От Мак Ответить на сообщение
К Мак Ответить по почте
Дата 28.10.2016 16:00:34 Найти в дереве
Рубрики Школа; Семинар; Тексты; Версия для печати

СГКМ.Российское обществоведение...(5) Советская власть: типы социального знания

Кара-Мурза С.Г. Российское обществоведение:
становление, методология, кризис
– М.: ООО «ТД Алгоритм», 2016 – 480 с.

Советская власть: типы социального знания

На какое знание опирались советская власть и госаппа-
рат? Почему они выдержали Гражданскую войну и вызванные
ею бедствия и решили немало важных задач по восстановле-
нию хозяйства, по сборке страны и народа, выполнили ряд
больших программ развития?
Это стало возможным потому, что в госаппарат вошел
большой контингент практиков — людей, которые знали на
опыте состояние дел сверху донизу. Проект советской вла-
сти приняла и включилась в его осуществление значительная
часть старой элиты — генералитет и офицерство, руководите-
ли полиции и жандармерии, значительная часть чиновниче-
ства и даже министров царского и Временного правительств,
Академия наук, промышленники. Их дополнили практики
«снизу» — грамотные рабочие и крестьяне, командиры Крас-
ной армии и студенты. Возникла дееспособная, знающая и ув-
леченная национальным проектом элита.

Опираясь на реальное знание, которым обладала Россия
в лице этих работников, стало возможным укрепить новое го-
сударство и целый исторический период решать очевидные
необходимые задачи, не допустив разрыва непрерывности с
системой знания прежнего государства. Эти кадры руководи-
ли большими программами и оказались на высоте даже тако-
го вызова, как Великая Отечественная война. Но социальное
знание, которым они пользовались, было прежде всего зна-
нием традиционным. Оно было сконцентрировано в опыте и
здравом смысле.
Применение и развитие этого знания протекали в тяже-
лой дискуссии и в конфликте с официальным обществоведе-
нием, в основу которого тогда был положен исторический
материализм. Эти дискуссии нарастали, они вели к раско-
лам, а в крайней форме — и к репрессиям. Дискуссии были
важными, но из-за эмоционального накала в них доминиро-
вали ценностные компоненты. Да и социальная цена их была
очень велика.
Много удалось сделать при дефиците научного общест-
воведческого знания. Скажем, без развитой этнологии Совет-
ское государство смогло в 1918—1920 гг. усмирить этниче-
ский национализм окраин и на новой основе воссоздать «им-
перию» в форме СССР. Сейчас в зарубежной антропологии это
считается великим достижением.
Опыт и глубокое осмысление практики, жесткие дискус-
сии позволили избежать многих провалов. Но были и ката-
строфические ошибки, вызванные нехваткой рационально-
го знания. Одна из них связана с первым этапом коллективи-
зации; это рана, которая кровоточит постоянно. Реализация
принятой в конце 1920-х гг. доктрины этой программы при-
вела к голоду и тяжелому расколу сельского общества. Взятая
за основу в исходной доктрине модель кооператива, вырабо-
танная в кибуцах в Палестине, признанная в европейском ле-
вом движении очень эффективной, была неприемлема для
традиционного крестьянского мироощущения. Другое дело,
что эта ошибка очень быстро (за три года) была проанализи-
рована и исправлена.
Но после войны, во второй половине ХХ в., становилось
все более очевидно, что наличие обществоведения научно-

го типа — это необходимое условие выживания. Без него уже
невозможно было успешно управлять урбанизированным ин-
дустриальным обществом. Традиционное и неявное знание
уже не отвечало сложности задач. Общественные процессы
выходили из-под контроля. Многие проявления недоволь-
ства приходилось подавлять, загоняя болезненные явления
вглубь. Ю.В. Андропов в свое время признал, что «мы не зна-
ем общество, в котором живем»1.
В этом признании было предчувствие катастрофы. Это —
как если бы капитан при начинающемся шторме в зоне ри-
фов вдруг обнаружил, что на корабле пропали лоции и ис-
порчен компас. Ведь это сказал человек, который много лет
был председателем КГБ. Это признание для нас сегодня очень
важно. Ведь Ю.В. Андропов не обвинил в нашем незнании об-
щества каких-то академиков или целые институты Академии
наук. Это незнание он представил как всеобщую националь-
ную проблему, а значит, проблему нашей культуры, даже на-
шей картины мира.
Власть обслуживала огромная армия обществоведов:
только научных работников в области исторических, эконо-
мических и философских наук в 1985 г. было 163 тыс. чело-
век. Еще больше таких специалистов работало в госаппарате,
народном хозяйстве и социальной сфере. Уже к 1988 г. было
видно, что перестройка толкает общество к катастрофе. Но
элита обществоведов этого не видела (или умалчивала, что
несовместимо с научными нормами).
Если при этом «мы не знали общества, в котором живем»,
это значило, что их анализ методологически был неадекватен
своему предмету — советскому обществу 1960—1985 гг. В ре-
зультате и высшее руководство страны, и работники госаппа-
рата на всех уровнях, и само общество не имели необходи-
мого научного знания. Познавательные инструменты совет-
ского обществоведения не годились. А значит, и общество с
государством, ведомые таким обществоведением, были под-
-----
1 Буквально Ю.В. Андропов сказал в 1983 г. следующее: «Если говорить
откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в кото-
ром живем и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерно-
сти, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так
сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок».
-----

слеповатыми, если не слепыми. Это и привело к катастрофи-
ческому провалу.
В чем сегодня видится его причина? Почему ни в Россий-
ской империи, ни в СССР не возникла система научного зна-
ния об обществе? Разумеется, и раньше, и в советское время у
нас было много блестящих мыслителей, которые высказыва-
ли блестящие идеи и писали интересные книги, но в науке от-
дельные таланты и даже их малые группы не могут заменить
системы — социального сообщества, следующего нормам
научности и связанного профессиональной этикой и комму-
никациями особого типа.
В 1990-е гг. ряд аналитиков склонялись к мысли, что сла-
бость советского обществоведения была обусловлена тем
методологическим фильтром, которым служил взятый из
марксизма исторический материализм с его специфической
структурой познавательных средств. О методологическом не-
соответствии истмата реальности ХХ в. надо говорить осо-
бо — это большая и важная тема. Она актуальна, потому что,
хотя сейчас российское постсоветское обществоведение сме-
нило свой идеологический вектор и ориентируется на либе-
ральные (или даже «антимарксистские») ценности, в мето-
дологическом плане никакого сдвига не произошло. Те же
преподаватели, что и раньше, исходят из тех же постулатов
истмата, а замена идеологической компоненты не повлияла
на логику их рассуждений. Оказалось, что несущественно, за
что они «болеют» — за труд против капитала или за капитал
против труда. Парадигма задается фундаментальной карти-
ной мира, а в либерализме и в истмате эти картины примерно
одинаковы: обе сложились в проекте Просвещения.
Одна и та же причина обусловила слабость российского
обществоведения и в начале ХХ в., и в конце. Она прямо вы-
звана принципиальными различиями в генезисе российского
и западного обществоведения. Длительное господство истма-
та в официальной идеологии лишь затянуло смены парадиг-
мы обществоведения с натурфилософской парадигмы на на-
учную.
Что мы в результате получили при развитии нашего об-
ществоведения на этой траектории? Мы пришли к такому по-
ложению, что Запад, при всех его провалах и кризисах, обес-

