Сергей Кургинян
КРИЗИС И ДРУГИЕ XVIII
Продолжение. Начало — в №№ 7-24
--------------------------------------------------------------------------------
Я УЖЕ УПОМИНАЛ великого китайского философа Конфуция, которого можно считать родоначальником политической философии ничуть не в меньшей степени, нежели, например, Аристотеля. В каком-то смысле для нас сейчас Конфуций с его идеями более актуален, нежели канонические западные авторитеты. Потому что мы переживаем смутные времена и хотим из них выбраться. Мы хотим преодолеть регресс — деградацию, распад. Мы понимаем, что, не сумев это преодолеть, вскоре потеряем даже имеющуюся "остаточную державу". Ту самую, день независимости которой от самой себя так пышно праздновался в очередной раз 12 июня 2009 года.
Правда, теперь речь идет уже формально (по прямому, то есть, наименованию) не о Дне независимости России (ибо уж совсем непонятно, от чего независимость), а просто о Дне России. Но если что такое "День независимости" кто-то еще может понять, то что такое просто "День России", понять не может никто.
Лет этак тридцать пять назад я проводил геофизические исследования в Якутии. При этом, работая в тайге, я, завершая каждый очередной "профиль" (систему замеров, производимых на одной линии), выходил на некую местную магистраль. И лицезрел пародию на Конфуция в виде видоизменяемого лозунга на огромном щите рядом с магистралью.
Сначала там было написано: "Преступник — это тот, кто ничего не сделал".
Потом, видимо, кто-то изумился высказыванию и дополнил его в духе конфуцианской концепции исправления имен (по-китайски эта концепция называется "чжэн мин"). И лозунг зазвучал иначе: "Преступник — это тот, кто ничего не сделал полезного для общества".
Потом, не справившись с исправлением имен, местные кадры просто убрали лозунг. Вот так же и с Днем России, который перед этим был Днем независимости России.
Ну, не справляется наша элита с невероятно важной для нас коллизией чжэн мин. Не справляется — и потому не может выбраться из регресса. А вот Конфуций, создав чжэн мин, сумел поспособствовать тому, чтобы Китай и из регресса выбрался, и воссоздался в виде обновленной империи.
Приведу наиболее яркие суждения Конфуция, имеющие к нашей сегодняшней действительности самое непосредственное отношение. Вот цитата из произведения "Лунь Юй" ("Беседы и высказывания"), глава "Цзы Лу": "Когда имена неправильные, суждения несоответственны; когда суждения несоответственны, дела не исполняются".
Конфуций точно знал, почему дела не исполняются. Потому что социально-экономическая и политическая ситуация не остается неизменной. Меняясь, она воздействует на содержание социальных ролей. Между тем, наименования ролей (имена — титулы и так далее) остаются прежними. А тогда имена, будучи неправильными, узурпируются. Присваиваются теми, кто никак не мог бы на них претендовать при сохранении того права и тех традиционных этико-ритуальных норм, которые породили эти имена. В итоге все перестают всё исполнять и всему соответствовать. Что мы и имеем. И не только в Пикалёво, но и повсюду. И будем иметь — пока не исправим имена, то есть не займемся этим самым чжэн мин. На свой манер, разумеется, но с учетом их бесценного опыта. Который, между прочим, еще надо суметь и изучить, и осмыслить. Чем и займемся.
Итак, Конфуций. Напоминаю читателю, что этот великий китайский мыслитель жил с 552 по 479 год до нашей эры. Аристотель же — с 384 по 322 год до нашей эры. По мне, так идеи Конфуция посложнее и поглубже, чем идеи Аристотеля. Но это мое личное мнение. А вот то, что вдохновленная Аристотелем империя Александра Македонского (а) просуществовала недолго и (б) оказалась лишенной потенциала самовоссоздания, — это факт. Как и то, что вдохновленная Конфуцием империя и просуществовала дольше, и к многократному (вот что особо важно) самовоссозданию оказалась способна.
