Форум С.Кара-Мурзы

	От	Мак
	К	miron
	Дата	02.07.2015 16:01:13
	Рубрики	Прочее; Семинар; Тексты;

Текст по ссылке:М.Кудрявцев. Идеологические приёмы в экономическом учении Маркса

Текст ниже, а забавные иллюстрации-карикатуры - только по ссылке. - Мак

http://www.rusproject.org/node/1669

Идеологические приёмы в экономическом учении Маркса

Главные вкладки Просмотреть(активная вкладка) What links here
вт, 06/23/2015 - 03:40 —

Павел Краснов

От РП: Хороший научный анализ марксизма и "Капитала" в частности. Марксисты, подобно многим другим сектантам, очень часто пытаются смутить оппонента вопросом: "А ви-таки читали Капитал?" и очень смущаются сами, когда узнают, что их собеседники-таки читали, потому как ни странно, из верующих в Маркса читали "Капитал", в особенности полностью, совсем немногие - его и умным людям читать надо напрягаться, продираясь через глупости, мошеннические феньки и примочки, а уж слабоумным буратинкам-сектантам такое практически не под силу. Максимум, что могут самые способные из них - запомнить отдельные цитаты. Давно хотелось написать подобную работу, но было жаль тратить время на закрытую страницу истории, а вот умный человек не поленился, а то до сих пор мертвецы из могилы пытаются хватать за ноги живых. Если вкратце, то работа отличная иллюстрация того, что марксизм - лженаука и шарлатанство, созданные для пропаганды веры в коммунизм. К науке марксизм отношения не имеет. Кстати, периодические фантазии марксистов на тему того, что "Капитал" сейчас снова изучают студенты на Западе по причине актуальности - типичное марксисткое враньё, как и всё остальное, если и изучают, то только на части исторических курсов наряду с гностиками, альбигойской ересью и идеей философского камня. В общем, хорошая работа, а для тех, кто сам не читал св. Писание "Капитал" - тем более полезно.

***

Михаил Кудрявцев

Идеологические приёмы в экономическом учении Маркса

Утверждения, высказываемые марксистскими идеологами на экономические темы, по сей день находят отклик в сознании некоторой части общества, причём части общества, которую система образования ориентировала на рациональное, научное познание действительности. Этот феномен заслуживает рассмотрения, по меньшей мере, с трёх сторон. Во-первых, если эти идеологические утверждения опираются на строгие и методологически выверенные научные выкладки, то почему они всегда убеждают только часть тех, кто начинает разбираться с выкладками? Во-вторых, если эти идеологические утверждения не опираются на строгую научную методологию, то какими приёмами марксистским идеологам удаётся убедить в своей правоте так много людей? В-третьих, правильно ли использовать экономическое учение Маркса для формирования общественного сознания или проведения государственной политики?

Вокруг этой тематики сломано много копий, и данная статья во многом будет очередным воспроизведением аргументации одной из сторон с целью ознакомить с ней современного читателя, не имевшего возможности следить за теоретическими спорами конца XIX– начала XXвеков.

Контекст классической политэкономии и трудовая теория стоимости

Вскоре после написания в 1848 г. «Манифеста Коммунистической партии» К.Маркс столкнулся с необходимостью теоретически обосновать высказанные в документе требования о переделе общественного богатства. Этой цели послужили историологические и политэкономические труды Маркса, написанные, в основном, после «Манифеста». Одним из источников концепций Маркса стала классическая политэкономия, развитая в трудах британских учёных Адама Смита и Давида Рикардо, в первую очередь, разработанная ими трудовая теория стоимости, на которой нам придётся остановиться более подробно.

Для того чтобы понять смысл, который вкладывали в свою теорию Адам Смит и Давид Рикардо, необходимо сказать несколько слов о контексте, в котором работали учёные, и выяснить, какие требования накладывались в то время на научные теории. Разумеется, как сейчас, так и тогда наука занималась построением моделей действительности («гипотез об устройстве реальности»), которые представляют собой логическую, мысленную структуру, непротиворечиво описывающую связь между наблюдаемыми в природе параметрами. Такая возможность описания основана на том, что связи, которые человек наблюдает между явлениями природы, «аналогичны» тем связям, которые существуют между элементами выстроенной человеком логической модели. Предсказание теоремы Пифагора о длине гипотенузы приблизительно выполняется, когда человек измеряет длину по диагонали прямоугольной комнаты и сравнивает с измеренной им длиной стен. В частности, причинно-следственным связям между элементами модели отвечает аналогичное совпадение между часто следующими друг за другом событиями в реальной жизни.

До поры – до времени человек следует в практической жизни рекомендациям существующих моделей, то есть предпринимает те действия, которые, согласно сведениям модели о причинно-следственных связях, обернутся желаемым для человека результатом. Но как только какое-то событие опрокидывает вытекающие из модели представления о причинно-следственных связях в реальном мире, и особенно когда человеку «больно» от следования неадекватным моделям, человек пытается выработать новую гипотезу об устройстве мира, включающую объяснение вскрывшихся фактов несоответствия реальной жизни ранее принятых моделей [1].

Другим фактором, заставляющим отвергать ранее принятую научную модель, является вскрывшееся логическое противоречие внутри неё, например, когда из одних и тех же посылок следуют противоположные выводы. Это обесценивает познавательное значение модели, потому что не позволяет использовать её для прогнозирования развития окружающего мира [2].

Так, модель классической механики, представляющая движение в природе в виде движения притягивающихся и отталкивающихся материальных точек в пространстве, помогла человеку понять многие причинно-следственные связи реальной жизни, относящиеся к сфере исследования механики, и использовать это знание в своих интересах. Новые факты заставили человека существенно уточнить эту модель, хотя в ряде практических приложений именно эта упрощённая модель остаётся наиболее удобной для использования, даже по сравнению с теоретически более точными моделями (из-за их громоздкости).

Универсального ответа на вопрос о том, какую из нескольких моделей, неплохо описывающих реальность, взять в качестве базовой, не существует. Как заметил Хайдеггер, распространённая в средневековье гипотеза об устройстве мира, объявляющая причиной всех неприятностей общества происки ведьм и колдунов, позволяла тогда объяснить все факты, относящиеся к кругу рассмотрения данной гипотезы. В подобных случаях различные модели могут сосуществовать, и главным доводом в пользу одной из них может стать большая успешность в применении более точной, верной, научно обоснованной модели. Именно успех обществ, развивающих научные представления, вытеснил «колдовские» объяснения событий из массового сознания.

* * *

Но одиозный случай с охотой на ведьм относится к далёкому прошлому, а на рубеже XVIII–XIXвеков, о котором мы поведём речь, главной методологической проблемой науки было наследие т.н. натурфилософии («философии природы»). Это было учение, выводившее гипотезы об устройстве мира (модели) не столько из опытных данных, сколько из спекулятивных построений и поверхностных аналогий с хорошо известными человеку явлениями. Например, если современный поэт приписывает берёзе душевные свойства, присущие человеку, то всем понятно, что это не более чем метафора, не несущая конкретного научного смысла. Но вот натурфилософ XVIIвека мог бы объяснить рост дерева, приписав ему стремлению вверх по аналогии с какими-то эмоциональными устремлениями, свойственными только человеку. Как писал Ф.Энгельс в работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», натурфилософия «заменяла неизвестные ещё ей действительные связи явлений идеальными, фантастическими связями и замещала недостающие факты вымыслами, пополняя действительные пробелы лишь в воображении». На самом деле, Энгельс не совсем понимал, что пишет. Всякая наука занимается тем, что строит модели, между элементами которых существуют «идеальные, фантастические связи», а «недостающие факты» замещаются «вымыслами, пополняя действительные пробелы лишь в воображении». Что бы ни понимали физики под «электроном» за последние 100 лет, это всегда было не точное описание соответствующего явления в реальном мире, а идеализированный элемент упрощённой модели реальности – например, маленький заряжённый шарик, вращающийся вокруг ядра атома подобно планетам вокруг Солнца, – но всякий раз это был вымысел, образ, существовавший лишь в воображении. Так же как и прямоугольный треугольник на плоскости. Речь идёт о другом. Натурфилософия злоупотребляла поверхностными аналогиями, нисколько не заботясь об их экспериментальной проверке, и когда факты начинали прямо противоречить выстроенным моделям, была склонна доверять скорее своим моделям и их предсказаниям, нежели известным фактам.

Ярким примером наследия натурфилософии в науке является та методология, посредством которой долгое время рассматривалась проблема ценообразования. Современная экономическая теория выявляет и подробно исследует многие факторы, влияющие на цену того или иного товара. Построенные в ней модели неплохо отражают действительность и, главное, практически полезны в экономической жизни человека: например, они позволяют спрогнозировать движение цен и подсказывают, как, воздействуя на тот или иной фактор ценообразования, можно повлиять на цену товара в желаемом направлении.

Несколько иным был подход политэкономических моделей, выросших из натурфилософии. Наряду с прямым исследованием факторов, влияющих на цену в том или ином направлении, в то время требовалось «дать ответ» на вопрос об «источнике стоимости», «объективной основе ценообразования», «стоимостной сути» товара. Очевидно, что в настоящее время так поставленный вопрос не имеет конкретного научного смысла. Употребление слова «источник» вызвано совершенно необоснованной аналогией с родником или «источником электромагнитного излучения», и можно с тем же успехом требовать ответа на вопрос, что является источником кирпича, температуры или зелёного цвета. На цену товаров влияет много факторов с различным «весом» в различных ситуациях, и экономическая теория успешно описывает влияние этих факторов в конкретных случаях, но в общем случае среди факторов нельзя выделить «главный» фактор, являющийся «объективной основой ценообразования». Наконец, требование найти единую главную «суть» товара идёт от философии гегельянства, с его разделением явлений на кажущуюся «форму» и якобы более настоящее «содержание».

Возьмём, например, такой простой объект, как кирпич. У него есть очень много свойств: материал, прочность, вес, водопроницаемость, цвет, цена, место производства и т.д. В зависимости от конкретной ситуации, человека интересуют конкретные свойства кирпича, которые он использует в своей практической жизни. Для этого человек строит модели реальности, охватывающие те свойства кирпича, которые ему нужны в конкретном случае. Дать общий ответ на простой вопрос «в чём суть кирпича?» наука не может. Но это в современной науке и практике, а в идеологии и натурфилософии не менее двухсот лет используется следующий приём: объявить какое-то произвольно взятое свойство объекта основным, его «сутью», и на этом основании доказывать желательные для идеолога или натурфилософа выводы.

Так же, как и с кирпичом, никакой общей на все случаи жизни «сути» товара не существует. Те свойства товара, которые нам надо включить в упрощённую модель реальности, будут зависеть от цели исследования, от характера причинно-следственных связей, которые мы хотим установить.

* * *

На рубеже XVIII-XIXвеков влияние натурфилософии на науку заметно спало. Среди учёных, внёсших огромный вклад в её преодоление в экономической теории, были Адам Смит и Давид Рикардо. Адам Смит открыл на основе эмпирических наблюдений и нестрогого моделирования огромное количество причинно-следственных связей между экономическими явлениями, а Давид Рикардо, применивший в экономической теории дедуктивный метод, разработал много аккуратных моделей, многие из которых признаются, с оговорками, и в наше время. Тем не менее, даже Рикардо был вынужден отдавать дань натурфилософскому стилю «отвечать на последние вопросы» (бессмысленные), потому что так было принято, иначе его бы никто не понял.

В частности, это проявилось в разработанной Рикардо теории ценообразования. Как мы увидим ниже, Рикардо нашёл очень много факторов, влияющих на цену товаров, и дал этим факторам формализованное описание в рамках строгих моделей, так что его подход вполне совместим с современным пониманием научности. Но наряду с формализованными моделями, есть у Рикардо и расплывчатые формулировки, которые для современного читателя не имеют конкретного смысла, но являются ответом на распространённые тогда схоластические споры между меркантилистами и физиократами: рождается ли стоимость в процессе торговли или в процессе «материального производства». (Ясно, что вопрос о том, как «рождается» стоимость столь же ненаучен по современным меркам, как и вопрос об источнике стоимости и сути товара.) Чтобы уйти от этого спора, Рикардо повторил за Адамом Смитом новую формулировку: стоимость определяется количеством труда, затраченного на создание товара. Тем самым, был принят компромиссный ответ, никого ни к чему не обязывающий из-за своей абстрактности, но дающий возможность пойти дальше схоластических споров и исследовать реальные факторы ценообразования, насколько это было возможно при уровне знаний того времени.

Вот как писал об этом сам Адам Смит. Подчёркивая, что труд является единственным объективным мерилом ценности благ, он добавляет оговорку, в которой предвосхищает отказ будущих поколений экономистов от попыток найти «единицы труда»: «Помимо того, товары гораздо чаще обмениваются, а потому и сравниваются с другими товарами, а не с трудом. Поэтому более естественным является оценивать их меновую стоимость количеством какого-нибудь другого товара, а не количеством труда, которое можно на них купить. К тому же большинство людей лучше понимают, что означает определённое количество какого-нибудь товара, чем определённое количество труда. Первое представляет собою осязательный предмет, тогда как второе – абстрактное понятие, которое хотя и может быть объяснено, но не отличается такою простотою и очевидностью» [3, гл. V].

В чём же состоит разработанная Адамом Смитом и Давидом Рикардо трудовая теория стоимости? Посылка теории состоит в том, что рыночное ценообразование неплохо описывается моделью совершенной конкуренции. В условиях совершенной конкуренции, рабочие могут переходить на те предприятия, где им больше платят, а капиталисты могут переводить капитал в отрасли с более высокой прибылью. По мере того, как труд и капитал перетекают на производства, где они лучше оплачиваются, оплата одинаковых видов труда и одинаковых порций капитала приблизительно выравнивается в разных отраслях, производящих разные товары. С другой стороны, выручка от реализации товара распределяется между капиталистами и рабочими, следовательно, цена разделяется между доходами рабочих и капиталистов, цена равна сумме доходов рабочих и капиталистов на всех стадиях производства от добычи сырья до доставки готового товара потребителям. Однако, как мы только что установили, в условиях совершенной конкуренции доходы одинаковых видов труда и одинаковых порций капитала становятся практически одинаковыми. В частности, доходы труда и капитала на фабрике, ценообразование продукции которой мы рассматриваем, отвечают стандартам оплаты труда и капитала в данной экономике. Поэтому, с некоторыми оговорками, у товаров существует «естественная цена», которая может быть описана как сумма выплаченной в процессе производства зарплаты, принятой для данного вида труда в данном обществе, и доходов участвовавшего в производстве капитала, которому достаются проценты, соответствующие данной экономике. Чем полнее конкуренция, тем больше реальные цены товаров приближаются к «естественной цене», тем точнее теоретическая модель описывает реальное ценообразование. Как пояснял Адам Смит, «Таким образом, естественная цена как бы представляет собою Центральную цену, к которой постоянно тяготеют цены всех товаров. Различные случайные обстоятельства могут иногда держать их на значительно более высоком уровне и иногда несколько понижать их по сравнению с нею. Но каковы бы ни были препятствия, которые отклоняют цены от этого устойчивого центра, они постоянно тяготеют к нему» [3, глава VII].

Именно закономерности, которыми определяется равновесная («естественная») цена, и были в центре внимания разработанной исследователями теории стоимости. Но это не значит, что они отвергали другие факторы, влияющие на цену. Вот, например, как Давид Рикардо описывал влияние на цену изменений в моде:

«Предположим, что все товары продаются по своей естественной цене и что, следовательно, нормы прибыли на капитал во всех занятиях одинаковы или же разнятся лишь постольку, поскольку разница, по мнению заинтересованных сторон, компенсируется какой-либо действительной или воображаемой выгодой, которой они обладают или от которой отказываются. Предположим теперь, что перемена моды увеличит спрос на шёлковые и уменьшит спрос на шерстяные изделия; их естественная цена, количество труда, необходимого для их производства, останутся без изменения, но рыночная цена шёлковых изделий поднимется, а шерстяных – упадёт. Вследствие этого прибыль фабриканта шёлка будет выше, а фабриканта шерсти – ниже общей и сложившейся нормы. Это отразится не только на прибыли, но и на заработной плате рабочих в этих отраслях. Однако этот возросший спрос на шёлковые изделия скоро будет покрыт предложением благодаря перемещению капитала и труда из шерстяного производства в шёлковое, тогда рыночные цены шёлковых и шерстяных изделий снова приблизятся к их естественным ценам, и фабриканты этих товаров будут получать каждый свою обычную прибыль.

Таким образом, стремление каждого капиталиста извлекать свои фонды из менее прибыльного и помещать в более прибыльное дело не позволяет рыночной цене товаров надолго оставаться или много выше или много ниже их естественной цены. Именно конкуренция устанавливает меновую стоимость товаров на таком уровне, при котором после выдачи заработной платы за труд, необходимый для их производства, и покрытия всех прочих расходов, требующихся для того, чтобы применяемый капитал сохранял состояние своей первоначальной пригодности, остаток стоимости или избыток её будет в каждой отрасли пропорционален стоимости затраченного капитала» [4, гл. I, отдел IV].

Итак, трудовая теория стоимости в версии Адама Смита и Давида Рикардо утверждает, что цены приблизительно описываются естественными величинами, которые определяются затратами текущего труда и капитала на производство данного товара. Естественная цена складывается из доходов на труд и капитал, принятых в обществе для данного вида труда и для данного количества капитала. Казалось бы, такая трактовка противоречит самому названию трудовой теории стоимости, потому что утверждает, что на цену влияют два фактора (затраты труда и капитала), а не один (затраты труда). Но дело в том, что в науке того времени нельзя было объявить два фактора объективно равноправными. Если бы учёные заявили, что цены определяются двумя или большим числом факторов, то в обстановке того времени это выглядело бы как наглый уход от извечного вопроса об источнике стоимости. Поэтому они сказали, что естественные цены определяются трудом. Но, как мы увидим ниже, в более точном описании Давидом Рикардо, в котором описывается и «поправка» к «трудовой цене» со стороны затрат капитала, затратам на оплату труда и процентов на капитал фактически придаётся равноправное значение.

Закономерность выравнивания прибыли против трудовой теории стоимости

Как же Рикардо подводит читателя к тем самым поправкам, которые накладывают на «естественную цену» затраты капитала? Вот он излагает основной вывод собственно «трудовой» части своей теории стоимости:

«Если бы люди не применяли в производстве машин, а только труд, и если бы для доставки ими их товаров на рынок требовались одинаковые промежутки времени, то меновая стоимость их товаров была бы точно пропорциональна количеству затраченного труда» [4, гл. I, отдел IV].

Началом «если бы» учёный подчёркивает нереальность допущения о том, что для производства не требуется капитала и, соответственно, нереальность вывода. Но вот уже в следующем абзаце он делает первый шаг к усложнению модели:

«Если бы они употребляли основной капитал одной и той же стоимости и долговечности, то стоимость произведённых товаров была бы и тогда одинакова, и она изменялась бы в зависимости от большего или меньшего количества труда, затраченного на их производство».

Как же конкретно сказываются на ценах затраты капитала? Рикардо предлагает несколько моделей.

«Предположим, что два лица нанимают в течение года по 100 рабочих для сооружения двух машин, а третье лицо — то же количество рабочих для производства хлеба; каждая из машин будет иметь в конце года одинаковую стоимость с хлебом, потому что произведена одинаковым количеством труда. Предположим далее, что владелец одной машины употребит ее в следующем году для изготовления сукна, имея 100 рабочих, а владелец другой машины — для изготовления ситца тоже при 100 рабочих, фермер же будет по-прежнему держать 100 рабочих для производства хлеба. Во второй год все они будут употреблять одинаковое количество труда, но товары и машины как фабриканта сукон, так и фабриканта ситцев будут результатом труда 200 рабочих, занятых в течение года, или скорее труда 100 рабочих, работавших 2 года, тогда как хлеб будет произведен трудом 100 чел. в течение одного года. Следовательно, если стоимость хлеба равняется 500 ф. ст., то сукно и машина фабриканта сукон должны представлять стоимость в 1 тыс. ф. ст., а стоимость машины и ситцев хлопчатобумажного фабриканта должна быть тоже вдвое больше стоимости хлеба. Но первая будет превышать стоимость хлеба больше чем вдвое, потому что прибыль на капитал фабрикантов сукон и ситцев за первый год была присоединена к их капиталам, между тем как фермер свою прибыль издержал на личные нужды. Следовательно, ввиду различных сроков жизни их капиталов, или, что одно и то же, ввиду различия во времени, которое должно пройти, прежде чем партия товаров будет доставлена на рынок, стоимость их не будет точно пропорциональна количеству затраченного на них труда. Отношение их стоимости будет уже не 2:1, а несколько больше; это является компенсацией за больший промежуток времени, который должен пройти, прежде чем более дорогой товар может быть доставлен на рынок.

