Таким образом, к моменту неизбежного обновления верховной власти Россия подходит в атмосфере неизбежности реванша реальности. Этот реванш — во всех своих проявлениях — станет сутью перехода России в послепутинский период, в рамках ли операции «Преемник», в условиях ли неуправляемого системотрясения. Какие же требования, угрозы и задачи возникнут перед властью — кто бы ее ни олицетворял — когда реальность ворвется на территорию, оккупированную пока что муляжом пустократической власти?
Прежде всего — требование возмездия.
Кромешная «безвозмездность» последних двадцати лет — неподведенные итоги одной из самых драматических эпох русской истории — давит на массовое сознание неподъемным грузом. Панацея ханжества и недоговаривания, взятая на вооружение во времена Брежнева, помогала выкручиваться и Горбачеву, и Ельцину, и Путину, обессмысливая грандиозный исторический опыт, который можно было бы вынести из потрясений XX века. Не допустив в середине 60-х последовательной десталинизации, избежав в 1991 г. декоммунизации и деноменклатуризации, в 1993 г. — наказания организаторов вооруженного мятежа в Москве, по итогам 90-х гг. — расследования хотя бы самых одиозных эпизодов расхищения бывшей общенародной собственности в ходе приватизации, не дав системных и публичных оценок ни советскому режиму, ни обстоятельствам распада СССР, Россия осталась не только без права на возмездие, но и БЕЗ ПРАВА НА ПРОЩЕНИЕ. «Ни приговора, ни амнистии» как итог века, исполненного преступлений и ошибок, — это неуверенность и угроза «отложенного возмездия» для каждого в отдельности и для страны в целом. Скопившиеся в нравственной атмосфере общества взаимные претензии и страхи миллионов обиженных и (или) обидчиков обеспечивают энергетическую «подпитку» для самых радикальных вариантов социальной катастрофы — и практически не оставляют для нашей «Швамбрании» шанса развиваться мирно и устойчиво без предъявления в той или иной форме очень масштабного «кондуита».
Перейти от прошлого к реализуемому будущему невозможно без «подведения черты» под эпохой. Задачу «подведения черты» Путин — уже можно сказать точно — решить не сумел: его сил, таланта и кредита доверия хватило только на то, чтобы эффективно заморозить проблему на восемь лет (что, по масштабам проблемы, куда как много). А значит, какой-то «кондуит» предъявлять придется, и какие-то — самые очевидные — обвинения и приговоры объявлять — тоже.
Проведение «люстраций» — юридически обоснованное выявление преступной сущности коммунистического режима, провозглашение ряда организаций преступными и очищение общественно-политической жизни от наиболее одиозных пережитков советской эпохи — вполне возможное в 1992 г. по смягченному варианту Нюрнберга, было заблокировано как недопустимая «охота на ведьм» с общего согласия ельцинистов, коммунистов, хозяйственников-«центристов» и «статусных демократов». Недобитые ведьмы вышли на охоту сами, и теперь, пятнадцать лет спустя, генетическое номенклатурное перерождение всей структуры властно-общественных отношений ставит перед будущими организаторами неизбежных люстраций неподъемную задачу. Теперь «преступные организации» гораздо труднее выделить формально — криминально-бюрократические метастазы пронизывают всю толщу государственной власти и местного управления, общественных организаций и бизнеса, культуры и массовой информации. Будет очень трудно определить те организации, в которых — по интегральной оценке — преступная составляющая перевешивает общественно-полезную (чтобы отделить, например, скорее полезную систему МЧС от злокачественной ГИБДД). «Преступные» структуры можно было бы хирургически люстрировать (расформировать и создать принципиально новые с теми же функциями и с фильтром для большинства прежних сотрудников — к примеру, люстрированы могли бы быть та же ГИБДД, значительная часть МВД, таможенная служба и др.). Остальные участки государственно-бюрократического аппарата придется подвергать долгой и мучительной антикоррупционной химиотерапии.