Поскольку самовоссоздание интересует нас в наибольшей степени, то и приоритет Конфуция по отношению к Аристотелю, согласитесь, в чем-то оправдан. Остро переживая социальную неустроенность современного ему общества, Конфуций противопоставлял этой неустроенности далекое от него общество времен начала правления династии Чжоу. Но он не просто скорбел об утерянном тогдашнем "великом единении" ("да тун"). Он размышлял о том, как возродить да тун. И выдвинул концепцию чжэн мин (выправления или исправления имен) именно ради обеспечения нового да тун в будущем.
Конфуций не боялся того, что возрождение да тун растянется на период, несопоставимый с периодом его личной жизни. Он знал, что ученики доделают его дело. Так и произошло. Последователи Конфуция основали восемь самостоятельных школ. Две наиболее значительные возглавили Мэн-цзы и Сюнь-цзы. Школы эти (школа Мэн-цзы в первую очередь) продолжили развитие концепции чжэн мин. Стремясь вернуться к да тун, вожделенному великому единению, несломленные китайские мыслители занимались исправлением имен как минимум три столетия!
Вдумайтесь — три столетия! Но в итоге концепция исправления имен оказалась долгоиграющим универсальным оружием в руках китайского государства. Китайское государство исчезало и восстанавливалось, претерпевало величайшие бедствия и, преодолевая их, достигало подлинного величия. Могут ли те, кто еще недавно пожимал по этому поводу плечами ("подумаешь, какая-то там периферийная недоразвитая китайщина!"), отнестись и сейчас подобным образом к китайскому опыту? Сейчас, когда Китай становится мировым лидером? И отсылки к его периферийности и недоразвитости окончательно теряют какой-либо смысл?
Другое дело, что, помимо отсылок к периферийности и недоразвитости Китая, есть еще и отсылки к уникальности китайского опыта (мол, "в Китае живут китайцы" и так далее). Любителям таких отсылок стоило бы поразмышлять над смыслом концепции чжэн мин. А также всего наследия Конфуция. При наличии способности к размышлению и минимума необходимых знаний о предмете сразу же окажется, что Конфуций и его последователи рассуждали о том же, о чем потом стали рассуждать европейцы. Но только китайская мысль опередила европейскую на тысячу пятьсот лет.
Последователь Конфуция Гунсунь Лун интерпретировал проблему чжэн мин как соотношения "мин" ("имен") и "ши" ("реалий"). То есть он предвосхитил будущие европейские споры номиналистов, реалистов и концептуалистов. Только он-то о "мин" и "ши" рассуждал за три с лишним столетия до начала новой эры, а европейские споры на сходную тему начались… ну, уж никак не раньше XII века. Новой эры, разумеется.
Вот вам и опережение на тысячу пятьсот лет. Что? Не на тысячу пятьсот, а на тысячу? Во-первых, конечно же, не на тысячу, а больше. А во-вторых… Даже если на тысячу — разве этого мало?
НО ГЛАВНОЕ — не сопоставление времен, а сопоставление содержания. Имена (мин) тонко связаны в китайской традиции с реалиями (ши). Это обуславливает неизбежные изменения, как прямые, так и обратные. Прямые — это изменения имен при изменении реалий. Обратные — это изменения реалий при изменении имен. Об этом прямо говорится в трактате "Гуньсунь Лун-цзы". Этому посвящена глава трактата "Мин ши лунь" ("Об именах и реалиях"). В другом трактате учеников Конфуция "Мо-цзы" (раздел "Цзин шо", часть вторая) констатируется одновременное наличие и прямой, и обратной зависимости между "мин" и "ши". Оно называется "обоюдностью" ("би цы"). Чем не диалектика — считающаяся детищем Запада?
Между тем авторы трактата "Гуань-цзы", принадлежащие к той же конфуцианской школе, идут еще дальше. В главе трактата "Синь шу шан" ("Искусство сердца", часть первая) говорится о своеобразной служебной роли "телесной формы" ("син") по отношению к "имени" ("мин"). При этом под понятие "телесная форма" попадают поступки и общественное положение представителей китайского общества. А под понятие "имя" — статус этих представителей.