Предположим, что каждый рабочий будет получать за труд 50 ф. ст. в год или что затрачен капитал в 5 тыс. ф. ст. и что прибыль равнялась 10%. Тогда стоимость каждой машины, так же как и хлеба, составит в конце первого года 5 500 ф. ст. Во втором году фабриканты и фермер снова затратят по 5 тыс. ф. ст. на содержание труда и поэтому опять продадут свои товары за 5 500 ф. ст. Но люди, пользующиеся машинами, должны получить, чтобы быть в равных условиях с фермером, не только 5 500 ф. ст. при равных капиталах в 5 тыс. ф. ст., затраченных на труд, но еще и 550 ф. ст. как прибыль на 5 500 ф. ст., которые они вложили в машины. Следовательно, их товары должны быть проданы за 6 050 ф. ст. Здесь, значит, мы имеем перед собою капиталистов, которые применяют ежегодно совершенно одинаковое количество труда в производстве своих товаров, и, однако, стоимость товаров, которые они производят, будет неодинакова ввиду того, что различны количества основного капитала или накопленного труда, соответственно применяемые каждым из них. Сукно и ситец имеют одинаковую стоимость, потому что они — продукты одинаковых количеств труда и одинаковых количеств основного капитала; но хлеб не будет иметь одинаковую стоимость с этими товарами, потому что, поскольку дело касается основного капитала, он производится при иных условиях.

<…>

Предположим, что я занимаю в производстве товара 20 рабочих с расходом в 1 тыс. ф. ст. в год и по прошествии года занимаю снова 20 чел. с дальнейшим расходом в 1 тыс. ф. ст. для отделки или более совершенной обработки того же товара и что я доставляю его на рынок через 2 года; тогда при норме прибыли в 10% мой товар должен быть продан за 2 310 ф. ст., потому что в первый год я истратил капитал в 1 тыс. ф. ст., а во второй в 2 100 ф. ст. Другой человек использует точно такое же количество труда, но затрачивает его полностью в течение первого года, когда у него работают 40 рабочих с расходом в 2 тыс. ф. ст. В конце первого года он продает товар с прибылью в 10%, или за 2 200 ф. ст. Итак, два товара, на производство которых пошло одинаковое количество труда, продаются один за 2 310 ф. ст., другой — за 2 200.

Этот случай, по-видимому, отличается от предыдущего, но в действительности одинаков с ним. В обоих случаях увеличение цены товара вызвано большей продолжительностью времени, которое должно пройти, прежде чем он поступит на рынок. В первом случае машины и сукно имели стоимость, превышающую более чем вдвое стоимость хлеба, хотя на них ушло вдвое больше труда. Во втором случае один товар имеет большую стоимость, чем другой, хотя на производство его ушло не больше труда. Различие в стоимости в обоих случаях происходит оттого, что прибыль накопляется как капитал и является лишь справедливой компенсацией за время, в течение которого она не могла быть использована.

Итак, разделение капитала на основной и оборотный в различных пропорциях в разных отраслях производства вводит, оказывается, значительное видоизменение в правило, которое имеет всеобщее применение, когда в производстве применяется почти исключительно труд, и которое состоит в том, что стоимость товаров никогда не изменяется, если на их производство не затрачивается больше или меньше труда. А в этом отделе было показано, что при отсутствии каких-либо изменений в количестве труда одно повышение его стоимости вызовет падение меновой стоимости тех товаров, в производстве которых употребляется основной капитал, и чем большую долю составляет основной капитал, тем больше будет это падение» (там же).

Наконец, Рикардо приходит к заключению:

«Мы видим, таким образом, что на ранних ступенях общественного развития, до применения в больших размерах машин или долговечного капитала, товары, произведённые равными капиталами, будут иметь приблизительно равную стоимость, которая повышается или падает по отношению друг к другу только благодаря тому, что на производство их стало нужно больше или меньше труда. После же введения этих дорогих и долговечных орудий товары, производимые с применением одинаковых капиталов, будут иметь весьма неодинаковую стоимость. Хотя относительная стоимость их всегда будет повышаться или понижаться в зависимости от увеличения или уменьшения количества труда, необходимого для их производства, она, кроме того, будет подвергаться ещё другим, хотя и меньшим, изменениям вследствие повышения или падения заработной платы и прибыли. А так как товары, продающиеся за 5 тыс. ф. ст., могут быть продуктом капитала, равного по величине тому, с помощью которого произведены другие товары, продающиеся за 10 тыс. ф. ст., то производство их должно давать одинаковую прибыль; но эти прибыли были бы не равны, если бы цены товаров не изменялись вместе с повышением или падением нормы прибыли» [4, гл. I, отдел V].

И для полной ясности добавляет в следующем разделе, отвечая на замечание Мальтуса:

«Г-н Мальтус думает, по-видимому, что согласно моей теории издержки производства какой-либо вещи и стоимость её тождественны; это так, если он под издержками понимает «издержки производства», включающие прибыль» [4, гл. I, отдел VI].

Как видим, трудовая теория стоимости в изложении Рикардо сводится к следующему: «естественная» цена, к которой тяготеют цены товаров в равновесной ситуации, определяется издержками, понесёнными на производство данного товара – как издержками на оплату труда, так и издержками на покупку капитального оборудования, амортизацию и т.д. При этом издержки, понесённые за определённое время до реализации товара, дисконтируются, т.е. включают действующую в данной стране процентную ставку по кредитам, взятым на этот промежуток времени. Если, например, на производство какого-нибудь товара затрачено 100 фунтов два года назад, ещё 100 фунтов – год назад и ещё 100 фунтов – 1 день назад, то, пренебрегая процентной ставкой по однодневному кредиту, получаем, что при ставке 10% естественная меновая цена товара, по Рикардо, составит [(100+10%)+10%] + [100+10%] + 100 = 331 фунт.

Что же получается? Выходит, корень «труд» в названии «трудовой теории стоимости» у Рикардо – не более чем абстракция, дань натурфилософии, которая с ножом к горлу требовала назвать «источник стоимости», который бы не сводился к деньгам. На самом же деле, равновесная цена у Рикардо определяется денежными издержками, понесёнными на производство данного товара. Сами же денежные издержки зависят от условий производства и необходимости затрат ограниченных ресурсов – будь это сырьё, трудовые услуги или капитал – но и то, и другое, и третье оценивается в денежных показателях, а не в рабочем времени. В теории стоимости Рикардо, как и у Адама Смита, текущий труд предстаёт одним из факторов производства, который не определяет даже равновесную цену, потому что на неё влияют вложения капитала, время его связывания, условия производства и другие факторы. Такую концепцию ценообразования с куда большим успехом следовало бы назвать «капитальной теорией стоимости», потому что равновесная цена в ней полностью зависит от денежных затрат, т.е. от затрат капитала. Как распределились эти затраты между заработными платами рабочих разной квалификации и по сколько часов трудился каждый из этих рабочих, никак прямо не сказывается на цене. Ведь оплата рабочих могла быть и сдельной, поскольку предпринимателя интересует, в конечном счёте, результат их труда, а не то, сколько часов они поработали.

Подведём итоги рассмотрения Давидом Рикардо равновесных цен обзором выдающегося австрийского экономиста Йозефа Шумпетера:

«Впрочем, несостоятельность принципа зависимости ценности от вложенного труда признаётся [у Рикардо] в отделах 4 и 5. Здесь Рикардо столкнулся с фактами, говорящими о том, что относительные ценности товаров определяются не исключительно количествами воплощённого в них труда, но также «продолжительностью времени, которое должно пройти прежде», чем они «смогут быть доставлены на рынок». Его аргументация сводится именно к этому: неравные соотношения между той частью капитала, которая «вложена в инструменты, машины и здания», а также неодинаковые сроки службы последней или неравные скорости оборота первой (эти факты подвергаются обсуждению) имеют отношение к относительным ценностям продуктов только из-за элемента времени, который они вносят в картину производственного процесса. Это означает, что разные периоды вложения (возможно) равных количеств труда, воплощённых в средствах производства, или (если выразить прямо всем известный факт деловой жизни, который имел в виду Рикардо) различные объёмы амортизационных отчислений влияют на «естественные», т.е. равновесные, ценности на равных началах с количеством приложенного труда.

Итак, похороны закона состоялись. Несомненно, Рикардо пытался свести к минимуму ущерб, нанесённый его основному построению, указывая, что количество труда всё ещё остаётся самым важным показателем относительной ценности, – вот почему выше мы охарактеризовали его теорему как аппроксимацию» [5, часть III, глава 6, 2(а)].

Дальнейшие усложнения модели: рента

Следующим шагом экономических исследований Рикардо стала разработка теории ренты. Рикардо замечает, что издержки на производство товара зависят от условий, в которых он производится: фабрика может быть расположена в более выгодном месте, плодородный участок земли даёт более высокий урожай, выгодное месторождение позволяет легче добывать руду. Тем не менее, произведённые при разных условиях товары продаются по одинаковой цене, и разница между ценой и себестоимостью достаётся хозяину участка земли или рудника; эта разница и называется рентой. Рикардо разработал теорию ренты только в случае двух видов земельной ренты – сельскохозяйственной и горной (связанной с более выгодными участками и более выгодными рудниками). Ход рассуждений учёного следующий. Вначале он замечает, что «Если бы вся земля имела одинаковые свойства, если бы она имелась в неограниченном количестве и была однородна по качеству, то за пользование ею нельзя было бы брать плату за исключением тех случаев, когда она отличается особенно выгодным положением» [4, гл. II]. Но вот начало использования менее выгодных участков приводит к появлению ренты:

«Предположим, что участки № 1, 2 и 3 дают при равных затратах капитала и труда чистый продукт в 100, 90 и 80 квартеров хлеба. В новой стране, где плодородная земля имеется в изобилии сравнительно с населением и где поэтому необходимо возделывать только № 1, весь чистый продукт будет принадлежать землевладельцу и составит прибыль на вкладываемый им капитал. Когда население увеличится настолько, что необходимо будет возделывать № 2, с которого, за вычетом содержания рабочих, получается только 90 квартеров, то № 1 начнёт давать ренту. Иначе существовали бы две нормы прибыли на землевладельческий капитал или же 10 квартеров (или стоимость 10 квартеров) должны были быть вычтены из продукта № 1 для какой-нибудь иной цели. Возделывал ли землевладелец или же какое-либо другое лицо участок № 1 или нет, эти 10 квартеров всё равно составят ренту, потому что тот, кто обрабатывал № 2, получит одинаковый результат от своего капитала, обрабатывая № 1 и платя 10 квартеров ренты или же обрабатывая по-прежнему № 2, не платя никакой ренты. Точно таким же образом можно показать, что, когда приступают к обработке № 3, рента с № 2 должна равняться 10 квартерам, или стоимости 10 квартеров, а рента с № 1 поднимется до 20 квартеров, потому что тот, кто обрабатывал № 3, будет иметь одинаковую прибыль, уплачивает ли он 20 квартеров ренты за № 1, 10 квартеров ренты за № 2 или же возделывает № 3, не платя никакой ренты» (там же).

Таким образом, считает Рикардо, размер ренты определяется при сравнении плодородия данного участка с плодородием наименее производительного из используемых участков, который вообще не даёт никакой ренты. Из этого свойства наименее плодородного участка следует важный вывод: цена в модели Рикардо определяется не средними издержками на производство товара (в данном случае, хлеба), а предельными издержками – издержками в наихудших условиях производства:

«Наиболее плодородная и наиболее удобно расположенная земля поступит в обработку раньше других, и меновая стоимость её продукта будет определяться точно так же, как и меновая стоимость всех других товаров, т.е. всем количеством труда, необходимого – в различных его формах от начала до конца процесса производства – для изготовления и доставки продукта на рынок. Когда поступит в обработку земля низшего качества, меновая стоимость сырых произведений повысится, потому что на производство их потребуется больше труда.

Меновая стоимость всех товаров – будут ли то промышленные изделия, или продукты рудников, или земледельческие произведения – никогда не регулируется наименьшим количеством труда, достаточным для их производства при особо благоприятных условиях, составляющих исключительный удел тех, кто пользуется особенными возможностями. Напротив, она регулируется наибольшим количеством труда, по необходимости затрачиваемым на их производство теми, кто не пользуется такими условиями и продолжает производить при самых неблагоприятных условиях, понимая под последними самые неблагоприятные из тех, при каких необходимо вести производство, чтобы было произведено требуемое количество продукта.

<…>

Правда, на самой лучшей земле тот же продукт будет всё ещё получаться при прежней затрате труда, но стоимость его повысится вследствие того, что те, кто применяет новый труд и капитал на менее плодородной земле, добывают меньше продукта. Конечно, преимущества более плодородных земель перед менее плодородными не утрачиваются ни в каком случае, а только переходят от возделывателя или потребителя к землевладельцу. Однако раз для обработки худших земель потребовалось бы больше труда и раз мы можем получить необходимое добавочное количество сырых произведений только с последних участков, сравнительная стоимость этих произведений будет держаться постоянно выше прежнего уровня, и они будут обмениваться на большее количество шляп, платья, обуви и пр. и пр., в производстве которых не требуется такого добавочного количества труда» [4, глава II].

Далее Рикардо почти что уходит от зауженного понимания ренты как только земельной и указывает, что и капитальные блага тоже могут не давать никакой ренты, и только если они лучше самых плохих из используемых, то они приносят прибыль. Вот он пишет:

«Таким образом, мы снова приходим к тому же заключению, какое пытались установить раньше, а именно, что во всех странах и во все времена прибыль зависит от количества труда, требующегося для снабжения рабочих предметами насущной необходимости, на той земле или с тем капиталом, которые не дают никакой ренты (т.е. Рикардо обращает внимание на существование капитальных благ, не приносящих дохода владельцу – Авт.). Значит, результаты накопления будут различны в разных странах в зависимости главным образом от плодородия земли» [4, глава VI].

И завершает свою теорию ренты следующей оговоркой:

«Итак, сравнительная стоимость сырых произведений повышается потому, что на производство последней добытой доли их затрачивается больше труда, а не потому, что земледельцу уплачивается рента.

Стоимость хлеба регулируется количеством труда, затраченного на производство его на земле того качества или с той долей капитала, при которых не платят ренты. Не потому хлеб дорог, что платится рента, а рента платится потому, что хлеб дорог. Справедливо поэтому было замечено, что цена хлеба нисколько не понизилась бы, если бы даже землевладельцы отказались от всей своей ренты. Такая мера только позволила бы некоторым фермерам жить по-барски, но не уменьшила бы количества труда, необходимого для получения сырых произведений с наименее производительной земли, находящейся под обработкой» [4, гл. II].

Что из результатов Рикардо признаётся сейчас?

В задачу данной работы не входит разбор выводов Рикардо или Маркса с современной точки зрения, и поэтому дальнейшее изложение мы будем, по возможности, вести, не привлекая тех научных теорий и выводов, которые были недоступны до середины XIXвека. Это позволит нам понять, какие из уже известных тогда моделей лучше описывали действительность и сделать формальный выбор в пользу одной из моделей, исходя из уже имеющихся тогда данных и приёмов научной методологии.

Тем не менее, при таком подходе к изложению остаётся опасность ввести читателя в заблуждение, представив ошибочные интерпретации Рикардо как истину в последней инстанции. Поэтому, завершив краткий обзор достижений Рикардо, сделаем несколько оговорок о верности его модели.

Начнём с того, что теория ценообразования Рикардо исследует абстрактный и чисто гипотетический случай равновесной ситуации и совершенной конкуренции, полностью выравнивающей доходы на одинаковые виды труда и одинаковые порции капитала. Но даже в случаях, когда выводы из этой абстрактной модели дают неплохое приближённое описание, и тогда теория Рикардо не даёт ответа на два ключевых вопроса: а чем же определяются доходы на одинаковые виды труда (принятые в обществе зарплаты) и одинаковые порции капитала (процент)?

Вообще-то, Рикардо часто говорит, что зарплата якобы определяется затратами на воспроизводство рабочего. Но из множества оговорок видно, что в этом описании речь идёт только о рабочих самых низкооплачиваемых профессий. Одновременно эти затраты, по Рикардо, зависят от того, что в данном обществе принято считать минимально достойным уровнем жизни, позволяющим завести детей, а эта величина, в свою очередь, зависит от богатства страны.

Все эти оговорки полностью девальвируют исходную позицию относительно формирования заработной платы, поскольку ничего не говорят о факторах, задающих представления о минимально допустимом уровне жизни. (Кто знает, может быть, наоборот, не затраты на воспроизводство рабочего влекут установление зарплаты на определённом уровне, а установленная в обществе минимальная зарплата приводит к установлению определённых представлений о минимально достойном уровне жизни?)

Предложенные Рикардо объяснения величины процента, которые мы тут не разбираем, ещё хуже, и огромное количество оговорок и противоречивых заявлений по данному вопросу свидетельствует о том, что у Рикардо не было теории формирования зарплаты и процента, которую он был бы готов отстаивать. Можно сказать, что для объяснения процента у Рикардо была не теория, а набор замечаний по ходу изложения.

Таким образом, Рикардо принимает величины зарплат и процент как заданные, что ведёт его к совершенно неправильной интерпретации полученного равенства равновесной цены товара сумме доходов на труд и капитал, использованные при производстве данного товара. Из теории Рикардо получается, что заранее заданные величины зарплат и процентная ставка являются причиной того, что на товар устанавливается определённая цена. Но с тем же успехом можно было бы сделать и противоположный вывод: установившиеся цены товаров являются причиной того, что занятые в их производстве рабочие и капиталы получают определённые доходы, складывающиеся из цен товаров, а цены товаров определяются другими факторами. (Хотя косвенно технологические условия производства каждого товара, конечно, вполне могут влиять предложение и, следовательно, на складывающуюся равновесную цену.) Именно к последней интерпретации пришла экономическая наука в конце XIXвека, дав теорию ценообразования, отличную от трудовой теории стоимости, и показав, как распределяется доход по факторам производства (труду, капиталу, земле и др.).

Посмотрим, например, на теорию земельной ренты Рикардо. У Рикардо получается, что затраты труда на наихудших земельных участках определяют цену хлеба. Так, при росте населения возрастает потребность в хлебе, земледелие распространяется на участки худшего качества, и в конце концов устанавливается новое равновесие, при котором цена товара определяется затратами труда на наихудших участках с использованием капитального оборудования, не приносящего прибыли. Однако, уже из этого описания видно, что причинно-следственные связи у Рикардо не прояснены окончательно. На самом деле, не рост издержек на наихудших участках приводит к повышению цены, а наоборот: повышение цены из-за роста спроса приводит к тому, что становится выгодным вовлекать в оборот участки худшего качества до тех пор, пока предложение при повышенной цене не уравновесит спрос. Иными словами, не объём физических усилий на производство хлеба в наихудших условиях определяет цену, а наоборот: цена определяет, какие материальные издержки будет готов нести производитель при производстве данного товара. Точно так же, именно новая цена хлеба определяет доходы производителя хлеба на наихудших участках, а не наоборот.

Совершенно понятно, что эти выводы полностью опровергают распространённое в классической политэкономии представление, будто цена товара определяется полными издержками на его производство: причинно-следственные связи в ценообразовании направлены в противоположную сторону. Вот как об этом писал спустя много лет великий австрийский экономист Ойген Бём-Баверк (заметим, что именно эта цитата соответствует современной точке зрения экономической теории):

«В последнем счёте не издержки производства дают ценность своим продуктам, а, наоборот, издержки производства получают ценность от своих продуктов. В приложении к тем производительным материальным благам, которые допускают только одного рода производительное употребление, это ясно как божий день. Не потому дорого токайское вино, что дороги токайские виноградники, а, наоборот, токайские виноградники имеют высокую ценность благодаря тому, что высока ценность их продукта. Этого никто не станет отрицать; зато также никто не станет отрицать и того, что ценность ртутного рудника зависит от ценности ртути, ценность земли, на которой сеется пшеница, – от ценности пшеницы, ценность печи для обжига кирпича – от ценности кирпича, а не наоборот. Только благодаря многосторонности употребления большинства производительных материальных благ может получиться обратное впечатление, которое при более внимательном взгляде на дело сейчас же оказывается несоответствующим действительности. Как Луна отбрасывает на Землю не свой, а заимствованный у Солнца свет, точно так же и допускающие многостороннее употребление производительные материальные блага отбрасывают на другие свои продукты ценность, получаемую ими от их предельного продукта. Основа ценности лежит не в них, а вне их – в предельной пользе продуктов.

