Товарищ Долоев недавно выпустил новую повесть – «Цветы прорастают сквозь кости». Произведение очень интересное, хотя и местами спорное – но речь тут пойдет не об этом. А о том, что это произведение вызвало появление отзывов на себя, в том числе и другого хорошего фантаста-коммуниста - Яны Завацкой - написавшей соответствующую рецензию. В этой рецензии Яна, отмечая несомненные художественные достоинства повести, указала, однако, на определенные идеологически проблемы созданного «мира». Не всего сеттинга, впрочем, а именно описанного в указанном произведении «куска реальности». Впрочем, интересно даже не это, а то, что данная рецензия вызвала дискуссию - в ответ на нее сам автор повести вскоре выпустил свою «контррецензию» , посвященную «разбору разбора», сделанного Завацкой.
Как уже можно понять, главным вопросом во всем этом была вовсе не литература. Если бы дело касалось только качества указанной повести, то данный вопрос не стоил бы и выеденного яйца. (Сам Долоев, как и большинство коммунистических писателей, достаточно спокойно относится к литературной критике - для данной области это жесткая необходимость. Это либеральные стишки соберут кучу лайков и восторженных откликов - а вот коммунистические произведения ведут почти только к «наездам». Что поделаешь - либералы в литературе господствуют более трех десятилетий.) Но и указанная рецензия, и «контррецензия» касались другого - а именно, вопросов, которые можно назвать «политическими». А точнее - одного вопроса, который можно назвать «вопросом об авторитаризме». Долоев, как можно понять, относится к нему крайне жестко. Можно даже сказать, что именно авторитаризм для него выступает олицетворением всех отрицательных черт капиталистического общества. Его оппонентка настроена гораздо менее радикально - не в том смысле, что она оправдывает авторитаризм, конечно, но в том, что не определяет его, как разновидность «мирового зла». Именно этот момент и стал ключевым в указанном споре.
Конечно, следует понять, что художественное произведение – это не учебник обществоведения, и оно не обязано давать полное описание всех проблем, существующих в социуме. Более того, очень часто как раз указанный акцент на определенной проблеме, при игнорировании всех остальных, является плюсом произведения – в том числе, и в смысле агитации и пропаганды коммунистических идей. В конце концов, появлению «настоящих» большевиков во многом способствовало существование совершенно немарксистской литературы, вроде пресловутого «Что делать» или вообще «Овода». Чем же романтически-революционные произведения Долоева хуже, если они так же побуждают людей поверить в идеалы революции?
Однако поднятый вопрос в реальности оказался столь болезненным потому, что, по сути, он отсылает нас к давней проблеме российских (и шире - постсоветских) левых, во многом и определяющей их теперешнее (жалкое) положение. А именно - к дискуссии между двумя большими группами, которые можно назвать «сталинистами» и «троцкистами». Причем, что очень важно, левых коммунистической направленности - число которых в период господства антисоветизма крайне невелико. И поэтому любой раскол в их рядах отнюдь не придает данному направлению силы. И конечно, стоит подчеркнуть, что указанные группы не имеют ничего общего с историческими сталинистами и троцкистами (отчего их названия и даются в кавычках), а выступают результатом, опять-таки, исключительно постсоветской эволюции данного политического направления. Правда, в постсоветское время оформилось и альтернативное течение сталинистов, которые ни к коммунизму, ни даже к левым не имеют никакого отношения, а являются, в лучшем случае, представителями т.н. «популистских сил» - вроде общеизвестной «Сути Времени». (А в худшем - однозначными консерваторами, видящими в Иосифе Виссарионовиче не коммуниста, а мифического «русского царя».) Но их мы рассматривать не будем - это явная постсоветская патология, требующая отдельного разговора.
