КОНФЛИКТ ЦЕННОСТЕЙ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ
07.05.2014
Сергей Кара-Мурза. Тезисы к семинару «Критические точки национальной повестки дня» (Центр проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования, 25.04.2014)
Человеческие общности, являющиеся структурными единицами общества, скрепляются прежде всего общими ценностями и нормами. Общество собирается на определенной мировоззренческой матрице. Важную часть этой матрицы составляет система нравственных ценностей, она находится в ядре мировоззрения. В системе нравственных ценностей всегда есть подвижная часть, легко поддающаяся изменению и влиянию, а есть устойчивая часть, которую очень трудно изменить. То есть это система в целом развивающаяся, она меняется, и можно влиять на направление этих изменений и их скорость.
Если чья-то нравственность противоречит нашим представлениям о добре и зле, мы называем это безнравственным или аморальным. Но это метафора. Если мы рассуждаем беспристрастно, как инженеры о машине, мы должны говорить о том, какова нравственность того или иного человека или общности в тот или иной момент.
Нет общества с какой-то единой тоталитарной нравственностью. Тоталитарные периоды бывают почти в любом государстве, но это короткие периоды. Невозможно людей, общество загнать в тоталитарную систему, если оно не ощущает какой-то страшной угрозы или не преследует колоссальной по значимости цели, которая всех объединяет и на время подавляет всякое инакомыслие. Когда тоталитаризм выполнил свою задачу (скажем, война закончилась, цель восстановления страны после бедствия достигнута), выходят на сцену диссиденты, опять начинается борьба разных нравственных систем в одном обществе.
То есть каждое общество — это арена постоянной борьбы разных нравственных ценностей. Государство стремится найти если не консенсус и мир, то добиться перемирия, найти соглашение, компромисс между разными нравственными системами.
Поэтому для каждого важно знать, какие нравственные системы борются в стране, и в какой из этих систем он чувствует себя правильно, в согласии со своей совестью. Если угроза нашей нравственности исходит от государства или от каких-то политических или социальных сил, то она, как любая угроза, должна, как говорится, встречать активную реакцию: или бороться, или убегать, или прятаться, или соглашаться, или притворяться и так далее. Это уже вопрос тактики. Но эту карту, это представление о системах, которые борются в данный момент времени, и о том, какая из них сейчас побеждает, непременно должен иметь каждый ответственный человек. Тем более что любая нравственная платформа подвижна, на нее можно воздействовать, оказывать давление, с ней можно бороться, что-то сдвигать.
Государство должно следовать определенным нравственным принципам и в то же время оно должно быть эффективно в управлении, в решении задач, которые на него возлагаются. Для народа важно, чтобы руководство выполняло обе эти функции. Бывают нравственные правители, которые ничего не могут сделать и доводят страну и народ до катастрофы. В истории каждого государства есть моменты, когда правители ради эффективности на какое-то время идут против той нравственности, которую они исповедуют. Это тоже надо учитывать.
В формуле легитимности власти есть такая часть: «легитимность — это убежденность большинства общества в том, что данная власть обеспечивает спасение страны, что эта власть сохраняет главные ее ценности».
Результат перестройки и реформы в социально-психологическом плане заключается в нанесении народу тяжелой культурной травмы. Это понятие определяют как «насильственное, неожиданное, репрессивное внедрение ценностей, остро противоречащих традиционным обычаям и ценностным шкалам».
По мнению П.А.Сорокина, в нормальные (бескризисные) периоды нравственность большинства находится в усредненном состоянии — большинство «ни слишком греховно или нерелигиозно, ни слишком свято и религиозно». Однако в периоды великих кризисов (войн, революций, стихийных бедствий и т.д.) это большинство начинает проявлять «тенденцию к поляризации».
Реформа 1990-х годов сразу произвела разделение общества по ценностным основаниям.
И сразу идеологи реформы заняли крайне агрессивную позицию. В газете «Утpо России» (февpаль 1991 г.), оpгане партии «Демокpатический союз», главный редактор В.Кушниp писал в статье «Война объявлена, пpетензий больше нет»: «Рано или поздно, осыпаемые оплеухами, мы пеpейдем наш Рубикон и тогда все изменится. Вот почему я за войну... Сpажаться будут две нации: новые pусские и стаpые pусские. Те, кто смогут пpижиться к новой эпохе и те, кому это не дано. И хотя говоpим мы на одном языке, фактически мы две нации».