Обыкновенно, однако ж, закон издержек производства истолковывается в таком смысле, что издержки производства составляют самостоятельный или даже единственный принцип ценности. Это мнение совершенно неосновательно. Против него можно выдвинуть подавляющую массу веских аргументов. Прежде всего нельзя, не впадая в непоследовательность, провести до конца ту мысль, что ценность производительных средств является причиной, а ценность продуктов является следствием. Ценность вещи объясняют издержками её производства, т.е. ценностью производительных средств, которыми она произведена. Но спрашивается, откуда же берётся ценность производительных средств? Чтобы быть последовательным, нужно ответить: она определяется издержками производства этих производительных средств, стало быть, ценностью производительных средств третьего порядка, ценность производительных средств третьего порядка в свою очередь – ценностью производительных средств четвертого порядка, а эта последняя – ценностью производительных средств пятого порядка и т. д. Что же дальше? Остаётся, очевидно, одно из двух: или, во-первых, углубляясь всё больше и больше в прошлое, мы доходим, наконец до таких материальных благ, которые сами уже не являются результатом производительной деятельности, каковы, например, земля, человеческий труд; тут наше объяснение останавливается; но в таком случае оказывается невозможным объяснить и ценность этих именно материальных благ издержками производства; их ценность либо остаётся необъяснимой, либо должна быть объяснена вопреки принципу издержек производства каким-нибудь другим принципом; или же, во-вторых, при помощи какого-нибудь диалектического фокуса мы сумеем и ценность этих материальных благ объяснить их издержками производства, например, ценность человеческого труда – издержками по содержанию работника, но в таком случае нам никогда не удастся довести объяснение до конца; в самом деле, ведь теперь мы выводим ценность человеческого труда из ценности средств содержания работника – хлеба, мяса и т. п., а так как средства эти сами в свою очередь созданы человеческим трудом, то их ценность опять нужно объяснять ценностью труда и т. д. без конца, – мы будем вертеться в заколдованном кругу» [6, часть 1, гл.6.].

Тем не менее, хотя ошибки трудовой теории стоимости Рикардо и были преодолены после создания теории предельной полезности, часть выводов Рикардо остаётся верна. Действительно, равновесная цена оказывается равной полным издержкам, понесённым на производство товара, включая оплату труда и процентов на капитал. А в случае, если производство какого-то товара ведётся в неоднородных условиях (например, хлеб выращивается на участках разного качества), равновесная цена товара оказывается равной предельным издержкам на его производство, т.е. издержкам на производство в наихудших условиях. Эти результаты Рикардо признаются и по сей день, хотя в отношении причины и следствия в разных частях представленных равенств его позиция выявлена ошибочной. И всё же, в дальнейших рассмотрениях мы будем исходить именно из выводов Рикардо об определении цены издержками как наиболее точных по состоянию на тот момент: подчеркнём, что сам вывод о равенстве цен предельным издержкам оказался верным, неверна была интерпретация этого равенства.

Научные новости с бородой: за 50 лет не дошло

Таково наследие классической политэкономии, с которым имел дело Маркс, и проведённая им операция по превращению политэкономических понятий в грозное идеологическое оружие сама по себе заслуживает особого внимания в рамках изучения информационных войн. Как известно, основой марксистского учения об эксплуатации стало понятие прибавочной стоимости, отбирая которую, капиталист эксплуатирует рабочего. Вот, например, изложение этой теории сторонником марксизма на одном из интернетовских форумов:

«…Идея прибавочной стоимости очень проста: готовый продукт стоит больше, чем исходное сырье. Разница в цене определяется вложенным трудом. Капиталист имеет прибыль в результате того, что не полностью выплачивает рабочему эту разницу (минус амортизационные и прочие расходы), но значительную долю этой прибавочной стоимости присваивает в качестве собственника средств производства. Иными словами отчуждает в свою пользу затраченный другими труд…»

В свете достижений Рикардо данная логическая цепочка кажется более чем странной. Откуда следует, что разница между ценой сырья и готового продукта определяется трудом? Ведь уже Рикардо выяснил, что эта разница определяется не только вложенным трудом, но и процентом на капитал, занятый определённое время в производстве! Именно, в первоначальной модели, не содержавшей ренту, разница между ценой готового продукта, с одной стороны, и затратами капиталиста на сырьё и заработную плату (и на неё тоже!) определяется временем, прошедшим между соответствующими затратами капиталиста и реализацией продукта. То есть, разница равна процентам, набежавшим на затраты капиталиста по действующей процентной ставке. Иными словами, то, что капиталист себе присваивает, связано не с трудочасами работавших у него людей, а с затраченными суммами и «капиталоднями», прошедшими между вложением капитала и выручкой! И это логично: так же, как получаемая рабочим зарплата в модели совершенной конкуренции зависит от самого труда, так и прибыль на капитал зависит от самого капитала.

Лишь в одном гипотетическом случае разница между ценой сырья и ценой готового продукта определяется именно расходами на заработную плату («затраченным трудом»), без учёта времени, прошедшего между выплатой зарплаты и реализацией продукта. Это наблюдается только тогда, когда процент на капитал равен нулю. В этом случае, в самом деле, цена в модели Рикардо зависит только от затрат труда. Но тогда и прибыль капиталиста равна нулю, так что никакой «прибавочной стоимости» он не получает.

То же самое можно показать и иначе. Как мы видели, уже Рикардо знал, что есть виды капитальных благ, которые не приносят никакой прибыли, и есть земельные участки, которые не приносят никакой ренты. Тогда при использовании этих видов капитала и этих земельных участков получается продукт труда, и выручка полностью достаётся работникам, а не капиталисту и землевладельцу. Следовательно, то повышение выручки, которое получается при приложении такого же труда на более выгодных участках и на более современном капитальном оборудовании, определяется не этим трудом (данная переменная в модели остаётся постоянной!), а только другим качеством земельного участка и другим видом капитального оборудования.

Итак, модель Маркса с самого начала противоречит уже известным на тот момент научным данным о ценообразовании и распределении дохода по факторам производства: прибыль капиталиста определяется не трудом, а затратами капитала и временем, в течение которого капитал был «занят» на производстве товара. При этом книга Рикардо была опубликована в 1817 году, за год до рождения Маркса, но и к 1867 году – году опубликования первого тома «Капитала», – после почти 20 лет изучения политэкономии Маркс так и не пожелал согласовать самую главную свою модель с общеизвестными научными достижениями пятидесятилетней давности.

Как же так получилось, что в своих посылках относительно ценообразования Маркс не учёл процент на капитал и не смог дисконтировать расходы при подсчёте «естественной цены»? Для этого вспомним цитату Рикардо, с которой начинали: «Если бы люди не применяли в производстве машин, а только труд, и если бы для доставки ими их товаров на рынок требовались одинаковые промежутки времени, то меновая стоимость их товаров была бы точно пропорциональна количеству затраченного труда». Рикардо исследует заведомо неадекватную, абсолютно абстрактную модель и подчёркивает её подготовительный, учебный, демонстрационный характер сослагательным наклонением «если бы»… Уже из следующего абзаца Рикардо видно, что когда эти нереальные предположения нарушаются, никакой пропорции между затратами труда и «естественной ценой» не наблюдается! Уже на следующей странице, в той же главе, Рикардо исследует общий случай, при котором естественная цена зависит и от по-разному распределённых во времени затрат капитала. Получается, что Маркс исписал два тома Капитала, исследуя упрощённую и не связанную с реальностью модель, которой даже Рикардо не счёл нужным посвящать больше пары страниц. Жаль только, не написал Маркс свою главную книгу в сослагательном наклонении и не добавил в начале обоих томов рикардовское «если бы».

Впрочем, не будем в данном случае слишком критичны к Марксу. После выхода первого тома «Капитала» прошло ещё полтора десятка лет, за которые Маркс почти подготовил к изданию второй том «Капитала», увидевший свет в 1885 году, через 2 года после его смерти. К концу второго тома Маркс закончил исследование абстрактной модели, в которой отсутствует процент на капитал, но присутствует прибыль на капитал (хотя откуда ей взяться при нулевом проценте?). Он даже начал составлять наброски третьего тома «Капитала», в котором исследовал законы ценообразования при выравнивании прибыли на капитал по норме процента и – о ужас! – обнаружил, что прибыль капиталиста в этой идеальной модели равна не «норме прибавочной стоимости», а проценту на капитал. Правда, за это время, в 1870-х годах в экономической науке произошла т.н. «маржиналистская революция», создавшая теорию предельной полезности и преодолевшая трудовую теорию стоимости (её выводы мы упомянули в предыдущем разделе), но, повторим, мы рассматриваем вопрос, насколько Маркс учёл результаты первых трёх глав из книги Рикардо 1817 года, а не насколько он был в курсе современных ему научных достижений.

Впрочем, раз уж мы заговорили о том, достаточно ли учёл Маркс достижения Рикардо, посмотрим, как он обошёлся с теорией ренты. Напомним, Рикардо пришёл к выводу, что, на самом деле, при различных условиях производства «естественная цена» совпадает вовсе не со средними затратами труда на производство данного товара, а с предельными затратами труда. Маркс уточняет трудовую теорию стоимости Рикардо введением новой субстанции – «общественно необходимого рабочего времени», которому и пропорциональны «правильные» цены. Что же имеет в виду под «общественно необходимым рабочим временем» Маркс? Вот он пишет:

«Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда. Так, например, в Англии после введения парового ткацкого станка для превращения данного количества пряжи в ткань требовалась, быть может, лишь половина того труда, который затрачивался на это раньше. Конечно, английский ручной ткач и после того употреблял на это превращение столько же рабочего времени, как прежде, но теперь в продукте его индивидуального рабочего часа была представлена лишь половина общественного рабочего часа, и потому стоимость этого продукта уменьшилась вдвое» [7]

Одним словом, для Маркса неважно, что там писал Рикардо относительно предельных затрат труда в самых худших условиях как определяющих цену. Неважно, что средние величины, в отличие от предельных, вообще не сказываются на ценообразовании. Берём средние условия, и всё тут.

Когда в защиту Маркса начинают говорить, что его теория адекватно описывала существовавшую тогда экономику, или (смягчённый вариант утверждения) что его теория описывала экономику того времени лучше других известных тогда теорий, становится не по себе. Дело в том, что даже смягчённая версия утверждения – что теория Маркса якобы что-то описывала лучше других, в корне неверна. Как видим, самые главные модели Маркса, на которых он строил изложение первых двух томов «Капитала», представляли собой результат значительной деградации по сравнению с уже имеющимися на тот момент достижениями экономической теории.

Невидимые субстанции стоимости и рабочей силы

В 1894 году Энгельс выпускает подготовленный им из разбросанных записок Маркса третий том «Капитала». В этих записках Маркс начал сполна учитывать не только начало первой главы книги Рикардо, но и конец первой главы (в которой было учтено влияние дисконтированных вложений капитала на равновесную цену), а также последующие главы, в которых было учтено влияние ренты. Но противоречие между двумя первыми и третьим томами «Капитала» бросалось в глаза, и способ преодоления марксизмом этого противоречия тоже заслуживает отдельного упоминания в учебниках идеологической пропаганды и информационных войн.

Как будто предвидя проблемы с утверждением, что стоимость создаётся только трудом, Маркс не удовлетворился общепринятым обоснованием этого утверждения, согласно которому трудовые ресурсы перетекают из отрасли в отрасль, пока затраты труда не станут везде оплачиваться одинаково и цены не станут пропорциональны затратам труда. В самом деле, из этого обоснования, как мы уже видели, следует, что доходы на капитал зависят от затрат капитала и времени его связывания, а не от какого-то там рабочего времени. Поэтому Маркс оставил в своём тексте подводные камни, которые позволили вывернуть ход рассуждений в совершенно неожиданную сторону и сделать их неуязвимыми для обычной научной критики. Классическим изложением нового хода рассуждений стал учебник будущего лидера германских социал-демократов марксистского направления Карла Каутского «Экономическое учение Маркса». Познакомившись в 1881 году с Марксом и Энгельсом, Каутский загорелся идеями марксизма, и пять лет спустя подготовил учебник с добросовестным изложением экономического учения Маркса, в котором учёл не только материалы первых двух томов «Капитала», но и готовившегося к изданию третьего. Книга Каутского была прочитана и одобрена Энгельсом в рукописи, так что его текст можно считать достойным изложением взглядов классиков. Поэтому в дальнейшем рассмотрении учения Маркса мы будем опираться на Каутского, писавшего куда короче и яснее.

В изложении учения Маркса Каутский с самого начала сполна использовал коронный приём учителей-классиков, благодаря которому их было так сложно опровергнуть. Наиболее метко суть этого приёма передал Марк Блауг: «Уловка, которая делает марксистскую политическую экономию столь привлекательной, если воспринимать ее некритически, заключается в применении двухэтажного доказательства: сейчас вы это видите, а сейчас – нет. Есть первый этаж здания, а именно видимый мир цен, ставок заработной платы и нормы прибыли, и есть подвальный этаж этого здания – ненаблюдаемый мир трудовой стоимости и прибавочной стоимости. Дело не только в том, что первый этаж наблюдаем, а подвальный этаж ненаблюдаем; экономические агенты, которые находятся на первом этаже, ничего не знают о том мире, который расположен под ними в подвале. Приём, которым пользуется Маркс, направлен на то, чтобы переместить подвальный этаж на первый, а первый этаж – на второй, искусно намекая на то, что в определённом смысле первый этаж более реален, чем второй, и что подлинный критерий науки – это под покровом видимой мотивации рабочих и капиталистов на втором этаже пробиться к "сущности" дела на первом этаже. Это не что иное, как искусное жонглёрство, посредством которого оказалось одураченным не одно поколение читателей» [8].

Заметим, что описание Блауга не совсем точно: на самом деле, введение «невидимых» и прямо не наблюдаемых сущностей из «подвального мира» является, в какой-то мере, общенаучным приёмом. Но дело в том, что наука вводит новые сущности «подвального мира» только как промежуточные элементы для объяснения причинно-следственных связей между реально наблюдаемыми явлениями. Представим, например, что в каком-то промежуточном прикладном вычислении математик использовал комплексные (мнимые) числа. Можно долго спорить, существуют ли комплексные числа в действительности, но бесспорно, что сами комплексные числа не являются столь же наглядными и очевидными, как натуральные числа 1,2,3…Комплексные числа – элемент более сложной и неочевидной модели, чем натуральные и действительные числа. Дело, однако, в том, что числа эти присутствуют в моделях как промежуточное звено, а конечный вывод, который применяется человеком на практике, оперирует уже действительными величинами. Таким образом, введение «подвала» – мира, дополнительного к наблюдаемому и очевидному – стало необходимым элементом, но оно используется только в качестве промежуточного звена, с тем, чтобы снова вернуться к миру наблюдаемых явлений.

Совсем другое дело, если бы возможности вернуться к реальному миру и к измеримым наблюдаемым явлениям в принципе не существовало. Тогда бы введение подвала стало излишним, поскольку просто убеждало человека, что подвал «более реален», чем наблюдаемый мир, но не давало никакого ценного знания о причинно-следственных связях в наблюдаемом мире. И Марк Блауг прав в том, что если введение «подвала» не позволяет установить проверяемые научные представления о связях в наблюдаемом мире, то это действительно жонглёрство, преследующее цель навязать читателю свои представления о мироустройстве, которые невозможно подтвердить или опровергнуть научными данными.

Итак, по Блаугу, основным приёмом Маркса стало не простое навязывание читателю модели, несоответствие которой реальности бросалось в глаза, а навязывание мнения, что именно события из этой модели и следует считать более реальными, более настоящими, чем наблюдаемые нами явления. Как мы увидим ниже, это стало не единственным коронным приёмом Маркса, но на данном этапе нам достаточно рассмотреть его методологию, имея в виду оценку Блауга. Начинает Маркс с подготовительной операции, которую сам он назвал выдающимся открытием «фетишистского характера товара». Вот как описывает «открытие» Каутский (здесь и далее – выделения автора, если не оговорено обратное).

«Представим себе гончара и земледельца сначала в качестве членов индийской коммунистической сельской общины, а затем в качестве двух товаропроизводителей. В первом случае оба они одинаково работают на общину. Один доставляет ей горшки, другой – земледельческие продукты. Первый получает при этом свою долю земледельческих продуктов, второй – горшков. Во втором случае каждый из них выполняет свою частную работу независимо от другого, но каждый работает (может быть, в той же мере, как и прежде) не только на себя, но и на других. Затем они обменивают свои продукты. Очень возможно, что один получит при этом столько же земледельческих продуктов, другой – столько же горшков, как и прежде. Как будто не произошло никакой существенной перемены, а на самом деле эти два процесса коренным образом отличаются друг от друга.

В первом случае каждый сразу видит, что силой, которая устанавливает взаимную связь между различными видами труда, которая заставляет работать одного на другого и даёт каждому соответствующую часть продуктов труда другого, – что этой силой является общество. Во втором случае каждый как будто работает лишь на себя, и способ, посредством которого один производитель приходит к обладанию продуктом другого, кажется вытекающим не из общественного характера их труда, а из особенности самого продукта. Кажется, будто не гончар и земледелец работают один для другого, вследствие чего труд каждого из них является необходимым для общества, а будто горшкам и земледельческим продуктам присущи какие-то мистические свойства, которые и обусловливают их обмен в известных количественных соотношениях. При господстве товарного производства отношения лиц между собой, обуславливаемые общественным характером труда, принимают вид отношений вещей, а именно продуктов производства. Пока производство было непосредственно общественным, оно подчинялось руководству и управлению общества и взаимные отношения производителей были совершенно ясны. Но лишь только различные виды труда превратились в частные виды труда, существующие независимо один от другого, лишь только производство стало вследствие этого бесплановым, как и взаимные отношения производителей приняли вид отношений продуктов. С тех пор отношения между производителями перестали определяться самими производителями. Эти отношения стали развиваться независимо от воли людей. Общественные силы переросли людей и стали представляться наивному воззрению прошедших веков какими-то божественными силами, а позднейшим, более просвещённым, векам – силами природы.

Естественным формам товаров приписываются теперь свойства, которые кажутся таинственными, покуда им не найдено объяснения во взаимных отношениях их производителей. Как идолопоклонник приписывает своему фетишу такие свойства, которые вовсе не заключены в действительной природе последнего, так и буржуазному экономисту товар представляется чувственной вещью, одарённой сверхчувственными свойствами. Маркс называет это «фетишизмом, который присущ продуктам труда, раз только они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства» («Капитал», т. 1, стр. 79).

Этот фетишистский характер товара – и равным образом, как мы увидим ниже, и капитала – был впервые открыт Марксом. Фетишизм затрудняет понимание отличительных свойств товара и даже делает невозможным это понимание, пока он не преодолен. Нельзя полностью понять стоимость товара, не отдавши себе отчёта в фетишистском характере товара. Параграф «Товарный фетишизм и его тайна» представляется нам вследствие этого одной из важнейших частей «Капитала», которой каждый читатель этой книги должен посвятить особенное внимание» [9, отдел первый, глава первая].

Этот небольшой текст убивает сразу много зайцев, оберегая будущие построения от возможной научной критики. Давайте посмотрим, как это скажется в дальнейшем на теории ценообразования.

Во-первых, утверждается, что отношения между производителями не зависят от их собственной воли. В приложении к ценообразованию, из этого будет следовать, что цена не зависит от того, чего захотят гончар и земледелец, насколько они любят хлеб или насколько им нужны в хозяйстве горшки, в общем, не зависят от их готовности отдать или купить хлеб и горшки. Тем самым Каутский делает зарубку на будущее: поверившие ему читатели уже не смогут воспринять теорию предельной полезности, которая прямо утверждает, что складывающиеся на рынке цены существенно зависят от того, насколько продаваемые там товары нужны торгующим сторонам. Во-вторых, утверждается, что особенности продукта, в частности, его качество, никак не сказываются на цене.