Нам более интересны «настоящие» «сталинисты», видящие в политике Сталина вариант социалистического пути. Так вот, в этом смыслеи «сталинисты» и «троцкисты» выступают как группы, очень близкие друг другу по убеждению. И те, и другие стоят за революционный переход к строительству коммунистического общества, за диктатуру пролетариата и прочие абсолютно марксистские вещи. Различие состоит как раз в том самом «авторитаризме». (Часто говорят про «тоталитаризм», но это понятие вообще не имеет отношения к реальности.) «Троцкисты», как правило, обвиняют «сталинистов» в том, что последние поддерживают политику советского руководства 1920-1950 годов, которая, по их мнению, состояла в сворачивании рабочей демократии и переходе всей власти в руки номенклатуры. В свою очередь, «сталинисты» обвиняют «троцкистов» с том, что последние игнорируют необходимость построения мощного государства, необходимого для выживания во враждебном утверждении. Самые «упертые» из «сталинистов» даже оспаривают тезис Маркса об отмирании (на самом деле, снятии) государства при строительстве коммунистического общества, считая подобную идею чистой утопией. Ну, и конечно, большая часть «сталинистов» не любит говорить о процессах, получивших название «репрессии», считая или то, что подобная вещь придумана врагами советского государства, или что «репрессировали» действительных врагов. Правда, это относится не ко всем «сталинистам»…
* * *
Самое удивительное в данной ситуации состоит в том, что указанная проблема – быть или не быть авторитаризму и государству – в реальности не то, чтобы не была особо сложной. Её, по идее, вообще не должно быть. Поскольку само поднятие темы означает непонимание одной из важнейших областей применения диалектического подхода – проблемы революционного перехода. Впрочем, данная проблема является одной из самых сложных в человеческой истории, поскольку без диалектики ее разобрать вообще нельзя. («Немарксистские разборы» революций, как правило, очень быстро скатываются к пресловутой «теории заговора», неважно, касается ли это событий 1917 или 1789 годов.) Поэтому неудивительно, что даже у совершенно компетентных людей при обращении к данному вопросу могут возникать ошибки и заблуждения. (Особенно это касается непосредственных участников событий у которых имеется столько информации, что возникает иллюзия полной картины – что, в свою очередь, ведет к отказу от диалектического подхода. Впрочем, о ком это и к чему – будет сказано ниже.)
Итак, что же происходит во время революции? На первый взгляд, все просто: старое общество сменяется новым. Это настолько банально, что обыкновенно пропускается мимо ушей, не вызывая никаких ассоциаций. А, между прочим, внимательный разбор данного явления дает весьма интересные результаты. Самое главное, что стоит отметить – это то, что революция отличается от иных способов изменения общественного устройства тем, что она означает «прерывность» исторического процесса. Иначе говоря – социум не «перестраивается». Он разрушается, распадается в некий аморфный субстрат (индивидуумов). И уж из него формируется новое общество, базируясь на имевшихся в «субстрате» «зародышах», локусах. Понятно, что для того, чтобы это произошло, данные локусы должны иметь, во-первых, достаточно высокий уровень структурности. А во-вторых, они должны иметь определенную границу с «внешним миром», чтобы его хаос не дал разрушить данную систему. Но поскольку данный локус не может быть изолирован – иначе он так и останется локусом, то данная граница должна быть «внутренняя». Идеологическая.
Т.е., локус только тогда является локусом, когда он имеет достаточно «жесткую» идеологию, одновременно позволяющую и сохранять целостность, и активно «вербовать» сторонников. Именно поэтому «настоящие» революции, т.е., переходы, полностью меняющие структуру общества, могут быть только «идеологическими». Провести революцию без жесткой идеологии, как говориться, «за все хорошее против всего плохого», невозможно. (Поэтому все, кто заявляет о возможности устранения базисных проблем социума без идеологии, или не понимают смысл данного перехода, или просто обманывают.) Именно данная особенность позволила именно большевикам, имевшим «дореволюционную» численность порядка 20 тыс. человек на 170 млн. населения Империи, стать «зародышем» нового государства. А вот тем же социалистам-революционерам, число которых к 1917 году доходило до 300 тыс. (а летом того же года перевалила за 1 млн. человек), именно «рыхлость» и неопределенность идеологии не позволила сделать то же самое. (Впрочем, похожее можно сказать и про иные политические силы – например, к тому же 1917 году меньшевики имели вдвое большую численность, нежели большевики, а число октябристов приближалось к 100 тыс. человек.)
Впрочем, есть еще одна существенная особенность, вытекающая из указанной модели. А именно –дело в том, что до «идеального субстрата», т.е., до толпы индивидуумов, как правило, дело не доходит. Современные (и не очень современные) общества – явления сложные, состоящие из множества подсистем. И разумеется, при разрушении «верхней» метасистемы, т.е., социума, как такового, эти подсистемы некоторое время остаются целыми. Поэтому неудивительно, что при новой «сборке», как правило, они оказываются «присоединенными» к новому социуму. Собственно, как раз процесс взаимодействия этих подсистем с указанным локусом, и представляет собой «главную тайну революции», поскольку предсказать его тяжело. Но для выбранной темы (т.е., рассмотрении революции апостериори), этого можно не делать. Для нас во всем вышесказанном самым важным является тот факт, что будущее постреволюционное общество неизбежно выступает «гибридом» самых разных (и порой неожиданных) «дореволюционных подсистем» с жесткой идеологической системой.
