Чёрный Белый дом
Юлия Иоаннова-Иванова
(октябрь 1993)
“А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телеку показывают расстрел Дома Советов.
Но у неё ветер повалил антенну, плохо видно, и вообще телевизор чёрно-белый, так что:
- Включай скорей, я у тебя погляжу.
Она (Иоанна – “Дремучие двери” – Ю.И.) не сразу осознала, что происходит.
Происходило то, чего не могло быть никогда.
Шла вселенская, на весь мир, трансляция – показательное сожжение остатков страны мальчиша-Кибальчиша... Постаревшего, а может, и погибшего на военном или трудовом фронте.
А то и в лагере по ложному навету коварных буржуинов, набравших нынче сил и скинувших красное обличье.
Ритуальное сожжение страны детской мечты о так и неразгаданной Тайне.
Разумеется, никто в этот страшный день ни о чём таком не говорил.
В лучшем случае, поминали обнищание масс, верность конституции, права человека.
Но она понимала – “бочка с вареньем” снова пытается воцариться над Тайной.
Которую в муках искали избранники Святой и Советской Руси, прозревая глубинами души.
За которую сражались и погибали.
Конечно же, - убеждала она себя, - “победа” эта ненадолго.
Уж не раз менялось в истории “первородство” на “похлёбку”, и толпа кричала “Распни Его!”, грезя о сытом земном Иерусалиме.
Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна.
И теперь именно из-за неё, заветной, неразгаданной, стекались люди к Дому Советов, многие на смерть.
Именно по ней палили из танков “не ведающие, что творят” танкисты из славной Кантемировской дивизии в обмен на обещанные квартиры.
Неразгаданная Тайна всё же открыла людям, что она “не есть”.
Что она “не есть” ни бочка варенья, ни дармовая квартира, ни конституция с “правами и свободами”, которые “что дышло”.
И советская власть, по которой сейчас палили доблестные кантемировцы, всё же худо-бедно уважала это выстраданное и завоёванное народом знание. Защищая его всякими “моральными кодексами” и цензурами, выговорами и порицаниями, фельетонами о “перерожденцах”, о чуждой идеологии и т.д.
Но вот дверь в новоявленное царство российской демократии вдруг распахнулась, окно с треском вылетело вон “и страшная свиная рожа высунулась, поводя очами, как бы спрашивая:
- А что вы тут делаете, добрые люди?.
Ужасны были даже не сами танки, хладнокровно расстреливающие собственный парламент посреди своей столицы, а заодно и всех попавших под руку, в том числе женщин и детей...
Не этот ритуально-кровавый спектакль с трансляцией на всю планету, но беспрецедентная реакция зевак на мосту.
Их дружно-восторженный вопль при каждом залпе.
Покуривающих на мосту, обнимающихся, надувающих на губах пузыри из жвачки и перебрасывающихся матком...
Дьявольский спектакль, подключивший весь мир телезрителей к греху массового убийства.
Этому она впервые ужаснулась, когда транслировали войну в Ираке - американскую “бурю в пустыне”.
Какая прекрасная адская идея – заставить всё человечество скопом нарушить заповедь “не убий!” – оком, слухом, услаждением, звериной жаждой крови ближнего и дальнего.
Не боевик, не компьютерная игра – реальность.
Как быстро нас приучили к преддверию ада, где до геенны всего несколько метров “свободного” падения.
Свободного вам приземления, господа-товарищи!
Режиссёры Преисподней непременно получат своего “Оскара”.
Она предложила соседке кофе, налила и себе, сделала бутерброды.
Кофе как кафе, сыр как сыр. Сидим, балдеем.
Скоро будем с горчичкой и кетчупом есть друг друга, а по чашкам разливать ещё тёплую кровь…
Она ужасалась будто со стороны себе, пьющей кофе с бутербродами – в душе было темно и глухо, как в танке на экране.
Потом поняла, что просто не врубилась, никак не могла врубиться в происходящее... Что там, в горящем здании, гибнут в муках живые люди, а не виртуальные фигурки, не каскадёры разыгрывают очередной ужастик.
То, что с каждым залпом разрывается в клочья плоть и содрогается Небо, сознание не вмещало – сгорели предохранители.
Как и у многих из тех, на мосту.
Не чувствуем прильнувших к нашим душам и шеям причмокивающих “гайдаров”, мертвеем и тоже жаждем крови, попивая кофе с бутербродами...
Господи милосердный, вбей в нас осиновый кол, только спаси души.
- Ну, я пойду, - сказала соседка, - Всё одно и то же. Скорей бы перестреляли друг друга, ироды, наши кровные никак не поделят.
Нахапали, а за газ, слышь, опять прибавили.
Ты сколько нынче плотишь?”
(“Дремучие двери”).