Получается, что цены не зависят ни от желаний и волевых поступков людей, ни от свойств товаров, а вместо них играет роль абстрактно-неосязаемый «общественный характер труда», которому каждый автор может приписать всё, что угодно. Тут напрашивается очевидное возражение: уж не Бог ли установил цены, если ни воля людей, ни свойства товаров на них никак не влияют (ибо что же ещё на них может влиять)? Однако, Маркс, а вслед за ним и Каутский, делают превентивный ход – обвиняют в религиозности как раз тех, кто станет искать объяснения ценообразованию в свойствах товаров и волевых поступках людей.

После этого приёма введение совершенно новой трактовки стоимости не составляет труда. Нам будет удобно комментировать тексты Каутского по ходу его изложения.

«Назначение товара, как мы видели, состоит в том, чтобы быть обмененным. Но это возможно лишь в том случае, если товар удовлетворяет какой-нибудь – безразлично, действительной или мнимой – человеческой потребности. Никто не обменяет своего продукта на другой, если этот последний для него бесполезен. Таким образом, товар должен прежде всего быть полезным предметом, должен обладать потребительной стоимостью. <…>

Когда потребительные стоимости становятся товарами, т. е. начинают обмениваться друг на друга, обмен этот всегда происходит в известном количественном соотношении. Отношение, в котором один товар обменивается на другой, называется, его меновой стоимостью.

Это отношение может изменяться в зависимости от времени и места, но для данного времени и данного места оно является величиной определённой. Если мы обмениваем 20 аршин холста на 1 сюртук и одновременно 20 аршин холста на 40 фунтов кофе, то мы можем быть уверены, что и 1 сюртук, если понадобится, будет обменен на 40 фунтов кофе. Меновая стоимость сюртука имеет совершенно иной вид при обмене его на холст, чем при его обмене на кофе. Но как бы различно ни выглядела меновая стоимость товара, в основе её, в данное время и данном месте, всегда лежит одинаковое содержание.

Поясним это общественное явление подобным ему явлением из мира физического. Когда я говорю, что какое-нибудь тело весит 16 килограммов, или 40 фунтов, или один пуд, то я знаю, что в основе этих различных выражений лежит определённое содержание, определённая тяжесть тела. Точно так же и в основе различных выражений меновой стоимости товара лежит определённое содержание, которое мы называем стоимостью.

Тут мы подошли к важнейшей и основной категории политической экономии – категории, без понимания которой не может быть правильно понят и весь механизм господствующего способа производства.

Что образует стоимость товаров? – вот вопрос, на который мы должны дать ответ.

Возьмём два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было отношение, в котором они обмениваются, его всегда можно представить в виде математического равенства, например: 1 гектолитр пшеницы = 2 центнерам железа. Между тем каждый школьник знает, что математические действия можно производить только над однородными величинами, например: от 10 яблок можно отнять 2 яблока, но не 2 ореха. Поэтому в железе и пшенице, как товарах, должно быть нечто общее, делающее сравнение их возможным: это и есть их стоимость» [9, отдел первый, глава первая].

Как видим, Каутский вводит вслед за Марксом понятие «меновая стоимость» – то же самое, что цена. Но из того факта, что товары обмениваются на рынке в какой-то пропорции, он делает вывод, что в товарах находится некая однородная субстанция, и за товары платят ту или иную сумму в зависимости от количества этой субстанции, содержащейся в товаре. Эту невидимую субстанцию марксисты и называют стоимостью.

Методология приведённого рассуждения вызывает самые острые нарекания. Во-первых, аналогия с тяжестью товара более чем скользкая. Ведь сам же Маркс критикует «товарный фетишизм», то есть представление, что самим товарам присуще загадочное внутреннее свойство, определяющее их цену. Разница меновой стоимости с массами тел, которые, в свою очередь, определяются массами молекул, составляющих данное тело (т.е. сводится к характеристикам составляющих тела), довольно существенна. Кроме того, цена, в отличие от массы, зависит от человеческих оценок товара.

Поэтому более точной была бы другая аналогия: на соревновании по фигурному катанию жюри выставляет фигуристам оценки, и каждый из них получает какое-то количество баллов. Из логики Маркса следует, что в фигуристах есть какое-то однородное содержание, с которым жюри проводит арифметические действия. Сколь бы различные оценки ни давали жюри на разных соревнованиях, в основе их в любом момент лежит одинаковое содержание. Осталось только найти способ объективно взвешивать это содержание, чтобы обойтись вовсе без ошибающегося жюри.

Но даже если принять аналогию Маркса с массами тел, то и тут не всё так чисто. Дело в том, что далее он будет утверждать, что наблюдаемые нами цены вовсе не так важны, как «стоимость», «лежащая в основе» ценообразования. Он даже добавит, что бывают случаи, когда одни товары постоянно продаются по цене выше «стоимости», а другие – по цене ниже «стоимости», но всё равно на эти отклонения цены не надо обращать внимание, ибо стоимость-де более реальная, чем наблюдаемые нами цены. При этом расхождения стоимости с реально складывающимися ценами товара в разное время Маркс сравнивает с расхождениями между различными оценками массы тела – 16 килограмм, 40 фунтов или один пуд. Но дело-то в том, что когда мы говорим, что какое-то тело весит 16 килограммов, или 40 фунтов, или один пуд, мы просто используем разные единицы измерения, в то время как наблюдаемое нами явление само по себе не изменяется (в отличие от изменяющихся цен). Принимая какую-то одну систему мер, мы можем примерно описать конкретные взаимосвязи между массой тела и другими физическими параметрами. Никто не говорит, что на конкретную величину 16 килограммов не надо смотреть, ибо настоящая «тяжесть» тела вовсе не 16, а среднее между 16, 40 и 1. Когда Маркс утверждает, что на реально складывающиеся цены вообще не надо смотреть, он вообще закрывает путь к тому, чтобы приблизительно описать закономерности, которым подчиняется реальное ценообразование. Описанный Блаугом приём «подвал» налицо. Но предоставим слово Каутскому:

«Является ли это общее естественным свойством товаров? Как потребительные стоимости они обмениваются лишь потому, что обладают различными, а не общими естественными свойствами. Эти свойства являются побудительной причиной обмена, но они не могут определять отношение, в котором этот обмен совершается.

Если же оставить в стороне потребительную стоимость товаров, то у них останется лишь одно свойство – то, что они – продукты труда».

Как видим, Маркс не удовлетворился приёмом «подвал» и, начиная с приведённого отрывка, подключает весь арсенал натурфилософии, прежде всего – произвольное выхватывание одного свойства изучаемого объекта и провозглашение его основным и единственным. По утверждению Каутского, потребительские свойства товаров только служат побуждением к обмену, но не определяют их цену. На этом основании автор предлагает вообще отвлечься от исследования данного фактора в ценообразовании и принять к рассмотрению только то свойство, которое сам Каутский почему-то считает главным.

Но правильно ли так поступать? Так, если сам Каутский признаёт, что потребительные свойства товара побуждают обменивать его или нет, то, следовательно, они могут побудить продавца продавать его или не продавать, а покупателя – покупать или не покупать. Следовательно, потребительные свойства прямо влияют на спрос и предложение (а эти понятия давно уже использовались экономической наукой до Маркса) и, следовательно, влияют на цену. Мало того, за 50 лет до выхода первого тома «Капитала» Рикардо прямо упомянул о влиянии на складывающуюся цену моды, зачем же так игнорировать уже известные причинно-следственные связи в новых моделях? Получается, что у Маркса не было никаких причин отказываться от учёта тех факторов ценообразования, которые уже были хорошо известны науке и которые никто уже не думал выбрасывать из рассмотрения.

Итак, от многих реальных факторов ценообразования Маркс самоустранился. Но насколько верен тот фактор, который он сам назвал – человеческий труд? Ведь к тому времени было хорошо известно, что существует очень много товаров, на создание которых вообще не затрачено никакого труда (например, земельные участки, лес и т.д.). Почему же тогда за них платят деньги, если в них нет ни грамма стоимостной субстанции, вносимой, по Марксу, только трудом? Но вот Каутский пишет:

«Но, отвлекаясь от потребительной стоимости продуктов, мы отвлекаемся и от различных определённых видов труда, создавшего их; они тогда уже не продукты труда столяра, прядильщика и т. д., а только продукты человеческого труда вообще. И как таковые они – стоимости.

Значит, товар обладает стоимостью только потому, что в нем овеществлён человеческий труд вообще. Как же измерить величину его стоимости? Количеством содержащегося в нём созидателя стоимости – труда. Количество же труда в свою очередь имеет своей мерой время».

Итак, Каутский предлагает отвлечься от всех реально наблюдаемых факторов, влияющих на ценообразование в реальной жизни, и принять только один – «человеческий труд вообще», невидимую субстанцию, величина которой не поддаётся измерению и связь которой с другими наблюдаемыми параметрами невозможно даже приблизительно описать. В самом деле, по Каутскому, вопреки подходу Адама Смита и Рикардо, количество труда в товаре, нельзя измерить даже через наблюдение за ценами, ибо цены – не более чем блёклое отражение реальной стоимости, они то выше, то ниже стоимости, но редко когда совпадают с ней. Однако и через наблюдение за продолжительностью работы в реальной жизни количество труда тоже измерить нельзя, и чтобы отбить у читателя такие попытки, Маркс пишет:

«Если стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время …

Итак, величина стоимости данной потребительной стоимости определяется лишь количеством труда, или количеством рабочего времени, общественно необходимого для её изготовления… Каждый отдельный товар в данном случае имеет значение лишь как средний экземпляр своего рода» [7].

Заметим, что первое предложение в этой цитате почти дословно списано у Адама Смита, но если Адам Смит предлагает измерять величину труда через реально складывающуюся зарплату, то Маркс вводит бесконечную цепочку новых понятий. Каждое из них никакого реального явления не описывает и не поддаётся измерению, но зато позволяет представить «подвал» более настоящим, чем то, что мы наблюдаем в жизни. К веренице привидений добавляются новые субстанции – «простой» и «сложный» труд, которые, опять-таки, невозможно пересчитать один в другой с помощью рыночных цен или реального наблюдения за затратами рабочего времени:

«Как стоимости же товары отличаются друг от друга не качественно, а количественно. Они обмениваются, потому что они различны как потребительные стоимости. Но при обмене они сравниваются и ставятся в известное соотношение друг к другу, так как они равны как стоимости. Не труд как определенная, направленная к известной цели, качественно различающаяся деятельность создаёт стоимость, а лишь труд как деятельность, обладающая во всех своих отраслях одинаковым характером, как затрата человеческой рабочей силы вообще. Как такие затраты рабочей силы, разные виды труда, подобно самим стоимостям, различаются не качественно, а лишь количественно.

Это значит, что в отношении образования стоимости всякий труд рассматривается как простой средний труд, как затрата простой рабочей силы, которой обладает каждый средний человеческий организм. При этом сложный труд считается умноженным простым трудом. Небольшое количество сложного труда приравнивается большому количеству простого».

На этом, однако, приём «подвала не заканчивается. Всё в той же главе Каутский заходит на второй круг выделения субстанции стоимости:

«Величина стоимости товара определяется, правда, количеством общественно необходимого для его изготовления труда, но выражается она своим отношением к стоимости одного или нескольких других товаров, своим меновым отношением.

Буржуазная политическая экономия часто считает, однако, что именно меновое отношение товара определяет величину его стоимости. Достаточно простого примера, чтобы объяснить всю нелепость этого взгляда».

Заметим, что уже здесь Каутский, пользуясь неосведомлённостью большинства читателей, искажает взгляд политической экономии. Она не считает, что меновое соотношение товара определяет величину стоимости, а просто отказывается от попыток найти загадочную субстанцию, якобы лежащую в основе цены. Вместо этого политэкономия просто называет стоимостью реально складывающуюся цену и исследует, какие факторы на неё влияют тем или иным образом. Но вернёмся к тому, как Каутский опровергает такой подход. Он повторяет своё прежнее рассуждение, основанное на скользкой аналогии с массами, справедливо учитывая, что убеждение публики вызывается не силой доказательств, а количеством повторений:

«Возьмём голову сахара. Её вес дан заранее, но выразить его мы можем только путём сравнения его с весом другого тела, например железа. Мы кладем сахарную голову на одну чашу весов, а на другую соответственное количество кусков железа, каждый определённого веса, который называется, скажем, фунтом. Число кусков железа показывает нам вес сахара; но было бы нелепо думать, что сахар потому весит 10 фунтов, что на другой чашке весов лежит 10 кусков железа; напротив, только потому и нужно было положить туда столько кусков железа, что сахар весит 10 фунтов.

Здесь вопрос совершенно ясен. Но точно так же обстоит дело с величиной стоимости и формой стоимости.

Выражение веса тела представляет некоторое сходство с выражением стоимости товара, т. е. с формой, в которой мы выражаем величину его стоимости. Голова сахара весит 10 фунтов; это, точнее говоря, значит, – продолжая наш пример, – что она весит столько же, сколько 10 определённых кусков железа. Подобным же образом мы можем сказать о сюртуке, что он стоит столько же, сколько стоят, например, 20 аршин холста.

Мы не могли бы поставить железо и сахар как тела в известное отношение друг к другу, если бы у них не было одного общего природного свойства – тяжести. Точно так же мы не могли бы поставить в известное отношение друг к другу сюртук и холст как товары, если бы у них не было общего общественного свойства – быть продуктами человеческого труда вообще, стоимостями. (Напомним, что одно только существование таких товаров как земельные участки и лесные угодья полностью опровергает всю модель настолько, что все дальнейшие построения Маркса, исходящие из созданной трудом стоимостной субстанции, вообще не имеют никакой научной силы. – Авт.)

Железо и сахар играют в первом равенстве различные роли: голова сахара весит столько же, сколько 10 фунтов железа. Сахар выступает здесь как сахар, железо же – не как железо, а как воплощение тяжести, как форма её проявления. В этом равенстве мы не отвлекаемся от особых физических свойств сахара, но отвлекаемся от свойств железа.

Сходное явление представляет равенство: 1 сюртук = 20 аршинам холста.

Как холст, так и сюртук – товары, стало быть – потребительные стоимости и стоимости. Но в форме стоимости, в меновом соотношении, только сюртук выступает здесь как потребительная стоимость, холст же выступает лишь как форма проявления стоимости.

Я могу узнать вес сахара при помощи не только железных гирь, но и медных, свинцовых и т.д. Точно так же стоимость сюртука я могу выразить не только в холсте, но и во всяком другом товаре. Поэтому в равенстве 1 сюртук = 20 аршинам холста я совершенно отвлекаюсь от особой природной формы холста; он выступает в этом соотношении – об этом сказано выше – только как стоимость, как воплощение человеческого труда вообще. Холст становится формой проявления стоимости сюртука в противоположность телу сюртука. Свойственная сюртуку, как и всякому другому товару, противоположность между потребительной стоимостью и стоимостью отражается в выражении стоимости, причём его телесная форма сюртука является воплощением исключительно потребительной стоимости, а телесная форма товара – холста – лишь воплощением стоимости, формой стоимости».

Подведём итоги этого многословия. Вместо того чтобы конкретно исследовать реальные факторы ценообразования, как это делал, например, Рикардо, экономическое учение Маркса приводит весьма поверхностную аналогию, после которой приходит к выводу, что в товарах заключена некоторая субстанция, которая главнее всех факторов, влияющих на цену. А потом этой субстанцией назначается абстрактное среднее рабочее время. Сутью кирпича назначен усреднённый цвет всех стройматериалов. Подвал с привидениями вытащен наружу – осталось только снести первый этаж наблюдаемого мира, данные которого расходятся с предписаниями невидимой субстанции. В экономических воззрениях марксистов и это сделано с помощью всё той же скользкой аналогии «стоимости» с массой. Подобно тому, как взвешивание одного и того же тела даёт всякий раз несколько отличающиеся результаты, говорят они, так и одинаковые товары продаются на рынке, бывает, по разным ценам. Продажа товара на рынке аналогична измерению с погрешностью массы тела. И поэтому надо строить модели ценообразования, исходя не из цены – результата измерения стоимости с рыночной погрешностью, – а из более точной величины – стоимости, которая выражается через «человеческий труд вообще» более точно, чем через цены.

Вот ещё одно из заклинаний Каутского, позволяющее надёжнее убедить тех читателей, на которых действует частота повторений: «Не деньги делают товары однородными и соизмеримыми. Наоборот, именно потому, что все товары как стоимости представляют овеществлённый человеческий труд и, следовательно, сами по себе однородны, они могут быть измеряемы одним и тем же определённым товаром. Этот товар они превращают, таким образом, во всеобщую меру стоимости, или деньги. Деньги как мера стоимости есть необходимая форма проявления присущей товарам меры стоимости, т.е. рабочего времени»[9, гл. вторая].

Завершая этот раздел, приведём ещё один пассаж из Каутского. Предупредим только, что хотя Каутский и назвал стоимостную субстанцию главным фактором ценообразования, который надо учесть, а другими пренебречь, он так и не дал никакого обоснования того, почему мы один конкретный фактор учитываем, а другим пренебрегаем.

«Всякий естественно-научный или общественный закон является попыткой объяснения явлений природы или общественной жизни. Но едва ли хоть одно из этих явлений обусловливается одной единственной причиной. В основе различных явлений лежат самые разнообразные и сложные причины; да и самые явления не происходят независимо друг от друга, а перекрещиваются в самых различных направлениях.

Поэтому перед исследователем явлений природы или общественной жизни стоит двойная задача. Во-первых, он должен отделить, изолировать друг от друга различные явления, во-вторых, отделить одну от другой причины, лежащие в основе этих явлений,- отделить существенные от несущественных, постоянные от случайных. Оба вида исследования возможны только при помощи отвлечения, абстракции. Естествоиспытатель пользуется при этом целым рядом чрезвычайно усовершенствованных инструментов и методами наблюдения и опыта. Исследователь же общественных законов должен совершенно отказаться от опытов и должен, сверх того, довольствоваться весьма несовершенными вспомогательными средствами.

С помощью абстракции исследователь открывает закон, лежащий в основании явлений, которые он желает объяснить. Без знания этого закона соответствующие явления не могут быть объяснены; но одного этого закона недостаточно, чтобы объяснить их целиком.

Какая-нибудь одна причина может быть ослаблена другой, её действие может даже быть совершенно уничтожено; но ошибочно было бы заключать отсюда, будто эта причина вовсе не существует. Законы падения, например, имеют силу только в безвоздушном пространстве: только там кусок свинца и перо падают с одинаковой скоростью. В пространстве же, наполненном воздухом, результат иной вследствие сопротивления последнего. Тем не менее, закон падения верен.

Так же обстоит дело и со стоимостью. Когда товарное производство сделалось господствующим, закономерность товарных цен не могла не броситься в глаза участникам производства; она-то и побудила к исследованию лежащих в её основе причин. Исследование товарных цен привело к определению величины стоимости. Но подобно тому, как сила тяжести не есть единственная определяющая причина явлений падения, так и стоимость товара – не единственная причина его цены. Маркс сам указывает на то, что есть товары, цена которых не только временами, а постоянно ниже их стоимости. Так, например, золото и алмазы никогда ещё, вероятно, не оплачивались по их полной стоимости. Товар рабочая сила также может при известных обстоятельствах долгое время оплачиваться ниже своей стоимости.

Более того, Маркс доказал, что при капиталистическом способе производства прибыль так влияет на закон стоимости, что цены большинства товаров не только могут, но и должны постоянно стоять выше или ниже их стоимости. Несмотря на это, закон стоимости остаётся в силе и здесь. Самые эти отклонения цен от стоимости могут быть объяснены в свою очередь только с помощью закона стоимости. Здесь мы можем только указать на это, так как для подробного разъяснения этого вопроса необходимо знание законов капитала и прибыли».

Думается, единственное место, которое следует прокомментировать в приведённом тексте – последний абзац, где утверждается, что, якобы, Маркс доказал, что цены большинства товаров постоянно должны быть выше или ниже стоимости. На самом деле, Каутский ошибается: по всей видимости, и он не прочитал Рикардо к моменту написания своей книги. Это Рикардо установил, что «естественные» (равновесные) цены большинства товаров далеко не пропорциональны заработной плате, израсходованной на производство данного товара, что эти равновесные цены с тем же успехом включают дисконтированные затраты капитала. Приписывать это открытие Марксу исторически неверно.