Оставляю в стороне интереснейший спор между конфуцианцами и легистами по поводу того, как именно надо реализовывать обоюдность ("би цы"). Но ведь сомнений по поводу необходимости "би цы" ни у кого из ревнителей китайской державности не было. В работах конфуцианцев, принадлежавших к уже упомянутой мною школе Мэн-цзы, говорилось о необходимости полного раскрытия исконной природы человека через образование. Именно образование, утверждали представители этой школы, позволяет человеку познать Небо и служить ему.
Небо — высшая направляющая сила, определяющая, посредством воздействия на народ и правителя, судьбы людей и государства. Сила эта реализует себя через четыре основных принципа — "человеколюбие" ("жэнь"), "справедливость" ("и"), "благонравие" ("ли") и "знание" ("чжи"). Описанием этих принципов и их связей с Небом дело не ограничивается. Обсуждается, как именно гармонизировать соотношение принципов. Например, принципа "жэнь" как принципа, объединяющего людей, и принципа "и" как принципа, людей разграничивающего.
Это обсуждение приводит к построению (на основе все тех же "жэнь" и "и", равно как и других принципов) концепции гуманного управления государством ("жэнь чжэн"). В этой концепции главная роль отводится народу. Да-да, представьте себе, народу! В ней прямо говорится, что "народ является главным в государстве, за ним следуют духи земли и зерна, а государь занимает последнее место". Говорится и о том, что народ имеет право свергнуть путем восстания жестокого или недостойного правителя.
Чем не право народа на восстание, к которому адресует при своем оформлении восхищающее наших западников американское государство? Только-то и разницы, что сказано это было китайскими политическими философами за два с лишним тысячелетия до американцев.
Неподвижный китайский социум, в котором император — это всё, а народ — это ничто, является мифом, изобретенным недобросовестными западными исследователями. Само собой, со временем конфуцианство менялось в полном соответствии с принципом, предполагающим взаимосоответствие имен и реалий. Прослеживать все эти изменения в рамках исследования совсем другого вопроса я не могу.
С удовольствием обсудил бы, что нового привнесли в конфуцианство спорившие с ним легизм, даосизм, натурфилософия, буддизм. Но важнее другое. То, что все эти споры были лишь спорами о том, как укрепить и "дособрать" государство. Это же касается неоконфуцианства, связанного с именем великого китайского ученого (историка, филолога и философа) Чжу Си. Или — его гораздо более позднего собрата по делу реформирования конфуцианства Кан Ю-вэя.
Мучительно преодолевая разногласия, китайская политическая философия, по сути, никогда не скатывалась в отрицание великого учения чжэн мин. Констатирую это не из-за особого пристрастия к китайской политической философии. Восхищаясь ею, я западную политическую философию, конечно же, никоим образом не уцениваю.
Я просто в очередной раз пытаюсь обратить нашу нынешнюю (по мне, так в целом более чем убогую) политическую элиту к проблеме исправления имен. То есть к отказу от использования неправильных имен. И признанию того, что использование неправильных имен — это фундаментальная, сокрушительная политическая ошибка, порожденная такой прагматизацией нашей элиты, при которой вполне реально ее окончательное отчуждение от культуры как источника смыслов и мотиваций.
Находится ли наша политическая элита в культуре как стратегической среде своего обитания? Глобальная катастрофа, обсуждаемая нами, помимо прочего (а возможно, прежде всего) призвана соорудить постчеловека, способного к такому беспрецедентному отчуждению от культуры, порождающему инновационное бесплодие. Об этом — освободите, мол, человека от культуры, он, обратившись в хамство, гвоздя не выдумает — предупреждал еще Достоевский.
СООРУЖАТЬ ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА, опираться на такую элиту и надеяться на инновационный бум в России, согласитесь, более чем странно.
В Советском Союзе, где культуре уделялось существенное место, тем не менее, в застойную эпоху возобладал пресловутый "остаточный принцип". Мол, сначала все остальное, а потом — культура. Этот остаточный принцип во многом посодействовал и застойному гниению, и постзастойному распаду.
