Татуировки и крах коммунизма(к теме уголовной субкультуры)
к теме"уголовной субкультуры" и ее распространения после перестройки.
Текст исследовательницы в НЛО("Новое литературное обозрение")
"НЛО" №39, 1999
file:////magazine/nlo/n39/sod.htm
Нэнси Конди
ГРАФИКА НА ТЕЛЕ
Татуировки и крах коммунизма
(отрывки)
...
Специфические лагерные татуировки имели в СССР и еще одну функцию: вне зоны заключения они служили опознавательными знаками для своих и помогали добыть пищу, кров, давали доступ к нужной информации, обеспечивали рекомендацию и т. п. В своем роде они были идентичны опознавательной системе, используемой столь различными группами как хобы и масоны. Двумя простейшими опознавательными татуировками были: 1) ряд крестов, помещенный на тыльной стороне ладони чуть пониже "костяшек", причем каждый крест обозначал судимость или год, проведенный в зоне; 2) одна большая точка на тыльной стороне руки между указательным и большим пальцем, обозначавшая побег в прошлом. Более изощренными знаками были "четыре вышки и ЗК" (обычно на тыльной стороне ладони около запястья пониже мизинца) (илл. 5) и знак "Привет ворам!", который традиционно носили как татуировочное кольцо (илл. 6).
Отличие советских лагерных татуировок от западных татуировок и других опознавательных систем состояло в исключительной специфичности и тонкой нюансировке кодовых значений, которые извещали не только о статусе заключенного, его преступлениях и семейном положении, но связывали все эти факты в некую синтагму, своего рода повесть, которую можно было прочесть на теле ЗК. Не только знаки сами по себе, но также их местоположение имело особое значение: верхняя часть тела (голова, шея, плечи, грудь) была зарезервирована для самых важных, самых престижных татуировок, между тем, как ноги покрывали шутки, каламбуры и юмористические картинки.
Из самых престижных две занимают особо почетное место и могут носиться только паханом. Первая изображает русскую православную церковь, чьи купола указывают число полных сроков пребывания на зоне. По причинам, которые здесь излишне рассматривать, эти церкви не являются копиями подлинных культовых зданий, но скорее игрой воображения на темы религиозного монументализма (илл. 7).
Другая особо престижная татуировка изображала Богородицу с Младенцем (илл. 8). Если для непосвященного эта татуировка по всей видимости свидетельствовала бы о православном вероисповедании носителя этого изображения (равно как и церковные купола), то на самом деле она несла целый ряд тесно взаимосвязанных значений: 1) обладатель наколки является потомственным преступником, т. е. его отец "мотал срок"; 2) обладатель наколки начал преступную жизнь с очень раннего возраста, "с пеленок"; либо же 3) обладатель наколки считает тюрьму своим родным домом. Хоть татуировка с изречением "Тюрьма - Родной Дом" очень распространена, изображение Богородицы и Младенца носили только самые высшие представители криминального мира. Это изображение, как и большинство лагерных татуировок, было неразрывно связано с системой господства / подчинения: носить такое изображение, не имея на то оснований, означало подвергнуть себя смертельной опасности.
Представители следующего по убыванию уровня элиты, известные под именем "авторитетов", отражали свой статус и верность воровскому королю изображением эполет на плечах или граненых звезд (шести-, семи- или восьмиконечных) чуть пониже ключиц (илл. 9 ). И опять-таки, право на эти татуировки должно было быть получено годами многочисленных отсидок, служением пахану (включая убийство), и защитой своего статуса через физическое насилие. В отличие от пахана, которому больше нет нужды насильственным образом отстаивать свой статус, "авторитет" являлся лейтенантом в криминальной армии, исполняющим приказания пахана, но не мелкие поручения, которые доставались ворам нижнего ранга, "шестеркам", также имевшим свои отличительные татуировки. Вместе взятые, все эти "статусные татуировки" составляли своего рода систему знаков отличия, криминальную униформу на теле, утверждая и закрепляя таким образом криминальный порядок, параллельный и вместе с тем оппозиционный официальной тюремной иерархии.