От «источника стоимости» – к «источнику прибавочной стоимости»

Когда мы вводим для тел категорию массы, измеряемой на весах с возможными ошибками, мы используем введённое понятие для качественного описания каких-то явлений, не связанных напрямую с самим процессом измерения массы. Например, второй закон Ньютона позволяет предсказать, с какой силой надо воздействовать на тело определённой массы, чтобы получить заданное ускорение. Сила и ускорение тоже измеряются с возможными ошибками, но не с помощью весов. Возможные ошибки в измерении массы тела могут определённым образом сказаться на подсчётах, то есть ошибки при измерении массы приведут к определённым ошибкам в предсказании другой физической величины – силы, с которой надо воздействовать на тело, чтобы придать ему заданное ускорение. Но вот, исходя из аналогии с массой, Маркс вводит величину стоимости – настолько же «более настоящую», чем наблюдаемые цены, насколько точная масса «более настоящая», чем наблюдаемые результаты измерений массы на весах. Казалось бы, тут же надо перейти к описанию законов, связывающих стоимость с совершенно другими величинами, то есть дать предсказания, как будут вести себя другие параметры экономической системы в зависимости от стоимости, или наоборот – как будет вести себя стоимость в зависимости от других величин. Такие законы можно было бы проверить опытным путём и использовать на практике: так, посмотрев на реальную цену, мы могли бы измерить (пусть и неточно) стоимость, предсказать поведение других величин и использовать это предсказание в реальной жизни. Например, подобный закон мог бы утверждать: стоимость обратно пропорциональна времени, который товар проводит на прилавке, а ошибка при измерении стоимости во время продажи товара на рынке (напомним, что цена, по которой продаётся товар, – это как бы неточно измеренная на «весах рынка» стоимость) приводит к тому, что такая-то ошибка закрадывается и в предсказание относительно времени, которое товар проводит на прилавке. Подобным научным результатом является, например, тезис Рикардо, что равновесная рыночная цена хлеба (руды) выравнивается с предельными издержками их производства в наихудших условиях – на тех участках (рудниках), которые не приносят ренты и с тем капиталом, который не приносит прибыли. Это нетривиальный и содержательный результат, устанавливающий связь разных величин: с одной стороны – цены для всех единиц товара данного вида, а с другой стороны – издержек производства в наихудших условиях товаров данного вида, то есть вполне определённой части товаров. В рамках практических приложений модели, методики измерения двух величин, связь которых установлена, тоже совершенно различны: для определения цены надо сходить на базар и посмотреть ценник, а для определения предельных издержек надо заглянуть в графу издержек бухгалтерской книги у фермера, который не платит за свой участок ренты землевладельцу и у которого не остаётся прибыли после покрытия издержек.

Не так, однако, со стоимостью у Маркса. Вводится она не для того, чтобы установить связь между разными измеряемыми параметрами экономики, а чтобы подменить «стоимостью» реальные цены на рынке и привести читателя к практическим выводам, которые следовали бы из предположения, что вместо реальных цен торговля идёт «по стоимости». С учётом аналогии между неточным взвешиванием и продажей по реальной цене, это всё равно, как если бы преподаватель физики начал развивать теорию, что при неточном взвешивании весы показывают ученикам не ту массу, которую они видят на приборе, а точную массу тела. Однако, проверяемых предсказаний о поведении какой-то другой величины в связи с поведением стоимости (и её то ли точного, то ли неточного измерения – цены) Маркс не даёт. До связи стоимости с другими величинами Маркс так и не доберётся: все дальнейшие рассуждения ведутся только в отношении самих по себе сделок купли-продажи, то есть ведутся в отношении самого по себе процесса «неточного измерения» стоимости на рынке. Начинается всё со скромных описок, в которых стоимость протаскивается на место цены полуподпольно, при обсуждении вопросов, посторонних к ценообразованию.

«Обращение денег есть следствие кругооборота товаров, а не его причина, как это часто думают. Товар как потребительная стоимость скоро исчезает из обращения. При простом товарном обращении, которое мы теперь исследуем, где ещё не может быть речи о регулярной торговле и перепродаже, он исчезает после первого же своего превращения. Товар переходит в область потребления, и новая потребительная стоимость, равная ему по стоимости, становится на его место. В кругообороте зерно – деньги – сюртук зерно исчезает из обращения после первого же превращения зерно – деньги, и продавцу зерна возвращается такая же стоимость, но уже в виде другой потребительной стоимости: деньги – сюртук. Деньги же как средство обращения не исчезают из обращения, а постоянно находятся в этой области» [9, гл. вторая].

Казалось бы, в этой цитате нет ничего подозрительного. Но потихоньку протаскивается идея о том, что люди обмениваются не товарами и деньгами согласно тем ценам, на которых сойдутся, а какими-то «стоимостями», при этом якобы после обмена зерна на деньги и денег на сюртук человеку возвращается точно та же стоимость. На самом же деле, согласно самой модели Маркса, никакого равенства между стоимостью зерна и сюртука не наблюдается, потому что товары продаются по ценам то выше, то ниже стоимостей, и совпадение между стоимостью зерна и сюртука – явление не более частое, чем совпадение показаний стоящих часов с реальным временем. Продавцу зерна, купившему на вырученные деньги сюртук, возвращается совершенно другой товар, который в одной конкретной сделке имел такую же цену, какую имело зерно в другой конкретной сделке, но мог иметь совсем другую стоимость.

Однако, в ходе этого рассуждения о том, что в ходе товарооборота происходит сохранение стоимостей, убивается ещё несколько зайцев. Вторым зайцем на будущее является идея о том, что только «эквивалентный обмен» (когда в ходе продаж всегда идёт обмен равными стоимостями) «правильный» и подлежит рассмотрению. Конечно же, это утверждение противоречит не только модели самого Маркса, в которой реальные цены то выше, то ниже стоимостей, но и непосредственному опыту, который показывает, что любой торговец покупает товары по одной цене, а продаёт те же самые товары по совсем другой, порой отличающейся в разы. Однако, как пишет Каутский, торговый и ростовщический капитал – слишком допотопные формы капитала, а надо рассматривать капитал в высших формах. Поэтому следующую и главную свою модель – модель прибавочной стоимости – Маркс изложил, совершенно игнорируя существование торговцев, у которых стоимость «прирастала» совсем не по марксовому сценарию, годному только для фабрик с наёмными рабочими.

«Сделаем теперь следующий шаг. При простом товарном обращении товаровладелец продаёт свои товары, чтобы купить другие. Но с течением времени из этой формы товарного обращения развивается новая форма движения: покупка с целью продажи. Формула простого товарного обращения, как мы знаем, гласит: товар – деньги – товар; формула новой формы обращения гласит: деньги – товар – деньги.

Сравним эти две формулы. Движение товар – деньги – товар имеет целью потребление. Я продаю товар, который не представляет для меня потребительной стоимости, чтобы приобрести другие товары, которые для меня являются потребительной стоимостью. Кругооборот товар – деньги – товар является замкнутым в себе самом. Вырученные при продаже деньги превращаются в товар, который потребляется и выходит из обращения. А деньги отдаются раз навсегда и в своём движении отдаляются от своего прежнего владельца. Товар, которым заканчивается кругооборот при нормальных условиях простого товарного обращения, – а только о таких условиях может здесь идти речь – по своей стоимости как раз равен тому, с которого кругооборот начался.

Не то получится при кругообороте деньги – товар – деньги. Не потребление является его целью. Конечный пункт кругооборота составляет не товар, а деньги. <…>

Однако в чём же заключается движущая сила этого кругооборота? Движущая сила кругооборота товар – деньги – товар ясна. Напротив, кругооборот деньги – товар – деньги на первый взгляд кажется лишённым всякого смысла. Когда я продаю библию, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, то в конце кругооборота в моём распоряжении оказывается совсем иной товар, чем в начале, хотя стоимость его та же самая. Первый товар удовлетворяет мой духовный голод, но очень мало помогает мне, когда этот последний уже удовлетворён, когда, например, я знаю библию наизусть, но не имею средств к удовлетворению физического голода.

Но когда я покупаю за 100 рублей картофель, чтобы снова продать его за 100 рублей, то в конце процесса я оказываюсь на том же самом месте, как и в начале; весь процесс не представляет ни цели, ни выгоды. Выгода имелась бы лишь тогда, когда денежная сумма в конце сделки была бы иная, чем в начале. Но денежные суммы разнятся одна от другой только своей величиной. Таким образом, кругооборот деньги – товар – деньги лишь в том случае не будет бесцельным, если денежная сумма, которой он заключается, будет больше той, которой он начинается.

Это увеличение денежной суммы и составляет в действительности побудительный мотив кругооборота. Кто покупает с целью продажи, тот покупает, чтобы продать дороже. Кругооборот деньги – товар – деньги протекает нормально лишь в том случае, если денежная сумма в конце оказывается большей, чем вначале. Кругооборот же товар – деньги – товар, как мы знаем, лишь тогда идёт нормально, когда стоимость товара, которым кругооборот заканчивается, та же самая, что и у товара, которым он начинается.

Всякая покупка есть в то же время и продажа, и наоборот. Поэтому кругооборот деньги – товар – деньги имеет, по-видимому, тот же смысл, что и кругооборот товар – деньги - товар. Однако для нас ясно уже, что оба кругооборота отличаются друг от друга по существу.

Если – оставаясь при нашем примере – я покупаю картофель за 100 рублей, чтобы снова перепродать его, то я делаю это с целью продать его дороже, например за 110, т. е. за 100+10 рублей, следовательно, вообще говоря, за сумму, равную первоначальной плюс некоторая надбавка. Если мы обозначим товар буквой Т, первоначальную сумму денег – буквой Д, добавочную сумму денег – д, то мы сможем изобразить полную формулу деньги – товар – деньги следующим образом:

Д – Т – (Д + д).

Это д, этот избыток стоимости, который обнаруживается в конце кругооборота сверх первоначально авансированной стоимости, Маркс называет прибавочной стоимостью. Её точно так же не следует смешивать с формами её проявления – прибылью, процентом и пр., как стоимость – с ценой. В нашем изложении речь идёт пока только об основах, а не о формах проявления экономических категорий. Это мы замечаем во избежание недоразумений.

Прибавочная стоимость представляет собой отличительную особенность кругооборота Д – Т – (Д + д). Более того, стоимость, которая обращается в форме этого кругооборота, сама получает благодаря прибавочной стоимости новый характер: она становится капиталом.

Капитал может быть понят только внутри этого движения. Это стоимость, приносящая прибавочную стоимость» [9, гл. 3, с. 1-2 из 8].

Для чего же в этой модели нужно было утверждение, что обмен на рынке идёт всегда равными стоимостями? А только для того, чтобы найти «источники» прибавочной стоимости:

«В качестве вывода мы должны лишь установить тот факт, что прибавочная стоимость не может возникнуть из товарного обращения. Ни покупка, ни продажа не создают прибавочной стоимости» [9, гл. третья].

Что же получается? Простейший пример торговцев показывает нам, что покупка и продажа вполне себе создают если не прибавочную стоимость, то прибавочную цену. Превышение цены, по которой торговец продаёт товары, над ценой, по которой он покупает товары, – явление повсеместное и нормальное, а не результат погрешности измерения; оно должно быть включено в модель. Но Маркс и Каутский не просто исключают из рассмотрения эти случаи, сколь бы большую долю экономики не занимала торговля, а прямо исключают саму возможность возрастания стоимости в ходе последовательных сделок. При этом они проявляют странную непоследовательность. С одной стороны, они заявляют, что обмен всегда идёт равными стоимостями, и прибыль торговца возникает только из-за присвоения чужой стоимости:

«…исторически присвоение прибавочной стоимости началось именно этим способом – путём присвоения чужой стоимости либо в процессе товарного обращения торговым капиталом, либо совершенно открыто, вне этого процесса, ростовщическим капиталом. Но оба эти вида капитала стали возможны лишь благодаря нарушению законов товарного обращения, – благодаря открытому и грубому нарушению его основного закона, гласящего, что стоимости обмениваются лишь на равные стоимости» [9, гл. третья].

Как видим, здесь автор ссылается не на реально складывающиеся цены, а на абстрактную стоимостную субстанцию, количество которой в товаре якобы не изменяется. При этом наблюдается явное противоречие опыту. Как раз, если в ходе последовательных перепродаж одного и того же товара цены регулярно прирастают, то именно этот прирост цены и является нормой, «законом» товарного обращения, а не утопические мечты о сохранении «эквивалентного обмена» по принципу «за что купил, за то и продаю».

С другой стороны, однако, Маркс и Каутский опираются на реальный опыт в вопросе о том, что фабрикант, пускающий капитал в оборот, якобы получает всегда больше, чем отдаёт, так что вместо формулы «Д – Т – Д» мы имеем «Д – Т – (Д + д)». Но ведь эта ситуация очевидно противоречит «законам товарного обращения», только что упомянутым Каутским, – сохранению эквивалентности при обмене стоимостей при купле-продаже.

На самом же деле, никаких методологических оснований заявлять, что при прохождении товара через фабрику произошло большее приращение стоимости, чем при прохождении товара через склад торговца, у Маркса и Каутского не было. Если говорить о приближённом описании реального ценообразования – «естественных ценах» Рикардо, – то, в силу выравнивания нормы прибыли, прибавка «д» одна и та же для «допотопного» торгового капитала и «высшего» производительного, если временной цикл оборота капитала один и тот же. Если говорить об абстрактной стоимостной субстанции, то она возникает из-за приложения абстрактных трудочасов, и ниоткуда не следует, что в торговле (при транспортировке и хранении товара) тратится меньше общественно-необходимых трудочасов, чем на фабрике: ведь указаний по измерению общественно-необходимого рабочего времени Маркс не оставил. В абсолютно аналогичных ситуациях Маркс совершенно произвольно применил разные стандарты, продиктованные собственным вкусом. К торговому капиталу (а также к производству товара для его продажи и обмена на другой товар) Маркс применил абстрактное представление об «эквивалентном обмене», а к промышленному – взятый из опыта факт прирастания цены. Теория, что дышло.

Но уже в следующем абзаце Каутский пишет что-то принципиально другое.

«Но, с другой стороны, прибавочная стоимость не может также возникнуть и вне области товарного обращения. Товаровладелец может изменить форму товара при помощи труда и придать ему, таким образом, новую стоимость, которая определяется количеством затраченного на него общественно необходимого труда, но стоимость первоначального товара вследствие этого не увеличится; последний не приобретёт таким путём никакой прибавочной стоимости. Если ткач покупает шёлк стоимостью в 100 марок и перерабатывает его в шёлковую материю, то стоимость этой материи будет равна стоимости шёлка плюс стоимость, созданная трудом ткача. Стоимость шёлка как такового этим трудом нисколько не будет увеличена.

Таким образом, мы стоим перед странной загадкой: прибавочная стоимость не может быть порождена товарным обращением, но она не может также возникнуть и вне его сферы».

Думается, после таких заявлений обычному читателю остаётся только развести руками. Так и не приведя сведений о какой-либо связи невидимой стоимостной субстанции хотя бы с одной измеряемой величиной экономики, Маркс повторил прежнее заклинание о том, что стоимость создаётся только приложением абстрактных трудочасов к материальному видоизменению товара. Хотя приведённый им пример вызывает удивление. По Марксу, если ткач покупает шёлк и сжигает его в печи, то стоимость пепла уже никак не меньше стоимости шёлка. Думается, однако, что деньгам можно было бы найти и лучшее применение, чем покупать пепел по цене шёлка, приплачивая ткачу-печнику стоимость его труда.

А вот как Каутский разрешает сформулированную загадку:

«Присмотримся поближе к всеобщей формуле капитала. Она гласит: Д – Т – (Д + д). Она слагается из двух актов: Д – Т, покупка товара, и Т – (Д + д), его продажа. По законам товарного обращения стоимость Д должна быть равна Т, а Т равно Д + д. Но это возможно лишь тогда, когда Т само увеличивается, т. е. когда Т есть товар, который в процессе своего потребления производит большую стоимость, чем какою он сам обладает.

Загадка прибавочной стоимости разрешается, как только мы найдём товар, чья потребительная стоимость обладает специфическим свойством быть источником стоимости, чьё потребление есть созидание стоимости, так что формула Д – Т – (Д + д) в применении к нему примет такой вид: Д – Т...(Т + т) – (Д + д). Но мы знаем, что стоимость товаров создаётся только трудом. Следовательно, приведённая выше формула может осуществиться лишь в том случае, если рабочая сила становится товаром.

«Под рабочей силой, или способностью к труду, мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми располагает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости» («Капитал», т. 1, стр. 173-174) » [9, гл. третья].

Для того чтобы лучше оценить методологию этого рассуждения, лучше всего было бы привести пример ростовщического капитала, только что отвергнутого Марксом и Каутским как «допотопный». Банкир ссужает предпринимателю деньги, взамен получает расписку с обещанием вернуть долг с процентами. Маркс утверждает, что собственность банкира прирастает за год потому, что к расписке приложено много труда через наём рабочей силы. Но как это возможно, если расписка лежит целый год в сундучке? Никак не возможно. Более того, при попытке «добавить» к расписке стоимость, нарисовав на неё чёртиков или сжигая в камине, банкир, ничего не сможет за неё получить, несмотря на вложенный труд, – в его интересах сохранить расписку неприкосновенной! Поэтому в приведённом примере прибавка «д» (точное значение этой прибавки) определяется вовсе не трудом, приложенным к расписке, а самим набеганием процентов на капитал в зависимости от суммы «Д», нормы процента и прошедшего времени. Как именно заёмные деньги были использованы предпринимателем для найма «рабочей силы», в модели Маркса совершенно не важно. Величиной, определяющей размер «прибавочной стоимости», являются не трудочасы рабочей силы, а капиталодни вложенных в оборот денег.

Можно было бы сделать противоположное (и вполне логичное) предположение – что «работала» не расписка, а люди, использовавшие заёмный капитал. Но из этого будет следовать вывод, что вовсе не затратами определяется цена произведённого товара, а тем, как именно, с какой пользой были потрачены вложенные в производство деньги. Совершенно понятно, что Каутский никак не мог допустить до этого вывода читателя, потому что тогда бы полностью рухнула рикардианская интерпретация трудовой теории стоимости о том, что цена определяется издержками – пришлось бы перейти к противоположной точке зрения, изложенной выше в цитате Бём-Баверка. Поэтому он этого очевидного вывода не делает и довольно неуместно упоминает, будто фабриканту удаётся продать товар за сумму «(Д + д)» по той причине, что «потребительная стоимость» товара «рабочая сила» выше, чем цена этого товара. Ведь только что тот же Каутский утверждал, что потребительная стоимость служит только побудительной причиной обмена, но никак не влияет на цену!

В завершение этого раздела обратим внимание читателя ещё на один методологический приём Маркса. Сначала он стал объяснять идеализированное ценообразование в предположении, что капитал при производстве не используется. Он говорит: вот теория, но на практике возможен «шум» в данных. Поэтому, продолжает он, давайте считать, что в нашем идеальном мире нет «шума», цена точно соответствует стоимости, и будем разбирать дальше. Казалось бы, позиция вполне оправдана в качестве первого шага для исследования упрощённого идеализированного случая: точно так же работает классическая механика, пренебрегающая сопротивлением воздуха при описании падения тел (и этот пример часто приводит Каутский).

Но тут есть одно «но». Дело в том, что уже Рикардо было показано, что доходы на капитал в модели равновесных цен в точности совпадают именно с тем «шумом», который отклоняет «естественные цены» от трудозатрат. А из произведённой трудозатратной стоимости капитал не получает ни копейки. И вот, после этого результата Рикардо объяснять доходы на капитал из трудовой стоимости вообще не годится. Представим, что к классической механике были добавлены разделы, описывающие замедление тел при падении из-за сопротивления воздуха, то есть объясняющие, почему пёрышко падает медленнее, чем металлический шарик. После этого пришёл бы горе-физик и снова вернулся бы к модели классической механики, пренебрегающей сопротивлением воздуха, но стал бы объяснять, что пёрышко падает медленнее, чем металлический шарик не из-за сопротивления воздуха, а из-за притяжения тел. А ведь именно таков приём Маркса в экономике! Сначала он взял производство без затрат капитала и без доходов на капитал («идеальное безвоздушное пространство»), при котором равновесная цена в точности равна доходам на труд и, в частности, пропорциональна им. И тут же стал объяснять доходы на затрачиваемый капитал («сопротивление воздуха»), оставаясь в рамках выводов о пропорциональности цены затратам труда, справедливых только для ситуации без затрат капитала и, соответственно без доходов на капитал. Это тем более методологически неверно после того, как общее описание (включающее затраты капитала) уже было дано Рикардо.

Подвализация нарастала

И вот, подготовлен весь аппарат, с помощью которого можно приступать к учению об эксплуатации.

