Большинство здесь склоняется к тому, что желаемый образ будущего – социализм. Считается, что это нечто определенное. А вот Чапаев не мог ответить на гораздо более простой вопрос: он за кого – за большевиков али за коммунистов. Я, говорит, за Интернационал! А Фурманов его потом спрашивает: за Второй или за Третий?
А уж социализмов – пруд пруди. Я думаю, здесь у нас мечтают о социализме типа советского, только «с человеческим лицом», чтоб репрессий не было, геронтократии и пр. неудобств. Дальше лезть в эти дебри боязно. Но я сделаю пару шагов, а там посмотрим. Начну шагать по опушке, потом мелкими шажками.
Во-первых, в СССР «социализм» был самоназванием, вроде как сейчас «капитализм» или «либерализм». Это чтобы не пугать нежную западную интеллигенцию с ее социалистическими мечтами. «Социализм» - это та самая «тонкая пленка европейских идей» (Ортега и Гассет), которую пришлось натянуть на «архаический крестьянский коммунизм» (Вебер). У нас о социализме мечтали меньшевики и даже либералы, но их сожрали после Октября. Сразу покатились к коммунизму, и тот факт, что его удалось соединить с Просвещением и модернизировать, надо считать почти чудом. Высшее достижение нашей общественной мысли и культуры.
Возникла конструкция-кентавр, очень сложная. Основа – традиционное общество-семья с мироощущением крестьянского коммунизма, а надстройка – модерн Просвещения с утопием постиндустриального социализма. Обе части мощные и на подъеме. Пока они были в братском союзе, кентавр был великолепен – и в войне, и в науке, и в спорте с искусством, и в общем предчувствии счастья. Но век этому творению был отмерен короткий.
Общество-семья – это очень жесткая конструкция. Она требует единства и взаимной любви, а также мудрого и справедливого отца-государства. Мало того, такого отца-государства, который берет на себя крест карателя, с неизбежными невинными жертвами. В 30-е годы тех, кто нарушил завет «единства и любви», послали на плаху. А они «искали пути», забегали вперед или в стороны. Но, думаю, если бы их не вырезали, прихватив кучу невинных, конструкция-кентавр не пережила бы и ВОВ. А она пережила, начав деградировать «эволюционно» после войны. И уже Сталин бы не помог, холодная война такого соединяющего эффекта, как танки Гитлера и Хатынь с Бабьим Яром, не оказывала.
Урбанизация и образование резко ослабили основу и ее самосознание, и шаг за шагом усиливали сознание модерна и постмодерна города. Город сдвигался от коммунизма к социализму – все более и более «цивилизованному». Начиная со «стиляг», отвергались принципы общества-семьи с его уравнительством и патернализмом. Следующее поколение номенклатуры и художественной (вообще гуманитарной) интеллигенции считало себя «обделенным» и стало ненавидеть крестьянский коммунизм. За ними потянулась и остальная интеллигенция. Это противоречие не было осмыслено, рационализовано и смягчено, в результате уже при Горбачеве пришедшие к власти «элиты» стали громить общество-семью (и даже ее родителей-крестьян) с поразившей весь мир жестокостью.
Какой же социализм можно устроить на этом пепелище? Это и есть главный вопрос. И уйти от него нельзя, потому что тот «капитализм», что тут устроили, система нежизнеспособная.
Я думаю, что, отталкиваясь от этого образа, можно сформулировать несколько разумных и возможных сценариев – и желательных или приемлемых, и пессимистических. Думаю также, что рано или поздно хаос утрясется в порядок, который соединит в новой конфигурации многое от общества-семьи, от модерна и от постиндустриального социализма.
Просто восстановить советский социализм не получится. Быстро возникнут те же трещины, что и в СССР – это видно и по Беларуси, хотя ее положение и смягчает союз с Россией.