* * *
Побочным эффектом подобного выступает то, что те самые любители «всего хорошего против всего плохого», тут неизбежно оказываются не при делах. Т.е., революция всегда и везде оказывается невыгодно для «прекраснодушных» - но это так, мелочи. Впрочем, результат указанного взаимодействия оказывается достаточно неожиданным и для самого «локуса» - иначе говоря, оказывается, что изначально заданный идеал, который можно было бы «вылепить» из указанного «идеального субстрата», на самом деле, невозможен. Поскольку невозможно достижение состояния указанного «субстрата» (т.е., полная «идивидизация»), так как неизбежный рост локуса (локусов) с указанным выстраиванием начинается намного раньше. Так что вариант с построением «идеального пролетарского государства» так же является такой же утопией, что и всевозможные либеральные умствования. Собственно, с пониманием этого факта – к примеру, выразившегося в стремлении к союзу с крестьянством – во-многом, связана и победа большевиков. В чем мы опять-таки можем увидеть важность диалектического взгляда на жизнь: необходимо одновременно и наличие жесткой идеологии, и возможность выхода за ее пределы, т.н. «временные отступления», что так хорошо отличает политику, проводимую Лениным.
Однако самым важным в данном процессе является то, что, как любое «диалектическое» действо, он может развиваться циклически. Т.е., революция по определению развивается не линейно, постепенно заменяя старые общественные структуры на новые, а проходит через серию взлетов и падений. «Три шага вперед и два назад». Собственно, это мало кого должно удивлять, поскольку подобное свойство революций было известно еще в «классической» историографии. К примеру, развитие событий в 1789-1799 годах прекрасно показывает, как общество проходит через рост радикализации, переходя от первых робких попыток демократизации к почти социал-демократическим порядкам при якобинской диктатуре, и откатывается от нее к Директории, а затем и к Империи. Собственно, подобный откат был рассмотрен еще в позапрошлом веке «основоположниками» и получил название «бонапартизм».
Самое интересное тут в том, что термин получил название не от имени самого известного полководца Нового Времени – Наполеона Бонапарта, провозгласившего себя в 1799 году императором французов и ставшего главной «иконой» XIX века. А от имени его менее известного племянника, совершившего ровным образом то же самое в том же самом месте – но на 52 года позднее. Явление сие получило название «Вторая Империя», и явилось следствием ровно тех же особенностей – но уже революции 1848 года. Собственно, именно эта самая «повторяемость» и позволила в свое время Карлу Марксу понять, что тут имеется не простая «игра случая», как это казалось современникам первого Наполеона, и продолжало казаться современникам Наполеона третьего. На самом деле то, что революции заканчиваются вовсе не установлением демократического порядка, как это мнится их участникам, а чем-то совершенно противоположным, определяется вовсе не следствием каких-то проигрышных решений революционеров или, напротив, некоей доблестью и умом будущих диктаторов (императоров).
Кстати, именно поэтому Маркс свой разбор поставил именно на основании захвата власти Наполеоном III («18 брюмера Луи Наполеона»), поскольку посредственность последнего позволяла избежать «магии имени». Что было бы неизбежным, если вместо племянника рассматривали бы легендарного дядю. В случае же с откровенно слабым политиком, которым являлся Шарль Луи Наполеон Бонапарт, имевший при этом практически все возможные пороки, от сладострастья до страсти к перемещению государственной казны в собственный карман, говорить о «неординарной личности» было трудно даже его современникам. В таком случае удалось показать, что подобное развертывание революций определяется их внутренней логикой. Маркс показал неизбежность термидорианского переворота для буржуазных революций, поскольку их классовая природа неизменно оказывается сильнее всех демократических желаний, а неизбежная для классового общества междоусобная грызня обязательно приводит «на трон» выразителя консервативных, «имперских» ценностей.