«Капиталист купил рабочую силу и удаляется со своим новым приобретением с рынка, где ему нечего с нею делать, туда, где он может потребить её, воспользоваться ею, – на предприятие. Последуем туда и мы за ним. Оставим область товарного обращения и присмотримся поближе к области производства. С этой областью мы будем иметь дело в дальнейшем изложении.

«Потребление рабочей силы – это сам труд» («Капитал», т. 1, стр. 184).

Капиталист потребляет приобретённую им рабочую силу, заставляя её продавца работать на него, производить товары. <…>

…теперь мы занимаемся рассмотрением процесса производства при особой форме товарного производства – именно производства товаров при помощи купленной рабочей силы с целью получения прибавочной стоимости.

Какую же форму принимает тогда процесс труда? Первое время он не испытывает существенных изменений в результате вмешательства капиталиста.

Представим себе, например, ткача, работающего за свой счёт. Его ткацкий станок принадлежит ему: он сам покупает пряжу; он может работать, когда и как ему угодно, продукт его труда составляет его собственность. Но вот он разорился и принуждён продать свой станок. Чем ему теперь жить? Ему ничего не остаётся, как наняться к капиталисту и ткать на него. Тот покупает его рабочую силу, покупает также ткацкий станок и необходимое количество пряжи и помещает ткача за станок, принадлежащий капиталисту, с тем чтобы он перерабатывал купленную пряжу. Может быть, ткацкий станок, который купил капиталист, тот самый, который ткач по своей нужде должен был продать. Но и при отсутствии такого совпадения ткач ткёт тем же способом, что и прежде, и процесс труда с внешней стороны не изменился.

И всё-таки при этом произошло два важных изменения. Во-первых, ткач работает уже не на себя, а на капиталиста; тот контролирует теперь работника, следит за тем, чтобы он не работал слишком медленно или небрежно и т. п. И, во-вторых, продукт труда принадлежит теперь не работнику, а капиталисту» [9, отдел второй, глава первая].

Пример с ткачом заслуживает более подробного разбора, хотя бы потому, что на такие примеры опирается стандартный марксистский лозунг о пролетариях, лишённых средств производства. По Марксу и Каутскому, возможна ситуация, когда капиталист организовал производство на том же станке, который продал ему разорившийся ткач, и при новой системе процесс труда с внешней стороны «не изменился». Но так ли это? Только что Каутский сказал, что, работая на своём станке, ткач разорился, то есть не мог покрыть из заработанного даже самые элементарные нужды. Когда он продаёт станок капиталисту, процесс труда «с внешней стороны не изменился». Но из этого предположения следует, что и произведённая ткачом «стоимость» (что бы ни понималось под этим словом) остаётся той же самой! При этом капиталист отдаёт ткачу из заработанной «стоимости», как минимум, столько, сколько тому необходимо для выживания, а самому капиталисту остаётся какая-то прибыль. Но неужели такое возможно, если в том же абзаце было написано, что, работая на таком же станке на одного себя, ткач разорился? Конечно же, невозможно! По условиям модели Маркса и Каутского, если разорившийся ткач был вынужден идти на поклон к капиталисту, то получает он у него зарплату, превышающую прежний доход до разорения. Но сами Маркс и Каутский пишут, что прежде вся произведённая ткачом стоимость оставалась в его руках. Следовательно, после перехода на работу к капиталисту, ткач начинает производить большую стоимость, чем когда работал сам – хватает и на жизнь, и на прибыль к капиталисту. Работать он больше не стал (иначе ему было бы выгоднее работать больше за своим станком и забирать всю стоимость), следовательно, всё прирастание стоимости обусловлено новыми условиями работы – другим станком, другой организацией и менеджментом и т.д. Опять получается, что отнести прибавочную стоимость к труду наёмного работника в рамках модели Маркса не получается. Раз труд остаётся тем же, а стоимость возрастает, то причина увеличения стоимости – в другой переменной, а она – в другом капитальном оборудовании и новой организации. Конечно же, сами Маркс с Каутским приходят к прямо противоположному выводу:

«В процессе труда средства производства переносят на изготовляемый продукт точно такую же стоимость, какую они при этом теряют сами. Они никогда не могут прибавить к нему стоимость большую той, какой они сами обладают, как бы огромна ни была их потребительная стоимость. Совершенно бессмысленны поэтому попытки вульгарных экономистов вывести прибавочную стоимость и её превращённые формы – процент, прибыль, земельную ренту – из потребительной стоимости средств производства, из их «услуг».

Стоимость израсходованных в процессе производства средств производства возрождается в неизменном виде в стоимости продукта.

Но труд не только сохраняет стоимость, – он создаёт новую стоимость. Вплоть до известного момента труд, создающий новую стоимость, лишь возмещает стоимость, затраченную капиталистом на покупку рабочей силы. Когда же труд продолжается дольше указанного момента, он начинает производить излишек стоимости – прибавочную стоимость» [9, отдел второй, глава вторая].

С точки зрения методологии самого Маркса, тут появляются много загадок. Если капиталист покупает рабочую силу за Т, то каким образом получается Т+т? Утверждение, что он заставляет их работать больше, чем Т, довольно неправдоподобно: непонятно, почему конкуренция капиталистов не вытеснила т. Но неизмеримая субстанция стоимости тем и хороша, что неизвестно как связана с ценами, и поэтому ей можно приписывать какое угодно значение в зависимости от вкуса автора. Уже в следующей главе Каутский по полной программе использует это свойство стоимости, чтобы читатель окончательно перестал смотреть на закономерности, которым подчиняются реальные цены товаров, а только принимал на веру, какую стоимость им приписывает Маркс. Сначала Маркс вводит понятие постоянного и переменного капитала:

«Итак, – говорит Маркс, – та часть капитала, которая превращается в средства производства, т. е. в сырой материал, вспомогательные материалы и средства труда, в процессе производства не изменяет величины своей стоимости. Поэтому я называю её постоянной, неизменяющейся частью капитала, или, короче, постоянным капиталом.

Напротив, та часть капитала, которая превращена в рабочую силу, в процессе производства изменяет свою стоимость. Она воспроизводит свой собственный эквивалент и сверх того избыток, прибавочную стоимость, которая, в свою очередь, может изменяться, быть больше или меньше. Из постоянной величины эта часть капитала непрерывно превращается в переменную. Поэтому я называю её переменной частью капитала, или, короче, переменным капиталом. Те самые составные части капитала, которые с точки зрения процесса труда различаются как объективные и субъективные факторы, как средства производства и рабочая сила, с точки зрения процесса возрастания стоимости различаются как постоянный капитал и переменный капитал» («Капитал», т. 1, стр. 216)»» [9, отдел второй, глава вторая].

А затем утверждает, что размер постоянного капитала не сказывается на том, сколько создаётся стоимости:

«Ясно, что величина стоимости постоянного капитала не оказывает никакого влияния на величину произведённой прибавочной стоимости. Конечно, без средств производства немыслимо производство, и чем продолжительнее процесс производства, тем больше их требуется. Поэтому для производства определённого количества прибавочной стоимости требуется приложение определённой массы средств производства, которая определяется техническим характером процесса труда. Но величина стоимости этой массы не имеет никакого влияния на величину прибавочной стоимости.

Если я занимаю 300 рабочих, причём дневная стоимость рабочей силы каждого равна 3 маркам, а стоимость, которую каждый создаёт в течение одного дня, равна 6 маркам, то эти 300 рабочих произведут в течение одного дня стоимость, равную 1800 маркам, из которых 900 марок будут составлять прибавочную стоимость, независимо от того, какова будет стоимость потреблённых ими средств производства -- 2000, 4000 или 8000 марок. Образование стоимости и изменение её величины в процессе производства совершенно не зависит от стоимости авансируемого постоянного капитала. Поскольку поэтому перед нами стоит задача изучить оба эти процесса в их чистом виде, мы можем совершенно отвлечься от постоянного капитала, предположить, что он равен нулю» [9, отдел второй, глава третья].

Одним словом, без разницы, что там показал Рикардо относительно равновесных цен и их зависимости от величины постоянного капитала – важно, что скрытая в товарах субстанция стоимости именно такая, какую ей приписал Маркс. Это не значит, что Маркс совсем отвергает влияние величины капитала на цену. Как уже говорилось, к третьему тому он добрался и до этого влияния, однако без всяких выводов относительно «стоимости». Что и продемонстрировал Каутский:

«Мы же видели, что стоимость и цена – две различные вещи, хотя последняя определяется первой. Цены отклоняются от стоимости и стоят то выше, то ниже последней. <…>

В развитом капиталистическом производстве образуется некоторый обычный средний уровень прибыли. Этот уровень капиталисты заранее кладут в основу расчёта при калькуляции цен. Конечно, это не исключает того, что они пользуются всяким случаем, чтобы повысить цены за эти пределы, считая в то же время убытком понижение цены и, стало быть, более низкую норму прибыли.

Эта цена, определяемая издержками производства (вложенным переменным и постоянным капиталом), к которым прибавляется «обычная для данной страны» прибыль, представляется капиталисту «естественной» ценой. Маркс называет её ценой производства. Она состоит из издержек производства (суммы переменного и постоянного капитала) и средней прибыли.

Не стоимость, а цена производства образует при развитом капиталистическом способе производства тот уровень, вокруг которого волнообразно колеблются рыночные цены под влиянием спроса и предложения. Но сама цена производства не падает с неба – она имеет своей основой стоимость.

Противники теории стоимости Маркса охотно утверждают, будто Маркс сам опроверг свою теорию, развитую в первом томе «Капитала», доказав в третьем томе, что вследствие стремления прибылей к уравнению при развитом капиталистическом производстве цены большей части товаров надолго отклоняются от своих стоимостей, причём цены одной половины этих товаров в течение долгого времени стоят настолько же ниже своих стоимостей, насколько цены другой половины стоят выше. Но говорить об опровержении Марксом его теории стоимости можно было бы только в том случае, если бы он показал, что цены не зависят от стоимостей.

Но он не только не устанавливает этого, – третий том «Капитала», напротив, доказывает, что цены производства, вокруг которых колеблются рыночные цены, находятся в полнейшей зависимости от закона стоимости, без которого они были бы необъяснимы» [9, отдел второй, глава четвёртая].

Проанализируем этот отрывок с точки зрения теории Рикардо. Сам Маркс признаёт, что равновесная цена зависит и от текущих издержек производства, и от времени связывания в производстве постоянного капитала. В рамках этой модели нет никаких оснований отдавать предпочтение только одному из двух факторов. Как показывает пример с распиской у банкира, возможна даже предельная ситуация, когда приложение рабочей силы для возрастания стоимости вообще не нужно. Иными словами, с тем же успехом можно было бы объявить «основой» ценообразования связывание в производстве основного капитала. Но зачем тогда вообще исследовать абстрактную «основу» ценообразования, в качестве которой методология Маркса позволяет взять всё, что угодно? Почему бы вместо этого не перечислить факторы, больше всего влияющие на реальную цену? Нет, Каутский не только отвергает такой подход, но и считает его бесполезным с познавательной точки зрения:

«Практик – продавец или покупатель товаров – интересуется их ценой. Его интересуют только законы цен, потому что их знание может помочь его коммерческим расчётам и спекуляциям. Лежащие же в основании цен законы стоимости интересуют, напротив, только теоретика, для которого вопрос сводится не к тому, чтобы подешевле купить и подороже продать, а чтобы исследовать общественные связи, устанавливаемые товарным производством.

Точно так же капиталиста-практика интересует не прибавочная стоимость, а прибыль. Он не собирается исследовать отношения между капиталом и трудом, а хочет получать возможно большую прибыль. Ему совершенно безразлично, какой затратой труда создаётся его прибыль. Ведь не его трудом она создаётся. Но деньги, затрачиваемые при этом, принадлежат ему. Поэтому он сопоставляет полученную прибавочную стоимость не с количеством израсходованного при её производстве труда, а с количеством затраченных для этой цели денег. <…>

На рынке стоимость только превращается в деньги, в цену; сначала – в воображаемые деньги, в требование определённой цены, а потом -- и в настоящие деньги, если товар продаётся. Чем больше развивается капиталистическое хозяйство, тем больше появляется посредствующих звеньев между предприятием и рынком, между производителем и продавцом товара потребителю, тем значительнее могут быть обусловленные этим уклонения реально достигнутой цены от теоретически определяемой стоимости. Однако это не мешает тому, что стоимость товаров в конечном счёте всегда определяется условиями производства и что цена всегда остаётся зависимой от последнего, хотя бы эта зависимость была далеко не прямой.

Капиталисты-практики сами определяют стоимость товаров условиями производства последних. Впрочем, под этими условиями они понимают не рабочее время, общественно необходимое для изготовления товаров, а издержки производства (заработную плату, затраты на машины, сырьё и т.д.) плюс средняя прибыль.

Вслед за ними и целый ряд теоретиков утверждает, что стоимость определяется издержками производства.

Но что правильно с точки зрения капиталиста-практика, то нелепо с точки зрения теории. Ведь задача теории состоит не в том, чтобы вычислять нормальную цену в каждом отдельном случае, а в том, чтобы раскрыть конечные причины общественных явлений капиталистического способа производства » [9, отдел второй, глава четвёртая].

Как видим, согласно Марксу и Каутскому, задача теории вовсе не состоит в том, чтобы описать нормальную ситуацию, встречающуюся в реальной жизни, а в том, чтобы вычислить абстрактную «конечную причину», под которой можно понимать всё, что угодно конкретному автору. Но такой подход более чем спорный. На самом деле, задача науки – описывать связи в реальном мире – такие, какими они являются в нормальной ситуации, описываемой данной областью знаний. И абстрактные «конечные причины» наука никогда не ищет. Она строит модели, чтобы описать связи между наблюдаемыми, измеряемыми параметрами окружающей действительности.

Раз уж Марксу настолько понравилась аналогия стоимости с массой, то вернёмся к примеру со вторым законом Ньютона, описывающим связь измеряемой величины (массы тела) с двумя другими измеряемыми величинами (силой, которую нужно приложить к телу данной массы для придания ему заданного ускорения). Можно было бы ожидать, что за несколько глав, сокращённо излагающих учение Маркса, Каутский удосужится добраться хотя бы до одной измеряемой величины, связанной со стоимостью каким-то законом наподобие закона Ньютона. Тогда бы можно было простить учению Маркса неточное описание стоимости ценой, коль скоро найденная закономерность позволяет приближённо предсказать какую-то принципиально другую измеряемую величину. Именно такое предсказание и понимается в науке под «описанием» и «объяснением». Но не тут-то было! Каутский гордится тем, что учение Маркса окажется бесполезным для практика, желающего получить из теории конкретный прогноз относительно цен. Он гордится тем, что понятие стоимости даже приближённо не позволяет предсказать «нормальную цену». Презренное занятие выводить нечто похожее на законы Ньютона Маркс оставил «буржуазным теоретикам». Его другое интересовало – описание столь же не измеряемых «общественных связей», якобы лежащих под понятием не измеряемой стоимости. В своём изложении мы давно перевалили за половину книги Каутского – и до сих пор не нашли ни одного описания, ни одной модели, описывающей связь хотя бы двух явлений, которые бы наблюдались различными методами! Половина книги заполнена декларациями о том, что абстрактные трудочасы общественно-необходимого рабочего времени являются первопричиной цены. Вообще-то, абстрактные трудочасы ввести в модель не возбранялось бы, если бы давалось ещё одно описание, как их найти из наблюдения за чем-то другим, кроме тех самых цен. Но этого-то и нет! Получается, что учение Маркса в принципе не может служить инструментом познания и практической деятельности – это чисто идеологическая поделка, призванная объяснить публике, что первопричиной всего является «стоимость», точно так же как церковники объясняли, что первопричиной несчастий являются козни ведьм.

Подсказать практику, как можно добиться своих целей, воздействуя на определённые измеряемые величины, учение Маркса не может никак. Впрочем, это не помешало Марксу и последователям сочетать гордость от полной практической бессмысленности теории с «философией практики», утверждающей необходимость практической направленности нашего знания и даже провозгласившей пресловутый тезис «практика – критерий истины».

Но Каутскому этого мало, и в дополнение он клеймит конкурирующие теории:

«Тот самый фактор, который вызывает отклонение цен производства от стоимостей, – средняя прибыль – может быть сама объяснена только на основе законов прибавочной стоимости, которые в свою очередь вытекают из законов стоимости. Если мы не допустим, что общая наличная масса прибавочной стоимости в обществе равна общей массе прибыли с её разновидностями (процент, земельная рента, рассмотрением которых мы здесь не будем заниматься), то мы потеряем всякую возможность объяснить, почему при данных условиях средняя норма прибыли представляет данную определённую величину» [9, отдел второй, глава четвёртая].

В этом пассаже автор утверждает, что средняя прибыль может быть объяснена только прибавочной стоимостью. Двумя главами позже он приводит слова Маркса «…Масса производимой прибавочной стоимости равна величине авансированного переменного капитала, помноженной на норму прибавочной стоимости…(«Капитал» т.1)» Мы можем вздохнуть с облегчением: наконец-то приведён хоть один результат теории, описывающий связь разных величин. Но это только на первый взгляд. На самом же деле, как пояснено двумя главами раньше, «масса производимой прибавочной стоимости… равна общей массе прибыли с её разновидностями». А норма прибавочной стоимости, как показано у самого Маркса, заведомо не может быть вычислена иначе как суммированием прибыли по всем предприятиям и делением её на весь затраченный переменный капитал. Ведь другой способ подсчёта «нормы прибавочной стоимости» – на отдельных предприятиях – не срабатывает, потому что прибыли капиталистов там стоят то выше, то ниже «нормы» в зависимости от используемого постоянного капитала.

Как видим, никакого содержательного результата относительно «нормы прибавочной стоимости» ни Марксом, ни Каутским не получено. Маркс и Каутский считают выдающимся научным результатом утверждение, что средняя прибыль есть суммарная прибыль, делённая на «авансируемый капитал». Но это не научный результат, связывающий среднюю прибыль с величиной, измеряемой независимо от измерения средней прибыли, а это просто определение средней прибыли. Что, впрочем, не помешало Каутскому уверенно заявить: «Ни одна теория стоимости, кроме теории трудовой стоимости, не может объяснить, чем определяется величина средней прибыли, почему она составляет при определённых условиях, скажем, 10%, а не 100 или 1000%. Другие теории удовлетворяются тем, что либо оправдывают, либо объясняют психологически присвоение прибыли. Но ни глубокомысленнейшая философия права, ни тончайшая психология не могут объяснить, откуда прибыль происходит, как она создаётся» [9, отдел второй, глава четвёртая].

В этой работе мы старались не выходить за рамки того объёма политэкономических знаний, который уже был достигнут Рикардо. Отчасти Каутский прав: действительно, ни одна из теорий, появившихся ко времени выхода первого тома «Капитала», не давала удовлетворительного описания факторов, влияющих на среднюю норму прибыли. Такие научные модели появились уже позже. Но дело-то в том, что ни Рикардо, ни другие учёные и не претендовали на то, что они дают объяснение «нормы прибыли»! Они просто брали норму прибыли как внешний фактор, не берясь объяснить причины, её определяющие. (Строго говоря, Рикардо указывал некоторые факторы, влияющие на прибыль, но, как и в случае с процентом и заработной платой, оставлял это в виде неуверенного описания с большим количеством оговорок, не оформляя в теорию с чётким результатом.) Маркс и Каутский ничего нового в данный раздел экономической теории не внесли. Они не дали описания того, как средняя норма прибыли зависит от величин, измеряемых другим способом, чем сама средняя норма прибыли. Они нашли, что средняя норма прибыли равна средней прибыли и объявили это «научным результатом». Недоставало чутья, которое позволило бы отсеивать рассуждения, не могущие претендовать на научный результат. Возможно, виноват в этом не Маркс, получивший юридически-философское образование и не проходивший школы научного исследования, а Гегель, наполнивший ненаучной схоластикой всё обществоведение XIX века (как известно, именно с философии Гегеля стартовал в своё время Маркс). Вот чем гордится Каутский:

«Явление, которое всякая теория стоимости хочет и должна объяснить, есть обмен двух товаров. Общественное отношение, которое она хочет и должна объяснить, есть отношение между двумя товаровладельцами, обменивающимися своими товарами. Явление обмена товаров, из которого развивается затем купля-продажа, есть основное явление. Это пружина, приводящая в движение весь хозяйственный механизм современного общества. Поэтому всякое объяснение этого механизма должно исходить из исследования закона, управляющего обменом товаров, а это как раз и есть закон стоимости. Если бы мы понимали под законом стоимости объяснение какого-либо иного явления, то закону, лежащему в основании обмена товаров, необходимо было бы дать особое название. Но этого не делает ни одна из теорий стоимости. Следовательно, каждая из них хочет объяснить именно это явление» [9, отдел второй, глава четвёртая].

