|
|
От
|
IGA
|
|
|
К
|
И.Т.
|
|
|
Дата
|
11.01.2007 15:34:09
|
|
|
Рубрики
|
Тексты;
|
|
Историческая память и символы
http://lj.rossia.org/users/a_rakovskij/66419.html
<<<
Историческая память и символы
Чем-то зацепила меня статья Н.Кондрадовой «Ни живой, ни мертвый» (Знание-сила № 10 2006г, с.101-104). Двойственное ощущение. Наряду с полным неприятием есть и убежденность, что автор обнаружила и что-то верное. Вот с тем - в чем верное, а в чем нет - и хочу разобраться. На глубокий анализ я не претендую. Не было на него ни времени, да и особого желания. Скорее, написанное далее, стоит расценивать как заметки для себя самого. Когда пишешь, приходится формулировать мысли более стройно.
Основная мысль статьи сводится к следующему: «В традиционных культурах существовали четкие представления о «правильной» и «неправильной смерти»… «неправильно умершие» опасные для жизни и для общества, являются довольно важным компонентом архаической картины мира…смерть на войне…оправдывается традиционной культурой только в том случае, если умерший успел подготовиться к смерти и умер в честном поединке. Смерть на такой массовой войне, какой были Первая и Вторая мировые, «неправильная» по определению… понятия «честный поединок» вообще больше не существует: смерть приходит всегда неожиданно… В этом смысле посмертные награды, песни и памятники, создаваемые в память о погибших, - по сути своей, компенсация этой бессмысленности».
С указанной позиции автор рассматривает советские памятники (периодически и несмело при этом поглядывая и на европейские).
В конечном итоге автор делает вывод: «памятники сохраняют те «коллективно-бессознательные» образы «неправильной» смерти… когда становятся неактуальными все прежние локально-исторические смыслы памятника, на поверхности остается только ужас смерти… в восприятии этих образцов именно ужас превалирует над идеей национального триумфа».
Побочной, подкрепляющим умозаключением, через всю статью проходит идея о том, что историческая ценность этих памятников изменилась. По мнению автора, Война была во многом тем событием, память о котором формировало нашу национальную идентичность, а «сегодня тех «нас» больше не существует». Да и во многом эта идеологическая составляющая была создана под воздействием большевистского плана монументальной пропаганды.
Прежде чем разбирать статью в целом, я хотел бы сразу отметить общую небрежность статьи, когда автор берется за доказательство своих тезисов на исторических примерах.
«Всего через две недели после Октябрьского переворота состоялось торжественное захоронение несколько сотен большевиков около Кремлевской стены»… Тут несколько не так. В двух братских могилах были похоронены 240 человек, жертв боев в Москве. В основном это были безымянные люди, случайные прохожие. Сколько среди них было большевиков, сейчас не расскажет ни кто. До сих пор установлены имена только 62 человек. Именно поэтому захоронение это относится совсем не к большевикам, а ко всем жертвам тех событий. Без какого-то указания на партийную или какую-то иную принадлежность. Там лежат и противники большевиков, и те кто вообще не участвовал в событиях, попался под пулю. Гражданская война не разбирает. И именно с пониманием этого их и хоронили… Как представляется мне, подобный факт полностью меняет смысл захоронения. И если уж о чем и свидетельствует, то не о том, о чем хотела бы показать автор. С большой долей осторожности, я бы предположил – о том, что на тот момент идентификация «наш» (о которой в дальнейшем столь рассуждает автор) не основывалась на пролетарском мышлении. Ожесточения гражданской войны (после которой подобная идентификация стала вполне однозначной) были еще впереди, да и никто не ждал подобного, надеялись на гораздо более мирное развитие событий. Поэтому та идентификация работает еще по отношению к народу в целом. И память о погибших - это память всех жертв, всего общества. О том, как постепенно менялся смысл захоронения у Кремлевской стены, можно понять из рассмотрения – кого и когда там хоронили. Взяв за основу хотя бы, как один из самых широкодоступных, обзор Н. Зеньковича «Ельцин умрет, когда Ленина вынесут из мавзолея». Подобное рассмотрение изменений покажет гораздо больше о внутренней жизни общества и государства, чем повторение стандартных антибольшевистких обвинений.
Далее автор все старается показать особое внимание большевиков к вопросам памятников. Но доказывает это несколько странновато. Сказав «Советская власть и в последующие годы весьма оперативно выпускала законодательные документы, касающиеся исторических памятников», автор небрежно переходит от 1917-го к событиям 1941. Подзабыв проаргументировать эту оперативность хотя бы одним примером за более чем 2 десятилетия, разделяющих эти даты. Да и обращение к работникам музеев о сборе фронтовых предметов, строго говоря, говорит несколько о ином, чем о памятниках.