К 1991 году самосознание «новых русских» как народа, рожденного революцией, вполне созрело. Только причастные к этому меньшинству были демосом (то есть народом), а остальные остались «совками»[1]. Эти лозунги большинству казались абсурдными и нереальными. Отношение к тем, кто эти лозунги признавать не желал, было немыслимым в культурном обществе. В «Московском комсомольце» поэт А.Аpонов писал об участниках первого митинга оппозиции: «То, что они не люди — понятно. Hо они не являются и звеpьми. “Звеpье, как бpатьев наших меньших...”, — сказал поэт. А они таковыми являться не желают. Они претендуют на позицию третью, не занятую ни человечеством, ни фауной»[2].
Весной 1991 г. в типичной статье «Рынок и государственная идея» была дана формула доктрины элиты реформаторов: «Демократия требует наличия демоса — просвещенного, зажиточного, достаточно широкого “среднего слоя”, способного при волеизъявлении руководствоваться не инстинктами, а взвешенными интересами. Если же такого слоя нет, а есть масса, где впритирку колышутся люди на грани нищеты и люди с большими накоплениями, масса, одурманенная смесью советских идеологем с инстинктивными страхами и вспышками агрессивности, — говорить надо не о демосе, а о толпе, охлосе... Надо сдерживать охлос, не позволять ему раздавить тонкий слой демоса, и вместе с тем из охлоса посредством разумной экономической и культурной политики воспитывать демос»[3].
В требованиях срочно изменить тип государственности идеологи народа собственников особое внимание обращали на армию — сразу же была поставлена задача создать наемную армию. Для этого надо было превратить армию из «защитницы трудового народа» в армию карательного типа.
Д.Драгунский пишет: «Поначалу в реформированном мире, в оазисе рыночной экономики будет жить явное меньшинство наших сограждан [“может быть, только одна десятая населения”]... Надо отметить, что у жителей этого светлого круга будет намного больше даже конкретных юридических прав, чем у жителей кромешной (то есть внешней, окольной) тьмы: плацдарм победивших реформ окажется не только экономическим или социальным — он будет еще и правовым... Но для того, чтобы реформы были осуществлены хотя бы в этом, весьма жестоком виде, особую роль призвана сыграть армия...
Армия в эпоху реформ должна сменить свои ценностные ориентации. До сих пор в ней силен дух РККА, рабоче-крестьянской армии, защитницы сирых и обездоленных от эксплуататоров, толстосумов и прочих международных и внутренних буржуинов... Армия в эпоху реформы должна обеспечивать порядок. Что означает реально охранять границы первых оазисов рыночной экономики. Грубо говоря, защищать предпринимателей от бунтующих люмпенов. Еще грубее — защищать богатых от бедных, а не наоборот, как у нас принято уже семьдесят четыре года. Грубо? Жестоко? А что поделаешь...»[4].
Рассмотрим результаты «социологического сопровождения» процесса расхождения ценностных систем элиты и массы населения России.
Авторы исследования ВЦИОМ «Ценностные ориентации советских и постсоветских элит” (1995) дали сравнение установок двух контингентов элиты («перестроечной» и «новой») и массового сознания. В целом оно показывает очень большое сходство взглядов обеих привилегированных групп — и их резкий разрыв с взглядами населения в целом...
Динамика сознания элитных групп и массового сознания по рассматриваемому кругу вопросов разнонаправленна. В этом смысле ruling class постсоветской России — маргинален»[5].
Если ценностная система господствующего меньшинства по всем существенным позициям антагонистична населению — то есть, страной правит этически враждебная большинству маргинальная группа — возникает системный кризис.
Уже в 1994 году наблюдалось непримиримое неприятие приватизации, которое сочеталось с молчанием населения. Многие тогда замечали, что это молчание — признак гораздо более глубокого отрицания, чем протесты, митинги и демонстрации. Это был признак социальной ненависти, разрыв коммуникаций — как молчание индейцев во время геноцида.