Спускаясь ниже по иерархической лестнице, можно отметить, что три подвида татуировок были доступны фактически любому заключенному. Первый декларировал семейный статус (или, скорей, отсутствие такого): аббревиатура "ДД" означала сиротство ("детдом"); кружок с точкой в центре означал полного ("круглого") сироту. Звездочка в центре круга означала "безотцовщину" (илл. 10)
Вторая подгруппа указывала на преступную специализацию заключенного: отмычка (илл. 11) для вора-домушника; сердце в квадрате - для сексуального насильника; череп часто (хотя и не всегда) означал "закоренелого убийцу". Оперенная стрела или корабль под полным парусом - вор-гастролер. Монах, подобно Нестору склонившийся над столом, указывал на то, что перед нами искусный мастер "пера" (ножа или бритвы) (илл. 12). Портрет Владимира Ленина не имел ничего общего с восславлением социализма: он означал "вор". Ленин, официально именуемый "Вождем Октябрьской Революции", спровоцировал аббревиатуру В.О.Р. Несмотря на то, что эти перестановки могли бы навести на мысль о чем-то вроде жаргона кокни, о некоем метаязыке, смещающем исходные значения, но глубоко укорененном в контексте, - на самом деле их функция связана не столько со стихией словесной игры, сколько с привычными русско-советскими традициями секретности, паранойи, эзопова языка, с использованием сакральных символов для выражения профанного значения.
...
Другой ходовой темой татуировок являлись политические образы, самым распространенным среди которых были двуглавый романовский орел и нацистская свастика. Для постороннего взгляда эти символы, казалось, должны были означать соответствущие политические пристрастия к русскому самодержавию или германскому фашизму, но на языке татуировки, с его нескончаемыми подменами, эти два образа были почти идентичны по своему значению, они оба декларировали "антикоммунизм", т. е. оппозиционность к власти КПСС, которая и управляла лагерной системой. Реже оба эти изображения понимались также и как призыв "Бей жидов!", поскольку "коммунист" и "еврей" являлись практически бранными синонимами.
В силу причудливой логики лагерной жизни свастика также могла означать "русский патриот" (гордое утверждение национализма против гнета коммунизма) или "анархист" (моральная оппозиция по отношению к тюремным порядкам). В том же духе и латинские буквы SS, принятое сокращение от Schutzstaffeln (т. е. войск СС), расшифровывались как русская аббревиатура, означающая "Сохранил Совесть". Таким образом, нацистские эмблемы становились на языке лагерных татуировок декларацией русского морального сознания в пику советскому.
Двуглавый орел и свастика оказывались таким образом почти тождественными жестами сопротивления существующему режиму. Главное различие значений между свастикой и двуглавым орлом не имело ничего общего с оппозицией "русские / немцы" (или "монархизм / фашизм"). Речь скорее может идти об оппозиции "давняя (1917) память об орле / недавняя (1945) память о свастике". В этом отношении фашистская символика была ближе и понятнее, а также откровенней в своем антикоммунизме и антисемитизме - и, само собой, свастику было изобразить гораздо легче, чем двуглавого орла.
Знаковая система русских тюремных татуировок была чрезвычайно сложной отчасти именно потому, что ее символы могли одновременно означать совершенно разные ценностные категории, и при этом ни одна из них не поддается прямому и естественному соотнесению с привычными западными категориями. И в самом деле, советский тюремный мир был отделён от западной системы ценностей дважды: сначала Берлинской стеной, а потом тюремной. Сам спрос на то или иное изображение или шаблон (будь они на наждачной бумаге или фанере, создавались ли они с помощью механической бритвы или от руки) может рассматриваться как мера ценности татуировки, если под "ценностью" понимать просто популярность. Но что до смысловой нагруженности этого ценностного ряда - декларация власти в пределах лагерной системы (Богородица и Младенец, эполеты), профессиональная специализация (отмычка домушника, сердце для сексуального насильника), социальное противостояние (свастика, романовский орел) - то она подчинялась не законам спроса, а специфической системе статусов и идентичностей. Таким образом, при том, что лагерные татуировки являлись бесспорно феноменом популярной культуры, их популярность столь же тонко нюансировалась и варьировалась, как и сами татуировки.