печил постоянное снабжение государства и общества бес-
пристрастным, инженерным обществоведческим знанием1.
А уж как им пользоваться — это решают «потребители» (по-
литики, администраторы, общественные деятели, предприни-
матели и обыватели), исходя из своих ценностных представ-
лений.
Пример — западная (почти исключительно американ-
ская) советология. Когда знакомишься с ее материалами, ис-
пытываешь уважение к качеству знания, которое советологи
получали о нас: скрупулезно, ответственно, достоверно. Если
заказчик требует: найдите в СССР такую социальную общ-
ность, которую можно использовать как таран против Совет-
ского государства, — разворачивается серия больших и глу-
боких проектов научного типа. Этнологи начинают комплекс-
ные исследования потенциально пригодных для этой роли
этнических обществ, уходя вглубь истории как минимум на
два века. Другие исследуют субкультуры российского и со-
ветского преступного мира, третьи — научную и гуманитар-
ную интеллигенцию. Работают замечательные специалисты и
по Достоевскому, и по Михаилу Булгакову; в Гарвардском уни-
верситете целыми группами изучают «Собачье сердце», на
все лады трактуя образы и Шарикова, и профессора Преоб-
раженского.
Если политические заказчики заключают контракт на ана-
лиз общности российских шахтеров как фактора дестабилиза-
ции системы, советологи изучат социокультурные особенно-
сти этой общности в разных условиях начиная с конца ХIХ в.
и напишут монографию. А в закрытой аналитической записке
скажут: вот идеальный контингент для создания в момент ос-
лабления государства таких-то и таких-то кризисов. Выводы
-----
1 Надо сказать, что и западное обществоведение не раз давало сбои в
ХХ в. Как и в науке в целом, в нем происходили кризисы, связанные со сдви-
гами в картине мира, в представлениях о человеке, в самой общественной
реальности. Зрение обществоведов в анализе ряда явлений было дефор-
мировано механистическим детерминизмом, унаследованной от ньютонов-
ской модели мироздания верой в то, что наш мир прост и устроен наподобие
математически точной машины. Это — особая тема. Но в России мировоз-
зренческий кризис 80—90-х гг. ХХ в. привел к поражению даже и этой меха-
нистической рациональности.
-----

делаются с высокой точностью. И ведь большая часть таких
монографий и даже часть этих докладов находились в СССР в
спецхране, но наши советские обществоведы не видели в них
никакой прикладной ценности и не верили их выводам. Они
не владели методологией, чтобы понимать их смысл — ина-
че надо было бы предположить, что они игнорировали выво-
ды советологов из идеологических антигосударственных со-
ображений. Это невероятно.
Так же работают западные междисциплинарные центры
прикладного обществоведения для решения политических
проблем в любой части мира. Заказчик ставит задачу: как
свергнуть президента Маркоса на Филиппинах? Проектные
группы начинают изучать филиппинское общество, его исто-
рию, культуру, современные веяния и выбирают предполо-
жительно лучшие альтернативы. Устраивают революцию типа
«оранжевой» — и вот в Маниле собираются у ворот воинских
и полицейских частей толпы красивых девушек в нарядных
платьях, с цветами и улыбками, они бросают цветы солдатам,
поют им песни, лезут на грузовики. И прежде надежные про-
фессиональные карательные отряды режима отказываются
применять силу против таких демонстрантов. Всеобщее лико-
вание — демократия победила.
Но при этом было установлено, что такой способ будет
эффективен именно на Филиппинах, а в Южной Африке или в
Тунисе сценарий должен быть совсем другим. Это блестящие
инженерные разработки на основе научного обществоведе-
ния. Что могло этому противопоставить Советское государст-
во? Нашим специалистам даже расшифровать подобные раз-
работки было трудно, потому что у нас так не работали.
Вспомним недалекую историю. В 1960-е гг. СССР пере-
живал очень сложный период. Страна выходила из состоя-
ния «мобилизационного социализма». Это довольно труд-
ная задача — одна из самых сложных операций. Ее провели
очень плохо, заложили в обществе массу «мин». Общество пе-
реживало кризис урбанизации — большинство населения за
очень короткий срок стало городскими жителями. Люди пе-
реезжали в города, резко меняли образ жизни, приспосабли-
вались к другому производству и быту, другому пространст-
ву. Массы людей испытывали тяжелый стресс, одновременно

происходила смена поклонений. Общество быстро менялось
и усложнялось, эти процессы надо было быстро изучать, на-
ходить новые социальные формы, чтобы снизить издержки
трансформации. Но обществоведение методологически не
было готово к решению этих задач, и страна скользила к об-
ширному кризису, который превратился в системный.
Советское обществоведение не имело даже языка, чтобы
описать подобные политические технологии. Для этого тре-
бовался ясный и беспристрастный «инженерный» язык. Вид-
ный социолог Г.С. Батыгин писал: «Советская философская
проза в полной мере наследовала пророчески-темный стиль,
приближавший ее к поэзии, иногда надрывный, но чаще вос-
торженный. Философом, интеллектуалом по преимуществу
считался тот, кто имел дар охватить разумом мироздание и
отождествиться с истиной. Как и во времена стоиков, фило-
соф должен был быть знатоком всего на свете, в том числе и
поэтом. …В той степени, в какой в публичный дискурс вклю-
чалась социально-научная рационализированная проза, она
также перенимала неистовство поэзии» [4, с. 43].
«Пророчески-темный стиль» присущ натурфилософии,
можно сказать, это стиль социальной алхимии, а не науки. Та-
кое обществоведение было не в состоянии интеллектуально
овладеть созревающим кризисом, проблематизировать ре-
альность и нарабатывать жесткое «инженерное» знание. По-
пытки противостоять кризису, перераставшему в катастрофу,
не были обеспечены социальными технологиями, основан-
ными на знании научного типа.
Аргументация в текстах обществоведов нередко опира-
лась на апелляцию к авторитетным писателям-классикам. Осо-
бенно часто взывали к Достоевскому (во время перестройки
то и дело поминалась «слеза младенца»), консерваторы чаще
обращались к Толстому. Чехов тоже использовался как идео-
логический молоток. А ведь он специально предупреждал,
что ни в коем случае нельзя верить писателю, который пишет
на общественные темы. Писатель не описывает реальное об-
щество, он создает образ общества, утверждая ту или иную
нравственную идею. В этом образе многие черты деформиро-
ваны и гипертрофированы — чтобы что-то воспеть или что-то
проклясть в общественном явлении или процессе.