Н.Ф. Наумова писала, что «российское кризисное сознание формируется как система защиты (самозащиты) большинства от враждебности и равнодушия властвующей элиты кризисного общества». На это важное наблюдение В.П. Горяинов заметил: «Сказанное как нельзя точно подходит к большинству населения России. Например, нами по состоянию на 1994 год было показано, что по структуре ценностных ориентаций население России наиболее точно соответствовало социальной группе рабочих, униженных и оскорбленных проведенной в стране грабительской приватизацией»[6].
В исследовании 1996 года сделан такой вывод: «Радикальные реформы, начатые в 1992 году, получили свою оценку не только на выборах, но и массовом сознании. Абсолютное большинство россиян (92% опрошенных) убеждено, что «современное российское общество устроено так, что простые люди не получают справедливой доли общенародного богатства». Эта несправедливость связывается в массовом сознании с итогами приватизации, которые, по мнению 3/4 опрошенных, являются ничем иным как “грабежом трудового народа” (15% не согласны с такой оценкой, остальные затруднились с ответом).
Данные опроса подтвердили ранее сделанный вывод о происходящем ныне процессе преобразования латентной ценностной структуры общественного мнения в форме конфликтного сосуществования традиционных русских коллективистских ценностей, убеждений социалистического характера, укоренившихся в предшествующую эпоху, и демократических ценностей, индивидуалистических и буржуазно-либеральных взглядов на жизнь»[7].
Вот главное: 75% воспринимали приватизацию как грабеж. Она была осознана как зло. Травма так глубока, что произошел раскол общества. Это сразу разрушило систему норм, которые регулировали отношения этих двух частей общества — большинства и тех, кто получил кусок общенародной собственности.
Этот фактор стал не просто инерционным, но почти постоянным. В 1998 г. в Москве (!) «только 5% опрошенных уважали богатых людей и почти 60% требовали той или иной репрессивной меры по отношению к ним». К 2003 г. оценки смягчились, но немного. Автор исследования, профессор РАГС В.М. Соколов, пишет: «Уровень толерантности москвичей виден из ответов на вопрос “Нужно ли в судебном порядке пересмотреть итоги приватизации, проводившейся в нашей стране с 1992 по 2000 гг.?” 32% уверены, что “обязательно нужно”. “В какой-то мере, может быть, и нужно” — 33; “не нужно” — 18; затруднились с ответом — 17%»[8].
Отношение населения к ценности социальной справедливости было все время в сфере внимания реформаторов. Все понимали, что доктрина реформы находилась в глубоком противоречии с этой ценностью.
В обзоре 1999 г. сказано: «В период экономических трансформаций радикально-либерального плана в российских средствах массовой информации почти общим местом стало мнение, что вопросы социальной справедливости являются не чем иным, как “пережитком социализма”, и что в обществах с рыночной экономикой и либеральной демократией заботам о социальной справедливости места нет. … Сейчас существуют как бы “две России”, расходящиеся в разные стороны социальные ветви. Они резко отличаются поведением, предпочтениями, ориентациями»[9].
В международном исследовании отношения к социальной справедливости был задан вопрос, несет ли правительство ответственность за справедливое распределение доходов. В США положительный ответ дали 50% опрошенных, в Нидерландах — 53%, Великобритании — 67%, Западной Германии — 71%, Эстонии — 76%, Чехословакии — 82%, Японии — 86%, Болгарии — 87%, в Словении, Польше, Венгрии — 88%, Восточной Германии и России — 96%[10].
Таким образом, в массовом сознании самостоятельное значение приобрела проблема ценностной несовместимости с тем культурно-историческим типом, который стал в России властвующей элитой и духовно подчинил себе государство. С другой стороны, сама эта элита стала более жестко формулировать мальтузианские установки в отношении российских (точнее, почти исключительно русских «лентяев и люмпенов»).
В антисоветском мышлении созрело отношение к трудящимся как «иждивенцам и паразитам» — чудовищный выверт элитарного сознания. Возникла идея «наказать паразитов» безработицей, а значит, голодом и страхом. Об этом говорилось открыто. Близкий к Горбачеву экономист Н.П. Шмелев писал: «Не будем закрывать глаза на экономический вред от нашей паразитической уверенности в гарантированной работе. То, что разболтанностью, пьянством, бракодельством мы во многом обязаны чрезмерно полной (!) занятости, сегодня, кажется, ясно всем. Надо бесстрашно и по-деловому обсудить, что нам может дать сравнительно небольшая резервная армия труда, не оставляемая, конечно, государством полностью на произвол судьбы... Реальная опасность потерять работу, перейти на временное пособие или быть обязанным трудиться там, куда пошлют, — очень неплохое лекарство от лени, пьянства, безответственности»[11].