Но любые ошибки, допущенные и в досоветский, и в советский период, меркнут перед тем, что произошло в той России, чей день (имя, требующее исправления, и при исправлениях все более искажаемое) так горделиво празднуется нашими элитариями. В этой моей констатации нет сетования. Я хочу, читатель, от констатаций перейти к большой и не до конца очевидной теории. А от теории — к политической практике.
Любое общество должно чем-то регулироваться.
Оно остается обществом лишь до тех пор, пока регулируется.
Регуляторы могут быть нескольких типов.
Обычно говорится о двух типах регуляторов.
Один существует в так называемых традиционных обществах.
Другой — в обществах, переходящих из традиционного этапа в этап модерна.
На традиционном этапе в роли социальных регуляторов выступает не формализованный, изощренно-утонченный закон, являющийся предметом всеобщего почитания, а нечто другое. Относительно незамысловатое и частично неписанное. То, о чем герой Пушкина говорит: "Привычка — душа держав".
Даже на этапе модерна никто не подвергает остракизму эту самую "душу держав". Но она отдает пальму первенства почитаемому, разработанному до деталей, писанному закону. Он и становится главным регулятором жизни общества на этапе модерна. Внедрять этот регулятор иногда приходится весьма и весьма свирепыми способами. Чем занимался, например, Наполеон вместе с Жозефом Фуше, всесильным министром полиции наполеоновской Франции.
Разумеется, свирепость свирепости рознь. Из десятка свирепых диктаторов — лишь один умен и целеустремлен в степени, достаточной для того, чтобы поставить свою свирепость на службу установлению закона, а не его разрушению. Потому-то этот "один из десяти" является великим диктатором, а остальные девять — заурядными тиранами.
Кроме того, модернизационная свирепость и впрямь носит временный характер (в отличие от любой другой). Постепенно модернистский (прописанный до деталей, филигранный, донельзя рациональный) закон входит в плоть и кровь нового общества, становится его основным и всеобъемлющим регулятором.
Оговорив все это, перехожу к главному.
Оперируя только двумя типами регуляторов — теми, которые присущи традиционному обществу, и теми, которые присущи обществу модерна, — мы ничего не поймем в истории своей страны. Особенно в истории двух последних веков ее существования. Я имею в виду XIX и XX век.
Как минимум, в середине XIX века российское общество уже никак не было традиционным де-факто. После отмены крепостного права его нельзя было назвать традиционным уже и де-юре. Столыпин лишь добивал остатки традиционного общества (за что его многие сосредоточенно ненавидели). Но он остатки добивал, остатки! Традиционным же общество как целое перестало быть намного раньше столыпинских реформ.
Но, перестав быть традиционным, оно — вот ведь загадка какая! — не перестало быть обществом, то есть системой со своими регуляторами, не являющимися ни регуляторами традиционного типа, ни регуляторами модернистского типа.
Классический — изощренный, формализованный, неотменяемый, почитаемый — закон не стал доминирующим регулятором жизни российского общества ни в XIX, ни в XX столетии. Традиция к этому времени оказалась на обочине. Тогда благодаря чему существовало в этот период наше общество как регулируемая система? А ведь оно существовало! И не просто существовало! Оно справлялось со сложнейшими задачами!
Аналитическое исследование имеет свои рамки. И принципиально отличается от исследования социологического или социокультурного.
Тем не менее, я берусь утверждать, что ГЛАВНЫМ РЕГУЛЯТОРОМ НА ЭТОМ ЭТАПЕ НАШЕЙ ИСТОРИИ ЯВЛЯЛАСЬ КУЛЬТУРА. И при необходимости я готов подтвердить это утверждение самыми разными данными — как социологическими, так и социокультурными.