Однако «Нюрнберг» как процесс всегда состоит из двух частей: выявлению и осуждению подлежат не только «преступные организации», но и «преступная идеология». Помимо коррупции, которая подводит под «кондуит» большую часть системы госслужбы как таковой, стране угрожают сегодня новые опасности социально-психологического и идеологического характера. Наиболее типичными индикаторами этих угроз представляются обновленные менты, урки и коммунисты.
«Менты» — правоохранительная система как таковая (прежде всего МВД и прокуратура) — в последние годы превратились в автономную социально-экономическую среду, обладающую собственными интересами, силовой системой самообороны от государства и общества и собственной криминально-клановой психологией, в рамках которой формируется установочно-негативное отчужденное («оккупационное») отношение к населению как к «чужим» и (или) как к «законной добыче». Это отношение «биологического отчуждения» обществом воспринято и симметризовано: образ «ментов» в массовом сознании все ближе к «вертухаям» сталинских лагерей и фашистским «полицаям». Грозные предвестники перерастания конфликта населения и «ментов» в ожесточенную гражданскую (партизанскую) войну мы видели не раз на широком пространстве от Благовещенска (2004) до Новгорода (2007): везде действия «ментов» интерпретируются не как «грубые» или «ошибочные», а как «нелюдские»; везде ожесточенная реакция «правоохранителей» на претензии выдерживается в стилистике и логике апартеида.
На фоне криминальной трансформации «правоохранительной среды» происходит фактическая легализация идеологии, воспроизводящей в разных формах и на разных политических языках структуру «воровского закона»: идеологии, легализующей цинизм, зло и насилие. Первоначально «политические урки» в ослабленном, клоунском варианте были представлены «партией» ЛДПР, но затем уркаганские политпроекты (типа ДПНИ) стали размножаться со скоростью взбудораженных виагрой амёб — они представлены в Думе (депутат Курьянович), вышли на улицу и, главное, просочились в интернет. Именно в сети бандитская мораль оказалась репрезентирована наиболее широко и нестесненно.
«Обновленные урки» представляют собой серьезную угрозу для российского общества прежде всего потому, что до сих пор даже самые бесчеловечные идеологические проекты в России (от административно-монархического консерватизма до сталинизма) были ограничены — на публичном уровне — ханжеством официальной идеологии: провозглашая искаженные и уродливые принципы «официальной народности», «социалистической демократии» или «ленинских норм», в России никогда не пытались «химеру совести» упразднить вообще. В этом принципиальное социально-психологическое отличие сталинского режима от гитлеровского: сталинизм как бы пропагандировал добро (выдавая за него зло), гитлеризм честно пропагандировал зло и узаконивал его. Тем более серьезна угроза превращения «уркаганского» идеологического тренда из опасного, но маргинального, в мэйнстрим. И связана эта угроза со все более вероятным обновлением коммунизма.
Постсоветская история коммунизма в России — это история утрат, предательств и деградации. Кликушествуя в адрес «преступного режима» в жанре приподъездных старушек, потрясая мумифицированными трупиками своих тотемов («советская власть», «социализм» и т.д.), официальные апологеты коммунизма дошли до предела идеологической невнятицы в отношении того, что действительно важно для их потенциальных последователей, — капитализма, национализма и религии. «Православные русские коммунисты», выступающие против сионизма, за интернационализм и социальную рыночную экономику — ничего лучшего для дискредитации коммунизма как идеологии и как партии придумать было нельзя. Равно как нельзя было придумать никого лучше для руководства коммунистическим политическим суицидом, чем туповатый, трусливый и эмоционально бедный идеолог районного звена из Орловской области.
Новый коммунизм выводит на свет из пыльного чулана брежневских идеологических клише «реальный социализм» как он есть — и предъявляет его в качестве нового, живого символа, альтернативного ханжеским и трусливым «ленинским идеалам». Сталинские репрессии, военные победы и мировая экспансия, наука и «оборонка» — вот «резервуар воодушевления» для «новых коммунистов».