А.Н. Яковлев представлял основную массу трудящихся не иначе как паразитами, поражал мировую общественность заявлениями о «тотальной люмпенизации советского общества», которое надо «депаразитировать». Даже приводил рациональный довод: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других». Это рабочие и крестьяне сами себя не кормят, а паразитируют на других — на ком?
Вот социологический факт, регулярно подтверждаемый до настоящего момента: «На общественное настроение, возникшее после 1990-х, оказали решающее влияние даже не материальные потери, как бы они ни были велики, а обман… Ограбление со временем может забыться, но публичное унижение — глубокий психологический шрам, который постоянно напоминает о себе. Как писал в этой связи М. Вебер, “нация простит ущемление ее интересов, но не простит оскорбление ее достоинства”»[12].
Итог десятилетия 1990-х годов социологи формулируют так: «Только у незначительного числа индивидов и социальных групп изменения произошли к лучшему, в то время как у большинства населения (82% опрошенных в декабре 1998 г.) ситуация катастрофически ухудшилась. К этому следует добавить такие негативные явления, как рост безработицы и депрофессионализация занятых. Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, “новых русских” с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства»[13].
Во время перестройки и реформы самосознание социокультурных общностей целенаправленно разрушалось в кампаниях СМИ.
О.А. Кармадонов в большой работе (2010 г.) пишет: «Как следует из представленного анализа, в тот период развенчивались не только партия и идеология. В ходе “реформирования” отечественного социума советского человека убедили в том, что он живет в обществе тотальной лжи. Родная армия, “на самом деле” — сборище пьяниц, садистов и ворья, наши врачи, по меньшей мере, непрофессионалы, а по большей — просто вредители и убийцы, учителя — ретрограды и садисты, рабочие — пьяницы и лентяи, крестьяне — лентяи и пьяницы. Советское общество и советские люди описывались в терминах социальной тератологии — парадигмы социального уродства, которая, якобы, адекватно отображает реалии. Это, разумеется, не могло не пройти бесследно для самоощущения представителей этих общностей и для их социального настроения, избираемых ими адаптационных стратегий — от эскапизма до группового пафоса.
Происходила массированная дискредитация профессиональных сообществ, обессмысливание деятельности профессионалов»[14].
Соответственным был и ответ — но молчаливый.
Что же изменилось за время после 2000 года? Вот вывод психиатра, зам. директора Государственного научного центра клинической и судебной психиатрии им.В.П.Сербского (2010 г.): «Переживания личного опыта каждого человека сформировали общую картину общественного неблагополучия. … Развиваются чувство неудовлетворенности, опустошенности, постоянной усталости, тягостное ощущение того, что происходит что-то неладное. Люди видят и с трудом переносят усиливающиеся жестокость и хамство сильных»[15].
Когда в 1990-е годы впервые перед людьми предстали эти «усиливающиеся жестокость и хамство сильных», они поразили многих. Речь здесь уже не о несправедливости, не об эксплуатации и даже не о неравенстве, что само по себе вызывало возмущение, а именно о хамстве как особом культурном оформлении наступившего на человека социального зла.
Произошла гибридизация антисоветской культуры и сословного чванства элиты с уголовными приемами унижения человека.
В той антисоветской революции возник исторический блок «париев верха и париев дна» — союз коррумпированных бюрократов с уголовниками, замаскированный небольшой массовкой «прогрессивной интеллигенции». Можно ли надеяться на социальный мир с этим союзом?
Разведенные реформой части общества уже осознали наличие между ними барьеров и разрывов. Фундаментальный «системный» раскол прошел по экономическим, социальным и мировоззренческим основаниям — условно это определяется как раскол на бедных и богатых. Социологи пишут (в 2005 г.): «Бедные и богатые в России — два социальных полюса, причем речь идет не просто о естественном для любого общества с рыночной экономикой различных уровнях дохода отдельных социальных страт, источников поступления этого дохода и его структуры, но о таком качественном расслоении общества, при котором на фоне всеобщего обеднения сформировалась когорта сверхбогатых, социальное поведение которых несовместимо с общепризнанными моральными, юридическими и другими нормами»[16].