На вышеприведенных примерах можно видеть сложность этой знаковой системы, которая соотносила себя только с набором потенциальных значений, хотя окончательно не связывала себя ни с одним из них. Единственной константой в этом наборе потенциальных смыслов был перформативный аспект: эффектно заявленный лозунг на теле заключенного превращает само это тело в условиях лагерного окружения в эффектный лозунг.
При этом сами лозунги-татуировки принадлежат к очень разным стилистическим регистрам: от них может веять то большевистским энтузиазмом ("Дави режим!"), то библейским ханжеством ("Чти закон воров!"), а то и мелодраматизмом ("Стал вором от нищеты"). Иногда, в согласии с русским представлением о связи между миром криминала и карточной игрой, появляется и соответствующая надпись ("Держи масть в зоне") 9. Этот, так сказать, диалог между покрытым лозунгами телом ЗК и официальными лозунгами администрации обострялся тем, что тело нельзя было конфисковать: оно могло быть изуродовано, подвергнуто насилию, досмотру и дурному обращению; но, пока заключенный был жив, его тело обладало потенцией препирательства с лагерной администрацией.
....
Пять моментов отличают русские татуировки 1990-х годов от советских татуировок, принятых в 1930 - 1980-х годах: 1) появление цветных пигментов; 2) модернизация средств производства; 3) новый, социально амбициозный потребитель; 4) воздержание от татуировок на открытых постороннему взгляду участках кожи; 5) распад кодовой системы татуировок, т. е. предписаний относительно того, кто и что имеет право носить.
Не все эти различия заслуживают продолжительного обсуждения. Чтобы кратко резюмировать первые четыре пункта нашего перечня, довольно сказать, что импорт западных цветных пигментов чрезвычайно повысил как спрос на татуировки, так и прибыль от занятий ими, и в то же время усилил отличие новых изображений от наколок Гулага. Освоение западной татуировочной технологии (т. е. использование стандартных машинок, у которых до пятнадцати игл, и необходимость соответствия американскому стандарту гигиены) преобразовали маргинальное кустарное дело в доходный бизнес, которому присущи прочные связи с Западом и художественные амбиции. В то время как советская татуировка на открытых участках кожи обычно являлась выражением криминальной власти, теперь мы имеем дело с возрастающей склонностью размещать татуировки лишь на приватных участках кожи, т. е. на тех, которые могут быть скрыты деловым костюмом, что свидетельствует о потребителях, включенных в систему социальной мобильности, которая требует, чтобы человек был "своим" в нетатуированном мире.
Распад лагерных татуировочных кодов в середине перестроечного периода (1987 - 1988) совпал парадоксальным образом с возрождением интереса к татуировкам у нового поколения художников и возникновением новой клиентуры. Являясь добавочным примером общих тенденций вестернизации страны и эстетизации повседневности, а также облагораживания маргинальных социальных практик, этот новый тип татуировки, отличный от культуры Гулага, мог возникнуть благодаря четырем специфическим переменам в советском обществе того же периода.
Первая из них заключается в феномене обретения собственного тела в качестве объекта личной собственности со всеми привилегиями, правами и злоупотреблениями, которые подобная собственность за собой влечет, что видно из того, что информация о гомосексуализме, проституции, злоупотреблении наркотиками 11 и других видов "незаконного владения" телом стала исходить не только от писателей, кинорежиссеров и журналистов, но и от министерства здравоохранения, милиции и других ведомств. В контексте этой радикальной приватизации тела, выхода тела из-под государственного контроля, сильное влечение новой клиентуры к индивидуализированным, орнаментальным татуировкам было выражением свободной персональной эстетической (философской, религиозной, сексуальной) ориентации, а не жесткой знаковой связи, характерной для тоталитаризма даже в его самой девиантной артикуляции - лагерной. Другими словами, наличествовала несомненная связь между фиксированной системой знаков в офицальной культуре тоталитаризма и жесткостью знаковой системы в культуре неофициальной. Последняя была отнюдь не утопическим пространством 12 , где жесткость отменяется: неофициальная советская культура сама породила свои собственные фиксированные коды как средство сопротивления режиму и диалога с ним. Какой бы похвалы ни заслуживали новые пост-коммунистические свободы, они принесли с собой смерть определенных знаковых систем, существовавших в режиме связного и артикулированного диалога с тоталитарным государством.