В 1991 г. прошла дискуссия о методологической основе со-
ветской социологии. А.И. Кравченко писал: «Подсознательная
установка всякого русского человека: наука об обществе есть
наука о духовном, знание ценностное и знание о ценностях.
Поэтому социология у него гуманитарна по своей изначальной
сущности… Вспомним работы Н. Кареева, М. Михайловского,
П. Сорокина и большинства других российских социологов…
Это чисто гуманитарное знание. Таковы же и работы титанов
русской социальной мысли Н. Бердяева и С. Булгакова.
Совсем иной характер сочинений М. Вебера, Э. Дюркгей-
ма, Т. Парсонса или Ф. Херцберга. Как бы глубоки не были фи-
лософские рассуждения, на первом месте — тщательность
методологической прописки темы, возможности количест-
венного измерения явлений. Это — альфа и омега настояще-
го позитивизма, того самого, который на отечественной поч-
ве так и не привился.
Мы не прошли школы позитивизма, суровой методиче-
ской выучки, дисциплины и культуры научного мышления.
Быть может, поэтому мы так приблизительны и поверхност-
ны в своих теоретических суждениях, необязательны в выво-
дах, неточны в расчетах… Значит, и нынешняя советская со-
циология никак не может быть похожа на свой западный ана-
лог, как бы ни учились мы у заграницы, как бы ни списывали
с нее кружева…
Но если уж быть логичным до конца, то надо было бы еще
в 50-е гг. отказаться от марксистской философии как метафи-
зики. Но не отказались. И что же вышло? Философские поло-
жения выводят прямо из данных опроса респондентов» [23].
Тот факт, что советская философия, следующая догмам
исторического материализма, не могла обеспечить общест-
воведение методологией, адекватной динамике обществен-
ных процессов, был известен партийному и государственно-
му руководству. Но исследовать причины этого состояния и
создать возможности для формирования автономного от со-
общества коллектива методологов не удалось.
В 1949 г. Ю.А. Жданов, тогда зав. сектора науки ЦК ВКП(б),
в докладной записке М.А. Суслову писал: «Философию разви-
вали революционеры и ученые. Что же касается наших фило-
софов-профессионалов, заполняющих институты философии

и философские кафедры учебных заведений, партийных школ,
то никто из них за тридцать лет советской власти и торжества
марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мыс-
ли, которая вошла бы в сокровищницу марксистско-ленин-
ской философии. Более того, никто из наших философов-про-
фессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила
бы какую-либо конкретную область знания. Это в равной сте-
пени относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову,
Максимову и Кедрову и всем остальным» (см. [24]).
В 1961 г. П.А. Сорокин представил на ХIХ Международный
конгресс социологии большой доклад «Взаимная конверген-
ция Соединенных Штатов и СССР в смешанный социокультур-
ный тип». Он, в частности, писал: «Хотя советская социология
до сих пор остается социологией диалектического материа-
лизма, фактически под этим названием советские социоло-
ги развивают различные теории, в ряде аспектов являющие-
ся более идеалистическими, чем многие господствующие за-
падные социологические теории…
Подчеркнуто-резкая критика советскими учеными “бур-
жуазных” социологических и психологических наук за чрез-
мерную релятивизацию ценностей, за моральный нигилизм,
за безудержный “физицизм”, “эмпиризм” и “позитивизм”, за
преследование преимущественно материально-утилитарных
интересов — все это выявляет “скрытый идеализм” советской
психосоциальной мысли. … Во многих отношениях советская
философия менее материалистична или более идеалистична,
чем скептицизм, агностицизм, крайний эмпиризм и реляти-
визм, прагматизм, логический позитивизм, инструментализм,
экзистенциализм, конструктивизм, натурализм, физикализм в
современной западной философии» [25, с. 351—353, 357].
Для нашей темы важен тот факт, что влиятельная часть
обществоведов была поставщиком языка и идей для персона-
ла и государственной власти, и управления. Сдвиги в мышле-
нии и этики довольно быстро начинали влиять на жизнь все-
го общества — даже если власть пыталась сопротивляться
влиянию этих интеллектуалов. Это чувствовалось уже во вре-
мена Брежнева.
Г.С. Батыгин, который тесно общался с элитой философов
и социологов, пишет: «Вероятно, ни одна общественная наука

в мире не обладала и не обладает таким влиянием на жизнь
общества, каким обладала советская версия марксизма. …
Философия, социология, научный коммунизм создавали кар-
тины мира и транслировали их на многомиллионную аудито-
рию, используя для этого массовую печать, радио, телевиде-
ние, систему партийно-политической учебы, и, самое главное,
разрабатывался проект практического переустройства обще-
ства. Вряд ли будет преувеличением сказать, что советский
марксизм осуществлял власть над умами и в той степени, в
какой обществоведы участвовали в легитимации социальных
порядков, власть над властью. Идея светлого будущего от-
крывала перед общественной мыслью мир неограниченных
возможностей. …Посткоммунистический дискурс утратил то-
пику “советского марксизма”, но сохранил и прагматику, и сти-
листику его интеллектуальной работы» [4, с. 63—64].
После краха СССР возникла обширная мемуарная литера-
тура советских обществоведов — плод их рефлексии на соб-
ственные установки и роль их профессиональных сообществ
в катастрофе советского строя. Эта рефлексия показывает,
что методологическая база данных сообществ принципиаль-
но отличается от научного метода в главных его компонен-
тах. Приведем несколько выдержек из обзора этих мемуаров
и некоторых наблюдений над особенностями работы совет-
ских социологов.
Автор обзора Д.В. Димке пишет: «Изучая советскую социо-
логию, мы сталкиваемся с парадоксом: в ней есть классики, но
нет классических текстов. …Исследования советских социо-
логов не изучаются в “классах”. Большая часть из них не пере-
издана, многие практически не доступны — несмотря на бум
образовательной и переводной литературы по социологии…
Ситуация с мемуарной и исторической литературой пря-
мо противоположная. Большая часть известных социологов
советской поры издали воспоминания; кроме того, группы
энтузиастов собрали массу материалов по устной истории со-
ветской социологии, были выпущены сборники документов
административного характера, имевшие отношение к инсти-
туционализации социологии. Воспоминания о жизни совет-
ских социологов вызывают большой интерес и у младших по-
колений читателей…