Находясь в аналитических рамках, я из соображений корректности присваиваю данному утверждению статус гипотезы — не более того, но и не менее. Предположим, что моя гипотеза справедлива. Что из этого вытекает? Что уже в XIX, и тем более в ХХ столетии российское общество по своей регулятивности (а это определяющая черта любого общества) выпадает, оставаясь обществом, как из разряда обществ модернистских (в строгом смысле этого слова), так и из разряда обществ традиционных. Одно это означает, что Россия является уникальной страной третьего типа. Страной, фактом своего существования отрицающей максиму, согласно которой любое общество должно быть либо модернистским, либо традиционным.
Мало того — Россия предъявляет миру на данном этапе регулятор, который может заменить традицию, не превращаясь в закон. Этот регулятор, повторяю, — культура. Соответственно, в России культура на этом периоде развития (а, в общем-то, и раньше) является чем-то совсем другим, нежели во всех странах мира. У нее другое значение, другая роль. И, в принципе, другое структурно-функциональное качество. "Театр как кафедра", "культура как учитель жизни" — это не просто риторика той эпохи. Это (пользуясь определениями Конфуция) правильные имена ("мин"), даваемые весьма специфическим реалиям ("ши").
ПОВТОРЯЮ ЕЩЕ РАЗ: мы смогли остаться обществом в XIX и ХХ столетиях, только БЛАГОДАРЯ ОСОБОЙ ПО СВОЕЙ РОЛИ КУЛЬТУРЕ.
А значит, только благодаря ей мы смогли осуществить важнейшие преобразования! Которые лишь эффективное общество и может осуществить.
А значит, только благодаря ей мы выжили. Ведь осуществив эти преобразования, мы смогли создать конкурентные по своему качеству сложнейшие функциональные подсистемы… ну, хотя бы науку, технику, армию…
А значит, только благодаря этой роли культуры мы и государство свое сохранили.
Поэтому когда вы воспроизводите в качестве имени ("мин") словосочетание "наша культура", вы должны отдавать себе отчет в том, каково реальное ("ши"), отвечающее подобному номинальному ("мин").
Наша культура — это субстанция с особым качеством и значением. Благодаря ей и только ей мы не потеряли себя, как общество, на протяжении двух веков. Благодаря ей и только ей мы сохранились как государство. Роль культуры в жизни любого общества велика, не спорю. Но в жизни любого общества — кроме того особого нашего, которое реально просуществовало на протяжении этих двух веков, — культура играет гораздо меньшую социально-регулятивную роль.
Никто нигде не присваивает культуре этой роли просто потому, что есть другие кандидаты — либо традиционные регуляторы (для большинства человечества), либо регуляторы модернистские (для его растущего меньшинства).
Хорошо ли то, что у нас культура играла эту роль? Или же это ужасно? Обсуждать надо сейчас не это. А то, такова ли реальная роль культуры в нашем реальном обществе XIX — XX веков.
Не обсудим данной темы — все время будем натыкаться на ложные "мин" и порождать чудовищные "ши". Причем как на интеллектуальном, так и на политическом уровне. Мы постоянно будем пребывать в состоянии неопределенности: с одной стороны… с другой стороны…
С одной стороны, достаточно взглянуть на Петербург… Или прочитать Пушкина, Блока, Чехова… Достаточно познакомиться с техническими достижениями нашими… Или поговорить с нашей аудиторией, собравшейся для интеллектуального диспута… Достаточно, короче, даже минимального опыта соприкосновения с российской исторической субстанцией ("ши"), чтобы понять осуществленность в России модернизации. Осуществленность этой модернизации уже в XIX, и тем более в ХХ веке.
С другой стороны, нам все время будут указывать на нашу недомодернизированность. И в подобных указаниях будет своя доказательность. А из указаний этих, из присущей им (неполной, но не нулевой) доказательности будет вытекать стратегическая приоритетность одной-единственной задачи. Задачи окончательной модернизации России. Мол, хватит! Пора! Надо осуществить модернизацию хотя бы сейчас, с опозданием на столетия!
Как мы видим, это "мин" под названием "модернизация" уже стало политическим девизом Кремля. А значит, "мин" этому предстоит как-то воздействовать на наше "ши". С самыми разными, в том числе и вполне сокрушительными, последствиями.