Приходится останавливаться на этом, потому что и далее автор использует понятие «памятник» в удивительно широком смысле. Настолько широком, что исчезает и сам смысл термина. Автор критикует определение памятника «объект, важный с точки зрения истории», но вся проблема в том, что, раскритиковав это определение, она продолжает им пользоваться, используя как удобно. Поэтому сказанное об одном (к примеру о памятниках-мемориалах) немедленно переносится на другое (музеи). И наоборот.
Хотя культурологическое понимание и историческое взаимосвязаны, тем не менее, далеко не всегда совпадают. В зависимости от рассматриваемого вопроса стоит подставлять в приводимое определение – важный объект с точки зрения истории или же важный с точки зрения культуры. Без этого все задаваемые автором вопросы – что такое важность, кто ее определяет, не имеют ответов и выглядят чисто риторическими.
Создается даже впечатление, что эта путаница создана сознательно. Именно для того, чтобы ответа и не последовало. В таком случае данный текст является хорошей иллюстрацией к сказанному А. Гуревичем («Историк конца XX века в поисках метода») «В результате произвольного распространения приемов и принципов деструкционизма на ремесло историка из истории испаряется вместе с истиной и время»
Автор начала разговор на важную тему. Проблема бессознательного в нашей исторической памяти. Проблема в том, что приступила к этому очень прямолинейно. Со времен Фрейда психологи написали много работ об области индивидуального бессознательного, но реальных наработок на самом деле меньше, чем поставленных этими же работами вопросов. Еще сложнее картина выглядит с точки зрения коллективного бессознательного. Большинство работ об этом, начиная с фрейдовского «Тотем и табу», представляет общество предельно примитивным. Общую направленность этих работ язвительно прокомментировал Честертон «Истинное происхождение всех мифов открывали слишком часто. В мифологии слишком много ключей, как слишком много криптограмм в Шекспире. Все – фаллический культ; все – тотем; все воскрешающий и умирающий злак…» («Вечный человек»).
Подобный подход используется и здесь. Только оперируют понятиями «правильной» и «неправильной» смерти. Может быть, у наших предков были настолько мрачные представления о смерти и загробном мире, что этот первоначальный ужас был настолько сильный, что остался через столетия и был вытеснен в область бессознательного? Россия не Гаити с распространенным вудуистким мировоззрением и ужасом перед мертвыми. И не была таковой и до принятия христианства. «В народных сказках часто упоминается о явлении мертвецов с того света. Они то приходят за взятыми у них саванами, то сказки рассказывают, то матери приходят по ночам кормить своих детей…» (А.Н. Соболев «Загробный мир по древнерусским представлениям» М.1913), собственно говоря, большей частью мертвые воспринимаются как священные личности, покровители. «К ним он обращался за утехой в трудные минуты своей жизни и ждал от них себе помощи» (оттуда же). Подобное отношение видим не только у славян, но и у всех индо-европейских народов. Мать, умершая при родах, месяц после этого приходящая кормить грудью детей… Рассказ о подобном может вызвать любовь, преклонение, благодарность. И еще ряд чувств, но уж только не ужас.
Стоит учитывать и долговременное влияние христианства на традиционное общество. Изложенный автором взгляд на смерть, ее «правильность», злокозненность «неправильно умерших» и опасность их для живых – все это совершенно не христианский взгляд. Можно было бы возразить на это: христианство – это сознательное, а разговор идет о бессознательном. Но взаимодействие сознательного и бессознательного не односторонне. Это в свое время показал еще и Фрейд («Введение в психоанализ»). Столетия шла работа по частичному вытеснению христианских ценностей из сознательного в сферу бессознательного. И это не могло не сказаться.
Кроме того обсуждается ведь не традиционное общество. Можно говорить о тех или иных остатках традиционного мировоззрения, но ни в 1917-м, ни в 1991-м общество не являлось традиционным. Тем более это относится к ужасу перед «неправильно» умершим. В обсуждаемый период времени подобное отношение, если и осталось, то окончательно было вытеснено на отдаленнейшую периферию мировоззрения. Поэтому довольно слабо подходит на роль универсального объяснения масштабного явления.
Не получается у автора. Описание отдельных, локальных, представлений о злокозненных мертвецах не подменяет собой факт, что массовое отношение было совсем иным. Не могли придти ужас, перед мертвыми, исходя из традиционных представлений. И цитирование Д. Хармса, для доказательства боязни перед расползанием покойников, на хоть сколько-нибудь серьезный аргумент не похоже.