Тексты советских социологов не “используются в иссле-
дованиях современных авторов”: если классический текст
подразумевает чтение и цитирование, то тексты советских со-
циологов как классические не работают. …Более двух тре-
тей цитирований приходится на тексты, опубликованные по-
сле 1995 г., при этом более половины всех ссылок — это ссыл-
ки на статьи и тексты докладов, а не на книги. Этот паттерн
цитирования разительно отличается от того, который мы на-
блюдаем в зарубежной социологической классике ХХ века.
Там подавляющее большинство цитирований приходится на
книгу (реже — статью), в которой автор впервые более-менее
полно излагает свою теоретическую концепцию…
При этом существует своего рода культ советских социо-
логов: их имена уважают, мемуары читают, анекдоты, связан-
ные с ними, и их интервью вызывают неподдельный интерес;
однако их научного наследия не существует. Кажется, что они
могли бы вообще не писать никаких текстов, и это не отра-
зилось бы ни на их статусе, ни на истории советской социо-
логии. В этом смысле работы советских социологов не просто
не соответствуют определению “классические”, они практиче-
ски несущественны, поскольку невидимы» [26].
Сама мотивация работы социологов отличалась от моти-
вации научного исследования, ориентированного на получе-
ние беспристрастного (объективного) знания, автономного
от моральных ценностей.
Д.В. Димке пишет: «Социологи-шестидесятники относи-
лись к своим работам как своего рода инструкциям, которы-
ми власть должна воспользоваться, чтобы улучшить поло-
жение дел. Надежда на то, что результаты их исследований
как-то повлияют на государственную политику, не казалась
наивной, полученные результаты представлялись социоло-
гам средством, при помощи которого власть должна была
реформировать строй: “Желание включить социологиче-
скую информацию в контуры партийного и государственно-
го управления было делом, вполне естественным для профес-
сиональных социологов” [Фирсов, 2001].
Окончание “оттепели” в мемуарах маркируется как кру-
шение надежд; постепенно становится ясно, что результаты
работы не нужны власти, специалисты ею не востребованы,

к их рекомендациям никто не собирается прислушиваться, а
их советам следовать: “Эти тексты были явно никому не нуж-
ны” [Грушин, 2001]. Начало “застоя” в воспоминаниях, как пра-
вило, соотносится с изменением формата взаимодействия со-
циологов и власти: теперь это не сотрудничество, а подрыв-
ная деятельность… Социологи, преодолевшие искушение
сотрудничеством с обманувшей их надежды властью, теперь
рассматривают социологическое исследование как “сопро-
тивление системе, но с помощью научного знания” [Шубкин,
2001]» [26].
То, что «эти тексты были явно никому не нужны», вполне
логично — партийному и государственному управлению от
обществоведения требовалось именно достоверное знание,
для идеологических рассуждений и нравственных сентенций
в государстве и КПСС были другие службы. Тем более эти тек-
сты стали не нужны после того, как социологи, удрученные
крушением надежд на «оттепель», перешли к подрывной дея-
тельности. Даже странно, что после таких признаний социо-
логи встают в позу обиженных властью.
В мемуарах 1990-х гг. социологи и сами представляли
свою деятельность не как научную, а как общественно-поли-
тическую, причем антигосударственную. В обзоре сказано:
«Показательно, что в девяностые годы, обратившись к изуче-
нию истории советской социологии, социологи стали рассмат-
ривать ее как общественное движение: “Интеллектуальное
течение (становление социологии) в советской науке в 1960-
е годы и ее развитие в 1970—1980-е годы вполне оправданно
рассматривать как общественное движение — латентное об-
щественное движение, обладающее... устойчивыми воспро-
изводимыми практиками коллективных действий, не только
собственно исследовательских, но и гражданских, в том числе
протестных, осуществляемых в условиях скрытого, а иногда и
явного социального конфликта” [Костюшев, 1998]…
Тема взаимоотношений социологии и власти — ключе-
вая в воспоминаниях. Этими взаимоотношениями задан этос
советской социологии: ее провалы и достижения оценивают-
ся исходя из истории этого противостояния. “Социологи” и
“власть” представлены как два противодействующих начала.
Причем “власть” опасается социологов, вооруженных научно

обоснованными результатами исследований и желающих до-
нести их до “общества”, тем самым изменив его. Опасность со-
циологии для советской власти — общее место текстов о со-
ветской социологии: “Кстати, социологию-то и боялись, пото-
му что при желании можно было эмпирические исследования
повернуть против догматических канонов. Мы-то чувствова-
ли это” [Карпинский, 1995]…
Б.М. Фирсов, ссылаясь на Т.И. Заславскую, в своей “Исто-
рии советской социологии” вспоминает ее “суровые, но спра-
ведливые слова о том, что социальные дисциплины в нашей
стране долгое время оставались в арьергарде общественной
жизни. Замечание это в полной мере относится и к социоло-
гии. Основной профессиональный канон этой науки — олице-
творять истину и мужественную совесть общества — не уда-
лось полноценно реализовать” [Фирсов, 2001]… Несостоя-
тельность социологии видится советским социологам еще и в
том, что социология не смогла стать “эмоциональным замени-
телем” идеологии: “Обществу нужно было нечто взамен того,
что рассыпалось. Социология должна была сыграть роль та-
кого эмоционального заменителя. Но мы, социологи, не смог-
ли это сделать” [Ольшанский, 1994]» [26].
Именно свои неудачи на политической, а не научной аре-
не удручают социологов, вспоминающих свою работу в совет-
ский период: «Самыми удивительными кажутся упреки, ко-
торые социологи адресуют сами себе, поскольку ни один из
этих упреков напрямую не связан с деятельностью ученого.
Почему профессиональный долг социолога — быть “в аван-
гарде общественной жизни”? Такой упрек может быть адре-
сован любому человеку, вне зависимости от его профессии,
поскольку обращен к человеку как гражданину. Почему со-
циология должна была сыграть роль “эмоционального заме-
нителя”, который скрепляет общество? Эта роль обычно при-
писывается идеологии или религии…
Советский социолог “работал” вне академического поля.
Его аудитория — общество в целом: власть, которой он дол-
жен был давать рекомендации и советы (и с которой, если она
к ним не прислушивалась, должен бороться), и народ, кото-
рый он должен был просвещать. Такое представление о про-
фессиональной деятельности объясняет и тематику исследо-

ваний в семидесятые годы — “то, что противодействовало
официальной линии, вызывало живой исследовательский ин-
терес” [Лапин, 2008]… Подтверждением статуса ученого для
советского социолога была его общественная (а не академи-
ческая) репутация. Вернее, общественная репутация и была
для него репутацией академической. Критерием социологи-
ческого исследования выступало не получение нового зна-
ния или создание новой теории, а возможность при помощи
полученных данных изменить общество» [26].
В предисловии к материалам симпозиума «Российская
социологическая традиция шестидесятых годов и современ-
ность» (1994) В.А. Ядов и Р. Гратхофф пишут: «Уникальность со-
ветской социологии заключается прежде всего в том, что, бу-
дучи включена в процесс воспроизводства базовых идеоло-
гических и политических ценностей советского общества, она
стала важным фактором его реформирования и в конечном
счете революционного преобразования» [26].
В своих размышлениях о развитии социологии в 2012 г.
директор Института социологии РАН академик М.К. Горшков
сформулировал такую аксиому: «Социологическая наука не
может быть ни апологетической, ни оппозиционной: она при-
звана в ответ на оценки, полученные вне науки, давать науч-
но обоснованную картину существующей реальности».
Да, именно это — принцип научного метода. Но затем он
противоречит своей собственной аксиоме: «Оценивая про-
исходившее в 60—80-е годы прошлого столетия, приходится
констатировать, что апологетическая роль социологии того
периода поддерживалась и одобрялась властными структура-
ми, а научно обоснованная критика того или иного выдвину-
того политического курса практически не принималась» [27].
Из двух его суждений и признаний видных социологов
вытекает, что в советское время социология, которая снача-
ла играла «апологетическую роль», а потом стала «обществен-
ным движением сопротивления системе», не была научной ни
в том, ни в другом случае.
В свете этого противоречия сомнительной представляет-
ся следующая аксиома М.К. Горшкова: «Будучи наукой об об-
ществе, социология неизбежно испытывает на себе влияние
окружающей социальной среды, властных институтов. А это