Но почему данное "мин" провозглашается Кремлем в качестве высшего и даже абсолютного приоритета? Потому, что речь идет о чем-то и желанном, и отсутствующем, не правда ли? Ни в каком другом случае никакому "мин" нельзя, согласитесь, придать такого приоритета. И не только придать, но даже постараться придать.
Нам еще придется обсудить само это "мин" в полном объеме. Сейчас же я хочу только спросить: если данное "мин" отсутствовало у нас на протяжении двух веков, то что присутствовало? И мне хотелось бы получить ответ на этот вопрос не на уровне восклицаний ("присутствовало ужасное", "присутствовало замечательное"). Мне хотелось бы получить ответ по существу: "присутствовало то-то и то-то".
Я только что предложил свой ответ. Присутствовало "мин" под названием "культура", обладающее особым, беспрецедентным регулятивным воздействием на "ши" под названием "реальность". При этом имело место и обратное воздействие "ши" на "мин". В соответствии с принципом обоюдности ("би цы"), предлагаемым всё той же конфуцианской школой (сравни — принцип обратной связи у отцов кибернетики: Норберта Винера и Джона фон Ноймана).
Состояние дел в стране таково, что подобные объяснения не могут отбрасываться без предъявления каких-либо других. Объясните — каковы были регуляторы в российском обществе XIX — ХХ веков?
Они носили традиционный характер? Безусловно, нет. Они носили модернистский характер? Тоже нет. Но ведь они были! Я утверждаю, что регулятором была культура. И это беспрецедентно. В чем альтернативное объяснение? Регулятивны были не особые соотношения между культурой как "мин" и социальной реальностью как "ши"… А ЧТО? ЧТО?
ОТВЕТ НА ТАКОЙ ВОПРОС должен быть, как минимум, четким. Ведь, согласитесь, вопрос этот — на 100% политический. Причем более чем актуальный. А значит, фырканья недопустимы. Люб кому-то мой метод или нет, нравится кому-то моя организация или нет… Это все виньетки, имеющие огромное значение в более спокойных и расслабленных ситуациях. А не тогда, когда в воздухе носятся, как минимум, молекулы большой предвоенной гари. Хорошо еще, если только молекулы.
Предположим, что никаких других конкретных ответов на вопрос, который я предложил, нет. И что все другие ответы будут по принципу: мол, что-то было, а что — не знаем, да и знать не хотим. Тогда есть все основания для того, чтобы рассмотреть даваемый мною ответ еще более внимательно. И коль скоро под этим ответом есть доказательная база, то, рассмотрев оную, ответ подобный — принять.
А что в случае принятия следует признать? То, что на протяжении веков Россия как общество (страна, народ — не власть) формировала некую беспрецедентную культуроцентрическую субстанцию. Что нигде в мире аналогичной субстанции сформировано не было. А значит, Россия обладает неким третьим социальным уникальным качеством. Качеством, альтернативным как традиционности, так и модернизированности. Не может быть такого третьего социального качества без фундаментальнейших предпосылок, метафизических, в том числе.
В любом случае, Россия не может оцениваться по процентной шкале модернизированности (на 30% модернизирована, на 70%...). Мы наследники некоей уникальной способности — хорошей ли, плохой ли, но уникальной. Тем самым разговор о нашем особом пути — не почвенническая истерика, а нечто совсем другое. Наш "особый путь" — это "мин", укорененное в "ши" и оказывающее на "ши" существеннейшее воздействие.
Это-то и хранится в ядре нашей цивилизации.
И это, в ядре хранимое, имеет не региональное, а сугубо глобальное значение. Оно-то и есть наша весть миру. Возможность нашей вести справедливо проблематизирует господин Бжезинский, говоря, что наша весть под названием "коммунизм" была-таки всемирно значимой, но… что было, то сплыло, и не радикальный же русский национализм может стать такой новой вестью в XXI столетии.
Радикальный национализм и впрямь не может стать у нас ничем, кроме окончательного средства разрушения страны и общества. Но у нас есть другое в наших исторических и метафизических генах. Нашей вестью является сама возможность существования культуроцентричного общества.