Когда соседка ушла, я несколько раз порывалась выключить ящик, но не смогла. Так и досмотрела до конца.
Готовила обед Борису.
Потом позвонил в дверь сосед, пригласили, естественно, к столу.
Появилась традиционная бутылка, к ней пиво, копчёная рыбка.
Прослушала я в теленовостях и “Раздави гадину!”, и другие аналогичные призывы давних своих знакомых по творческому цеху.
Поглядела на “тяжело здорового” президента и отправилась гулять с собакой.
* * *
Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась со мной истерика.
Рыдала от бессильной ярости, слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче ржавых дубовых листьев.
Старичок Марс прыгал вокруг, тревожно скулил, пытаясь лизнуть в мокрое лицо.
Ничего от меня не зависит?
Ну уж, нетушки!
Тогда зачем я вообще живу?
От этой простой мысли стало немного легче.
Подняв зарёванные глаза к белесо-голубому небу, стоя на коленях на необитаемом острове из мёртвых листьев (одна, не считая собаки), я попросила Господа, чтоб вразумил, указал путь.
Сказано: “Не убий”..
Но как же их одолеть?
Ночью не давали спать грохочущие по Киевскому шоссе танки.
Утром встала с плитой на груди.
Депрессия, от которой не помогали никакие молитвы.
Я поняла, что не знаю себя.
Что, оказывается, отчаянно люблю Родину – ту, которой больше нет.
“Кипучую, могучую, никем непобедимую”. Где нет богатых и бедных, где “дружба народов – надёжный оплот”, где всё “самое-самое”.
Где прорабатывали на комсомольских собраниях за тунеядство и аморалку, где шли диспуты о любви и дружбе и дискуссии, унизительно ли брать чаевые.
“Дремучие двери”:
“Она сходила с ума от тоски по этому искусственно тепличному миру, комфортному родному аквариуму. Пусть тесноватому, но...
Теперь, когда аквариум разбит и хлынул в рот и нос “воздух свободы”, оказавшийся грязным и ядовитым, она безумно захотела домой.
Назад в СССР.
Даже очереди вспоминались теперь с нежностью.
Даже цензура, от которой она, вроде бы, столько натерпелась.
Будто теперь не громили, не закрывали оппозиционные газеты! Не убивали неугодных журналистов.
На экране знакомые и незнакомые ельциноиды, брызжа слюной, требовали “суровых мер”.
Ходили зловещие слухи о расстрелах на стадионе, о множестве раненых и изнасилованных, о горах вывезенных куда-то трупов.
Смутит её и позиция Патриарха.
Не только промолчавшего, вопреки обещанию, после всенародного “пролития крови”, но и побратавшегося при всех с кесарем-убийцей, нагло искавшим церковного покровительства своим непотребствам.
Вспоминался Сталин, никогда не использовавший церковь для своих политических разборок и не маячивший после расстрельных процессов в храме со свечкой.
Он брал грех на себя.
Митрополит Филипп отказал в благословении пролившему кровь Ивану Грозному – великому государственнику!
Разве допустимо, чтобы паства, как и в преддверии Великой Октябрьской, опять связала Церковь с ненавистной государственной машиной угнетения?
“Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой”…
Можно ли мириться со злом? Не в отношении себя лично, но твоих ближних и дальних
Всё то же гамлетовское: “Быть иль не быть?”.
“Молчанием предаётся Бог”.
Сказано: “Не противься злому”. То есть злому человеку, а не вселенскому злу.
Велено прощать свои обиды, любить своих врагов.
Но разве можно не защитить “униженных и оскорблённых” - от тех, которые губят не только тела, но и души?
Что же делать, Господи? Научи, вразуми...” (конец цитаты)
Я открою наугад Библию, хотя отец Владимир запретил мне искать таким образом разрешения жизненных проблем.
Выпал второй стих из 30 главы Иеремии:
“...напиши себе все слова, которые Я говорил тебе, в книгу”.
И опять наплакалась, но уже светло и радостно.
Конечно же, книга.
Напишу и издам.
Хватит митинговать перед роднёй, соседями, на рынке и в электричках.
Настал “момент истины” - поведать о главном, что мне открылось с той давней июльской ночи, когда с дерзновением попросила у Господа допуска к Его тайнам.
И потом, “в минуты роковые” – все выстраданные размышления, сомнения, переживания на газетных и журнальных полях.
На клочках бумаги и накладных от фирм с ценами за розы и хризантемы...
Надо собрать их воедино и по горячим следам, как это ни трудно. Постараться “забить в пушку туго”.
Чтоб выстрелила.
Потому что “слово – тоже оружие”, о чём мне и было получено напоминание свыше. http://www.stihi.ru/2012/10/03/9816
_1993_god.jpg "1993 год")