Автор даже не видит, что объяснение обмена товаров никак не может ограничиться тем же самым «основным явлением» – обменом товаров. Обязательно нужно привлечь второе наблюдаемое основное явление, связанное с обменом товаров причинно-следственной связью. Этого у Маркса нет. Значит, его учение не исследует причинно-следственные связи и, значит, не даёт никакого объяснения. Несмотря на это, Каутский продолжает:

«Закон стоимости не упраздняется тем, что при развитом капиталистическом производстве между стоимостью и ценой появляется новое посредствующее звено в виде средней нормы прибыли и находящейся от неё в зависимости цены производства. Если на этом основании признать закон стоимости несостоятельным, то надо признать несостоятельным и закон падения, так как в воде падающее тело встречает большее сопротивление, чем в воздухе» [9, отдел второй, глава четвёртая].

На самом же деле, Маркс не открыл ни одного закона в области ценообразования или распределения доходов (а именно эта линия в учении Маркса излагается в книге Каутского), потому что не продемонстрировал причинно-следственных связей между разными наблюдаемыми явлениями. Все открытые людьми законы в механике, на которую ссылается Каутский, описывают связь разных величин с погрешностью, которой можно пренебречь в приложениях, где люди используют эти законы. Маркс же объяснял абстрактную стоимость через абстрактные общественно-необходимые затраты труда. Величина погрешности стоимости относительно цены при этом вообще неважна, потому что нет другого измеряемого явления, которое можно было бы предсказать с погрешностью, обусловленной погрешностью измерения стоимости (или наоборот). И слишком запоздало выглядит предупреждение Каутского, которое следовало бы поместить до проведения операции «подвал», с самого начала книги, а не посередине:

«Итак, в дальнейшем мы снова будем говорить лишь о стоимости и прибавочной стоимости, исходя из того предположения, что цена равна стоимости, а прибыль – прибавочной стоимости. Мы должны будем здесь оставить в стороне среднюю норму прибыли и цены производства, подобно тому как при вычислении закона падения оставляют в стороне сопротивление воздуха» [9, отдел второй, глава четвёртая].

Есть ли эксплуатация пролетариата классом капиталистов? Момент истины

Формально теория стоимости была предназначена для того, чтобы описать или объяснить ценообразование. Но после того как Маркс стал включать процент на капитал в равновесную цену, он и сам признал, что у половины товаров цена лежит выше стоимости, а у другой половины – ниже её. На это Каутский ответит: ничего страшного, что цены не равны стоимостям – процесс накопления прибавочной стоимости хорошо описывает капиталистическую эксплуатацию в среднем по всем предприятиям, то есть хорошо описывает взаимоотношение между всем классом капиталистов и всем пролетариатом. Иными словами, Маркс переходит к макроэкономической модели, в которой существуют всего три агрегированных товара: абстрактно-усреднённый общественный продукт, рабочая сила (услуги труда) и право работать на предприятии в обмен на зарплату (услуги капитала). В рамках такой модели хорошим тестом на справедливость концепции эксплуатации была бы проверка того, что средняя рабочая сила, средние услуги капитала и усреднённый общественный продукт обмениваются пропорционально затраченному на их создание рабочему времени. Если это окажется не так, то напрасной окажется и вся конструкция, напрасно проводилось такое различие между продуктом труда (имеющим полную стоимость) и стоимостью рабочей силы, которая якобы всегда меньше, чем продукт её труда. Напрасно столько художественного воображения потрачено на заявления типа «Труд возникает вследствие потребления товара рабочая сила так же, как вследствие потребления товара шампанское у человека появляется весёлое настроение. Капиталист покупает шампанское, а не вызываемое им опьянение; точно так же он покупает рабочую силу, и не труд» [9, отдел третий, глава первая].

Напомним, открыв сразу после стоимости и общественно-необходимого рабочего времени ещё одну загадочную субстанцию – «одну и ту же рабочую силу» (не зависящую от конкретного вида и полезности труда), Маркс переносит на этот товар по аналогии вывод о ценообразовании, полученный для совершенно других товаров.

«Стоимость товара «рабочая сила» определяется, подобно стоимости всякого другого товара, рабочим временем, общественно необходимым для её производства, а следовательно, и воспроизводства.

Рабочая сила предполагает существование рабочего. Чтобы поддерживалось это существование, необходима известная сумма средств к жизни. Следовательно, рабочее время, необходимое для производства рабочей силы, равняется рабочему времени, общественно необходимому для производства такой суммы средств к жизни.

Ряд обстоятельств определяет величину этой суммы. Чем больше расходуется рабочая сила рабочего, чем дольше и напряженнее он работает, тем больше средств к жизни требует он, чтобы восстановить затрату энергии, чтобы быть в состоянии работать завтра точно так же, как он работал вчера» [9, отдел первый, глава третья].

Момент распространения на рабочую силу общих принципов ценообразования «по издержкам» – один из наиболее спорных у Маркса. Как пишет Й.Шумпетер, «мы можем интерпретировать теорию эксплуатации Маркса как применение его теории ценности к труду: согласно этой теории, труд получает не меньше своей полной стоимости, а потребитель не платит за продукт больше её полной ценности. Следовательно, к ней применимы не только общие возражения, которые могут быть выдвинуты против трудовой теории стоимости Маркса, но и специальные возражения относительно её приложения к «рабочей силе». В той мере, в какой вообще можно считать трудовую теорию стоимости корректной, она является таковой только в силу рационального исчисления издержек: лишь экономически приемлемые (общественно-необходимые) количества труда создают ценности. Но совершенно очевидно, что создание человеческих существ происходит не в соответствии с правилами капиталистической рациональности – не с целью получения отдачи, покрывающей затраты» [5, часть III, глава 6, 6(б)].

Итак, без перенесения на рабочую силу общего принципа ценообразования «по затратам рабочего времени» концепция создания «прибавочной стоимости» только трудом рабочей силы рухнет. Но вот какой ответ о средней цене рабочей силы даёт сам Каутский:

«Если рассматривать не прибавочную стоимость, полученную за год отдельным капиталистом, а годовую сумму прибавочной стоимости, присваиваемую всем классом капиталистов, то окажется, как общее правило, что прибавочная стоимость не может превратиться (целиком или частью) в капитал, если прибавочный продукт (весь или соответствующая его часть) не будет состоять из средств производства и из средств существования рабочих.

Но откуда взять добавочное число рабочих? Об этом капиталисту нечего печалиться. Он должен только давать рабочим плату, достаточную для их существования, а о своём размножении они сами позаботятся.

Рабочий класс сам производит добавочных рабочих, необходимых для расширения производства, для воспроизводства в расширенном масштабе.

Мы видели, что даже при простом воспроизводстве всякий капитал через известное число лет превращается в накопленный капитал, состоящий из одной прибавочной стоимости. Но такой капитал может ещё, по крайней мере при своём возникновении, представлять результат труда своего владельца. С капиталом же, который с самого начала образовался из накопленной прибавочной стоимости, дело обстоит иначе. Такой капитал с самого начала представляет собой продукт труда тех, кто им не владеет. Накопление прибавочной стоимости означает присвоение неоплаченного труда с целью дальнейшего присвоения неоплаченного труда в расширенных размерах.

Какое резкое противоречие с основными принципами обмена товаров! Мы ведь видели, что первоначально обмен товаров предполагал, с одной стороны, частную собственность товаропроизводителя на свой продукт, а с другой – обмен равных стоимостей (эквивалентов), при котором никто не может завладеть какой-нибудь стоимостью иначе, как с помощью собственного труда или путём отдачи равной стоимости.

Теперь же мы находим в качестве основ капиталистического способа производства, с одной стороны, отделение рабочего от продукта его труда; тот, кто производит продукт, и тот, кто владеет им, теперь – два различных лица; с другой стороны, мы находим присвоение стоимости без отдачи равной стоимости, т.е. прибавочную стоимость. К тому же прибавочная стоимость, как мы видим теперь, является уже не только результатом, но и базисом капиталистического процесса производства. Не только прибавочная стоимость образуется из капитала, но и капитал образуется из прибавочной стоимости, так что в конечном счёте наибольшая масса всего богатства состоит из стоимости, присвоенной без отдачи равной стоимости.

Но такое превращение основ товарного производства в их противоположность произошло не вопреки его законам, а на основании их.

«В той самой мере, в какой товарное производство, развиваясь сообразно своим собственным имманентным законам, превращается в производство капиталистическое, в той же самой мере законы собственности, свойственные товарному производству, переходят в законы капиталистического присвоения... Нельзя не удивляться поэтому хитроумию Прудона, который хочет уничтожить капиталистическую собственность, противопоставляя ей... вечные законы собственности товарного производства!» («Капитал», т. 1, стр. 592)» [9, отдел третий, глава третья].

Итак, сам же Каутский пишет, что услуги капитала оплачиваются в виде «прибавочной стоимости» в ходе неэквивалентного обмена с услугами рабочей силы: услуги капитала стоят дороже, чем стоило его производство, потому что класс капиталистов забирает часть стоимости рабочей силы без равной отдачи стоимости. Конечно, никакой эксплуатации пролетариата классом капиталистов из трудовой теории стоимости вывести невозможно, потому что цены на услуги капитала, труда и совокупного общественного продукта определяются совершенно другими законами. Не затратами определяются эти цены, как это потом и будет утверждать Бём-Баверк. Но даже если не знать, что цена не определяется издержками, то макромодель после усреднения рабочей силы, услуг капитала и общественного продукта должна оставаться внутренне обоснованной. Грубо говоря, приходит единственный рабочий к единственному капиталисту, имеющему единственный станок, и они договариваются, кому какая доля достанется из произведённого общественного продукта. По Марксу, договорятся они на тех условиях, чтобы рабочий едва не умер с голода, а капиталист получит всё остальное. При этом на микроуровне, до усреднения, цена у Маркса пропорциональна трудозатратам (и равна трудозатратам плюс норма прибавочной стоимости), а после усреднения получается, что доходы на труд в точности равны трудозатратам на производство рабочей силы, а доходы капитал уже связаны не с трудозатратами на его производство, а пропорциональны доходам на труд. Но это, во-первых, противоречит предпосылкам Маркса (потому что капиталист тогда получает не по эквивалентной стоимости услуг капитала, а просто так), а во-вторых, не соответствует требованию неабсурдности макромодели. Дело в том, что в макромодели капиталист и рабочий – это уже не участники конкурентных торгов, а два монополиста по отношению друг другу. Поэтому их доходы могут определяться не затратами труда, а будут зависеть от их договорённости или внешних условий, в которые их поставит государство. Для того чтобы рабочий согласился получать зарплату на грани голодной смерти, свободного товарообмена недостаточно. Обязательно нужен надсмотрщик, который заставляет. Без такого надсмотрщика нет никакой необходимости именно в таком распределении – при монопольных отношениях оно может быть каким угодно. И в данном случае Марксу было некуда деваться. Надо было либо сказать, что гипотеза обмена по трудозатратам описывает общую ситуацию, и тогда никакой эксплуатации не будет даже в макромодели, либо сказать, что не описывает, и тогда неверна вся модель эксплуатации, построенная на предположении об обмене по трудозатратам.

Между прочим, если бы Маркс задумался над этим вопросом, то сразу же открыл бы реальные пути к улучшению жизни рабочих – они лежали в воздействии на рынок со стороны того самого "надсмотрщика" (государства), а вовсе не в перерастании производительными силами производственных отношений обмена по трудозатратам. Маркс же приписал лечить головную боль с помощью гильотины, намекнув на абсолютно нелепые средства лечения болезни – насильственное установление пропорций обмена по точным «стоимостям» (с ликвидацией процентов на капитал как фактора ценообразования и стимула к инвестированию) и удаление из системы организаторов производства. В этой связи интересна аргументация, с которой Каутский отвергает малейшую возможность признать общественную полезность капиталистов и предпринимателей. Вот Каутский критикует Родбертуса, развившего теорию эксплуатацию до Маркса, но сделавшего из неё менее радикальные выводы:

«Родбертус заявил, что в качестве руководителей производства капиталисты являются как бы служащими общества и вправе получать от общества содержание. На самом же деле капиталист предпринимает производство потребительных стоимостей лишь потому, что иначе он не может стать обладателем стоимостей. Поэтому и руководство производством является для него лишь неизбежным злом, которому он покоряется потому только, что с ним неразрывно связано возрастание стоимости его капитала» [9, отдел второй, глава восьмая].

Конечно же, подобные доводы являются чисто идеологическими отговорками и не имеют никакого отношения к научному обоснованию. С тем же успехом можно сказать, что и рабочие не выполняют никакой общественно полезной функции, ибо трудятся только потому, что иначе бы не получили зарплату и не стали обладателями стоимости. Если методология позволяет получать какие угодно выводы, был бы заказ, то это явно не наука. Но подавляющее большинство читателей такие приёмы не замечают и «проглатывают».

Подобное лечит подобное

Очень важным элементом в учении Маркса являются разделы, прямо или косвенно посвящённые защите труда. С чисто моральной точки зрения эти разделы могли бы вызвать симпатию, хотя бы за чистоту нравственного порыва автора в пользу ущемлённых слоёв общества. Беда только в том, что это было оформлено в виде моделей, претендующих на научность, а такая претензия требует более строгого разбора, чем, скажем, описания в книгах Л.Н. Толстого. Поначалу Маркс скромно вступает на ниву физиологии. Он цитирует следующее место из статьи д-ра Ричардсона в «Social Science Review» за 1863 г.; «В Мэрилебоне (одном из самых больших городских кварталов Лондона) смертность кузнецов составляет 31 на 1000 ежегодно, что на 11 превышает среднюю смертность взрослых мужчин Англии. Занятие, представляющее почти инстинктивное искусство человека, само по себе безукоризненное, становится вследствие чрезмерного труда разрушительным для человека. Он может делать такое-то количество ударов молотом в день, такое-то количество шагов, совершать столько-то дыхательных движений, исполнять такую-то работу и прожить в среднем, скажем, 50 лет. Его принуждают делать больше на столько-то ударов, проходить на столько-то шагов больше, на столько-то учащать дыхание, и это в общей сложности увеличивает затрату его жизненных сил на одну четверть. Он делает попытку в этом направлении, и в результате оказывается, что в продолжение ограниченного периода он действительно увеличивает производимую им работу на одну четверть и умирает в 37 лет вместо 50» [10, т. I, стр. 261].

Как же «его препохабие Капитал» добивается увеличения получаемой им прибавочной стоимости? Согласно учению Маркса, часть рабочего времени рабочий трудится на собственное воспроизводство, и больше от него нельзя ничего требовать (даже если такое лентяйство не позволяет увеличить производительность общества и обрекает рабочего и его потомков на скотские условия существования). Остальное время, дополнительное к необходимому, рабочий трудится на капиталиста. Следовательно, увеличивая рабочий день, капиталист увеличивает прибавочное время, в течение которого рабочий работает на него, а так и увеличивается получаемая капиталистом стоимость:

«Капитал теперь уже не нуждается в принудительных законах и каторжных тюрьмах, чтобы принудить рабочего к прибавочному труду. Он превратился в экономическую силу, которой пролетарий вынужден подчиняться. С последней трети XVIII века в Англии начинается настоящее состязание в погоне за прибавочным трудом. Один капиталист старается перещеголять другого в деле безмерного растяжения рабочего дня.

Рабочий класс с ужасающей быстротой приходил в упадок физически и морально и из года в год заметно приближался к вырождению; даже постоянное освежение крови благодаря притоку сельских рабочих в фабричные округа не могло остановить разрушительного процесса» [9, отдел второй, глава пятая].

Как пишет Каутский, удлинение рабочего дня привело к подрыву здоровья рабочих, и в конце концов рабочий день пришлось законодательно ограничить:

«Результаты законодательного ограничения рабочего дня были поразительно благоприятны. Собственно, оно и спасло от вырождения английский рабочий класс, а тем самым спасло и английскую промышленность от застоя. Введение 10-часового рабочего дня не только не задержало развития промышленности, но, напротив, сопровождалось колоссальным, до тех пор неслыханным подъёмом английской индустрии. Законодательное ограничение рабочего дня стало в стране манчестерства одним из национальных институтов, который уже никому не приходит в голову расшатывать. Сами фабриканты, которые всеми средствами боролись сначала против введения, а потом против применения на практике законодательного ограничения рабочего дня, кичатся им и провозглашают его одной из основ превосходства английской промышленности над промышленностью европейского континента» [9, отдел второй, глава пятая].

Конечно же, высказанная позиция соответствует позиции здравого смысла. Проблема, однако, в том, что она противоречит учению самого Маркса. Ведь единственный способ увеличить производительность английской промышленности, по Марксу, лежал в удлинении рабочего дня, которое позволило бы увеличить стоимость. Но вот, выходит, чем короче рабочий день и чем меньше прибавочная стоимость, то есть чем ближе общая стоимость к тому, чего едва хватает на выживание рабочего, тем больше общий продукт, создаваемый промышленностью. Зачем же тогда понятие «стоимости», если оно никак не связано с реальным продуктом? Для того чтобы разрешить это противоречие, Маркс потихоньку развивает новую ветвь своего учения, согласно которой «стоимость» высасывается из рабочей силы уже не пропорционально затратам общественно-необходимого рабочего времени, а как Бог на душу положит. Сначала выясняется, что рабочая сила по-разному выкачивается из человека в зависимости от того, на кого он работает:

«Цеховой мастер присваивает прибавочную стоимость, но он не является ещё настоящим капиталистом.

Цеховой подмастерье производит прибавочную стоимость, но он ещё не является настоящим пролетарием – наёмным рабочим.

Цеховой мастер ещё работает сам, а капиталист только распоряжается и наблюдает за работой других.

Цеховой подмастерье ещё распоряжается средствами производства, и средства производства в свою очередь служат подмастерью и облегчают ему труд. Он является помощником, сотрудником мастера. Он хочет и обыкновенно может сам когда-нибудь сделаться мастером.

Наёмный рабочий при капиталистическом способе производства является, напротив, единственным работником в процессе производства. Он – источник прибавочной стоимости, а капиталист выкачивает её. Средства производства служат теперь прежде всего для того, чтобы всасывать в себя рабочую силу работника; теперь они применяют рабочего, который практически никогда не может стать капиталистом. Орудия труда имеют уже назначением не облегчать труд рабочего, а приковывать последнего к труду.

Посмотрим на капиталистическую фабрику, и мы увидим, быть может, тысячи веретён, тысячи центнеров хлопка. Их купили с той целью, чтобы они возросли в своей стоимости т. е. чтобы они впитали в себя прибавочную стоимость. Но они возрастают в стоимости лишь путём приложения труда, а потому требуют труда, труда и труда. Уже не прядильная машина поставлена здесь для того, чтобы облегчать рабочему его труд, а рабочий поставлен для того, чтобы прядильная машина могла приносить доход. Веретёна движутся и требуют человеческой рабочей силы. Рабочий голоден, но веретено вертится, и потому он должен глотать обед, обслуживая в то же время свою госпожу. Его силы истощены, ему хочется спать, но веретёна вертятся живо и весело и требуют ещё труда, а так как веретено вертится, то и рабочий не смеет спать. Мёртвое орудие поработило живого рабочего» [9, отдел второй, глава шестая].

Чудодейственны способности машин. Позволяя увеличивать производительность труда, они заставляют человека всё больше и больше трудиться. Более того, сокращая необходимое рабочее время через увеличение производительности труда (то есть, сокращая время, в течение которого рабочий трудится для своего воспроизводства), машины увеличивают стоимость жизни того самого рабочего (напомним, что стоимость у Маркса определяется общественно-необходимым рабочим временем). Вот как пишет об этом Каутский:

«3. Ближайшие действия машинного производства на рабочего

«Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством для того, чтобы применять рабочих без мускульной силы или с недостаточным физическим развитием, но с более гибкими членами... Таким образом это мощное средство замещения труда и рабочих немедленно превратилось в средство увеличивать число наёмных рабочих, подчиняя непосредственному господству капитала всех членов рабочей семьи без различия пола и возраста» («Капитал», т. 1, стр. 400--401). Обязательный труд на фабрике не только вторгся на место детских игр, он вытеснил также свободный труд в домашнем кругу, исполняемый для нужд самой семьи. «Женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин!» («Капитал», т. 1, стр. 400).