Идеологический переворот, который можно связать с именами двух «апостолов» неосталинизма — когда-то радикальных диссидентов-антисоветчиков Виктора Суворова (Владимира Резуна) и Александра Зиновьева — стал ответом на незавершенную в 60-е гг. десталинизацию. Осознав сталинизм не как «отступление от подлинного марксизма» и «нарушение ленинских норм», но как целостный, системный и состоявшийся проект, пророки «нового коммунизма» нашли свой способ преодоления противоречий между официальным «гуманизмом» советской идеологии и сталинским вурдалачеством — через легализацию цинизма, жестокости и насилия сталинизма и провозглашение сталинского вурдалачества (во всех его объективно описанных проявлениях) воплощением подлинного коммунистического идеала.
Неосталинизм легализует зло и упраздняет химеру совести наиболее эффективным образом — он аккумулирует атавистическое зверство «социально близких» сталинщине уголовников-уркаганов в единую, иерархизированную и «респектабельную» (самую крутую!) тоталитарно-идеологическую систему ценностей, опирающуюся на живое и энергичное «коллективное бессознательное» советского периода. Неосталинизм способен пробудить в глубинах народной души разнузданную злобу времен «той единственной, гражданской». И не случайно сегодня «неосталинисты» настойчиво дополняют традиционный набор «мишеней ненависти» («жыды», «черные», любые прочие «чужие») «попами» (и православием в целом).
Как и во времена гражданской, Церковь сегодня в полной мере проявляет свое человеческое несовершенство. «Версальство» православных иерархов (ничего не забывших и ничему не научившихся), их (многих) зацикленность на «мирском», их идеологическая (а не религиозная) безапелляционность, их неспособность и нежелание воевать с актуальным злом (зато с ИНН — всегда пожалуйста), — все это, однако, ничуть не меняет сути: тысячелетняя и углубленная в народную душу мощь православия представляет собой единственную реальную преграду на пути торжества самодовлеющего имморализма. При этом поддерживаемая государством (формально) и Путиным (лично и не только формально) Церковь — как и на рубеже 20-х гг. прошлого века — представляет собой, помимо всего прочего, потенциально эффективный социальный институт, обладающий инфраструктурой и ресурсами для сопротивления окончательной криминализации массового сознания. Поэтому развиваемая пока что в интернете все более оголтелая антицерковная риторика — признак того, что «новый коммунизм» знает, с чего ему следует начинать и чем заканчивать.
Вот почему «менты», «урки» и «коммунисты» с одной стороны, одна и другая «кремлядь» с другой — прямые кандидаты в «кондуит» для новой швамбранской власти как объекты неизбежных идеологических люстраций. Они символизируют собой ростки подлинного национального раскола, то самое «предчувствие гражданской войны», которое необходимо развеять всеми — в том числе самыми жесткими — средствами. «Диктатура толерантности» — силовое пресечение любых попыток легализовать и оправдать жестокость, ненависть и нетерпимость на путях красного, коричневого, либерального или официозного апартеида — первая задача новой власти, пусть даже ее саму обвинят в жестокости и чрезмерном применении силы.
Потому что в сегодняшней России жестокость и несправедливость антинародной власти, противостоящей «угнетенному народу», представляется значительно меньшим злом (привычным и знакомым), нежели жестокость и несправедливость народной власти, опирающейся на аморальный (а тем более бесноватый) народ. Новые политико-идеологические «урки» — от нациков и неосталинистов до «нашиков» и «инороссов» всех сортов — свои цинизм, жестокость и нетерпимость не просто осознают и принимают, но открыто провозглашают и утверждают как ценность и повод для гордости и самоутверждения. А значит, опасно искушают огромный народ, не имеющий против этой идеологической проказы — в отличие от Германии — оплаченного страшной ценой иммунитета.
