В моем ряду участков, в ближнем окружении, поселились Сергеи и Викторы — через одного. Ближайший Виктор редко появлялся, только картошку сажал, приезжал разок с семьей — колорадских жуков вылавливать, а в сентябре выкапывать — сокрушаясь каждый раз ничтожному урожаю. Все лето через заросли бурьяна, скрывавшего побеги картофеля, у меня был прямой контакт взглядом и голосом с Сергеем Викторовичем, известном как Серега.
Могу себе представить, как нелегко было жить в русской общине. Стоит выйти на двор и встретиться взглядом с соседом — и ты втягиваешься в его проблемы, начинаешь переживать его беды. А он втягивается в твои, что тоже не всегда желательно. Но такова наша жизнь, «других соседей у меня нет». Отклонить взгляд — это уже недружественный акт. А поставить забор — почти объявление войны. Заборы созревают постепенно.
Серега в разговоре не излагал связного текста, за нитью его мысли следить было нелегко, сведения он давал внешне противоречивые, как-то по-особому диалектичные. Так что образ его все пять лет, что я его знаю, непрерывно дополняется. Жена его была швеей, потом стала предпринимательницей (он предупредил, что она не любит, когда ее называют портнихой). Наладила она пошив спортивной одежды. Поначалу дела шли хорошо, из этого построили они большой дом (огромную избу из бревен). Но когда я утвердился как их сосед, уже начался упадок, а потом и кризис (из-за него она и погибла на наших глазах, но об этом я говорить не буду). Она была талантливая, красивая, полная сил и жизни русская женщина.
Серега безвылазно сидел в деревне и был мрачен. Он работал в фирме жены — на своей машине развозил продукцию заказчикам. А как начались трудности, она его уволила.
— Представляешь, первого уволила. Говорит, надо со своих начинать. Ну ладно, уволила. А назавтра говорит: поезжай, развези заказы. Да на своей машине. Уволила, так нечего.
Социальный конфликт перерос в семейный.
Раньше Серега был футболистом, один завод содержал их команду, а он на заводе работал (из его туманных высказываний можно было понять, что работал для виду). Теперь его мучил радикулит, но он все еще обладал необычной силой — хотя, зачем футболисту сила? Может, это было умение собраться с силами.
Его всегда тянуло к людям, и его голос слышался из разных концов деревни. Этот голос обладал способностью пронизывать пространство, ничем не заглушаясь. Ничего из деревни не слышно, а его голос звучит как будто рядом. И интонация его такая, что кажется, там назревает драка. Всегда полон страсти.
Серега всех знал и меня вводил в курс дела — там «композитор» живет (директор-распорядитель эстрадного театра), там «профессор». Махнул рукой на дом моего начальника, который к тому времени уже был в Вене, занимал очень высокий пост в ООН:
— Там Димка живет. Сейчас его нет, за кордон завербовался.
Это было сказано с большим сочувствием. Мы, мол, тут с тобой на солнышке греемся, а Димка, небось, где-то вагонетку толкает. Завербовался.
Показал на большой дом по соседству на параллельной улице:
— Бизнесом занимается. Этой весной обоср...ся.
— В каком смысле?
— В буквальном смысле.
— Как так? Взрослый человек?
— Да так. Все, говорит, кончаю строиться, нет денег.
В Сереге выразилась в преувеличенном виде вся противоречивость нынешнего русского человека. Он тяжело переживал, что «всю страну разворовали», поломали нормальную жизнь:
— На нашем заводе в приемной директора теперь ОМОН сидит — это как? Директор в цех выходит, а с ним телохранители — а?
Похоже, не приемлет Серега эти рыночные реформы. Но вот президентские выборы 1996 г. Как-то перед вторым туром копаюсь я понуро в огороде. Решил Серега, что я переживаю, захотел ободрить, кричит:
— Не робей, Григорьич! Не допустят, чтобы коммунисты власть взяли. — И потом добавил, как о несуразной вещи: — А знаешь, деревенские-то все за Зюганова голосовали. Тут приходит ко мне Петрович, бульдозерист. Ты его знаешь, он часто ко мне ходит. Я, говорит, за Зюганова голосую и тебе советую. А я ему говорю: «Ты что, давно не плакал? Сейчас у меня заплачешь».
А после второго тура сообщил мне:
— Слыхал, Петрович-то запил. Из-за Зюганова. Он ведь лечился, два года в рот не брал, а теперь запил. Сейчас все деревенские напились.
Через неделю, смотрю, снова бредет к нему Петрович, а голос Сереги снова стал звучать из разных углов деревни. Наверное, до следующих выборов.
***
На окраине города при молокозаводе свой магазин. Покупатели делятся на две очень разные категории. Пенсионеры и вообще те, кому каждый рубль дорог, приходят сюда издалека, с бидончиком и маленькой баночкой — потому что цены ниже, чем в обычных магазинах, процентов на двадцать. А очень богатые приезжают издалека, с большими емкостями — потому что все очень свежее и замечательного качества. По пути, бывает, заезжаю и я — по обеим причинам.
Заехал я как раз на другой день после выборов Ельцина в 1996 г. В очереди почти одни пенсионеры, и обстановка очень напряженная. Администрация района ввела свой налог на продажи. Конечно, незаконно — не имеет она на это права. Но о праве никто у нас не думает, все были оскорблены тем, что цены повысили уже в понедельник — назавтра же после выборов. Слишком уж нагло, хоть бы недельку подождали.
Да и тяжело уже стало даваться всякое повышение цен. Тем более, что в этот магазин люди приходят за два-три километра, и все до копейки рассчитано. Одна старуха даже заплакала — взвесили ей маленькую баночку сметаны, а заплатить не может. И продавщица на взводе, что-то ей неприятное сказала, – обратно из чужой баночки не может она сметану отлить.
В очереди стояла семья «новых русских». Муж и жена в шелковых тренировочных костюмах, с ними мальчик лет четырех. И вся накопившаяся горечь расстроенных людей полилась на эту парочку. К ним никто, конечно, не обращался, но между собой говорили о них. Мол, они, эти молодые и холеные люди с большими бидонами для сметаны, стали воплощением той силы, что посадила нам на шею Ельцина с Березовским, всю шайку воров и бесстыжую администрацию, которая отбирает последние гроши.
Парочка стояла молча, у мужчины покраснела шея. А мальчик, который вначале весело скакал и щебетал, почуял неладное. Он понял, что люди в очереди настроены враждебно к его маме и папе и говорят про них что-то нехорошее. Он стал снизу вверх заглядывать, как затравленный зверок, в глаза старухам в очереди — то одной, то другой. Вид у него стал несчастный.
Это продолжалось совсем недолго. Люди в очереди как-то заметили, что происходит с мальчиком, и сразу их разговор переменился. Все одновременно сменили тон, сделали усилие и спрятали свои чувства. Кто-то приветливо обратился к матери мальчика с каким-то вопросом, она охотно ответила. Мальчик понял, что он ошибся, что ему показалось. Все эти люди прекрасно относятся к его маме! И он снова весело запрыгал, стал шалить, успокоился. Заполнив сметаной и творогом свои емкости, семья отправилась к выходу. Перед самой дверью женщина повернулась и слегка, чуть заметно, поклонилась очереди. Мужчина вышел надутый, как индюк.