Последствия этого для рабочего класса должны были оказаться крайне тяжкими как в экономическом, так и в социальном и моральном отношениях.

До тех пор стоимость рабочей силы определялась рабочим временем, необходимым для поддержания не только самого взрослого рабочего, но и всей рабочей семьи, чьим кормильцем он являлся. Теперь же, когда жена и дети также оказались выброшенными на рынок труда и получили возможность кое-что зарабатывать, стоимость рабочей силы мужчины стала раскладываться на всю семью. И это изменение в стоимости рабочей силы с поразительной быстротой вызывает соответствующее изменение её цены, т.е. заработной платы. Вместо одного отца постепенно вся семья оказывается вынужденной для поддержания своего существования работать за плату и поставлять, таким образом, капиталу не только труд, но и прибавочный труд. Таким образом, машины не только увеличивают материал для эксплуатации, но повышают и самую степень эксплуатации.

Это, впрочем, не исключает возможности некоторого номинального повышения заработка рабочей семьи. Если вместо отца начинают работать отец, мать и двое детей, то в большинстве случаев общая сумма получаемой ими заработной платы оказывается выше, чем прежняя заработная плата одного лишь отца. Но дело в том, что стоимость жизни при этом также повышается. Машина влечёт за собой увеличение размеров фабричного предприятия, и она губит домашнее хозяйство рабочего. Фабричная работница уже не имеет возможности быть домохозяйкой. Бережливость и расчётливость в израсходовании средств к жизни теперь невозможны.

Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которою он, формально по крайней мере, распоряжался в качестве свободной личности. Теперь он становится рабовладельцем и продаёт на фабрику жену и детей. Если фарисеи капитализма громко вопиют об этом «зверстве», то они забывают, что сами создали это зверство, сами эксплуатируют его и желают увековечить под красивым названием «свободы труда». Всем этим разговорам о «зверстве» рабочих-родителей достаточно противопоставить тот крупный факт, что ограничение женского и детского труда на английских фабриках отвоёвано у капитала взрослыми рабочими-мужчинами» [9, отдел второй, глава десятая].

Здесь написано, что машины увеличивают и стоимость, и цену жизни. Это, однако, не препятствует следующему выводу:

«Какова же цель, ради которой капиталист вводит машины? Не для того ли, чтобы облегчить труд рабочих? Никоим образом. Машина имеет целью путём повышения производительности труда удешевить товары и сократить ту часть рабочего дня, в течение которой рабочий воспроизводит стоимость своей рабочей силы, в пользу той части, в течение которой он создаёт прибавочную стоимость» [9, отдел второй, глава десятая].

«Капиталист обзаводится машинами, чтобы сберечь заработную плату (переменный капитал), чтобы в будущем рабочий производил за один час столько же товаров, сколько прежде производил за три или четыре часа.

Машина повышает производительность труда и потому способствует удлинению прибавочного труда за счёт необходимого, следовательно, – повышению нормы прибавочной стоимости. Но она может достичь этого результата лишь путём уменьшения числа занимаемых данным капиталом рабочих (можно подумать, для занятия высвобождающихся рабочих нельзя произвести другую машину – Авт.

) Машинное производство превращает в машины, т.е. в постоянный капитал, часть капитала, бывшего раньше переменным, т.е. превращавшегося в живую рабочую силу.

Но мы знаем, что масса прибавочной стоимости определяется, во-первых, нормой прибавочной стоимости и, во-вторых, числом занятых рабочих. Введение машин в крупную капиталистическую промышленность имеет целью повысить первый фактор, определяющий массу прибавочной стоимости, путём сокращения второго фактора. Таким образом, в применении машин с целью производства прибавочной стоимости заключается внутреннее противоречие. Это противоречие заставляет капитал возмещать относительное уменьшение числа эксплуатируемых рабочих увеличением не только относительного, но и абсолютного прибавочного труда, удлинением рабочего дня до последней степени возможности» [9, отдел второй, глава десятая].

Итак, повышение производительности труда и сокращение необходимого рабочего времени, позволяющее капиталисту выжимать из одного рабочего всё больше и больше прибыли (а значит, ещё больше увеличить прибыли, нанимая высвобождающихся рабочих), приводит к тому, что прибыли сократятся, если капиталист не увеличит рабочий день. Хотя несколькими страницами ранее писалось, что при сокращении рабочего дня английская промышленность пережила невиданный расцвет.

«Таким образом, – продолжает Каутский, – капиталистическое применение машин создаёт новые могущественные стимулы для беспредельного удлинения рабочего дня. Вместе с тем оно до известной степени создаёт и возможность такого удлинения. Так как машина может работать беспрерывно, то капитал в своём стремлении к удлинению рабочего дня связан лишь теми рамками, которые ему ставит естественное истощение сил человеческого придатка машины, т.е. рабочего, и его сопротивление. Это последнее он подавляет, с одной стороны, путём вовлечения в производство более покорных и безответных элементов – женщин и детей, а с другой стороны, – путём создания «избыточного» рабочего населения, состоящего из рабочих, выброшенных на улицу машинами.

Таким образом, машина разрушает всякие моральные и физические границы рабочего дня. Представляя «самое мощное средство для сокращения рабочего времени», она «превращается в надёжнейшее средство для того, чтобы всё время жизни рабочего и его семьи обратить в рабочее время, предоставляемое капиталу для увеличения его стоимости» («Капитал», т. 1, стр. 413-414)

Маркс следующими словами заканчивает отрывок, в котором он констатирует это явление: ««Если бы, – мечтал Аристотель, величайший мыслитель древности, – если бы каждое орудие по приказанию или по предвидению могло исполнять подобающую ему работу подобно тому, как создания Дедала двигались сами собою или как треножники Гефеста по собственному побуждению приступали к священной работе, если бы, таким образом, ткацкие челноки ткали сами, то не потребовалось бы ни мастеру помощников, ни господину рабов». И Антипатр, греческий поэт времён Цицерона, приветствовал изобретение водяной мельницы для размалывания зерна, этой элементарной формы всех производительных машин, как появление освободительницы рабынь и восстановительницы золотого века! «Язычники! О эти язычники!» Они, как открыл проницательный Бастиа, а до него ещё более премудрый Мак Куллох, ничего не понимали в политической экономии и христианстве. Они, между прочим, не понимали, что машина – надёжнейшее средство для удлинения рабочего дня. И если они оправдывали рабство одних, то как средство для полного человеческого развития других. Но для того, чтобы проповедовать рабство масс для превращения немногих грубых и полуобразованных выскочек в «eminent spinners» [«выдающихся прядильщиков»], «extensive sausage makers» [«крупных колбасников»] и «influential shoe black dealers» [«влиятельных торговцев ваксой»], – для этого им недоставало специфических христианских чувств» («Капитал», т. 1, стр. 414).

Чем больше развивается применение машины, а вместе с ним и специальный класс опытных рабочих при машинах, тем более, естественно, увеличивается скорость, а следовательно, и напряжённость, интенсивность труда. Такое повышение интенсивности труда оказывается, однако, возможным лишь до того момента, пока длина рабочего дня не переходит за известные границы. Далее, на известной ступени развития повышение интенсивности труда становится возможным лишь при соответствующем сокращении рабочего дня. Там, где дело идёт о регулярном, изо дня в день повторяющемся труде, природа властно повелевает: до сих пор, и не дальше!

На первых порах развития фабричной промышленности в Англии удлинение рабочего дня и рост интенсивности фабричного труда шли параллельно. Но затем растущее недовольство рабочего класса привело к законодательному ограничению рабочего дня и отрезало, таким образом, для капитала всякую возможность повышать производство прибавочной стоимости первым путём, путём удлинения рабочего дня. Тогда капитал со всей энергией стал добиваться желанного результата путём ускоренного развития машинной системы и большей экономии в процессе производства.

До того времени метод производства относительной прибавочной стоимости в общем состоял в том, чтобы путём повышения производительной силы труда сделать рабочего способным с одинаковой затратой труда в одинаковый промежуток времени производить увеличенное количество продуктов. Теперь же этот метод состоит в том, чтобы путём увеличения затраты труда в один и тот же промежуток времени получить увеличенное количество труда. Сокращение рабочего дня сводится для рабочего к повышению напряжения рабочей силы, к необходимости «плотнее заполнять поры рабочего времени, т.е. конденсировать труд...» («Капитал», т. 1, стр. 415). Ему приходится в один час 10-часового рабочего дня расходовать больше труда, чем раньше в один час 12-часового дня. В данный промежуток времени теперь выжимается большее количество труда» [9, отдел второй, глава десятая].

Что же получается? Под конец учения Маркса выясняется, что в течение рабочего дня тратится вовсе не рабочая сила, продукт которой зависит только от длительности использования, а тратится труд, производительность которого может изменяться настолько, что перекрывает все манипуляции с рабочим временем. А машины только и делают, что ухудшают жизнь человека. (Из чего следует, что если бы рабочие бегали с дубинами и повязками, то их жизнь была бы лучше, а эксплуатации не было.) Впрочем, как видим, даже сокращение рабочего дня с двенадцати до десяти часов ещё более разрушительно действует на организм рабочего, чем его удлинение с десяти до двенадцати часов. Результат же этого процесса превосходит все ожидания:

«Мы уже упомянули об обоих путях, которыми может быть достигнут такой результат: это – усиленная экономия в процессе труда и ускорение развития машин. В первом случае капитал посредством методов оплаты труда (особенно системы поштучной платы, к которой мы ещё вернёмся) добивается того, чтобы рабочий в меньший промежуток рабочего времени напрягал свою рабочую силу в большей степени, чем раньше. Он стремится увеличить размеренность, однообразие, порядок и энергию труда.

Даже в тех случаях, когда капитал не мог прибегнуть ко второму средству, именно к выжиманию увеличенного количества труда путём увеличения скорости хода машин, требующих приложения физической силы, или путём увеличения размеров механизмов, требующих лишь надзора, – даже в этих случаях были достигнуты такие результаты в деле повышения интенсивности труда, которые опровергли все ранее высказанные на этот счёт опасения.

Почти в каждом случае сокращения рабочего времени в Англии фабриканты заявляли, что на их предприятиях надзор за работой поставлен настолько хорошо, а внимание их рабочих так напряжено, что было бы нелепостью ожидать сколько-нибудь значительных результатов от ещё большего их напряжения. И всё же, едва только проводилось сокращение рабочего дня, как тем же самым фабрикантам приходилось сознаться, что их рабочие в более короткое время исполняют не только такое же количество, но иногда даже больше работы, чем прежде в течение более продолжительного времени, даже если орудия труда оставались теми же самыми. Точно так же обстоит дело и с усовершенствованием машин. Сколько раз ни заявлялось, что теперь на продолжительное время достигнута граница вообще достижимого в этой области, – всякий раз эта граница оказывалась вскоре перейдённой.

Интенсификация труда рабочих при сокращении рабочего дня бывает настолько сильна, что хотя английские фабричные инспектора «неустанно и с полным правом восхваляют благоприятные результаты законов 1844 и 1850 гг..» («Капитал», т. 1, стр. 422-423), тем не менее, они в 60-х годах признавали, что сокращение рабочего дня уже породило интенсивность труда, разрушительную для здоровья рабочих.

Кто думает, что законодательное ограничение рабочего дня установит гармонию между трудом и капиталом, находится в большом заблуждении.

«Не подлежит никакому сомнению, – говорит Маркс, – что, когда законом у капитала раз навсегда отнята возможность удлинения рабочего дня, его тенденция вознаграждать себя за это систематическим повышением степени интенсивности труда и превращать всякое усовершенствование машин в средство усиленного высасывания рабочей силы скоро должна снова привести к тому поворотному пункту, на котором становится неизбежным новое сокращение рабочего времени» («Капитал», т. 1, стр. 423).

Там, где введён 10-часовой нормальный рабочий день, там обрисованные выше усилия фабрикантов делают в непродолжительном времени необходимым восьмичасовой рабочий день» [9, отдел второй, глава десятая].

И куда бедному рабочему податься? Удлиняют рабочий день – грабят, сокращают – грабят пуще прежнего. (Как тонко заметит Каутский в аналогичной ситуации, «это понижение цен достигается частью благодаря введению новых, сберегающих труд машин, частью же благодаря удлинению рабочего дня и понижению заработной платы, – но всегда за счёт рабочего» [9, отдел второй, глава десятая].) Что бы ни делало буржуазное законодательство, здоровье рабочих разрушается всё больше и больше. Рано или поздно они умирают.

Заключение

Данная статья не преследовала цель оценить утверждения Маркса с точки зрения современных экономических взглядов на поднятую Марксом экономическую проблематику. Очень важно предупредить читателя, чтобы он не воспринимал те контраргументы к выводам Маркса как приемлемую основу для современного описания экономики. Критикуя Маркса, мы старались всё время оставаться в рамках достижений экономической науки, ставших к тому времени нормой мышления, задавших минимальный стандарт научности и строгости анализа. Стоял вопрос, действительно ли Маркс открыл какие-то закономерности экономической и общественной жизни и действительно ли он доказательно обосновал те выводы, к которым подвёл сторонников коммунистической партии. И вот, если к этому вопросу подойти без всяких предубеждений, то оказывается, что он ничего не доказал. И не мог доказать, ибо не видел разницы между научным обоснованием и набором философских «доводов». Вместо школы научного исследования он получил прививку гегелевской философии, научившей его правдоподобно обосновывать любой заранее заказанный вывод (подобно тому, как Гегель обосновал, что прусское государство является воплощением абсолютной идеи). Ойген Бём-Баверк, одним из первых представившим развёрнутую комплексную критику экономической концепции Маркса, так подытожил проведённый им разбор марксистского учения:

«Из всех видов научных систем, я полагаю, вернее всего обречены на исчезновение те, которые, подобно марксовой, построены на пустой диалектической основе. Человеческому духу может только временно, но отнюдь не на долгий срок, импонировать ловкая риторика. Длительное же значение всегда имеют факты, основательная связь не слов и фраз, но причин и действий. В области естественных наук появление произведения, подобного произведению Маркса, уже в настоящее время невозможно. Среди весьма юных социальных наук оно еще может пользоваться влиянием и даже большим влиянием, но оно будет утрачивать его и, по всей вероятности, только медленно и очень медленно. Медленно потому, что оно имеет самую могучую опору не в убежденных головах своих приверженцев, но в их сердцах, в их желаниях и страстях. Оно еще долго может питаться за счет того большого капитала, который заключается в авторитете, который оно приобрело в глазах многих лиц. <…>

Однако Маркс займет прочное место в истории социальных наук, по тем же основаниям и при том же смешении положительных и отрицательных заслуг, как и его прообраз — Гегель. Оба были гениальными мыслителями. Оба, каждый в своей области, приобрели огромное влияние на мысль и чувства целых поколений, почти, можно сказать, — на самый дух времени. Их своеобразное теоретическое творчество представляло собой в высшей степени искусно задуманный, с бесчисленными этажами мыслей, возведенными при помощи сказочной силы к комбинированию, удерживаемый при помощи достойной всякого удивления силы мысли, но — карточный дом» (10).

В самом деле, три тома «Капитала» сыграли удивительную роль в политической истории. Они позволили «сдвинуть горы», когда целый ряд обществ существенно поменял своё жизнеустройство, исходя из рекомендаций, следовавших, как казалось, из трёх томов «Капитала». Они позволили переубедить влиятельную часть этих обществ, или даже подавляющее большинство граждан в необходимости выполнения этих рекомендаций. Как же удалось так надолго лишить здравого смысла людей, часть которых имела реальный опыт работы в науке? Неужели лженаучные приёмы не бросились в глаза с первых страниц «Капитала» нашим студентам и аспирантам? И как мы не видели этого раньше? Приходится признать, что люди в своём большинстве не обладают самостоятельностью мышления и следуют принятой «традиции». Огромные массы людей можно подтолкнуть как к спасительным, так и к самоубийственным действиям на основе простеньких идеологических приёмов – и научную несостоятельность теорий, лежащих в основе самоубийственных действий, часто не хотят замечать, потому что эти теории играют на тайных струнах души, может быть, на нравственных критериях. В какой-то момент учению Маркса очень помогло то, что оно выдвигало наукообразное обоснование необходимости улучшить положение неимущих слоёв, вызывающее бесправие которых считалось всё более неприемлемым в условиях общей гуманизации XIX века. Совестливые люди, движимые моральными критериями, помогли псевдонаучным трудам Маркса легитимизироваться как политэкономической теории, а потом, когда появилась возможность решать социальные проблемы общества с помощью серьёзных исследований, было уже поздно переключать внимание публики на серьёзные исследования. Зачем, если есть такая ясная теория, дающая ответы на все вопросы?

И всё-таки, учение Маркса оставляет важный урок того, как не надо строить научные теории в обществоведении. Три тома «Капитала» очень помогают убедить публику, но они бесполезны для того, чтобы подсказать, какие конкретные меры может предпринять общество, например, чтобы увеличить своё благосостояние, улучшить положение бедных слоёв, ускорить экономический рост, скорректировать структуру экономики и т.д. Любой марксист, пришедший к власти, был вынужден отставить учение Маркса в сторону и обратиться к моделям, которые позволили бы ему прогнозировать направление развития экономики и предвидеть последствия, к которым приведёт та или иная правительственная политика. Быть может, поэтому больших успехов добивались те марксисты, которые, как в России в октябре 1917, приходили к власти в ситуации глубокого кризиса, когда было не до следования догмам. Когда же обстановка позволяла претворить в жизнь программы, навязанные идеологией, марксисты приводили страны к катастрофе (Пол Пот в Камбодже, Сальвадор Альенде в Чили).

Как уже говорилось, настоящие научные теории позволяют описывать причинно-следственные связи между различными наблюдаемыми явлениями. В чём же тогда состоит их ценность для человеческой практики? А дело в том, что человек очень часто может воздействовать на некоторые параметры окружающего мира – и теория позволит ему спрогнозировать результаты своих воздействий на эти параметры. Выбирая из прогнозируемых последствий наиболее желательное развитие событий, человек знает, как воздействовать на окружающий мир, чтобы получить желаемый результат. Конечно же, такому применению научных моделей должна предшествовать их выработка и тщательная проверка в соответствии с наиболее современными требованиями научности. Всё это относится не только к естествознанию, но и к обществоведению. Именно здесь обществу особенно нужны современные научные модели, позволяющие спрогнозировать развитие событий в зависимости от того или иного образа действий (или бездействия) общества. И опасность идеологических учений состоит в том, что руководство страны или всё общество могут принять какую-то рекомендацию к действию, ожидая желательного результата, в то время как подлинно научные модели позволяют предсказать, что результатом этих действий станет настоящая катастрофа. Скорее всего, полностью исключить такую опасность невозможно, хотя бы потому, что и сами научные модели могут быть ошибочными. Но опасность эта будет существенно снижена, если из источников рекомендаций будет исключена хотя бы откровенная антинаука.

Михаил Кудрявцев

1. К.Поппер, Эволюционная эпистемология. http://dr-gng.dp.ua/library/popper/pop2.htm

2. К.Поппер, Что такое диалектика. http://www.philosophy.ru/library/vopros/50.html

3. Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов. http://ek-lit.agava.ru/smitsod.htm

4. Давид Рикардо. Начала политической экономии и налогового обложения. http://ek-lit.agava.ru/ricsod.htm

5. Й.Шумпетер, История экономического анализа. (В трёх томах.) СПб, «Экономическая школа», 2004.

6. Бём-Баверк О. Основы теории ценности хозяйственных благ, http://ek-lit.agava.ru/bbsod.htm

7. К.Маркс, www.kprf.ru/library/marx/4277.shtml

8. М.Блауг, Экономическая мысль в ретроспективе. М.: «Дело», 1994.

9. К.Каутский. Экономическое учение Карла Маркса. http://ek-lit.agava.ru/kautsod.htm

10. О.Бём-Баверк. Критика теории Маркса. Сост. А.В. Куряев. – М., Челябинск Социум, 2002. – 283 с. «К завершению марксистской системы» http://www.sapov.ru/alex_kuryayev/socium007.htm, http://www.sotsium.ru/books/10/26/Boehm-Bawerk_Marx.html

11. Этот реферат http://narod.ru/disk/22936729000/Karla-Marla-M.doc.html