Выступая в своей прессе, предприниматели нередко пытаются убедить, что «русские не могут хорошо работать» — потому, что у них непритязательные потребности. Например: «Русские ленятся потому, что не умеют жить. Многие компании сталкиваются с тем, что российский персонал, особенно нижнего уровня, не соглашается на повышение зарплаты — если это потребует более интенсивной работы. Сотрудники готовы смириться с низким уровнем жизни, лишь бы не нарушать свой покой. О том, насколько распространено такое отношение к труду среди россиян, и как с этим бороться, говорят ученые, консультанты и руководители компаний»[17].
Возникшая общность предпринимателей поразила людей своим социал-дарвинизмом — «человек человеку — волк». Это всегда было чуждо культуре России.
Вот рассуждения такого «интеллектуала»: «Глупо отрицать, что олигархические капиталы в России выросли на общенародной собственности (была у нас когда-то такая). Наши ротшильды взяли то, что плохо лежало, а некоторые и вовсе залезли в карман государству. Но давайте зададимся вопросом: так ли уж это несправедливо? И вообще уместно ли в данной ситуации ставить вопрос о справедливости?.. Судить об олигархах с точки зрения морали — все равно что ругать львов за то, что они поедают антилоп… Они — элита общества и потому руководствуются иными, нежели обычные люди, принципами.
Да, российские олигархи лишены нравственных предрассудков. Но только благодаря этому они и выжили в прямом смысле этого слова и выдвинулись на первые роли в жесточайшей конкурентной борьбе, на деле доказав свое право владеть лучшими кусками российской экономики. Нас же не удивляет, почему самый сильный и опытный лев не охотится, но тем не менее первым поедает добычу, которую ему приносят члены прайда. Таков закон природы: сильнейшему достается все. Человеческое общество по своей природе мало чем отличается от прайда. На вершине социальной пирамиды и оказываются самые оборотистые и проворные»[18].
На переднем крае ценностного конфликта — социальная справедливость именно как ценность. В.Э. Бойков пишет (2004): «Научный и практический интерес представляют координаты оценок социальной справедливости, которые с точки зрения морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений. Основная масса опрошенных (до 80%) считает, что социальная справедливость должна выражаться в таких принципах, как наличие равных шансов на труд, образование, медицинское обслуживание, обеспечение соответствия доходов выполняемой (или ранее выполненной) работе»[19].
В 2004 году в работе «Новые поля социальной напряженности» автор выделяет курсивом такой вывод: «Россиян в большей степени беспокоит не размер кошелька или банковского счета "соседа", а то, что нынешнее расслоение на богатых и бедных неестественно, неорганично, проистекает из источников, которые "разрывают" общество и задают сомнительные, антисоциальные ориентиры. “Природа” этого расслоения входит в противоречие с консенсусной ценностью большинства россиян (свыше 75% ее разделяющих) о том, что “человек должен иметь те доходы, которые заработал честным трудом”»[20].
В.Э. Бойков приводит данные опросов населения (осень 2009 г.) в 24 субъектах Российской Федерации и делает исключительно важный вывод: «В иерархии ценностных ориентаций ключевое значение имеет “социальная справедливость”. Для большинства опрошенных она по-прежнему означает преимущественно социальное равенство, что проявляется в оценке различий между людьми по принципу получения ими доходов. Во взглядах респондентов на соответствие оплаты труда трудовым усилиям произошел существенный сдвиг в сторону социального равенства… Оценки социальной справедливости с точки зрения морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений.
Как показывают данные исследований, распределение мнений о сути социальной справедливости и о несправедливом характере общественных отношений одинаково и в младших, и в старших возрастных группах… Именно несоответствие социальной реальности ментальному представлению большинства о социальной справедливости в наибольшей мере отчуждает население от политического класса, представителей бизнеса и государственной власти»[21].
Вот резюме этого большого исследования социологов РАГС: «Любое изменение моральных норм и ценностей происходит на основе моральной системы, которая регулировала взаимоотношения в обществе многие десятилетия или столетия. И даже, если устоявшиеся прежде нормы формально отвергаются, они латентно продолжают функционировать. Так, например, в настоящее время колхозы сохранились в рудиментарном состоянии. Практически выродились прежние общественные организации, обеспечивавшие участие населения в коллективных формах самоуправлении. В бизнесе, а также в средствах массовой информации, как уже отмечалось, культивируется индивидуализм. Тем не менее, 48,2% опрошенного населения считают коллективизм одной из ведущих норм регулирования взаимоотношений в обществе, 71% — считают нравственной ценностью быть нужными и полезными обществу. Как показывают данные опросов, в ценностной структуре массового сознания идеалы социализма занимают достаточно видное место.