означает: какое общество, такая и власть, какая власть, такая и
социология, ее роль в системе социального управления» [27].
Почему, «будучи наукой об обществе», социология неиз-
бежно должна подчиняться капризам влиятельных групп об-
щества? Тут дело не в предмете научного исследования, а в
принципах самой науки. Выводы относительно представле-
ний о природе вызывали не менее острые конфликты ученых
с властью, но вряд ли кто-то из ученых посчитал бы аксио-
мой, что «какая власть, такая и наука». Своей аксиомой М.К.
Горшков непосредственно лишает социологию статуса науки.
Страна, втягиваясь в кризис, оказалась без достоверного объ-
ективного научного знания — и мало что изменилось к на-
стоящему моменту.
В СССР не удалось создать научную методологическую
базу для построения адекватной модели советского народ-
ного хозяйства. Дискуссия о сути и категориях советской эко-
номики велась с 1921 г. вплоть до смерти Сталина. О том, на-
сколько непросто было мыслить это хозяйство в понятиях
трудовой теории стоимости, говорит тот факт, что первый
учебник политэкономии социализма удалось подготовить,
после тридцати лет дискуссий, лишь в 1954 г. — после смерти
Сталина, который все годы принимал в работе над учебником
активное участие и задерживал его издание!
Противоречия между реальностью советского хозяйст-
ва и аппарата марксистской политэкономии в рамках офици-
ально принятого исторического материализма разрешить не
удавалось. Академик К. Островитянов писал в 1958 г.: «Трудно
назвать другую экономическую проблему, которая вызывала
бы столько разногласий и различных точек зрения, как про-
блема товарного производства и действия закона стоимости
при социализме». Но отказаться от учения было невозможно
и по субъективным причинам (практически вся интеллиген-
ция и элита правящей партии были воспитаны в марксизме), и
по соображениям политической целесообразности.
В результате в 50-е гг. была принята политэкономия со-
ветского социализма как «квазирыночной» системы — тео-
ретическая модель, явно неадекватная хозяйственной реаль-
ности. Политэкономия, начиная с А. Смита, представляет хо-
зяйство как равновесную машину, которая гармонизируется

посредством купли-продажи. Но есть и другие типы хозяйст-
ва, при которых ценности и усилия складываются, а не об-
мениваются — так, что все участники пользуются созданным
сообща целым. Таковыми являются, например, хозяйство се-
мьи или крестьянского двора. Таким было и советское плано-
вое хозяйство, но обществоведение этого не принимало.
Обучение политэкономии в высшей школе оказало ог-
ромный идеологический эффект. Как только в официальную
догму была введена трудовая теория стоимости, стало рас-
пространяться мнение, будто и в СССР работники производят
прибавочную стоимость и, следовательно, являются объектом
эксплуатации. Когда экономисты представили доктрину ры-
ночной реформы, а правительство с 1988 г. стало подрывать
своими законами советскую экономическую систему, они, ве-
роятно, не понимали, к каким последствиям это приведет.
Историк В.С. Балакин описывает эпизоды дискуссий в
экономической науке со специалистами, которые приходили
в экономику из жестких наук. Он пишет: «В марте 1957 г. ди-
ректор Института экономики АН ССР И.Д. Лаптев направил в
ЦК КПСС письмо с просьбой разрешить провести научное со-
вещание с обсуждением вопроса о “Законе стоимости и его
использовании в народном хозяйстве”… Споры эти затяну-
лись на десятилетия». В сообществе был разброд. Профессор
Н.А. Цаголов предлагал разработать теорию политэкономии
социализма и полностью абстрагироваться от практики, в ко-
торой «в наших условиях может твориться что угодно» [28].
По мнению А.В. Аникина, официальная экономическая док-
трина до второй половины 1950-х гг. не признавала роли ма-
тематики.
В 1959 г. В.С. Немчинов выступил в Президиуме АН СССР
с докладом «О перестройке работы академических институ-
тов». «Он указал на необходимость превращения экономиче-
ской науки в точную науку, которая будет давать не только ка-
чественные, но и количественные характеристики экономи-
ческих явлений. Член-корреспондент АН СССР Т.С. Хачатуров
заявил, что кадры экономических институтов совершенно не-
пригодны для решения технико-экономических задач», — пи-
шет В.С. Балакин [28].

Однако этому противостояли авторитетные противни-
ки. В 1960 г. директор и секретарь партбюро Института эко-
номики, а также главный редактор журнала «Вопросы эконо-
мики» направили в ЦК КПСС докладную записку под названи-
ем «О некоторых ошибочных направлениях и извращениях в
экономической теории». В ней сообщалось, что Л.В. Канторо-
вич пытается опровергнуть марксистскую теорию стоимости
и что «никакой пользы для практики народно-хозяйственно-
го планирования от математических методов, построенных
на столь гнилой основе, быть не может, на практике они не-
сут путаницу, извращение теории и идеологический вред».
Это — демарш сообщества, а не КГБ.
Л.В. Канторович был математиком, в технических пробле-
мах производства применял оригинальные методы оптимиза-
ции, не вторгался в политэкономию. Но он прилагал большие
усилия для взаимодействия математики и экономики, стре-
мился к синтезу гуманитарных и точных научных знаний — и
сообщество этому сопротивлялось. Вот о чем здесь речь!
В начале 1970-х гг. в ЦЭМИ АН СССР возникала теория «сис-
темы оптимального функционирования экономики» (СОФЭ).
Как писали во время перестройки, СОФЭ «во многом действи-
тельно изменила лицо советской экономической науки», что
эта теория нацеливала реформы на создание смешанной эко-
номики. Но, как мы видели, траектория развития данной кон-
цепции стала задаваться идеологией. С.В. Балакин свою ста-
тью закончил словами: «Таким образом, во второй половине
ХХ в. в мировоззрении ученых-экономистов произошли зна-
чительные изменения… Оценки многих экономических яв-
лений закрепились в эмоционально-чувственном слое созна-
ния и превратились в стереотипы, незыблемую веру. Поэтому
данный процесс оказался противоречивым и конфликтным…
Аанализируя современные публикации, можно констатиро-
вать, что та дискуссия многих научных работников так и ниче-
му не научила» [28].
Представления советского обществоведения о процес-
сах развития были сильно ограничены узкими рамками фор-
мационного подхода к истории. Формационный подход, воз-
никший в ходе выработки фундаментальных догм евроцен-
тризма для описания истории Запада как «столбовой дороги