Это наше наследство как фактор будущего. Речь идет не о культурном наследстве. У каждого народа есть свое культурное наследство. А вот способность создавать культуроцентричное общество — это наша уникальная, причем исторически неопровержимая способность.
Эта способность в одних условиях является всего лишь атавизмом. А в других — шансом на спасение человечества. То есть миссией нашей (снова к вопросу о "мин" и "ши").
Мне скажут: "Ничего себе, либо-либо… Если эта наша способность — атавизм, то нечего с ней носиться, как с писаной торбой!"
Я вовсе не собираюсь сходу отметать такие возражения. Я всего лишь хочу разобраться в том, чем на данном этапе развития человечества является эта способность. Если мы согласились с тем, что она у нас есть (или приняли это в виде рабочей гипотезы), то что из этого следует?
Ответ на подобный, опять же, сверхактуальный вопрос, зависит от анализа тех двух типов социальной регулятивности, альтернативой которым является наша культуроцентрическая регулятивность. Если эти способы бесперспективны, неполны, частично исчерпаны — то наличие у нас исторического ноу-хау в виде третьего способа обладает огромной ценностью. Если же эти способы, напротив, достаточны для функционирования и развития человечества, то наш третий способ — это либо наше личное дело, либо наша личная причуда, и не более того.
Если разворачивающаяся на наших глазах медленная катастрофа является катастрофой исчерпания двух регулятивных способов существования макросоциума — то третий способ более чем нужен. Так и давайте попытаемся разобраться, не является ли и впрямь эта самая катастрофа, именуемая кризисом, с объективной точки зрения катастрофой регулятивности?
Не я один об этом говорю. И уверяю вас, что со временем на такой интерпретации происходящего будет настаивать все большее число исследователей в самых разных точках земного шара.
Но перед тем как заняться исследованием столь важного вопроса, бросим еще раз взгляд на себя. В том числе, и в плане обсуждения соотношения "мин" под названием "12 июня" с тем "ши", которое все больше вступает в свои права.
Бросив же взгляд — признаем, что способность культуры выполнять функцию особого макросоциального регулятора была УТЕРЯНА нашим обществом в результате так называемой перестройки.
О том, что наша элита великую культуру заменила "Домом-2" и прочими сходными прелестями, говорят все чаще и настойчивее. Но, делая акцент только на этом, выводят из рассмотрения главное. То, что осуществленный постмодернистский разгром ИДЕАЛЬНОГО КАК ТАКОВОГО (он же "перестройка") привел к тому, что наше общество перестало откликаться на культуру как решающий макросоциальный регулятор.
Уничтожение биоценоза — это экологическое преступление. А уничтожение "культуроценоза", способного к уникальной макросоциальной регулятивности, — это еще более масштабное преступление. Совершенное не только по отношению к России, но и по отношению к человечеству.
Теперь в России нет никакой макросоциальной регулятивности. Закон, как все мы видим, далек от выполнения этой роли как никогда ранее. Традиция? Восстановить аграрно-общинный уклад в России нельзя. А если бы и восстановили его, то попали бы не в свой "золотой век", а в "их резервацию".
Конечно, речь идет об уничтожении именно МАКРОсоциальной регулятивности. В отдельных социальных нишах (которые я называю катакомбными), в малых группах, на микроуровне какая-то регулятивность может присутствовать. В виде упрямого отказа от окончательного уничтожения в себе оной… В виде фантомных болей. Но все это не является регулятивностью макросоциальной! Таковая же — просто по факту! — повторяю, вообще отсутствует. Закон ею не стал? Не стал! Традиция ею уже стать не может? Не может! Культура в качестве таковой уничтожена "элитой 12 июня"? Уничтожена. Ну, и чем тогда регулируется общество как макросоциальная система?
Отвечаю — как макросоциальная система, оно сейчас НИЧЕМ НЕ РЕГУЛИРУЕТСЯ. И что тогда есть, например, такое особо любимое нашей властью "мин", как "гражданское общество"?