Наибольшее количество сторонников социализма среди крестьян (68% респондентов) и рабочих (58%); за развитие капиталистической рыночной экономики отдали голоса 65,5% представителей малого и 75% — среднего бизнеса. Последние данные отражают социально–классовый аспект дифференциации нормативно–ценностных ориентаций. Любопытна и латентная связь, обнаруженная с помощью семантического дифференциала и кластерного анализа данных опроса. Капитализм ассоциируется в сознании многих людей с диктатурой и национализмом, а социализм — с демократией»[22].
Что же выходит! Большинство рабочих и крестьян, двух самых массивных «тягловых» социальных групп, — сторонники социализма, хотя и пассивные. Против них — неустойчивые, почти маргинальные группы «представителей малого и среднего бизнеса». За двадцать лет стало ясно, что держать страну они не смогут и не будут.
И вот, «элита» выступает как яростный, почти фанатичный противник «советского человека», большинства личного состава страны.
Ни одной передачи не проходит, чтобы какой-нибудь «интеллектуал» не плюнул в душу или в память советского человека, особенно рабочего или крестьянина.
В этих условиях агрессивность элиты резко возросла. Вот что пишет, уже в 2010 году, Лев Любимов, заместитель научного руководителя Высшей школы экономики — «мозгового центра» реформы: «У нас все сильно не в порядке с сельской местностью… Эти местности — а их число несметно в Центральной России — дают в российский ВВП ноль, но потребляют из него немало. А главное — они отравляют жизнь десяткам миллионов добропорядочных россиян. Вдобавок эти местности — один из сильнейших источников социального загрязнения нашего общества.
Создавать в таких местностях рабочие места накладно и бесполезно — эти самобезработные, как уже говорилось, работать не будут “принципиально”. А принудительный труд осужден на уровне и международного, и национального права. Что же делать? Или мы вновь в культурной ловушке, из которой выхода нет?
Одно делать нужно немедленно — изымать детей из семей этих «безработных» и растить их в интернатах (которые, конечно, нужно построить), чтобы сформировать у них навыки цивилизованной жизни, дать общее образование и втолкнуть в какой-то уровень профессионального образования. То есть их надо из этой среды извлекать. А в саму среду всеми силами заманивать, внедрять нормальные семьи (отставников, иммигрантов и т. д.), создавая очаги культурной социальной структуры»[23].
Да ведь это объявление войны!
Вот рассуждения ведущего на канале «Культура» российского телевидения Виктора Ерофеева в статье, написанной по такому поводу: «На минувшей неделе стало известно, что в проекте “Имя России. Исторический выбор-2008” с большим отрывом лидирует Иосиф Сталин». Он пишет: «Никогда не обижай человека, который любит Сталина. Не кричи на него, не топай ногами, не приходи в отчаяние, не требуй от него невозможного. Это тяжелобольной человек, у него нечеловеческая болезнь — духовный вывих. … Никогда не обижай человека, который любит Сталина: он сам себя на всю жизнь обидел.
Любовь половины родины к Сталину — хорошая причина отвернуться от такой страны, поставить на народе крест. Вы голосуете за Сталина? Я развожусь с моей страной! Я плюю народу в лицо и, зная, что эта любовь неизменна, открываю циничное отношение к народу. Я смотрю на него как на быдло, которое можно использовать в моих целях… Сталин — это смердящий чан, булькающий нашими пороками. Нельзя перестать любить Сталина, если Сталин — гарант нашей цельности, опора нашего идиотизма. Только на нашей земле Сталин пустил корни и дал плоды. Его любят за то, что мы сами по себе ничего не можем… Мы не умеем жить. Нам нужен колокольный звон с водкой и плеткой, иначе мы потеряем свою самобытность»[24].