цивилизации», стал господствующим в нашей образователь-
ной системе. XIX век был веком механистических концепций,
что в обществоведении выразилось в господстве формацион-
ного подхода. Но он подготовил почву для развития цивили-
зационного подхода с его более сложными и менее формали-
зованными моделями.
Формационный и цивилизационный подходы, будучи
методологическими приемами моделирования реальности,
имеют ограниченные сферы приложения. В одном случае из
модели исключается определенный набор проявлений ре-
альности, в другом случае — определенный набор иных сто-
рон реальности. Подходить к двум методологическим подхо-
дам с позиции «или — или» — значит отходить от норм науч-
ного мышления.
В ХХ в. многие описания и исследования конкретных со-
циокультурных и производственных систем, проводимые в
парадигме формационного подхода, не могут обойтись без
включения в модель цивилизационных категорий. Что зна-
чат, например, такие выражения, как «конфуцианский капи-
тализм» при описании производственных отношений в Япо-
нии или «буддистский капитализм» в приложении к Таиланду?
Даже классический марксизм был проникнут цивилизацион-
ным подходом.
Частная модель «смены формаций» Запада развивалась
Марксом, исходя из более широкой картины разных циви-
лизационных траекторий развития производственных отно-
шений. На первой стадии разработки приходилось рассмат-
ривать античную, германскую и славянскую общины, порож-
давшие разные типы земельной собственности и отношений
города и деревни, а также «азиатский способ производства» с
его огосударствлением производительных сил («гидравличе-
ские цивилизации»). Сама терминология на этой стадии раз-
работки формационного подхода говорит о том, что в качест-
ве разных целостностей брались именно цивилизации.
Абстракцией формационного подхода было и представ-
ление феодализма как формации, «выраставшей» из рабовла-
дельческого строя. На деле обе формации вырастали парал-
лельно в лоне двух разных цивилизаций — античной общи-
ны-полиса и германской общины. А у славян и «азиатов» ни

рабства, ни феодализма в западном смысле слова вообще не
возникло.
Маркс разрабатывал модель именно развития Запада с
целью подготовки теоретической базы пролетарской рево-
люции. Однако и в этой теоретической конструкции скрыты
цивилизационные категории — с помощью умолчания или
допущений об их универсальности. Так, в «Капитале» Маркс,
описывая элементарную клетку капитализма, прямо исхо-
дит из антропологии западного индустриального общества,
из представлений о свободном индивиде, разделении дух —
тело и ощущении тела как частной собственности пролета-
рия. Это — специфические цивилизационные признаки, ко-
торые неприложимы к производственным отношениям иных
цивилизаций. Сам Маркс неоднократно предупреждал рус-
ских революционеров, что эта его модель не является уни-
версальной и к России неприложима.
Маркс писал в предисловии к первому изданию «Капи-
тала»: «Предметом моего исследования в настоящей работе
являются капиталистический способ производства и соответ-
ствующие ему отношения производства и обмена. Классиче-
ской страной капитализма является до сих пор Англия. В этом
причина, почему она служит главной иллюстрацией для моих
теоретических выводов... Существенна здесь, сама по себе, не
более или менее высокая ступень развития тех общественных
антагонизмов, которые вытекают из единственных законов
капиталистического производства. Существенны сами эти за-
коны, сами эти тенденции, действующие и осуществляющие-
ся с железной необходимостью. Страна, промышленно более
развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее
собственного будущего».
Это предисловие к «Капиталу» противоречит реальности.
Капитализм из центра не распространяется на весь осталь-
ной мир, а превращает слабые страны в свою периферию.
Глава 25 «Капитала» («Современная теория колонизации»)
прямо противоречит постулату, сделанному в предисловии.
Маркс пишет о странах Запада: «Они насильственно искоре-
няли всякую промышленность в зависимых от них соседних
странах, как, например, была искоренена англичанами шер-
стяная мануфактура в Ирландии» [29, с. 767]. Или, ссылаясь

на Кэри: «[Англия] стремится превратить все остальные стра-
ны в исключительно земледельческие, а сама хочет стать их
фабрикантом… Таким путем была разорена Турция, ибо там
собственникам земле и земледельцам никогда не разреша-
лось» (Англией) «укрепить свое положение путем естествен-
ного союза плуга с ткацким станком, бороны с молотом» [29,
с. 759]. Да и из истории Индии было видно, что невозможно
было строить капитализм, имея по соседству агрессивную ка-
питалистическую цивилизацию. Ибо Запад старается превра-
тить все лежащее за его пределами пространство в зону «до-
полняющей экономики». Периферия мирового капитализ-
ма — это особая формация.
Но это же не для нас писалось! А в советском истмате эта
евроцентристская идея была доведена до крайности. В кни-
ге «Основы марксизма-ленинизма» под редакцией О. Кууси-
нена (1960) можно прочесть: «Все народы проходят, в главных
чертах, один и тот же путь… Общество развивается, последо-
вательно проходя социально-экономические формации, со-
гласно определенным законам».
В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзон в своем массовом учебнике
«Курс исторического материализма», который начал публико-
ваться в 60-е годы, пишут: «С развитием капитализма исчеза-
ет изолированность отдельных стран и народов. Различные
страны втягиваются в общее русло капиталистического раз-
вития, возникают современные нации, и между ними устанав-
ливаются всесторонние связи. Тем самым отчетливо обнару-
жилось, что история всего человечества едина и каждый на-
род переживает ряд закономерных ступеней исторического
развития. Возникли широкие возможности для сравнения ис-
тории различных народов, выделения того общего, что име-
ется в экономических и политических порядках разных стран,
для нахождения закономерной повторяемости в обществен-
ных отношениях».
В этом тезисе куча ошибок. Даже в «Капитале» Маркс в
примечаниях, составлявших примерно половину текста, гово-
рил о своеобразии национальных хозяйственных систем. Но
у него был четко очерченный объект исследования — кле-
точка современного западного капитализма, и у него не было
задачи и времени отвлекаться на подробное описание «ази-