* * *
Собственно, все это естественно с точки зрения рассмотренной нами модели. А именно – представлении революции в виде комбинации двух процессов – с одной стороны, «развертыванием локуса», а с другой - присоединением к нему «старых» подсистем. Первое обеспечивает тот самый «первоначальный» рост революционности, который ведет к «якобинству», к проявлению почти социал-демократических взглядов в буржуазной революции. Второе же обеспечивает неизбежный «закат» революции и неминуемый «термидор». Ведь чем сложнее становится растущая социосистема, тем важнее для нее становятся «системные ценности» или «ценности порядка», т.е., то, что обеспечивает существование сложных систем. И это еще без учета того, что «присоединяемые» подсистемы неизбежно «толкают» формирующийся социум к принятию привычных для них представлений. Поэтому, рано или поздно, но указанное «направление» оказывается способным перевесить еще недавно столь влиятельную идеологию локуса. И тогда приходит Наполеон…
Данное явление и было названо «бонапартизмом». Правда, «основоположники», по естественным причинам, рассматривали его исключительно на примере буржуазных революций. Как дело сложится в случае революции социалистической, и будет ли в подобном случае возможен (точнее, неизбежен) бонапартизм – оставалось только предполагать. Впрочем, достаточно очевидным было то, что механизм развертывания подобной революции будет схожим. А значит, подобная опасность будет неизбежно угрожать и формирующемуся пролетарскому государству. Правда, тут возникала возможность преодолеть ее за счет сознательного сопротивления любому проявлению будущего «Бонапарта» - т.е., диктатора, построившего бы консервативный режим под видом революционного. Именно за счет этого, за счет наличия «понимания» логики исторического процесса сторонники пролетарские революционеры надеялись миновать данную опасность. И, надо сказать, что многим по истечении Гражданской войны казалось, что это удалось – в любом случае ни один популярный военачальник даже близко не подошел к тому, чтобы напялить на себя наполеоновскую треуголку.
Однако последующие события показали, что не все так прекрасно, как казалось вначале. Собственно, разговоры о бонапартизме возникали постоянно в связи с возвышением того или иного политического деятеля. Формирование же специфической политической организации Советского Союза, характерного для той эпохи, которую сейчас принято называть «сталинской», позволило утверждать о том, что пресловутый «термидор» свершился. Собственно, главным обличителем «сталинского термидора» сейчас принято считать Льва Давыдовича Троцкого, который практически все свои произведения в послевоенное время посвятил именно этой теме. По сути, «главное» его «предсказание», о номенклатуре, которая впоследствии и станет базой для реставрации капитализма, он основывал именно на этой модели – на представлении Сталина Наполеоном, отменяющим Республику и устраивавшем Империю. Правда, вот ирония судьбы, поскольку понятие бонапартизма является «специфическим» марксистским термином, то понимание его за пределами данной системы оказалось труднодостижимым. (Речь идет о бонапартизме, как неизбежном этапе революции.) Поэтому данное понятие оказалось «переформатированным», как банальный захват власти Сталиным, безо всякой привязке к указанным идеям.
Именно в подобном варианте эта самая идея и стала общепринятой в современной левой среде. Ведь правые считают захватом власти саму Революцию, для них выделение отдельного «сталинского переворота» не требуется. Однако сейчас даже «сталинисты», как таковые, редко оспаривают идею о том, что смыслом сталинской политики была концентрация личной власти Иосифа Виссарионовича. Правда, это они считают благом, представляя генерального секретаря ЦК ВКП(б) неким аналогом «просвещенного монарха». Поэтому у них идея о Сталине, как «русском Бонапарте», не вызывает отторжения. Для «троцкистов» же идея Троцкого о «сталинском термидоре» является просто базисом. (Интересно, но от них она перешла ко всем остальным «неавторитарным левым».) Поэтому данную мысль можно назвать одним из базисов современной «левой идеи», определяющей все пути и возможности ее развития… В общем, можно сказать, что именно Троцкий, несмотря на свое поражение в «той» политической борьбе, в итоге оказался победителем.
* * *
А победителей, как известно, не судят. Но так ли прав был Лев Давыдович, а за ним и современные «троцкисты» в том, чтобы классифицировать то время, как период бонапартизма? И действительно ли правление Сталина означало то самое поражение революции, которое являлось неизбежным следствием термидора для буржуазных революций? На самом деле, понимание этого вопроса зависит от одного крайне важного нюанса, обыкновенно упускаемого. Но о нем будет сказано несколько позднее…