Главный редактор журнала «Свободная мысль» В.Иноземцев в телепередаче А.Гордона на НТВ в 2003 году кратко излагает свою концепцию так:
«Среди социальных групп особое значение приобретает группа, названная российскими учеными классом интеллектуалов. С каждым новым этапом технологической революции “класс интеллектуалов” обретает все большую власть и перераспределяет в свою пользу все большую часть общественного богатства...
По мере того как “класс интеллектуалов” становится одной из наиболее обеспеченных в материальном отношении социальных групп современного общества, он все более замыкается в собственных пределах… Именно поэтому мы говорим не об интеллигенции, а об особом классе, занимающем доминирующие позиции в постиндустриальном обществе, о классе, интересы которого отличны от интересов иных социальных групп.
С возникновением “класса интеллектуалов” двигателем социального прогресса становятся нематериалистические цели, и та часть социума (его большинство!), которая не способна их усвоить, объективно теряет свою значимость в общественной жизни более, нежели любой иной класс в аграрном или индустриальном обществах. [Это] предполагает формирование нового принципа социальной стратификации, гораздо более жесткой по сравнению со всеми, известными истории»[25].
Вот главная статья В.Иноземцева в книге «Постчеловечество» (2007). Она называется «On modern inequality. Социобиологическая природа противоречий ХХI века». Иноземцев пишет: «Государству следует обеспечить все условия для ускорения “революции интеллектуалов” и в случае возникновения конфликтных ситуаций, порождаемых социальными движениями “низов”, быть готовым не столько к уступкам, сколько к жесткому следованию избранным курсом»[26].
Информационное агентство «Росбалт» учредило в Петербургском университете проект «Мировые интеллектуалы в Петербурге». Там делают доклады «признанные мировые интеллектуалы и лидеры влияния». Д-р философских наук А.М. Буровский рассуждает об «интеллектуалах-люденах» и обычных людях (2008): «Молодые люди из этих слоев вряд ли будут способны соединиться — даже на чисто биологическом уровне. Малограмотный пролетариат малопривлекателен для люденов. И для мужчин, и для женщин. Мы просто не видим в них самцов и самок, они нам с этой точки зрения не интересны… Иногда мужчине-людену даже не понятно, что самка человека с ним кокетничает. А если даже он понимает, что она делает, его “не заводит”… Поведение текущей суки или кошки вполне “читаемо” для человека, но совершенно не воспринимается как сигнал — принять участие в игре… Я не раз наблюдал, как интеллигентные мальчики в экспедициях прилагали большие усилия, чтобы соблазнить самку местных пролетариев»[27].
Вот рассуждения А.М.Столярова, писателя-интеллектуала, лауреата множества премий (2008): «Современное образование становится достаточно дорогим… В результате только высшие имущественные группы, только семьи, обладающие высоким и очень высоким доходом, могут предоставить своим детям соответствующую подготовку… Воспользоваться [новыми лекарствами] сможет лишь тот класс людей, который принадлежит к мировой элите. А это в свою очередь означает, что “когнитивное расслоение” будет закреплено не только социально, но и биологически, в предельном случае разделив все человечество на две самостоятельные расы: расу “генетически богатую”, представляющую собой сообщество “управляющих миром”, и расу “генетически бедную”, обеспечивающую в основном добычу сырья и промышленное производство…
Очевидно, что с развитием данной тенденции “когнитивное расслоение” только усилится: первый максимум устремится влево — к значениям, характерным для медицинского идиотизма, что мы уже наблюдаем, в то время как второй, вероятно, все более уплотняясь, уйдет в область гениальности или даже дальше…
Современные “морлоки” с их интеллектом кретина будут неспособны на какой-либо внятный протест. Равным образом они постепенно потеряют умение выполнять хоть сколько-нибудь квалифицированную работу, и потому их способность к индустриальному производству вызывает сомнения»[28].
Уже двадцать лет общество с презрением смотрит на стяжательство, которое в России олицетворяет «крупный бизнес». Это отношение настолько негативно, что социологи затрудняются с его измерением.
Качественный вывод из общероссийского опроса населения «Россияне о крупном бизнесе» (2003 г.) таков: «Отношение респондентов к крупному бизнесу во многом определяется тем, что опрошенные в большинстве своем по сути отказывают ему в праве на существование». 70-75% опрошенных устойчиво считают, что «заработать большие деньги» можно только нарушая законы[29].