атского способа производства», русского общинного земле-
делия или, по его собственному выражению, «образцового
сельского хозяйства Японии».
Но ведь и ведущие философы приняли тезис истмата за
догму. Э.В. Ильенков писал: «Система идей, именуемая “мар-
ксизмом”, — это естественно созревший результат развития
традиций “западной культуры”, или, если быть совсем точ-
ным, западноевропейской цивилизации... Россия... была ин-
тегральной частью “западного мира”, и революция 1917 года
была вынуждена решать типично “западную” проблему» [30,
с. 156—158. ].
Утверждение, будто Россия была интегральной частью
Запада и потому революция 1917 г. была вынуждена решать
типично «западную» проблему», мягко говоря, никуда не го-
дится. Вся концепция России как Европы была ошибочна и де-
формировала всю когнитивную структуру советского общест-
воведения. Да, Запад являлся и является «значимым иным» в
формировании национального сознания народов России. Но
чтобы быть членом «европейской семьи народов», надо, что-
бы эта самая семья тебя признала своим. Запад появления у
него такого «pодственника» не желает и никогда не желал.
Ливонская война (1558—1583) окончательно обозначила
восточные пределы Европы, она кончалась за рекой Нарвой и
Псковским озером. Ливония была объявлена «восточным бас-
тионом» цивилизации, война шла под лозунгом «Священной
войны» Европы против России.
В XVIII в. Вольтер в его истории Петра Великого писал:
«Московиты были менее цивилизованы, чем обитатели Мек-
сики при открытии ее Кортесом. Прирожденные рабы таких
же варварских, как и сами они, властителей, влачились они
в невежестве, не ведая ни искусств, ни ремесел и не разумея
пользы оных» [31]. Руссо писал в работе «Об общественном
договоре»: «Русские никогда не будут народом истинно ци-
вилизованным... Русская империя захочет покорить Европу и
будет покорена сама. Татары, ее подданные или соседи, ста-
нут и ее, и нашими господами» [32, с. 38—39.].
В ХIХ в. жесткой русофобией отличались Маркс и Энгельс.
Маркс в Лондоне произнес речь: «Я спрашиваю вас, что же
изменилось? Уменьшилась ли опасность со стороны России?

Нет. Только умственное ослепление господствующих классов
Европы дошло до предела… Путеводная звезда этой поли-
тики — мировое господство — остается неизменным. Толь-
ко изворотливое правительство, господствующее над масса-
ми варваров, может в настоящее время замышлять подобные
планы… Итак, для Европы существует только одна альтерна-
тива: либо возглавляемое московитами азиатское варварство
обрушится, как лавина, на ее голову, либо она должна восста-
новить Польшу, оградив себя таким образом от Азии двадца-
тью миллионами героев» [33].
То же в ХХ в. Когда немцы, завязнув в России, перестали
быть угрозой для Англии, Черчилль написал (октябрь 1942 г.):
«Все мои помыслы обращены прежде всего к Европе как пра-
родительнице современных наций и цивилизации. Произош-
ла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство унич-
тожило культуру и независимость древних европейских госу-
дарств» (цит. в [34]).
А накануне перестройки (1984) М. Кундера писал в статье
«Похищенный Запад»: «Воистину, ничто не может быть более
чуждым Центральной Европе с ее одержимостью многообра-
зием, чем Россия, одержимая идеей единообразия, стандарти-
зации и централизации… На восточной границе Запада боль-
ше, чем где бы то ни было на Земле, Россия воспринимается не
как европейская держава, а как обособленная, иная цивилиза-
ция. …Там иначе смеются, иначе живут и умирают» [35].
И наконец, виднейший французский знаток России А. Безан-
сон пишет: «Европа как целое — постепенно вызревший плод
уникального исторического опыта. Но можно ли в таком случае
сказать, что Россия — часть Европы? …Нет. Таким образом, нет
никаких оснований считать Россию частью Европы» [36].
Что же касается «западных проблем», которые якобы
была призвана разрешить русская революция, — это идея
еще более странная. К 1913 г. Россия была втянута в перифе-
рию западного капитализма. Но ведь «метрополия» (Запад) и
«периферия» (Россия) — разные системы, и проблемы у них
разные. Российская промышленность почти целиком принад-
лежала иностранному капиталу. В 1910 г. в металлургии банки
владели 88% акций, 67% из этой доли принадлежало консор-
циуму из трех французских банков, а на другие иностранные

банки с участием (только участием!) русского капитала прихо-
дилось 18% акций.
В паровозостроении 100% акций находилось в собствен-
ности двух банковских групп — парижской и немецкой. В су-
достроении 96% капитала принадлежало банкам, 77% — па-
рижским. В нефтяной промышленности 80% капитала при-
надлежали группе «Ойл», «Шелл» и «Нобель». В их руках было
60% всей добычи нефти в России и 3/4 ее торговли. В даль-
нейшем захват российской промышленности и торговли ино-
странным капиталом не ослабевал, а усиливался. Революция
1917 г. была вынуждена решать и решила типично «россий-
скую» проблему.
Как могло сообщество обществоведов и философской
элиты СССР игнорировать исследования М. Вебера культур-
ного и мировоззренческого основания самой большой общ-
ности в России в период революции — крестьян и рабочих?
Историк А. Кустарев (А. Донде), изучавший «Русские штудии»
М. Вебера, пишет: «Самое, кажется, интересное в анализе Ве-
бера — то, что он обнаружил драматический парадокс но-
вейшей истории России. Русское общество в начале ХХ века
оказалось в положении, когда оно было вынуждено одновре-
менно “догонять” капитализм и “убегать” от него. Такое впечат-
ление, что русские марксисты (особенно Ленин) вполне пони-
мали это обстоятельство и принимали его во внимание в сво-
их политических расчетах, а также в своей зачаточной теории
социалистического общества. Их анализ ситуации во многих
отношениях напоминает анализ Вебера» [37].
Но ведь и В.И. Ленин пришел после революции 1905—
1907 гг. к сходным выводам, что и М. Вебер, пусть исходя из
других посылок. М. Вебер предвидел, что в случае пораже-
ния монархии через прорванную либералами плотину хлы-
нет мощный антибуржуазный революционный поток, а ли-
беральная реформа, «по всей вероятности, мощно усилит в
экономической практике, как и в экономическом сознании
масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян».
Он добавил, что эта реформа «должна замедлить развитие за-
падноевропейской индивидуалистической культуры»: «Ни из
чего не видно, что крестьянство симпатизирует идеалу лич-
ной свободы в западноевропейском духе. Гораздо больше