Второй значимой переменой оказался обильный поток текстов, связанных с лагерной культурой, опубликованных в 1987 - 1988 годах. Этот феномен был, конечно, в некотором отношении, повторением тематики времен поздней "оттепели". Как политические заключенные, так и простые уголовники, освобожденные сразу же после смерти Сталина по так называемой "ворошиловской амнистии", заполнили дискурс и социальное поведение советской городской интеллигенции лагерными жаргоном, жестами, этикетом, социальными кодами - короче, "блатной музыкой". Включение интеллигенцией в свой обиход этих элементов "криминального шика" совпало с первыми проявлениями диссидентского движения, для которого фундаментальным постулатом была метонимическая связь между "малым Гулагом" и "большим Гулагом", под которым понимался весь Советский Союз. Для городской интеллигенции, которая давно привыкла к использованию эвфемизмов для обозначения мест заключения, таких как "там", вместо конкретных географических названий (например, "Абакан", прославленный песнями Александра Галича) 13 , этот огромный поток освобожденных зэков, хлынувший с начала 1950-х годов, буквально открыл новую географию, равно как и новые смысловые перспективы.
И всё-таки, как это ни парадоксально, сам интерес во времена "оттепели" к тюремным татуировкам совпал с убыванием их смысловой связности в качестве языковой системы. Если, к примеру, в 1930-х и 1940-х годах число церковных куполов на спине пахана строго соответствовало числу тюремных сроков, то к 1950-м годам оно более свидетельствовало о криминальной власти их носителя без обязательного строгого соответствия "заявке". К 1990 году, который также стал свидетелем роста интереса к лагерной культуре, "азбука" лагерных татуировок прекратила свое существование в качестве основы связной речи, невзирая на то, что какие-то ее отдельные "буквы" могли выжить.
Из множества перестроечных фильмов на криминальную и лагерную тему следует упомянуть работу Сергея Бодрова "СЭР (Свобода Это Рай)", которая заимствовала свое название от известной тюремной татуировочной аббревиатуры. Это история о подростке, который был психологически принужден совершить побег из колонии для малолетних преступников и отправиться на поиски отца, тоже ЗК. Татуировка мальчика, будучи визуальной эмблемой его лагерного происхождения - и генетического, и географического, - является одновременно и вербальным символом его стремления избежать тюремной жизни. Само противоречие, выраженное в этом знаке (тюрьма и свобода), отразило перемены общего характера во всей стране-гулаге в поздний период "перестройки" (1988 - 1991), когда культурная деятельность обретала возрастающий анти-авторитарный (в итоге же и антиленинистский) характер, всё более удаляясь от параллельно-авторитарной (неоленинистской) модели 14.
В отличие от "оттепели", повлекшей за собой массовую амнистию заключенных, "перестройка" произвела массовую амнистию текстов. Наряду с дебатами, порожденными знаменитой "перестроечной классикой" - литературной и кинематографической, - вспыхнули яростные дискуссии по историографическим вопросам и просталинская полемика. Все эти дебаты прибавили авторитета лагерной теме как заслуживающей особого изучения, обратив Гулаг в место, напоминающее кэролловскую Страну чудес, где социальные практики и нормы как советской, так и дореволюционной русской культуры продолжали свое существование в искаженном, перевернутом, перекодированном виде согласно законам, которые непонятны случайному наблюдателю 15 . В этом контексте реабилитация татуировки повторила траекторию прочих перестроечных реабилитаций.