И вот вывод из большого исследования осени 2008 года, еще до того, как население ощутило давление нового витка кризиса: «Лидером негативно окрашенного чувства стало чувство несправедливости происходящего вокруг, которое свидетельствует о нелегитимности для наших сограждан сложившихся в России общественных отношений (испытывают это чувство часто 38%, иногда — 53%). Острота переживания социальной несправедливости в последние годы несколько притупилась. Во всяком случае, в 1995 г. большинство населения (58%) жило с практически постоянным ощущением всеобщей несправедливости, а в 2008 г. оно превратилось преимущественно в ситуативное чувство, испытываемое иногда…
Еще одно выраженное негативно окрашенное чувство — это чувство собственной беспомощности повлиять на происходящее вокруг. С разной степенью частоты его испытывают 84% взрослого населения, в т.ч. 45% испытывают часто. Чувство беспомощности очень тесно связано с ощущением несправедливости происходящего, образуя в сочетании поистине “гремучую смесь”, изнутри подрывающую и психику, и физическое здоровье многих россиян. Ведь жить с постоянным ощущением несправедливости происходящего и одновременным пониманием невозможности что-то изменить, значит постоянно находиться в состоянии длительного и опасного по своим последствиям повседневного стресса. Сочетание это достаточно распространено: каждый пятый россиян пребывает сейчас именно в таком состоянии при том, что лишь 4% населения никогда не испытывают обоих этих чувств»[30].
И куда же это все катится? К какому исходу мы придем, учитывая опыт 25 лет, пройдя и тучные, и тощие годы?
П.А. Сорокин в важной работе «Причины войны и условия мира», опубликованной в 1944 году, пишет: «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контр-революционеров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в России и Испании история подтверждает справедливость этого положения».
Надо трезво оценить угрозы, которые вызревают в такой неравновесной системе, которой является нынешняя Россия. Затягивать положение, при котором население расходится по двум дорогам, уже нельзя.
Нужно думать об альтернативах, которые разрешат или на время «заморозят» этот конфликт.
[1] Г. Павловский писал в июле 1991 г.: «То, что называют “народом России” — то же самое, что прежде носило гордое имя “актива” — публика, на которую возлагают расчет. Политические “свои”».
[2] Аронов А. // «Московский комсомолец», 12.02.1992.
[3] Драгунский Д., В. Цымбурский. Рынок и государственная идея // «Век ХХ и мир». 1991, № 5.
[4] Драгунский Д. Имперская судьба России: финал или пауза? // «Век ХХ и мир». 1992, № 1.
[5] Головачев Б.В., Косова Л.Б. Ценностные ориентации советских и постсоветских элит. — “Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития”. М.: Аспект-Пресс. 1995. С. 183-187.
[6] Горяинов В.П. Социальное молчание как концепция особого вида поведения (о книге Н.Ф. Наумовой «Философия и социология личности») // СОЦИС, 2007, № 10.
[7] Рукавишников В.О., Рукавишникова Т.П., Золотых А.Д., Шестаков Ю.Ю. В чем едино «расколотое общество»? // СОЦИС, 1997, № 6.
[8] Соколов В.М. Толерантность: состояние и тенденции // СОЦИС, 2003, № 8.
[9] Назаров М.М. Социальная справедливость: современный российский контекст // СОЦИС. 1999, № 11.
[10] Рукавишников В., Халман Л., Эстер П. Политические культуры и социальные изменения. Международные сравнения. М., 1998. С. 132
[11] Шмелев Н. Авансы и долги // «Новый мир», 1987, № 6.
[12] Симонян Р.Х. Реформы 1990-х годов и современная социальная структура российского общества // СОЦИС. 2012, № 1.
[13] Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. Процессы интеграции и дезинтеграции в социальной структуре российского общества // СОЦИС, 1999, № 9.
[14] Кармадонов О.А. Социальная стратификация в дискурсивно-символическом аспекте // СОЦИС, 2010, № 5.
[15] Александровский Ю.А. Социальные катаклизмы и психическое здоровье // СОЦИС, 2010, № 4.
[16] Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. Профессионалы: портрет на фоне реформ // СОЦИС, 2005, № 2.
[17] Сваровский Ф. Мотивация бесполезна. // «Human resource management». 04.04.2002.
[18] Фигнер С. Олигарх-губернатор все же лучше генерал-губернатора // Новая газета, 2005, № 29.