Так что же автор полностью не права? И все сказанное ею надо отмести? Это не так. Само появление подобной статьи важнее сказанного в ней. На мой взгляд, у нас перед глазами свидетельство того, что продолжая использовать многие символы идущие из древности, мы начинаем терять ощущение их смысла. Далеко не все согласны с утверждением «тех «нас» больше не существует». По той простой причине, что «нас» это означает не совпадение, а преемственность. И эту преемственность они продолжают ощущать. Но появляются те, у кого ощущения этого нет, те, кому требуется объяснение…
Ряд вопросов у автора порождает вечный огонь. Смерть индо-ариями отожествлялась как мрак и холод. След от этого до сих пор жив в наших языках. Санскритское mrin, греческие, литовские и еще ряд языков, так же как наше «умирать» имеют один корень – mri (усиленное - mar) «выражающее впечатление мрака, холода, пустыни, умирания» (Соболев). В противовес смерти «помимо ветра душа представлялась предку еще и в образе огня, теплоты». Агни вселяясь в человека дает ему жизнь, многочисленные суеверия о блуждающих и кладбищенских огоньках, даже представления о связи звезд с рождением человека – всему этому причиной именно символическая взаимосвязь огня и души, жизни. Даже столь не нравящееся автору выражение «огонь революции» тоже идет от этого же понимания. Революцию тогда (и долго еще после этого) представляли рождением нового мира… И «вечный огонь», как можно легко понять, означает отрицание смерти, для тех на мемориале кого он горит, утверждение их вечной жизни. Такой огонь не может и не должен зажигаться от сигаретки. У древних индо-ариев для подобного были специальные ритуалы разжигания особого «чистого» огня, современность породила иные, новые ритуалы. И нет ничего странного в том, что предпочитали зажигать один «вечный огонь» от другого. Первым «вечным огнем» у нас стал огонь на Марсовом поле. Так что новые огни зажигали от него, свидетельствует только о том что он первый и больше ни о чем.
Не пожалела автор яду на мемориалы, в которых солдат «как бы «вылезает», «выходит» из.. камня». По мнению автора, это показывает «солдаты умерли «не до конца»». Но почему из камня? Только ли по тому, что камень – материал изготовления монумента? Приглядимся внимательней - нигде не делается попытка придать вид земли, структура камня сознательно подчеркнута. Камень, как и водная преграда (река, море) символизировал границу между миром мертвых и миром живых. Соответственно образ выхода из камня означает не оказавшегося «ни живым, ни мертвым», а приход (переход) в мир живых. Победу над смертью.
Таким образом, памятники эти не проецируют «бессознательный ужас, который характерен для всей европейской культуры», а с точностью до наоборот – проецируют жизнеутверждающие символы, победу над смертью. И появление их связанно вовсе не с тем, что войны стали массовыми. 30-летняя война, когда от населения Европы осталась половина, была, по своим последствиям для культуры и социума в целом, ни как не меньшим шоком. Я даже уверен, что большим. И разговоры о том, что раньше был «честный поединок» и «правильная смерть», а теперь нет – оставьте все это писателям рыцарских романов. Можно утверждать, с большой долей уверенности, что раньше функцию компенсации ужаса войн, воплощение утверждения победы над смертью, просто выполняли другие сооружения и памятники. Выполнение этой функции совмещалось с религиозной. В начале XIX века, в связи с кризисом религиозного сознания, функции начались отделяться. Для компенсаторной функции потребовалось создание своей, не зависимой от религиозной, символики. При этом создании зачастую использовались остатки от архаичных мироощущений и символов. Отчасти создатели новых образов и символов отталкивались от архаичных образов сознательно, часто просто копируя понравившееся из античности. Особо в этом смысле «повезло» древнему Риму. Но отчасти – используя архаичные символы, вытесненные в бессознательное.
В завершение обсуждению, я хотел бы привести слова Т. Карлейля («Герои, почитание героев и героическое в истории») «во все времена и во всех местах героям всегда поклонялись. И так будет вечно… В сердце человека нет чувства более благородного, более благословенного, чем это. Мысль, что никакая разъеденная скептицизмом логика, никакая всеобщая пошлость, неискренность, черствость какого бы то ни было времени с его веяниями не могут разрушить той благородной прирожденной преданности, того почитания, которое присуще человеку,- мысль эта доставляет мне громадное утешение»
<<<