шансов, что случится прямо противоположное. Потому что
весь образ жизни в сельской России определяется институ-
том полевой общины» [37].
Как же с таким мировоззрением и экономическим созна-
нием масс революция 1917 г. могла решать типично «запад-
ную» проблему? Да ведь и Маркс это ясно объяснил, заклей-
мив русский институт полевой общины, и напророчил союзу
рабочих и крестьян «казарменный коммунизм». Наши фило-
софы-марксисты загнали в тупик самосознание советского
общества.
Колоссальным провалом советского обществоведения
можно считать представление, что центральной мировоз-
зренческой матрицей советского народа был марксизм («сис-
тема идей, именуемая “марксизмом”», как уточнил Ильенков).
Во время революции крестьяне составляли более 80% насе-
ления. Их мировоззрение Вебер назвал «общинный крестьян-
ский коммунизм». Рабочие в первом и немногие еще во вто-
ром поколении тоже сохраняли эту картину мира. Но этот
крестьянский коммунизм резко различается с коммунизмом
Маркса, его исповедовала лишь часть интеллигенции (в ос-
новном меньшевики и либералы). Хотя официальное обра-
зование заставляло учить выжимки из марксизма (адаптиро-
ванного и вульгаризированного), это было все равно, что за-
ставить учить закон божий лояльных иноверцев. Постепенно
возникло двоемыслие с когнитивным диссонансом: вслух ве-
щать цитаты из истмата и политэкономии, а осваивать реаль-
ность молча1.
Но ведь все это обществоведы и философы должны были
знать. Об этом писали одновременно и Вебер, и М.М. Кова-
левский, и французские историки их революции. Все они под-
черкивали коммунистическое мироощущение крестьянской
-----
1 Ортега-и-Гассет писал уже в 1930 г. в «Восстании масс»: «В Москве
существует тонкая пленка европейских идей — марксизм, — рожденных в
Европе в приложении к европейским проблемам и реальности. Под ней —
народ, не только отличный от европейского в этническом смысле, но, что
гораздо важнее, и другого возраста, чем наш. Это народ еще бурлящий, то
есть юный... Я жду появления книги, в которой марксизм Сталина был бы пе-
реведен на язык истории России. Потому что именно в том, что он имеет от
русского, его сила, а не в том, что он имеет от коммуниста» [38].
-----
общины, причем очень устойчивое — «со времен антиков до
конца ХIХ века». А М.М. Ковалевский особо отмечал у россий-
ского правительства опасение, что общинное землевладе-
ние «поддерживает в умах коммунистические идеи» (см. [39]).
Как можно было скрывать это от советского общества и вы-
работать разумный дискурс и подходы к обновлению миро-
воззрения? Или причина — невежество, порожденное идео-
логизацией и упрощением? Но ведь элита наших общество-
ведов-реформаторов и сегодня как будто этого не знает или
умалчивает.
В развитии мировоззренческого кризиса СССР было лож-
ное представление и о холодной войне, начатой в 1946 г. Ка-
кова природа холодной войны? Опубликованные в послед-
ние годы документы доктрины холодной войны, выработан-
ной во второй половине 40-х гг. в США, показывают, что эта
война с самого начала носила характер войны цивилизаций.
Разговоры о борьбе с коммунизмом были прикрытием. Про-
граммные документы США начала холодной войны наполне-
ны ненавистью к России. Вот как она трактуется в важном до-
кументе 1948 г.: «Россия — азиатская деспотия, примитивная,
мерзкая и хищная, воздвигнутая на пирамиде из человече-
ских костей, умелая лишь в своей наглости, предательстве и
терроризме».
Холодная война Запада имела мессианский характер,
противник в ней был назван «империей зла», а победа — «кон-
цом истории». Философ неолиберализма и гуру неоконсерва-
торов США Лео Страусс определил цель этой войны так: «пол-
ная победа города над деревней или Запада над Востоком».
Этот мессианизм был проникнут пессимизмом. Л. Страусс так
видел смысл победы Запада: «Завершение истории есть нача-
ло заката Европы, Запада и вследствие этого, поскольку все
остальные культуры были поглощены Западом, начало заката
человечества. У человечества нет будущего».
Формации могут сосуществовать и сотрудничать, а вой-
на с «империей зла» тотальна. Обществоведение и печать ис-
кажали образ холодной войны, многократно занижали опас-
ность. Это разоружило общество — оно не знало природу
опасности. Так в холодной войне СССР в конце концов потер-
пел поражение — в «войне смыслов».

В 1915 г. видный политолог А.В. Рябов1 пишет: «По разма-
ху перестройка была самой масштабной попыткой смены па-
радигмы отечественной истории. Начавшись как “революция
сверху”, она была нацелена на развертывание низовой граж-
данской, предпринимательской, политической инициативы,
на превращение массовых общественных слоев в творцов
исторического процесса. Рассчитывая на социальное твор-
чество снизу, перестройка предполагала проведение ради-
кального обновления политических и социальных институ-
тов, создание свободного рынка, введение политического и
идейного плюрализма, строительство правового государст-
ва» [40].
Невозможно поверить в эти рассказы про «социальное
творчество снизу, строительство правового государства» и
пр. Уже в 1989—1990 гг. в это мало кто верил, а специалисты
или готовили приватизацию, или пытались подготовить сис-
темы жизнеобеспечения к бедствию. Для кого сегодня все это
пишут? А может, элитарные обществоведы действительно до
сих пор витают в облаках?
Ведь сам Горбачев представлял себя героем, который со-
крушил Советское государство. В своей лекции в Мюнхене
8 марта 1992 г. он сказал: «Понимали ли те, кто начинал, кто
осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их
ждет?.. Мои действия отражали рассчитанный план, нацелен-
ный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на
что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр
рухнул» [41, с. 193].
Таким образом, Горбачев признал, что он действовал со-
гласно плану, нацеленному на победу. И она была достигну-
та — «тоталитарный монстр рухнул». Но ведь он собрал возле
себя цвет советского обществоведения!
Обострение общественного и политического кризиса в
СССР произошло в 1980-е гг., когда к власти пришли люди но-
вого поколения и нового культурного типа. На глазах нача-
ли рушиться связи, которые соединяли общество в 1970-е гг.
-----
1 Андрей Виленович Рябов — политолог, эксперт Горбачев-фонда, ру-
ководититель проекта «Круглый стол “Экспертиза”», главный редактор жур-
нала «Мировая экономика и международные отношения» ИМЭМО РАН.
-----
Важные структуры советского строя не выдержали, произо-
шел срыв, с которым руководство не справилось и своими
действиями усугубило ситуацию.
Проект, альтернативный советскому проекту (грубо го-
воря, антисоветский), который раньше был подавлен и поч-
ти искоренен, вновь оживился в советском обществе с 1960-
х гг. Постепенно он осваивался, укреплялся, накапливал силы.
В 1980-е гг. выкладывались уже готовые доктрины, и в этих
условиях люди бросились к обществоведам: объясните, что
происходит?
Здесь и обнаружилась несостоятельность советского об-
ществоведения, которое не смогло ни объяснить причин со-
циального недомогания, ни предупредить о грядущем кризи-
се. Эта беспомощность была такой неожиданной, что многие
видели в ней злой умысел, даже обман и предательство.
Конечно, был и умысел — против СССР велась холодная
война, геополитический противник ставил целью уничтоже-
ние СССР и всеми средствами способствовал нашему кризи-
су. Но наш предмет — то общее непонимание происходящих
процессов, которое парализовало защитные силы советского
государственного и общественного организма. Это непони-
мание есть прежде всего следствие методологической слабо-
сти нашего обществоведения и, соответственно, образования
и СМИ. Причина в том, что обществоведение пользовалось
негодными инструментами.