб торжествовать над врагами".
"И тем доказывается, что смех - вещь близящая к смерти и к телесному
разложению", - прорычал в ярости Хорхе. Должен заметить, это был ответ
безупречного логика.
"Вы ведь вчера все слышали. Хорхе заявил, что невместно уснащать
стихотворными рисунками книги, содержащие истины. А Венанций сказал, что
даже у Аристотеля говорится о шутках и словесных играх, как о средствах
наилучшего познания истин и что, следовательно, смех не может быть дурным
делом, если способствует откровению истин. А Хорхе возразил, что, насколько
он помнит, Аристотель пишет об этом предмете в своей книге о Поэтике
применительно лишь к метафорам. И что притом имеется два настораживающих
обстоятельства. Первое - что книга о Поэтике, остававшаяся - видимо,
велением Божиим - столько столетий неведомой христианскому миру, дошла к нам
через руки неверных мавров..."
"Но ведь она переведена на латынь одним из друзей ангелического доктора
Аквинского", - перебил Вильгельм.
"Вот и я сказал это самое, - ответил Бенций, мгновенно воспряв духом, -
Я плохо разбираю по-гречески и смог ознакомиться с данной книгой именно в
переводе Вильгельма Мербекского. Это-то я и сказал. Но Хорхе ответил, что
есть второе сомнительное обстоятельство: что Стагирит судит только о поэзии,
которая ничтожное искусство, питающееся бренностями. А Венанций сказал, что
и псалмы плоды поэзии, и в них использованы метафоры. И тут Хорхе взъярился
и сказал, что псалмы рождены божественным вдохновением, и метафоры в них
заключают истину, тогда как языческие поэты используют метафоры, чтобы
распространять ложь, и заботясь лишь о наслаждении. И тогда я очень
огорчился..."
"Это верно, - подтвердил Бенций, впервые улыбнувшись и чуть ли не
просияв, - Мы живем ради книг. Сладчайший из уделов в нашем беспорядочном,
выродившемся мире. Так вот... может, вы и поймете, что случилось в тот
день... Венанций, который прекрасно знает... который прекрасно знал
греческий, сказал, что Аристотель нарочно посвятил смеху книгу - вторую
книгу своей Поэтики, и что, если философ столь величайший отводит смеху
целую книгу, смех, должно быть, - серьезная вещь. Хорхе сказал, что святые
отцы часто посвящали целые книги грехам, и что грехи тоже серьезная вещь, но
и дурная, а Венанций сказал, что, насколько ему известно, Аристотель говорит
о смехе, как о хорошей вещи и проводнике истины, а тогда Хорхе спросил с
издевкой, не читал ли он случаем эту книгу Аристотеля. А Венанций ответил,
что ее никому не случалось читать, потому что никто ее не видел, так как
она, очевидно, не дошла до наших дней. И он прав, никто и никогда не видел
второй книги Поэтики Аристотеля. Вильгельм Мербекский и тот не держал ее в
руках. А Хорхе сказал, что если она до сих пор не нашлась, значит, она и не
была написана, ибо провидению неугодно, чтобы прославлялись вздорные вещи. Я
хотел всех успокоить, зная, что Хорхе вспыльчив, а Венанций как бы намеренно
его злил. И сказал, что и в известной нам части Поэтики, и в Риторике есть
много мудрых наблюдений об остроумных загадках. Венанций со мной согласился.
--------
-----------
"Речь шла не о комедиях, а о позволительности смеха", - нахмурившись,
сказал Хорхе. А между тем я прекрасно помнил, что когда Венанций ссылался на
этот разговор, Хорхе утверждал, что забыл все до слова.
"А, - безразлично отозвался Вильгельм, - а я так понял, что вы говорили
о лживых поэтических вымыслах и остроумных загадках".
"Мы говорили о смехе, - сухо ответил Хорхе. - Комедии создавались
язычниками ради понуждения слушателей к смеху, цель весьма предосудительная.
Иисус Господь наш никогда не изъяснялся ни комедиями, ни баснями, но
единственно - наипрозрачнейшими притчами, где поучал через аллегорию, как
обрести себе царствие небесное, да будет так, во веки веков, аминь".