Кроме того, в отличие от "оттепели", "перестройка" была отмечена возвращением образа бизнесмена, первый, еще наивный, вариант которого был явлен в нэпмане и коммерсанте начала ХХ века. Поздняя же инкарнация этого образа оказалась смесью уголовника и нувориша; отличительными чертами этого персонажа были коррумпированность, незаконная деятельность, экзотичность, т. е. опыт, отсылающий как бы и к тюрьме, и к Западу одновременно. Действительно, в культуре, где сам капитал уже понимался как преступление, денежные символы США (цент и доллар) очень долго фигурировали среди лагерных наколок, означая первый (цент) и второй (доллар) лагерный срок 16 , а русский бизнесмен, который мог быть (и в некоторых случаях действительно был) осужден по советским законам за частное предпринимательство, приобретал некое потайное альтернативное сознание, некую особую мудрость (одновременно и архаическую, и ультрасовременную), которая уводила прочь от коммунизма. Орнаментальные татуировки в западном стиле очень удачно воскрешали и вместе с тем предавали забвению оба этих своих источника, не относясь в полной мере ни к Западу, ни к Гулагу.
Третья значимая перемена 1987 - 1988 годов состояла в новых возможностях, которые открылись перед художниками 17 , в особенности молодыми, работавшими и официально и неофициально в графике, моделировании и дизайне. По мере того, как профессиональные творческие союзы реформировались, изменялись, а затем прекращали свое существование, государственный контроль над артистическим пространством, средствами, неофициальным доходом, сертификацией и производством претерпел кризис и дал простор непрерывно разраставшейся антрепренерской среде, которая позволила нетрадиционным художникам использовать свое мастерство с коммерческой выгодой. Искусство татуировки, т. е. своего рода трущобное искусство, было художественной аномалией, которая приводила в замешательство элиту советской Академии Художеств как раз тем, что вызывала дистанцированное и потому безопасное воспоминание о Гулаге. Рискуя преувеличением, можно сказать, что эти советские художники были наследниками передвижников, но если передвижники находили новые образы для своих полотен, то наследники нашли новые полотна для своих образов.
Четвертое изменение, относящееся к 1987 году, выразилось в бурном росте так называемых "неформалов": неформальных клубов, ассоциаций и организаций. Хоть таковые уже существовали в течение некоторого времени (в виде бесчисленных семинаров на квартирах их участников, неофициальных театральных групп, литературных объединений, таких как ленинградский "Клуб - 81", названный по году своего образования), к 1987 году эти неформальные ассоциации стали важным фактором становления новой России: из них вышли первые политические партии, экологические активисты, филантропические деятели, целители в стиле "Нью-Эйдж", байкеры, легальные реформаторы, спиритуалисты и художники-татуировщики. Объединенные под явно несоответствующими, но сознательно нейтральными вывесками вроде "Клуб", эти группы искали общения с единомышленниками, которые считали, что выживание основано на спокойной, постепенной эволюции.
Эти четыре элемента (открытие тела, возрождение интереса к культуре Гулага, новые возможности для художников, широкое распространение неформальных организаций) совпали в 1987 - 1988 годах и создали атмосферу, в которой новое поколение художников-татуировщиков со своей клиентурой (зачастую это были одни и те же люди) нашло свою нишу. Поначалу они практиковались там, где границы могли быть нарушены безнаказанно: если художники Нью-Йорка и Сан-Франциско овладевали своим мастерством на пьянчугах и бродягах, татуировщики из Москвы и Санкт-Петербурга осваивали свое дело на собственных женах и картошке, что было, так сказать, обращением к древнему интернациональному искусству на русский манер.
Не следует также забывать и о том, что Россия, избавившись от железного занавеса, испытала в то же самое время и резкое нашествие двух бедствий (наркотиков и СПИДа), которые в США распространялись куда более постепенно. Эти два (главных, но не единственных) бедствия, вносимых в тело иглой, сохраняли особое напряжение вокруг татуировок, т. к. татуировка, согласно декларациям ее адептов, никак не связана с употреблением наркотиков (и со СПИДом как его логическим продолжением), но является, напротив, ритуальной самопрививкой от болезней общества, инфицированного грязью через использованные иглы. Уже в силу того, что татуировки исторически обладают мистическими свойствами, они стали талисманом-оберегом в эпоху смерти от иглы.
========