"Хотелось бы понять, - сказал Вильгельм, - почему вы так противитесь
предположению, что Иисус, хотя бы изредка, смеялся. Я уверен, что смех
наипрекраснейшее средство, подобное ваннам, для излечения гуморов и телесных
недугов, в частности меланхолии".
"Ванна превосходнейшее дело, - ответил Хорхе. - И Аквинат рекомендует
ванны для избавления от печали. Сия последняя может быть расценена как
предосудительная страсть, когда не обращена на зло, искоренимое отважной
борьбой с ним. Ваннами уравновешиваются гуморы. А смех сотрясает тело,
искажает лицо и уподобляет человека обезьяне".
"Обезьяны не смеются, смех присущ одному человеку, это признак его
разумности", - отвечал Вильгельм.
"Признак разумности человека - это и дар речи, однако речью можно
оскорбить Творца. Не все присущее человеку добронравно. Смех свидетельствует
о глупости. Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его.
Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным, а
смеяться над добром означает не почитать ту силу, которою добро само
распространяется. О чем есть в нашем Правиле: "Десятая степень послушания,
се: смехотворному порыву легко не предаваться, ибо сказано: "Смех глупых
точно треск хвороста под котлом"".
"Квинтилиан, - перебил мой учитель, - говорит, что из панегириков
смехотворное надо исключить, торжественности ради, но в других
обстоятельствах - приветствовать. Тацит одобряет иронию Кальпурния Писона,
Плиний Младший пишет: "Когда же притом смеюсь, веселюсь, играю, я человек"".
"Все они были язычники, - отвечал Хорхе. - В Правиле сказано:
"Глумление же словесное, празднословие и смехотворчество к вековечному
изгнанию из любых наших мест обещаются, и вышеозначенным словесам учащегося
разверзать уста не дозволяется"".
"Но ведь уже после того, как проповедование Христово возобладало на
земле, Синесий из Кирены провозгласил, что в божественности гармонично
породнены комическое и трагическое, а у Гелия Спациана говорится об
императоре Адриане, муже возвышенного нрава и духа naturaliter[1]
христианского, что он умел чередовать состояния веселости с состояниями
величественности. Наконец и Авсоний нас побуждает разумно соотносить меру
серьезности с мерой увеселения".
"Однако Павлин Ноланский и Климент Александрийский предостерегали
против подобных дурачеств, и Сульпиций Север свидетельствует, что Св. Мартин
никогда и никем не был виден ни в свирепости, ни в веселии".
"Но он припоминает и у этого святого высказывания spiritualiter
salsa," - вставил Вильгельм.
"Быстрые, ловкие, но не смехотворные. Св. Евфраим создал паренезу
против монашеского смеха, и в своем "De habitu et conversatione
monachorum"[3] требует избегать непристойностей и зубоскальств, как укусов
ядовитого аспида!"
"Но Гильдеберт смех дозволял: "Допускаются после дельных занятий и
забавные, токмо степенные и самородные". И Иоанн Солсберийский не возражал
против умеренной веселости. И, наконец, Екклесиаст, из коего вы только что
приводили стих, послуживший опорой вашему Правилу, где говорится, что смех
присущ дуракам, в других стихах допускает правомерность молчаливого смеха:
веселия спокойной души".
"Душа спокойна толы лаждается сотворенным добром; а над, нею не
смеются. Вот почему не смеялся Христос. Смех источник сомнения".
"Но иногда сомнение правомерно".
"Не нахожу. Почуяв сомнение, всякий обязан прибегнуть к авторитету - к
слову святого отца либо кого-нибудь из докторов - и отпадет причина
сомневаться... Вы насквозь пропитались различными спорными доктринами,
подобно тем парижским логикам... Но Св. Бернард сумел достойно противостоять
тому кастрату Абеляру, который пытался любые сущие вопросы подчинить
холодному, безжизненному решению рассудка, не просвещенного Св. Писанием, и
позволял себе по собственному разумению судить, что так, а что этак. Само
собой понятно, что тот, кто воспринимает от него его опаснейшие идеи,
способен также и попустительствовать игрищам безрассудного, который
осмеивает то единственное, чему необходимо поклоняться как наивысшей
истинности, данной единожды и навечно всем и каждому. Предаваясь смеху,
безрассудный тем самым провозглашает: "Deus non est".
"О преподобный Хорхе, мне представляется, вы неправы, говоря о
кастрированном Абеляре, ибо вам известно, что к этому горестному состоянию
он был сведен чужою подлостью..."
"Нет, собственной греховностью. Тщеславием собственных упований на
человеческий разум. Ради возвеличения разума осмеивалась вера простецов,
тайны божественности бесстыдно оголялись (во всяком случае, к этому шло,
глупцы, кто стремились к этому!); сомнения, касавшиеся высочайших
представлений, обсуждались бестрепетно, и стало входить в обычай насмехаться
над Св. Отцами, полагавшими, что подобные сомнения надлежит приглушать, а не
разрешать".
"Я не согласен, преподобный Хорхе. Господу желательно, чтобы мы
упражняли наши рассудки на тех неясностях, относительно коих Священное
Писание дает нам свободу размышлений. И когда нам предлагают уверовать в
некое положение, следует прежде всего продумать, приемлемо ли оно, поелику
наш помысел сотворен в свет помыслов Божиим, и что угодно нашему помыслу, не
может не быть угодно Господу; в то же время о высшем помысле нам известно
только одно - лишь то, что посредством аналогии, а чаще всего продвигаясь от
противного, мы переносим на него из построений собственного разума. Так что
теперь и вы ясно видите, что ради избавления от абсурдных предпосылок - смех
может составить собой самое удачное средство. Часто смех служит еще и для
того, чтоб наказывать злоумышленников, выставляя напоказ их скудоумие.
Известно о Св. Мавре, что когда язычники погрузили его в кипящую воду, он
посетовал, будто вода холодновата; градоначальник язычников по глупости
опустил в котел свою руку, попробовать воду, и обварился. Славная выдумка
святого великомученика, осмеявшего гонителей истинной веры!"
Хорхе ухмыльнулся. "И в том, что рассказывают проповедники слова Божия,
находится место нелепостям. Святой, погруженный в кипящую воду, терпит за
Христа, удерживает крики боли, а не ребячится с язычниками!"
"Видите? - сказал Вильгельм. - Этот рассказ, на ваш взгляд,
противоречит здравомыслию и вы заявляете, что он смешон! Значит, вы, хотя и
беззвучно, и не допуская к шевелению ваши губы, смеетесь над рассказавшим и
меня призываете к тому же: не принимать рассказ серьезно. Вы смеетесь над
смехом. Однако смеетесь".
Хорхе с негодованием отмахнулся. "Смеясь над смехом, вы навязываете мне
пустейший спор. Знаете ведь, что Христос никогда не смеялся".
"Не уверен. Когда Он вызывал фарисеев первыми бросить камень, когда
вопрошал, что за образ на монете, взносимой в подать, или когда играл
словами "Тu es Petrus" - во всех этих случаях, по-моему, он остроумно
шутил, чтоб смутить грешников и ободрить приспешников. Он шутил и с Каиафой:
"Ты так сказал". А Иероним в комментарии к книге Иеремии, к месту, где
сказано: "За то будет поднят подол твой на лице твое, чтоб открылся срам
твой", толкует: "Обнажат срам твой и зад твой, чтоб тебе оправиться и
исправиться". Значит, и Господь порою изъясняется шутками, дабы смутить тех,
кого задумал покарать. И вы, конечно, помните, что в самый напряженный
период борьбы клюнийцев с цистерцианцами первые, чтоб высмеять вторых,
пустили слух, будто те не имеют подштанников. В "Зерцале глупости"
повествуется об осле по имени Гнедой, который беспокоился: что произойдет,
если ночью ветер поднимает покрывала и монах узрит собственный орган..."
Монахи, бывшие вокруг, захохотали. Хорхе вышел из себя: "Хватит. Моих
собратьев вы превращаете в ораву идиотов. Я знаю, что у францисканцев
заведено доискиваться симпатий населения подобными дурацкими выходками. Я же
о срамном словоблудии повторю то самое, что сказано вашим собственным
проповедником: "Тum podex carmen extulit horridulum".
-----
Enjoy!